Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2018
Посвящается Стасику, Лёньке, Сливе, Валере, Сашке, Тане,
Вадиму, Жене, Роману, Алле, Вите, другому Сашке, Ленке, Кирке и еще многим,
павшим в неравной борьбе с алкоголем.
За окном дождь, которого не было всё прошедшее
губительное лето и весь сентябрь, и первую неделю октября, с непрерывным зноем,
лесными пожарами и той тоской, что охватывает меня при неподвижном безоблачном
небе, которого всегда желают пошляки-ораторы своей глупой аудитории.
Волга ходит тяжелыми длинными волнами, сгоняя с себя
наползшую мглу.
Рядом с моим стулом в кресле спит Степан, мой кот, по
удаленному телевизору играют Листа.
Хорошо.
А я пишу книгу о водке.
12 октября 2010 года
Минуло семь с половиной лет. Степана давно нет в живых.
За моим окном не Волга, а отцветшие яблони, вишни, цветущая сирень. Живу я
теперь не в городе, не в квартире, а в доме в двух километрах от села Багаевка, некогда знаменитого сортом яблок «мальт багаевский».
Хорошо.
А я продолжаю винную книгу, которую начал в 2001 году,
несколько раз останавливался, спустя годы возвращался к тексту, опять бросал, и
вот вновь продолжаю.
21 мая 2018 года
1
Начать бы надо с первой рюмки, но начну с предварений.
Сперва сумбурно.
Водка – тема тем в русской литературе, это ясно, ибо она
тема тем в русской жизни.
И все мало, сколько ни писали.
Дополняли, поправляли, углубляли, доказывали,
восхищались, пугали, опровергали: резкие два полюса и мало чего между ними.
Полюса:
1. Водка-водочка-водчонка—водчушка, юмор и теплота, принеси-ка мне, братец, друзья
мои, прекрасен наш союз, поросеночек под хреном, водка-селедка, эх, я нынче чтой-то стал нестойкай, и опять
юмор и радость.
2. Зеленый змий, беляк, чертей ловил, из петли вынули,
зарезал муж жену и брат брата, политура и одеколон, дебильные дети, порушенная
экономика, и вообще ужас и горе.
Выбираю золотую середину.
Раздумывал, какие из моих многочисленных выпивок следует
припомнить. Но подумал, что для читателя череда попоечных
историй и эпизодов может оказаться утомительной. Решил по своему обыкновению
мешать жанры, чередовать воспоминания с размышлениями, жизнь с искусством,
правду с выдумкой.
2
Впервые я попробовал вино лет пяти от роду. Помню очаровательную
горячую сладость во рту и натекший вскоре в комнату приятный туман, сквозь который
я видел ёлку, слабо поблескивающую своими украшениями, и мою будущую золовку
Нину Спирину. Если мне было пять, ей должно было быть около восемнадцати, и это
она налила мне вина. Что было потом, я не помню, но знаю по рассказу брата,
который, воротившись после кратковременной отлучки, за которую его невеста
успела меня напоить, и крепко напугавшись, уложил меня спать, дабы родители не
поняли, что ему нельзя доверять младшего брата.
Брат умер в возрасте 53 лет в 1988 году. Стало быть, от
моей первой выпивки до той минуты, когда я поднялся с рюмкой на его поминках в
малом зале ресторана «Волга», прошло примерно 35 лет.
Второй случай винопития помню
хорошо. То было на дне рождения у соседской девочки, мы с ней были лет семи.
Ярче всего запечатлелось закатное солнце в окне, золотое, и вино в рюмке,
золотое. Мягкая теплота от того и другого. И еще возмущение пришедшего за мной
отца, выговорившего родителям Нины Башариной, что
дали детям вина. Здесь пикантно будет сообщить, что Нина и ее родители были
татарами, то есть мусульманами, и что именно с ней и Машкой Тимофеевой
вечерними сумерками я познавал азы женской анатомии.
Помню и третий. И опять с возмущением родителей моих, но
уже не в гостях, а по возвращении домой. Был день рождения одноклассника, на
много последующих школьных лет ставшего моим главным другом. И там нам наливали
сладкое теплое вино.
Далее столь четких воспоминаний у меня не сохранилось.
Помню лишь, как иногда вино пробовал в гостях у Спириных,
но дома никогда.
У нас крайне редко бывали гости. Совсем редко. По большой
необходимости. Как на новой квартире в день рождения отца 19 августа 1961 года,
с арбузами, помидорами. Было мне 14 лет, и когда родители отправились провожать
гостей, я в скоростном режиме допил, что оставалось на столе. Но погубило меня
не это, а то, что кто-то забыл тоненькие папироски-гвоздики, и я столь же
быстро закурил. К тому времени я уже не раз баловался табаком, но тут двойной
удар мгновенно бросил к окну, из которого с четвертого этажа я благополучно блюнул вниз.
Но все это цветики по сравнению с тем, что было 6 июня
1963 года.
3
В тот день исполнялось 16 лет нашей однокласснице Таньке Личман.
Мы тогда начинали иногда выпивать, и уж ладно бы, но
Илья, бывший среди нас воистину плохим мальчиком, вертел в голове уже и другое.
А именно: он баловался таблетками. Собственно, началось с
того, что общаясь со шпаною, он зачем-то похвастал им
розовым рецептом на наркотики. Мать его работала в больнице.
Наркотики в те годы были вовсе не так распространены, как
сейчас. Близко к этому не было. Я даже не могу припомнить, насколько в ходу
было само слово. Кажется, лишь там, где обличались пороки буржуазного общества.
Соответственно, наркотические средства были доступны.
Помню, что долгое время главным лекарством от кашля был кодеин, запрет на
который очень всех удивил. Во всяком случае, у Илюшкиной матери розовые бланки
валялись среди всяких квитанций и др. мусорных бумажек. Не было и интереса к
наркотикам, за исключением, пожалуй, дури, или по-другому анаши.
Слова марихуана тогда еще не слышали. Дурь можно было купить на рынках у
азиатских людей. Такой зеленоватый липковатый комочек, завернутый в бумажку.
Ребята говорили, что после курения дури нападает неудержимый смех. Я несколько
раз курил анашу, набивая косячок. Надо было разъять папиросу,
осторожно прикусив краешек бумажной гильзы, стащить её. Табак высыпался на
ладонь и смешивался с анашою. Затем, уже чуть
послюненными для притирки пальцами, гильза восстанавливалась, и в пустую её
часть с нежной курительной бумагою с ладони осторожно всыпалась смесь. Могло
возникнуть осложнение с тем, что при движении гильзы разымались внутри ее
бумажные зубчики, которые удерживали табак от того, чтобы он высыпался
вовнутрь. Тогда надо было засунуть туда небольшой кусочек бумаги.
Курить анашу требовалось не
так, как табак, но часто и глубоко затягиваясь и задерживая выдох, давая дыму
постоять в легких.
У меня никаких реакций кроме противного перечного вкуса
во рту эти опыты не вызвали, и я их прекратил.
Возвращаюсь к роковому дню 6 июня 1963 года.
Ещё по дороге Илюшка предложил мне таблетку барбамила, чтобы заранее задуриться.
Вина на столе было немного. И Танькина мать Вера
Алексеевна выставила его символически, и у гостей, а было нас человек десять,
денег не было, принесли две бутылки водки и четыре «вермута розового». Самый
жуткий, не розовый, а зелёный, как абсент на картине Пикассо, и самый доступный
тогда вермут был производства Ртищевского райпищекомбината.
Происходящее помню плохо, так как вскоре мой дружок за
недостатком вина предложил менять его на таблетки, кажется, две таблетки на
полстакана вермута.
Совсем в тумане то, как Вера Алексеевна тащила меня
домой.
Утром мама пыталась меня разбудить, надо было
отправляться на завод.
Почему на завод, а не в школу?
Среди множества хрущёвских затей было и введение
производственного обучения в десятилетке, для чего её превратили в одиннадцатилетку, и мы в неделю два дня проводили не в
школе, а на заводе «Сардизель», выпускавшем
передвижные электростанции на колёсном ходу.
Вот мои дневниковые записи сентября 1962 года.
«Пишу на литературе. Только
что вызывали. Что пост. не знаю. Работал на заводе. Я в самом большом цехе –
механическом. Поставили к молоденькому парнишке. Зовут Петро. Работал сам 2
раза. Делаем клапаны, он делает 2 операции. И я тоже на первой сдал штук 15, на
второй 10, ничего. В брак ничего не пошло. После работы зашел в электроцех. Вот
где жизнь. Тихо. Сидят, курят, вертят какие-то винтики. А мне не то что
покурить, а сидеть негде, да и некогда. Кругом все грохочет. Все трясётся. Я
обязательно переведусь в электромонтажники во что бы то ни стало. Я буду делать
одно и то же. А они всё время меняются. Договорился с f, он сегодня придёт в школу. Ну, пока всё».
Дело в том, что после 8-го нашу компанию развели в 9-х по
разным классам, и мои друзья Илюшка и Витька остались в «А», а я попал в «Б».
Но «ашников» готовили в электромонтажники, а «бэшников» в токаря. Я хотел убить двух зайцев: на заводе
поменять профессию, а в школе вернуться в родимый «А». Буквой f я обозначал
отца, по-английски.
Конечно, на заводе было куда веселее… но я отвлекаюсь.
Словом, в то утро мать не смогла меня разбудить. Это было тем удивительнее, что
я всегда, с самого раннего детства легко просыпался и вставал.
Не смогла разбудить и днём, и только поздним вечером я
очнулся.
Последовал допрос. Я раскололся. С Илюшкой было запрещено
дружить.
В заключение расскажу, как его жизнь всё-таки осложнили
наркотики. Та его знакомая шпана скоро распространила информацию об
удивительном еврейском мальчике, который запросто добывает рецепты на
наркотики. Кто ещё там, забыл, но точно помню долгоиграющую историю с
уголовником по кличке Кот, по имени Вася Крюков. Он жил напротив школы, и когда
урок был биологии или черчения – на первом этаже, то бывало в открытое окно
раздавалось:
– Илья, выдь сюда сейчас,
блядь!
Класс смотрел на Илюшку, преподаватель биологии (чертилка
не обращала внимания), после повторного приглашения подходила к окну.
– А ещё военный, – корила она, – и так выражаетесь!
Кот отвечал ей всякими словами. Никаким военным он,
конечно, не был, но летом одевался так: армейская рубашка поверх галифе,
обнажавших босые ступни в расшитых тапочках, на голове яркая тюбетейка.
Как-то я присутствовал при том, как Вася с помощью Илюши
кололся. Сперва мы отправились в старинную в дореволюционных высоких шкафах
аптеку на Большой Горной, где мы (Вася остался на улице) купили зелье. Затем
Кот в своей комнате коммуналки зажёг спиртовку, налил коричневую жидкость в
столовую ложку, нагрел, вытянул содержимое сквозь ватку в шприц. Кололся в вену
у локтя, Илья держал жгут.
А потом Илюша неожиданно исчез, перестал ходить в школу.
Мать сказала, что он всю четверть будет учиться и лечиться в т.н. «лесной
школе». Спустя время мы узнали, что Петрусенко где-то скрывался от
разыскивавших его уголовников, поскольку перестал добывать для них розовые
рецепты, которые домой мать больше не приносила.
Самое интересное, что Кот и спустя много лет не отстал от
Илюшки, который давно уже работал в Первой советской больнице, был женат и раз,
и два, родил детей. У Кота появился крайне неприятный спутник – Вовка Алякин, с которым мы учились, пока его не исключили, в
одном классе. Ещё в юном возрасте Алякину на роду (и
на лице) было написано стать мелким уголовником.
Как-то мне в
редакции сказали, что кто-то просит меня выйти. Когда я вышел на Набережную,
Кот и Алякин, сидя на постаменте памятника Федину,
закричали хором: «Вот он, вот он, наш редактор!» От меня-то им ничего было не
надо, просто Илюша зачем-то сообщил про моё место работы, и они развлекались.
Если Алякин был просто мразь, то Кот конечно артист.
Илюшка рассказывал о его появлении в полной казачьей форме, с шашкой и
нагайкой, с рассказами об участии в какой-то боевой кампании. Другой раз среди
ночи, сидя дома с книгой у лампы, он услышал за окном голоса: «Дома? – Нет его,
темно. – Смотри, в библиотеке свет горит…» Чтобы оценить чувство юмора
говоривших, надо знать, что Илюша жил в маленьком одноэтажном доме в глубине
старого саратовского двора.
Вот на какие воспоминания навёл меня день 6 июня 1963
года.
4
Я не помню, когда возникло у меня именно это сочетание: русский алкоголь. Куда естественнее
было бы определить тему как русские И алкоголь. Но в таком виде она предстаёт
словно бы состоящей из двух частей, не соединяемых, но разделяемых
соединительным союзом «и». То есть алкоголь и некая общность, условно
называемая русские, и между ними существуют некие отношения.
Вопрос стоит
иначе, но прежде о моем понимании понятия русский, ибо без уточнения понятия могут возникнуть всевозможные
искажения смысла сказанного. Так, я полагаю, что собственно русской нации в
этническом плане нет и не было, слишком велики различия людей, называющихся
русскими. Зачастую больше, чем с близлежащими этносами. Так, например, живущие
веками рядом русские и некогда крещенная ими мордва по внешнему облику,
обычаям, менталитету, в конце концов, имеют между собою куда более общего, чем
русские же обитатели, скажем, Ставрополья с их полукавказскими
полуказацкими нравами и южной внешностью имеют общего
с угрюмовато-сдержанным светлоглазым типом северян,
скажем, архангелогородцев, которым в свою очередь куда ближе южных как бы единокровцев какие-нибудь соседи вепсы. Это первое.
А второе то, что
несмотря на иронию, с которой встречалось определение «советский народ»,
таковой народ во многом существовал в реальности. Сплав национальностей
происходил, разумеется, с неравной интенсивностью, и, скажем, новоприобретенные
прибалты всегда были наособицу, чужаками, а кавказцы или казахи были близки
населению России, которое, кстати, куда больше размывалось, чем даже
русифицированные, прекрасно владеющие русским языком и порядками грузины или
азербайджанцы. В том сказалось занимавшее всегда русские умы сочетание тяги к
коллективному и стремления до самоотверженности опереться на свои силы, с
полным безволием в иных отношениях; в этом русском характере ксенофобия
причудливо сочетается с снисходительной симпатией к чужакам, даже и в тех
случаях, когда чужак засовывает ему руку в карман. Впрочем, бездонно глубокая
тема национального увлекает нас от непосредственного предмета разговора. Итак,
годы Советской власти были годами ещё большего, с одной стороны, размывания и
без того условного понятия русский с одновременным влиянием русского уже в
значении российского на большую часть населения СССР.
Итак, говоря о человеке второй половины ХХ века, можно
определять его как новую, полусоциально-полуэтнически
сформированную общность, населяющую Россию под определением условно «советский»,
или нынче более корректное, но нарочито-ельцинское «россияне». Отчего же тогда
автор предпочитает придерживаться определения «русский»?
Просто-напросто и
во всем мире, и у нас самих бытование понятия «русский» носит обобщающе
практический характер, не имеющий сколько-нибудь оценочного облика. Последнее
утверждение не приложимо к националистам, строящим свои социальные,
политические и проч. программы исходя из чисто этнических принципов. Но
поскольку автор к таковым не относится, он будет в книге употреблять понятие «русский»
именно в том значении, в каком он понимается абсолютным большинством жителей
России, в самом что ни на есть житейском, если угодно обывательском смысле.
5
Что ж, пора вернуться к собственному опыту.
Сначала я хотел в этом тексте следовать хронологии, но
понял, что это будет непродуктивно: ну, ставлю я перед своей памятью задачу
вспомнить, что, где, как и с кем я пил с 18-ти годов до 25, потом до 40, потом
до 60… К тому же я не уверен, что припомнится самое важное, да и насиловать
съёжившийся мозг не стоит.
Положусь, как во всю жизнь, на случай, а писать буду
вовсе не только о бывшем за столом и за углом, а и о воображаемом, и всякие
мыслишки, а также примеры из литературы, кино и живописи. Но всё же главная
задача – это привести в доступную мне и интересную читателю систему.
Вот сейчас
вспоминал о давно меня занимавшей классификации пьющих, которую я набросал ещё
в 80-х в неоконченном романе «Крюк»[1] и сейчас себя
тридцатилетней давности процитирую:
«Примерно на
третьем-четвёртом году употребления алкоголя люди расслаиваются (это лишь один
вид градации, есть и не один другой) на так называемых умеющих пить и не
умеющих пить. Существуют, правда, и вовсе непьющие, но они не представляют
собою интереса, по крайней мере, для автора. Так вот, к не умеющим пить относят
людей, которые, попав в условия, сопровождаемые алкоголем (дни рождения,
праздники, свадьбы), начинают поглощать имеющиеся напитки. Ограничителями здесь
могут служить прежде всего их количество, менее – качество, общество в целом и
соседи по столу, супруга, возраст, состояние здоровья, отчасти уровень
интеллекта и социальное положение. С поправками, но, в общем-то, однотипно, не
умеющие пить люди проходят положенные этапы:
– оживлённая беседа;
– внезапное ощущение себя незаурядной личностью;
– столь же внезапное похорошение
особ женского пола за столом;
– обострившаяся неприязнь к жене;
– потребность в танцах и иных физических упражнениях;
– выявление среди гостей (пока визуально) людей
неприятных и явно на празднике лишних;
– всё более неодолимое влечение к приятным женщинам и
неприятным гостям с различными, правда, намерениями;
– растущее сопротивление окончательно омерзевшей супруги;
и, наконец:
– активные действия или, как вариант,
– лёгкое покалывание за ушами, похолодение
кончика носа и пальцев конечностей, следующая за этим не всегда контролируемая
потребность избавиться от содержимого желудка.
И т.п.
Словом, не умеющие пить люди блюют, дерутся, бьют жён,
кричат, поют песни, пристают к прохожим и, наконец, засыпают мёртвым сном до
следующего праздника.
Не то умеющие пить – зависть жён не умеющих пить. Это они
способны весь вечер очаровательно ухаживать за дамами, поддерживать – да что
там – заводить самые блестящие беседы, танцевать без пошлостей, и притом не
только не проносить мимо рта, но даже сверх того опрокидывать рюмашку по мере
собственной потребности, а не произносимых тостов.
Когда вы видите в тёмной прибазарной
щели личность с жёлтыми щеками, незаживающими ссадинами, с кошёлкою
в руке и подругою в синяках и грязных тёплых чулках, знайте: скорее всего это
человек, некогда умевший пить.
Впрочем, зависть жён – понятие неотъемлемо классовое
(если принять, что для меня несомненно, что мужья и жёны есть классы не менее,
чем буржуа и пролетарии). Я сам был свидетелем того, как жена абсолютно
непьющего мужа, к тому же заведующего кафедрой, да ещё и обожающего её, т.е. и
жену, и кафедру, как эта жена в компании двух других жён, мужья которых пили
целеустремлённо, изменяли и скандалили, послушав недолго их невыдуманные
рассказы, вдруг стала врать, что её муж явился вчера на бровях, весь в извёстке
и губной помаде. И самое-то смешное, при этом знала, что подругам настолько
хорошо известна её семейная жизнь, что они не верят ни слову, а ещё смешнее,
что подруги не опровергали её и не улыбались, как бы не желая лишать товарку
тех жизненных ценностей, которыми её обделила судьба и которыми они сами в
избытке обладали».
Конечно, моя грубая классификация страдает, как и всякая,
упрощением. Всегда были, есть и будут люди, по-разному относящиеся к спиртному.
Градация чрезвычайно обширна и по-ювелирному тонка –
от не переносящих запаха алкоголя до благополучно десятилетиями пьющих по
бутылке и более водки в день, сохраняя при этом работоспособность, высокий
статус, неплохое физическое здоровье, совмещая «употребление» с занятием
спортом, рыбалкой, охотой. В медицинском учебнике мне как-то попался на этот
счёт любопытный пример с неким гражданином 72 лет, обратившемся с жалобой на
снижение потенции. Врач выяснил, что Г. выпивал в течение последних сорока лет
ежедневно бутылку водки, выкуривал пачку папирос «Беломор», и привык иметь
половые акты также ежедневно.
Академик А.Н. Крылов вспоминал о брате знаменитого
физиолога И.М. Сеченова: «Невольно вспоминается образ жизни Андрея Михайловича,
продолжавшийся неизменно около 50 лет до самой его смерти в 1895 г. Вставал он
рано, часов в шесть, и начинал что-нибудь делать в мастерской, занимавшей две
комнаты во втором этаже сеченовского дома. Каждые
пять минут он прерывал работу и подходил к висящему на стене шкафчику, в
который для него ставился еще с вечера пузатый графин водки, маленькая рюмочка
и блюдечко с мелкими черными сухариками; выпивал рюмочку, крякал и закусывал
сухариком. К вечеру графин был пуст, Андрей Михайлович весел, выпивал за ужином
еще три или четыре больших рюмки из общего графина и шел спать.
Порция, которая ему ставилась в шкафчик, составляла три
ведра (36 литров) в месяц; этого режима он неуклонно придерживался с 1845 по
1895 г, когда он умер, имея от роду под 80 лет.
Замечательно, что, живя безвыездно в деревне, он
выписывал два или три толстых журнала, две газеты, имел хорошую библиотеку
русских писателей, для которой он своими руками сделал превосходный, цельного
дуба, громадный шкаф. Русских классиков он всех перечитал и хорошо помнил;
хорошо знал критиков – Белинского, Писарева, Добролюбова; иногда заводил с
молодежью беседы на литературные темы и умел ошарашить парадоксом, если не
всегда приличным, то всегда остроумным, и это несмотря на ежемесячные три ведра
водки в течение 50 лет. <…>
Иван Михайлович
Сеченов <…> сблизился и подружился с С.П. Боткиным. О чем была докторская
диссертация Боткина, я не знаю, но диссертация Ивана Михайловича была на тему:
«О влиянии алкоголя на температуру тела человека». Не знаю, служил ли ему его
родной братец объектом наблюдений, но только через много лет, в конце 80-х
годов, Иван Михайлович передавал такой рассказ С.П. Боткина.
– Вот, Иван Михайлович, был у меня сегодня интересный
пациент, ваш земляк; записался заранее, принимаю, здоровается, садится в кресло
и начинает сам повествовать:
– Надо вам сказать, профессор, что живу я давно почти
безвыездно в деревне, чувствую себя пока здоровым и жизнь веду очень
правильную, но все-таки, попав в Петербург, решил с вами посоветоваться.
Скажем, летом встаю я в четыре часа и выпиваю стакан (чайный) водки; мне подают
дрожки, я объезжаю поля. Приеду домой около 6 часов, выпью стакан водки и иду
обходить усадьбу – скотный двор, конный двор и прочее. Вернусь домой часов в 8,
выпью стакан водки, подзакушу и лягу отдохнуть. Встану часов в 11, выпью стакан
водки, займусь до 12 со старостой, бурмистром. В 12 часов выпью стакан водки,
пообедаю и после обеда прилягу отдохнуть. Встану в 3 часа, выпью стакан
водки… и т.д.
– Позвольте вас спросить, давно ли вы ведете столь
правильный образ жизни?
– Я вышел в отставку после взятия Варшавы (Паскевичем в
1831 г) и поселился в имении, так вот с тех пор; а то, знаете, в полку, я в
кавалерии служил, трудно было соблюдать правильный образ жизни, особенно тогда:
только что кончили воевать с турками, как поляки забунтовали. Так вот, профессор,
скажите, какого мне режима придерживаться?
– Продолжайте вести ваш правильный образ жизни, он вам,
видимо, на пользу.
– Вы, Иван Михайлович, не знаете этого чудака?
– Кто же его в нашей местности не знает, это Николай
Васильевич Приклонский.
Однако едва ли Иван Михайлович (рассказал своему другу
С.П. Боткину про не менее «правильный» образ жизни своего брата Андрея».
Всегда будут люди, которым вино придает живости и
остроумия (именно по их поводу Лев Толстой отозвался: «И тогда я готов
благословлять вино!»), и те, у кого определенная доза вызывает страстное
желание заехать кому-нибудь в морду, а то и пырнуть ножом. Невозможно привести
всех к единым нормам в отношении алкоголя.
6
За полвека регулярного употребления спиртных напитков я
прошёл разные стадии этого занятия.
Первую я бы назвал случайно-компанейской. В собравшейся
по тому или иному поводу группе молодых людей первой естественно возникала
алкогольная тема. При выборе вина определяющим были деньги. Поэтому пили, что
подешевле. Не помню, существовали ли тогда суррогаты вроде последующих «Трои»
или жидкости против замерзания автомобильных стёкол, как-то присутствовал
денатурат, но где-то не вблизи нас. Водку пили реже, потому что её закусывать
надо, а денег на закуску не оставалось.
Кроме упомянутого выше вермута, пили портвейны с
разнообразными названиями и одинаковым вкусом. Особенно и даже с содроганием
вспоминаю «Волжское крепкое», не имевшее винного не то что вкуса, но даже
запаха и цвета. Сухое вино по причине его слабости пили редко.
Одно время, уже студенческое, перешли на продукцию, где
крепость не требовала закуски – сладкие наливки. Это была уже следующая моя
стадия – выпивка не в компании, а вдвоем.
Осень 1965 года, первый курс, мы с Лёнькой Назаровым
начинаем день не с лекции, а с похода по распивочным местам. В то время почти
не существовало их, специально выделенных, вроде рюмочных, но алкоголем, но не
водкой и не коньяком, в разлив торговали почти в любом продуктовом магазине и
кафе. В столовых чаще бывало только пиво. Про тот сентябрь вспоминается даже не
кафе, а так, под распространенным тогда именем «кафетерий», на Привокзальной
площади в сером конструктивистском здании, угол ул. Ст. Разина, в двух шагах от
мехмата, где первокурсником был мой друг. И пьём мы, не закусывая, по стакану
очень сладкой и крепкой, 25 градусов клубничной наливки. И по второму. В то
время были очень распространены сладкие наливки и горькие настойки. Любимая
многими «Перцовая» к ним не относилась, это была не настойка, а водка.
И чем же мы занимались, приняв по четыреста грамм? А
ничем. Изо всей моей прошедшей жизни мне, пожалуй, жальче всего этих
бессмысленно проведенных двух-трёх лет. В том возрасте возможны, потребны и
желательны первые любовные если не страсти, так увлечения, сексуальные опыты,
но ничего подобного у нас не было. Говоря у нас, я имею в виду именно меня с Ленькой, а, скажем, Илюшка,
подружившись с Сандро, предался банным увлечениям да
и первым блядствам. Витька Зелькин как бы уже присматривался и пристраивался к
будущей коммерческой деятельности, к тому же у него был мотоцикл. Кто-то уже
прочно врастал в спорт. И все при этом выпивали, но как-то помимо главного, а
мы с Лёнькой вполне бессмысленно сосредоточились на почти ежедневной выпивке,
чтобы вскоре зачем-то жениться.
Пили чаще за
Лёнькин счёт; во-первых, его отец был щедрее моего, а во-вторых, он не боялся
тащить что-нибудь из дома на продажу, и я уже где-то описывал, как мы пропили
его детскую энциклопедию в 12-ти больших жёлтых томах. Неудивительно, что
вскоре мы приобрели репутацию забулдыг. А что наши родители? Его не знаю, а моя
мама грустила, но не ругалась, а отец однажды серьёзно предложил мне лечиться.
Думаю, и не возражали они против ранней женитьбы в надежде, что это отодвинет
от выпивки.
7
В журнале «Знамя» (2006, №9) опубликованы воспоминания
Бориса Грибанова о Давиде Самойлове и статья Елены Холоповой
«Утопленная истина»[2].
Замечательные каждая по-своему, публикации разительно противоречат друг другу.
А может быть, и дополняют.
Эпиграфом к воспоминаниям Грибанова прямо-таки просятся
пушкинские строки: «Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да
здравствует разум!» Главный герой – замечательный поэт, его друзья и коллеги то
и дело наливают, выпивают, посещают рестораны и пивные, забегаловки и
коктейль-холлы. Они веселы, остроумны, их восприятие действительности свежо, а
вино, водка, коньяк, коктейли и пиво лишь помогают ярче гореть не гаснущему в
них творческому огню.
Грибанов вспоминает и иные судьбы, из которых самая
мрачная – поэта-фронтовика Сергея Наровчатова. «Было
время, когда пьянство Серёжи достигло гомерических размеров. Мы слышали рассказ
о том, как пьяный Серёжа в ресторанном зале Дома литераторов на глазах у всех
писал в открытый рояль». Однако, суть наровчатовского
сюжета не в его алкоголизме, но в том, что «Серёжа решил делать карьеру». Он
дошел до высших литературных званий и отличий вплоть до редактирования «Нового
мира» и «гертруды», теряя и остатки своего небольшого
поэтического дарования.
Ну, и где же тут водка, а где выбор «применительно к подлости»?
Если мемуары Б. Грибанова продолжают ту мощную и прочную
традицию русской, и не только русской, культуры, в которой вино было неотделимо
от вдохновения, творчества, свободы духа, то статья Елены Холоповой
«Утопленная истина» продолжает собою длинный ряд антиалкогольной публицистики.
Написанная ярко и страстно с неподдельной, я бы даже сказал, вдохновенной
ненавистью к спиртному, статья рисует картину повального убийственного пьянства
жителей республики Коми, особенно сельских. Бесконечный ряд насилия, смертей,
болезней, скотства, создающий в целом трагическую картину всеобщего вырождения,
наводит в очередной раз на печальные раздумья типа: «Ужасно. Что с нами
происходит? Что-то надо делать!»
А что делать?
Антиалкогольной публицистике, и статья Холоповой не исключение, присуще тягостное ощущение
безысходности и неяркая неуверенная надежда: вот если бы перестала Русь
пьянствовать, то…
А что то?
Где начало того конца, которым оканчивается начало?
Что было вперед: водка, русский приоритет которой
блестяще доказал покойный Вильям Похлёбкин, или русский национальный характер?
В отношении национальных особенностей стоит сделать не
бесполезную оговорку. Существенно, что трагическая картина пьянства у Холоповой разворачивается не где-нибудь, а на Севере, среди
народа коми. Хочу ли я сказать, что в русских центральных, так сказать,
коренных землях пьют меньше? Обобщать не смею, и все же антиалкогольных
тормозов там сохраняется куда больше, чем у коми, мари, не говорю уж о чукчах
или эвенках. А – спустимся к югу, где крепко и лихо пьющие кубанцы и донцы
никогда – ни в царские, ни в советские, ни в новые времена – не слабели столь
массово, не сдавались безвольно на съедение алкогольному молоху. Хотя там,
помимо самогона, в ходу собственное вино. Беззащитность северных народов пред
зелёным змием давно известна. Много было замечено и нашучено
на этот счет по поводу наших северных соседей – финнов. Отчего же алкогольно зависимый народ Суоми не деградировал?
Сопоставление пьющих завсегдатаев ЦДЛ и жителей Коми
также невольно наводит на размышления о национальных особенностях. Быть может –
не убоимся заметить – все дело в том, что Давид Самойлов урождённый Кауфман?
Вопрос, конечно, интересный.
Во-первых, следуя своему обыкновению опираться на
собственный жизненный опыт, я могу назвать не одного и не двух известных мне
спившихся, во всем тягостном безобразии этого слова, русских евреев. Правда,
думаю, они спились все же потому, что были не слишком евреями, а слишком
русскими. Между тем наши евреи (про иноземных не скажу) пьют много, и по
поводу, и просто так. Но у них, как и у кавказцев, и у русских южан, алкоголь –
добавка ко многим радостям жизни, но не замена их.
Бабушка одного моего пьющего знакомого учила его мать и
жену: «А вы яво отвлякайте,
отвлякайте!»
Что ж, дело, отвлёк же ведь товарищ Сталин до войны от
пьянства не запретами на алкоголь, а каторжным трудом, репрессиями, борьбой за
всё и вся, всеобщим взаимодоносительством. А
рестораны работали до четырех утра. Пьяным на работу как-то идти было не
принято. Потому что опасно. А как же совместить ресторан до рассвета и тюрьму
за прогул? Мерой, мерой! И страхом. Но, как и всё у вождя, цена за
относительный порядок была слишком высокой. Повыше, думаю, чем урон от
пьянства.
Но тот же тов. Сталин положил начало новому,
послевоенному расцвету пьянства от пресловутых «фронтовых» ста грамм до
практически не ограниченной временем и местом торговли водкой.
При Хрущёве стали пить если не меньше, то всё же упорядоченнее.
При Брежневе пили от всеобщей невиданной в нашей истории
расслабухи.
При Горбачеве объявили борьбу с пьянством. Виктор
Астафьев об этой затее: «…зло лишь меняет одежды, даже не облик, и
прикидывается нагло добром. Последнее постановление о трезвости и налаживании
морали нашей – это почти неприкрытая злобная акция против и без того
запуганного, затурканного народишка. Те, кто сочинил сей документ, прекрасно
знают, что исполнять и проводить его в жизнь будут люди, всё уже пропившие,
начиная с комиссарских широких галифе, в которые бздеть удобно, и кончая честью
и совестью. Они и открыли тихий террор на местах, выгода от которого временная,
последствия неоглядные, уходящие в пространства. Да кого сейчас они, пространства,
интересуют. Переночевать бы сегодня, а завтра, как на фронте, авось переднюем».
А я тогда, в 1988 году, писал в газете «Советская
культура»: «Сидя в президиуме учредительной конференции общества борьбы за
трезвость, куда меня записали по должности главного редактора журнала «Волга»,
я огляделся. Знакомые все лица! Их вклад в борьбу с пьянством, так же как и мой
собственный, неизвестен, зато известно объединяющее всех высокое служебное
положение».
Больше про ту унизительную вакханалию вспоминать не хочу.
При Ельцине, который преступно отменил госмонополию на
производство водки, его «россияне» в невиданных масштабах стали травиться и
умирать от подделок и суррогатов. Проклиная водку, нельзя уподобляться ребёнку,
бьющему по предмету, о который ушибся. Преступница не водка, а власть,
обогащающаяся на здоровье народа.
Ужасаясь размаху современного пьянства, мы опираемся на
идеализацию прошлого, в котором якобы «так не пили». Но вот письмо Льва
Толстого брату Сергею от 24 июня 1852 года из Пятигорска. «Вчера в первом часу
меня разбудил на моём дворе плач, писк, крики и страшный шум. – Мой хозяин ехал
ночью с ярмарки, с ним повстречался татарин – пьяный и в виде шутки выстрелил в
него из пистолета. Его привезли, посадили на землю посреди двора, сбежались бабы,
пьяные родственники, окружили его, и никто не помогла ему. Пуля пробила ему
левую грудь и правую руку. Сцена была трогательная и смешная. Посреди двора
весь в крови сидит человек, а кругом него столпилась огромная пьяная компания.
Один какой-то пьяный офицер рассказывает, как он сам был два раза ранен и какой
он молодец, баба орёт во всё горло, что Шамиль пришёл, другая, что она теперь
ни за что по воду ночью ходить не будет и т.д. и т.д. Наконец уж я послал за
доктором и сам перевязал рану. Тут приезжал мертвецки пьяный фершел, сорвал мою повязку и ещё раз разбередил рану…»
В повести М. Ю.
Лермонтова «Фаталист» (1839) смельчак поручик Вулич
погибает от руки не врага, а просто пьяного казака: «Вулич
шёл один по тёмной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и,
может быть, прошёл бы мимо, не заметив его, если бы Вулич,
вдруг остановясь, не сказал: «кого ты, братец,
ищешь?» – «Тебя!» – отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча
почти до сердца». (Лермонтов описал реальный случай).
В России пили, пьют и будут пить. Но в различные эпохи и
периоды пили больше или меньше.
8
Период своей жизни с тридцати до сорока я вспоминаю со
смешанным чувством удовлетворения постоянным профессиональным движением, всё
большего места, отданного выпивке, и саднящей памятью о брачных печалях.
Важным в моих профессиональных достижениях были всё
возрастающие заработки. Я много печатался в разных изданиях, стал много ездить,
чаще всего в Москву, иногда в Питер, дважды за границу, по волжским городам меньше,
чем мог. Ширился круг литературных знакомств, правда, в основном определяемых
ориентацией «Волги». Мимоходно проходили любовные
связи, которые романами назвать было нельзя, они не тревожили. Вышло уже шесть
книг – четыре в Москве и две в Саратове, приняли в Союз писателей. Получил
большую четырёхкомнатную квартиру с видом на Волгу. Были живы родители.
Старшему сыну к моему 40-летию было уже 18, а младшему 5 лет. Наконец, в 37 лет
я сделался главным редактором республиканского журнала.
Осложняло это благополучное житьё членство в КПСС. То
есть не столько само членство, сколько втягивание меня во всевозможные
структуры, вызванное необъяснимым расположением ко мне верхов, несмотря на мою
любовь к спиртному, отсутствие каких бы то ни было личных карьерных
устремлений, невоздержанность слов, приятельство с сомнительными гражданами и
многое другое, как бы не способствующее постоянному движению на социальный
верх.
Даже если я когда-нибудь и попытаюсь разгадать
собственный тогдашний взлёт, то и очень напрягшись, вряд ли сумею его
объяснить. Возможно, сыграло роль то, что присущая мне с детства
безынициативность очень соответствовала всему тонусу брежневского времени. Я не
просто прожил свои самые успешные годы в эпоху застоя, но был по натуре его
верным союзником. И, думаю, случись в судьбе такое знакомство, мы бы с Леонидом
Ильичом поладили.
И, наконец, со всей серьёзностью и ответственностью
заявляю, что склонность и привычка к выпивке мне только помогли.
Но просто склонности к выпивке было недостаточно. Надо
было не только держать дозу, но как бы сливаться в застолье с окружающими и
обстоятельствами, при этом не подлаживаясь, а оставаясь самим собою. Не сразу,
хоть и надолго, и не навсегда, я этому научился.
Поэтому, когда моя бывшая жена после развода не придумала
ничего лучше, как написать в обком письмо, сообщая о том, что я много лет
успешно скрываю ото всех своё пагубное пристрастие к выпивке, никакой реакции
сверху не последовало, кроме той, что письмо мне дали прочесть.
9
Много раз в жизни смолоду и в старости я напивался
допьяна, но реже всего в этот успешный период молодой зрелости. И никогда не
попадал в вытрезвитель или в милицию. Наверное, потому, что не склонен был к
хулиганству (хотя и такое случалось) и никак не относился к тому типу, который мой
друг поэт Евгений Рейн определил так: «сам с собою, с пьяным, не знаком».
Вспомню хотя бы двух представителей этого типа:
одноклассницу Юлю Остромогильскую и работника журнала
«Волга» Витю Бирюлина.
Если и встречал я человека, чья фамилия стопроцентно ему
соответствовала, это была Юля Остромогильская. Даже
описывать не стану, просто повторите про себя фамилию и вообразите её. Росту
была маленького, нос имела огромный, поведения тишайшего.
И вот как-то собрались мы на день рождения у Вовки
Бабаяна. Подарки вручили, выпивали, танцевали. Начались кое-какие обниманцы. Хозяин не отходил от Раи Сычёвой. Остромогильская вдруг громко потребовала внимания и, взяв
со стола кремовый торт, торжественно сказала: «Вова, надеваю тебе бэрэт!» И нахлобучила, именно как берет, торт Вовке на
голову.
Для полноты впечатления должен сообщить, что Бабаян
долгое время, пока стремительно не облысел лет в сорок, носил на голове
причёску в точности как у депутата Госдумы Валентины Петренко – не просто
густые волосы, а жёстко сформированная в шапку негритянская растительность.
В школе все знали, что Юля рабски дружит с властной Раей
Сычёвой, которая и сейчас попыталась совладать с хулиганкой, что оказалось
нелегко. В борьбе, которая доставляла ей видимое наслаждение, Юленька успела громко высказать столько неожиданных
непристойностей, что я не могу доверить их своему перу не из-за
стеснительности, а по слабости памяти, которая, боюсь, утратила первозданную
прелесть похабных слов советской старшеклассницы.
Второй заявленный мной персонаж Витя Бирюлин
отличался от Юли Остромогильской и полом, и
возрастом. Общим в них было всегда спокойное, если не сказать меланхолическое,
поведение.
Когда однажды летом приехал ко мне московский друг Саша
Карелин, я решил его с Витей познакомить, имея в виду возможность ему издаться
в «Современнике», где Карелин руководил редакцией критики. Однако Витя сумел
быстро и успешно исключить для себя любую возможность какого-либо с Карелиным
сотрудничества.
Дело было так. Пришли мы в «Волгу», побывали у Палькина и, захватив Бирюлина и
напитки, вернулись ко мне на Коммунарную, 14, где нас
ждали жёны. Как и в случае с Остромогильской, я не
уловил момент преображения Вити. Кажется, он или нагрубил, или даже стал
приставать, что для него удивительно, к Лене Карелиной, но мгновенно вспыхнул
его конфликт с москвичами. Всегда бледный, а сейчас белый, Сашка вскочил из-за
журнального столика, за которым мы пировали, а противник, сидя, схватил со
столика длинный кухонный нож, которым резали колбасу, и стал тыкать им в столешницу
с такой яростью, что удивительно, как не переломилось лезвие.
Я вытащил озорника из-за стола, из комнаты и из квартиры.
Карелин крикнул вдогонку: «Старичок, выстрел за мной!»
Главное наше с женой огорчение было в испорченной
поверхности нового столика, очень красивого, польского, купленного в недавно
полученную квартиру.
Когда впоследствии (случившегося Бирюлин
не стыдился, потому что не помнил и явно не вполне поверил в то, что я
рассказал) случалось сидеть с Витей за столом, я ожидал нового эксцесса, но их
не было, и я решил, что то был единичный эпизод. Но ошибался.
Опять Витя проявил себя в гостях, но уже не у нас, а у
наших друзей Лисенковых. Как Витя оказался в нашей
компании, не помню, но вновь, допрежь тихий, сделался
буен, но его сумел угомонить опытнейший в застольных ситуациях хозяин и уложил
в соседней комнатке. Мы продолжили прерванное занятие, пока нас не отвлёк
доносившийся оттуда равномерный хруст. Зашли и увидели, что гость, лежащий
лицом к стене, на которой висел коврик, сплетённый из морской травы, энергично
его грызёт, издавая поднявший нас от стола хруст.
И ещё случай с тем же персонажем опять у меня в гостях,
но уже на Предмостовой площади. Мы вышли, провожая
гостей, среди них были и Бирюлины. Я был от них в
стороне, когда услышал, как говорится, шумы и крики. Они вновь относились к
Вите.
На площади, т.е. на въезде и выезде из Саратова, такого
движения, как сейчас, тогда, конечно, не было, и все же место круглосуточно
оживлённое с идущим туда-сюда транспортом, с милицейскими постами. И находясь
там, заведующий отделом критики журнала «Волга», молодой коммунист Виктор Бирюлин, вынимая изо всех (была поздняя осень) карманов
документы, сигареты, деньги, бумажки, ключи, швырял их навстречу проезжающим
авто с криком: «Берите, всё забирайте!»
Тут жена его скрутила, поймали такси, запихали.
О почти таком же случае, но не с Бирюлиным,
мне рассказывал тот же Карелин, который в ЦДЛ стал свидетелем того, как пьяный
Валерий Васильевич Дементьев, стоя у выхода из ресторана, встречал всех
вопросом: «Чего тебе надо? Это? Держи!» и кидал удостоверения члена Союза
писателей, секретаря Правления СП, лауреата Госпремии и т.д.
Встречал я людей и с полярным преображением. Так, моя
мама терпеть не могла, когда её брат, выпив, становился непомерно ласков, называла
его «сахарин».
10
Как-то мой другой сослуживец, а потом и подчинённый,
завотделом очерка и публицистики журнала «Волга» непьющий Владимир Нилович
Панов попросил проконсультировать его в гастрономе, когда ему надо было купить
спиртное для юбилейного стола, и у прилавков удивлённо спросил: «Как ты так
научился быстро выбирать из стольких водок?» «Нилыч,
– ответил я со вздохом, – просто я их все уже пил».
Одно время я стал собирать в альбом наклейки с выпитых
бутылок. Там примерно штук 200. Правда, есть и повторы, когда марка одна, а
этикетки разные. Пивные этикетки собирал в конверт, но так и не наклеил.
Занимался я этим недолго, к тому же, естественно, в моё собрание не попали
наклейки с бутылок, которые я пил у кого-то в гостях, в ресторанах, а то и на
улице. Нет старых советских водок, с которых я начинал; впрочем, ещё
выпускались многолетние «Московская» и «Столичная». Позже появились «Русская»,
«Пшеничная», андроповская без определений «Водка», которую за расположенные
туда-сюда на этикетке зелёные буквы называли ещё «Коленвал», а потом уж
пошло-поехало. При всех режимах сохранялись сорокаградусные «Перцовка» и
«Зубровка».
Далее следует обзор моей
коллекции с комментариями, который я сейчас опускаю, и Бог даст, когда-нибудь
воспроизведу в книжном издании.
11
Самым мучительным в первые годы приобщения к алкоголю
была тошнота. У Бунина в рассказе «Генрих» герой «…упал навзничь и тотчас
головокружительно полетел в бездонную темноту, испещренную огненными звёздами».
В первые годы выпивки стоило лечь, как накатывал этот, нередко приводящий к
рвоте, полёт, который я с годами испытывал всё реже, обычно лишь вследствие
употребления не тех напитков.
Классического соединения водки и пива не миновал, думаю,
ни один пьющий русский. Сливаясь, т.н. «ёрш» приобретает отвратительно сладкий,
чуть ли не парфюмерный привкус.
Вообще я отрицательно отношусь к любым коктейлям,
изобретению лукавому и опасному. Помню, как Лёнька о попытке нашего друга Ильи
и его первой жены Любы Киселёвой (боже, я пишу только о покойниках!) внедрить в
домашнее гостевание коктейли отозвался так: «Илюша с
Любой в бар играют, а у нас головки болят».
Единственный коктейль, что я признавал, это джин с
тоником, который, строго говоря, не коктейль. Одно время мне довелось частенько
его употреблять, причём с настоящим английским «Бифитером», когда был членом
Букеровского комитета, который находился в ведении Британского Совета, аналога
нашего Минкультуры. Мы и заседали в здании Библиотеки Иностранной литературы,
где Совет обосновался.
Когда уже не доводилось пить приготовленный джин-тоник, я
довольствовался баночным, пока недолго он был в продаже английский. А потом, за
неимением джина, пристрастился мешать с тоником водку. Правда, не всегда
«Швепс» можно было купить. Был еще хуже «Швепса» тоник, забыл название, с
голубой этикеткой, кажется «Будвайзер».
А тоник оказался гадом. Ежели быть точнее, содержащийся в
нём хинин.
Как и многие работники т.н. умственного труда, я смолоду
страдал геморроем. А ко времени, о котором идет речь, мне было лет сорок, но
геморрой меня не слишком часто и не слишком сильно мучил. И вдруг по
нарастающей резко усилились боли, да такие, что хоть кричи. Как-то с женой
выходили из Крытого рынка, и я застыл, не силах шевельнуться, мне в известное
место будто нож втыкали. На моё счастье через дорогу находилась хозрасчётная
поликлиника, где меня обезболили. А к вечеру я вдруг догадался: хинин! Он резко
расслабляет мускулатуру таких слизистых, как анус и матка. Во времена нашей
туманной юности хинин был даже популярен как контрацептив, на что память
услужливо преподнесла ядовитую реплику той же Таньки Личман,
отозвавшейся на предполагаемый роман её соседки с общим знакомым: «Никак он её
не оформит, заждалась, бедняга, насквозь хинином пропиталась, аж пожелтела…»
Стоило мне отказаться от любимого коктейля, как проклятый
почечуй исчез.
За долгие годы употребления спиртных напитков я и сам
блевал, и других видал, и раз уж зашла речь об этом неаппетитном занятии,
вспомню случай один, другой, третий. Давайте по именам. Собутыльники Витька,
Ленька и Илюшка. Про блёв первого не помню, про
второго и третьего расскажу, а о себе в школьном дворе прямо сейчас, потому что
это первое по времени воспоминание в тему.
Пили в жару в гнусном подвальном магазинчике на ул. Кутякова (б. Цыганская) в старинном доме, известном до
революции как табачная фабрика Левковича, а в наше время как общежитие СГУ №3,
в котором никто не хотел жить. Отрадный, хоть и вонючий, прохладный полумрак,
как обычно в таких местах бочки, на одной из которых водка, кружки с пивом и
пирожки с повидлом (уместнее было бы с повидлоЙ).
Стаканов нет, водка почти горячая, наливаем её в относительно холодное пиво,
вкус смеси уже описан мною выше. Кажется, до магазинчика начали пить на улице,
потому что в памяти возникает убийственное сочетание пронизанной солнцем
толстой пивной кружки, слепящего в глаза солнца и омерзительного вкуса.
Следующее воспоминание того дня – меня, т.е. морду мою, обтирают мокрой тряпкой
после блёва. Открываю глаза – обтирает меня Ленька, а
невдалеке много любопытствующих ребятишек в форме. Мы на школьном дворе в
перемену, и значит еще май. Когда выбирались оттуда, запомнил типовое школьное
30-х годов здание на Железнодорожной улице.
Перехожу к друзьям.
Итак, номер первый Назаров Леонид, два эпизода.
Первый относится к нашему частому гостеванию
у Лёнькиной однокурсницы Оли Малышевой в настоящей сталинке.
На том углу – Б. Казачьей и Вольской – две
четырехэтажных довоенных сталинки, одна белая, другая
коричневая. Оля жила там потому, что её отец был директором военного завода на
Дачных. Ни у Лёньки, ни у меня никаких любовных поползновений по отношению к хозяйке
не было. В конце концов она вышла замуж за другого писательского сына Вольфа,
который, несмотря на половинное еврейство, пил и столь необдуманно хулиганил,
что однажды, находясь в нетрезвом состоянии, с дружками попытался влезть в
Обком КПСС и затеял на входе драку с не пускавшим их милиционером, что для
папы, члена этой самой КПСС, могло приобрести и политический оттенок.
В тот раз с нами у Малышевой была ещё её подруга, Таня,
фамилии которой не помню, но зачем-то в памяти засело, что её отец был
заместителем начальника Приволжской железной дороги, и жила она в доме,
прозванном Восьмиэтажным, потому что он был первым таким в Саратове. Лёнька в
тот раз быстро окосел, наверное потому, что мешали наше шампанское с
хозяйкиным, точнее, её папы, коньяком, и мирно с нашей помощью улегся в
соседней комнате на одну из двух деревянных (таких я не видел) кроватей. Едва я
с девушками вернулся за стол, из спальни раздался зловещий рёв рвоты. Прибежав,
мы пытались уберечь окружавшее Лёньку добро, но было поздно: Оля потащила в
ванную застирывать покрывало, мне велела выбросить лежавшие на прикроватной
тумбочке конфеты, а Тане – помыть тумбочку, на которой они, облёванные, лежали.
Я, конечно, собрал с помощью платка немало шоколадных конфет в ярких московской
фабрики имени Бабаева обёртках, но уже у ведра передумал, не выкинул и, отмыв
их от рвотной, как пишут в медпротоколах, массы,
сложил в пакетик, и вечером того же дня угощал «Мишками на Севере» в другом
доме других девушек, не испытывая при этом угрызений совести.
Второй Лёнькин случай был на пляже. В тот раз я несколько
из-за дружка пострадал, точнее, пострадала моя рубашка. Тогда у дебаркадеров
бывала большая давка. Как-то видел, как матрос с перевозного «Омика» бил сверху от рубки по головам людей, теснившихся на
трапе, готовом обрушиться. И тогда людей, двигавшихся на «Омик»
или с него, разделили сетчатым проволочным забором.
Мы сошли с «Омика», а по ту
сторону забора двигались отбывавшие с пляжа, и вдруг Лёнька, просунув руку через
ограждение, сдернул летнюю кепку с головы щуплого мужчины, который не
растерялся, но схватил не Леньку, а ближайшую к нему мою рубашку, сразу порвав,
и с нервными криками, не выпускал до тех пор, пока мой друг не швырнул ему
обратно кепку. Хорошая была рубашка, импортная, мама вечером огорчилась.
А далее мой друг уже в воде распугал державшихся за
оградительный буй девушек тем, что, подплыв к ним хорошим брассом, фонтаном блюнул в их сторону.
Из Илюшкиных же рвот припоминается поздних уже времён
утро, когда, зайдя к нему, услышал из туалета спазматическое рычание. В наши,
уже немолодые, года мы перестали блевать по вечерам, стали по утрам. А у моего
друга была и вторая слабость – обжорство. Я ещё стоял в сенях, когда
одновременно хозяин выходил из туалета, а в дом входил гостивший у него Андрюша
Лопато с трехлитровой банкой пива и большим промасленным кульком, увидев
который, Илюша, довытирая рот после рвоты, радостно
воскликнул: «Чебуре-е-чики!»
и, выхватив из кулька один, стал торопливо пожирать.
Из запомнившихся мне ещё рвот расскажу о знакомом, с
которым мы случайно оказались в ресторане «Волга» рядом за странным столом.
Странен стол был тем, что состоял из нескольких сдвинутых вдоль стены столиков,
отгороженных шнуром от основного пространства зала, где пировала свадьба. Звали
моего знакомого Вова Шмулевич. Был он милым еврейским парнем, синеглазо
красивым, беззлобным, даже тихим и никогда трезвым. Невыдуманная пикантность
ситуации состояла в том, что его угощал тесть, живущий с дочерью в другом
городе и явившийся в Саратов, чтобы уговорить зятя на срочный развод с целью
освободить дочь для нового замужества и эмиграции, а м.б.,
развод уже был и требовалось разрешение на вывоз ребёнка. Шмуль
радостно напивался, тесть нервно улыбался и повторял: «Володя, ты закусывай,
закусывай!» Нестандартности обстановки способствовали и шумные свадебные звуки
рядом, и возникший за столом крайне неприятный и даже опасный, по словам
буфетчицы Тани, субъект спортивно-уголовного вида, который вдруг громко заявил:
«А свадебка-то еврейская!» Тем временем бедный Шмуль
успел напиться и стал аккуратно блевать под стол, приподнимая для этого
скатерть. Тесть что-то бормотал, тип нехорошо оглядывался по сторонам, и я
поспешил удалиться. С тех пор Шмуля не встречал,
потому что общался с ним лишь у Володи Тартера,
уехавшего в Израиль. А когда в 2012 году хоронили моего друга Илюшу, на
еврейском кладбище я увидел могилу Володи Шмулевича. Там же уж лет пятнадцать
как лежал и его опекун Тартер, незадолго до смерти
вернувшийся в Саратов.
Из блеваний под стол там же в
«Волге» вспомню случай с известным саратовским журналистом Алексеем Колобродовым. Мы придумали с Ильей устроить встречу для
печати в журнале «Общественное мнение», где Колобродов
был главным редактором, с руководителем оркестра «Волги» Валентином Золотухиным. Старый советский лабух,
Валентин знал тьму историй из кабацкой жизни. Пафос их состоял в измельчании
ресторанных нравов как следствия общего падения нравов.
Золотухин был редкого обаяния человек, весь словно бы
промытый, почти лысый блондин, высокий, с чарующе грациозными жестами рук. Был
он ударником, когда-то джазовым. Лет ему было шестьдесят. Однажды нас с женой
пригласил в гости её пациент, или, как говорят врачи, её больной, занимавший
весьма ответственный пост заведующего промышленным отделом обкома, где оказался
и его друг Золотухин. Их сближала страсть к джазу. Сложно представить, скажем,
в советском (или антисоветском) кинофильме такую дружбу.
Это было в 2000-м,
тяжёлом для меня во всех отношениях, году. Дату называю по публикации «Человек
из ресторана» в колобродовском журнале.
Условились так: назначаем день, встречаемся в ресторане,
Илья готовит стол, за который платит издатель, мы все беседуем под диктофон.
К тому времени мы, я во всяком случае, уже не бывали в
«Волге» так часто, как прежде, и Валентин там уже не работал, и зал пустовал,
лишь буфетчица Таня Прокофьева искренне нам была рада.
Итак, в назначенный, самый хороший для выпивки вообще и
ресторанной в частности, час, т.е. в 4, мы сошлись в назначенном месте у
накрытого стола. Мы – это я, Валентин и Илья. Заказчика беседы не было. Пока
прошло полчаса и даже час, мы ещё радовались встрече и любимому залу, не
притрагиваясь к рюмкам, что-то вспоминали, но чем дальше, тем больше возрастало
наше неудовольствие и недоумение. Стал волноваться Илья, который организовал
довольно для того времени богатый, в силу своих особых связей с работниками
«Волги», стол, где было и овощное разнообразие, и мясное, и даже рыбное. Он даже
стал помаленьку причитать: как же расплачиваться? Мы с Валентином его
успокоили, сказав, что разделим требуемое на всех. Прошло еще немало
томительных минут и явился пьяный Колобродов,
объяснив, что задержался в Балаково. Мы знали, что всякое со всяким может
случиться, но не понимали, почему наш молодой друг и не подумал извиниться. Он
же вёл себя по обыкновению беспардонно, громко, шокируя Валентина, матюгался, и
наконец, классически отвернув белоснежную скатерть, стал обильно изрыгать под стол
балаковское угощенье, опять-таки не думая извиняться. Беседу перенесли.
12
Раз уж о похмелье, коснёмся и этой большой и больной
темы. Как-то я уже приводил, как не самый известный, в отличие от описанных М.
Булгаковым страданий Стёпы Лиходеева, но не
уступающий ему пример из рассказа А. Толстого «Подкидные дураки» (1927).
«Ракитников проснулся. По оконным стеклам течет. В мокрых
крышах отсвечивает бело-серый дождливый день. Шумит вода в водосточной трубе.
Потянувшись за папироской, Ракитников увидел, что рукав на правой руке у него
засучен. Это его удивило. Поднял голову и еще больше удивился: оказывается,
лежал он совсем одетый на постели, жилет расстегнут, новый пиджак изжеван,
брюки на коленках в грязи, рукав засучен по локоть, но башмаки сняты, – значит,
оставалось все-таки кое-какое соображение… Схватившись за голову, он
застонал. Череп трещал, как арбуз. Но пусть бы болела голова – физическая боль
пустяки, а в такую погоду даже может и развлечь отчасти. Но трудно было вынести
общую проплёванность всего существа, невыразимую
пакость, тоску сердечную… <…> Мрак души его сгущался. Моральные
угрызения походили на собачьи укусы. Видели вы когда-нибудь, как в овраге псы
рвут ребрастую падаль, упираясь лапами, рыча от
отвращения? Точно так же мрачные выводы пожирали сердце Ракитникова».
Сашка Карелин
называл душевные страдания чувством вины перед родиной, я же когда-то для себя
объяснил их чисто биохимическими процессами в организме, лишь по нашей слабости
и начитанности приводящим к страданиям нравственным.
Есть ещё и то неприятное свойство похмелья, что
заставляет брезгливо относиться к себе и избегать общества, даже и
собутыльников. Это собственная, остро ощущаемая, физическая отвратительность.
Когда-то на волжской островной базе отдыха, т.н. Дубовой
гриве, к начальнику приезжал непутёвый сын, пьяница и игрок, с компанией, в
которую непременно входил его сослуживец Пряник, Прянишников Володя, лет
тридцати с хвостиком. Он был худ, неопрятен и жалок, а похмелье придавало ему
дополнительные краски, что он остро ощущал, и когда садились за стол, перед
первым стаканом униженно просил не смотреть на него. А я не удержался. Перенеси
на экран виденное тогда, оно могло бы стать действенной иллюстрацией вреда
пьянства. Мучительное движение водки из стакана в глотку и обратно в стакан и
опять в глотку, сопровождаемое отчаянными жестами левой руки, словно загоняющей
проклятую жидкость по нужному пути…
13
Много я встречал пьяниц, знал и умеренно выпивающих,
встречал и абсолютных трезвенников, но особую группу составляли бросившие пить,
находившиеся кто в пожизненной, кто во временной завязке. И у всех наблюдался
не только не угасший, но обострившийся интерес к выпивке.
Они очень любят выспрашивать, сколько ты вчера выпил. И
где? С кем? И что пили, и обошлось ли без происшествий и т.д. Самые в себе
уверенные готовы помогать во всех действиях – закупке спиртного, устройстве
стола, разлитии и т.д.
Вот и я, пребывая в наступившей пожизненной трезвости,
вспоминаю свои алкогольные времена, и пытаюсь передать опыт, сделать выводы,
обобщить…
Но нет, надо, наконец, оборвать затянувшееся
повествование. Хочу увидеть его пусть и незавершённым, но напечатанным, ведь не
в моих малых силах найти окончательную форму для этой бесконечной русской темы.
5 сентября 2018 года, с. Багаевка
[1] Опубликовано в «Знамени» (2002, № 11, http://magazines.russ.ru/znamia/2002/11/kr1.html
).
[2] Об этом см.
также: Сергей Боровиков. Руси веселие
есть пити, не можем без того и быти
// Знамя. 2007. № 1; http://magazines.russ.ru/znamia/2007/1/bo13.html