Цикл стихотворений
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2018
Екатерина Симонова родилась в 1977 году в Нижнем Тагиле. Окончила филологический факультет Нижнетагильского педагогического института. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Новый мир», «Волга», «Урал», «Новый берег» и др. Автор пяти книг стихов. Живет в Екатеринбурге.
УЕХАВШИЕ, ВЫСЛАННЫЕ, КАНУВШИЕ И ПОГИБШИЕ
1
9 ноября 1911 года Нина Ивановна Петровская
уезжает в Италию. Ее провожают:
Ходасевич (трезвый), Брюсов (с коньяком),
сам коньяк – последний здесь навсегда, прощание тоже навсегда,
ноябрьский газово-голубоватый воздух,
паровозный пар, запахи привокзального буфета, скорого снега,
слова «бедная, бедная, бедная»,
никем не произнесенные вслух,
потому что и так все ясно, и уже все равно.
Так заканчивается путешествие Нины Ивановны Петровской
по ее личной внутренней московской Монголии и
наконец начинается настоящая жизнь,
непочтительная дорога в почтительное небытие:
эти клоповные гостиницы с номерами на пятом и шестом этаже,
черное платье, протертое и лоснящееся на локтях,
цветущие каштаны в Париже,
шитье мужского белья ночами напролет,
алкоголь, много алкоголя, спасибо тебе, алкоголь, за то, что ты есть,
за то, что есть хотя бы ты,
белый порошок забытья,
золотой порошок наступающего утра,
Рим ликующий, похожий на разломленную кукурузную лепешку,
попрошайка-Варшава, вальсировать в стоптанных ботинках,
Подайхристаради, как я тебя ненавижу, помню,
как хочу увидеть, как не хочу больше встретить тебя никогда,
я пишу тебе, чтобы ты знал,
что ненавидеть тебя так же прекрасно, как и любить:
внутри становится горячо и багрово,
каждое письмо к тебе –
палец, истыканный ржавой булавкой,
нужно бы вымыть голову, выстирать бельё и чулки,
поесть, зачем поесть?, что такое – «есть»?,
засохший кусочек сыра, так и не заваренный чай, открытый газ,
спасибо тебе: за то, что ты был, спасибо тебе
за то, что меня наконец нет,
за то, что слов более не осталось, наконец все ясно,
поэтому уже все равно.
Февраль, похожий на влажную свежую гуашь на сухом языке,
на бедную фиалку в окне напротив.
2
Давно придерживаюсь сомнительного мнения,
что самые важные путешествия – те,
от которых в биографии
остается одна строка:
год, место, факт возвращения. Например:
в 1905-1906 (не путать с путешествием 1903-1904 гг.) гг.
Софья Яковлевна Парнок жила в Женеве.
Известные факты можно считать неизвестными
(так их тоскливо мало):
— жила с какими-то скучными Плехановыми;
— несмотря на плехановскую скуку,
была со скучными Плехановыми в Италии
(подозреваю, что тоже скучной).
Меня же интересует:
пробовала ли она в Италии Pizza con le cozze, aglio e prezzemolo –
с мидиями, чесноком, оливковым маслом и петрушкой,
мучалась ли потом несварением желудка так же,
как мучалась от любви к Н. П. Поляковой,
купила ли во Флоренции перчатки
из флорентийской сиреневой кожи,
сколько писала писем в неделю,
когда ей бывало неинтереснее жить – утром или вечером,
а интереснее когда,
о чем она шепталась с Л. Плехановой, скучной дочерью
все те же скучных Плехановых,
приносила ли домой марципаны в виде морковки и свеклы с праздника Эскалады –
на память, а потом съесть,
а еще:
все-таки итальянки или швейцарки,
швейцарки или итальянки?
Отсутствие деталей и делает
пробел в биографии
многозначительным,
хотя –
ну что мы с вами не видели в этой Италии?
в этой Женеве? в этих женских дневниках
начала двадцатого века
(сплошь сушеные цветы и акации,
мечты о труде на благо всеобщего блага,
вера в то, что через сто лет все будет иначе,
а значит, ничего не изменится)?
…В апреле 2017 мы с Ленкой
ездили на Хайнань. За 50, кажется, юаней
она напилась крови живой (верней, уже неживой) змеи.
Я была так на нее зла за эту маленькую смерть,
что не успокоилась, пока в деревне народности Ли
не купила шарф ручной работы вдвое дороже.
Только тогда жизнь чисто по-женски победила смерть:
следующие два дня я жалела потраченных на шарф денег,
забыв про змею.
Не знаю, зачем я это пишу – наверное,
затем, что все пробелы должны быть заполнены,
затем, что это – сейчас уже совершенно не важно, а значит:
иначе бы этого текста не было.
И все же: итальянки или швейцарки,
швейцарки или итальянки?
И все-таки: московские девочки.
3
Иногда несостоявшееся путешествие становится
важнее случившегося.
Мы, к примеру, уже который год хотим съездить в Казань:
посмотреть на местный кремль, то-се, ну, в общем,
купить в подарок мамам по сувенирному прянику,
сродниться со своим историческим прошлым,
выпить бальзама «Татарстан» или водки «Старая Казань».
В конце концов, даже Иван Грозный там был,
а чем мы хуже Ивана Грозного?
Поэтому подбираем гостиницу,
распечатываем список достопримечательностей,
обсуждаем две недели вечером, как будет круто и…
летим на Кипр, как последние мещане.
И так уже четыре года.
Мне иногда кажется, что если мы все-таки доберемся до Казани,
то случится что-то действительно из ряда вон:
я начну делать ежедневный маникюр со стразами,
взорвется Йеллоустоун,
Комаров начнет писать верлибры.
Возможно, поэтому мы в Казань
до сих пор особо и не торопимся.
Но я отвлеклась.
1 мая 1911 года в Суворинском Малом театре
состоялась премьера оперетты Михаила Кузмина
«Забава дев».
Публике оперетта понравилась!
Кузмин получил крупный гонорар – достаточно крупный,
чтобы махнуть на него в Париж, да еще не одному,
а – с любовником-с. Ну, с Колей.
Ну, помните же Колю?
Только благодаря судьбе в виде театрально-литературной пьянки
по поводу того, что жизнь – удалась,
наше серебряновековое все не пропало
на бульварах Парижа:
гонорар то ли сперли, то ли пропили.
Сто семь лет прошло, а сперли или пропили –
так и осталось загадкой.
А представьте, если бы не сперли и не пропили?
Михаил Алексеевич в Париже, и все там – для него:
отцветающие каштаны в парке Тюильри,
ежедневный абсент сквозь кусочек сахара, французская болезнь,
Монмартр (произносится по-русски:
очень в нос и с понимающим закатыванием
глаз женщины бальзаковского возраста),
затусил бы, глядишь, и с Амедео Клементи
(извините, не помню, как по батюшке),
выпили бы там, cемужкой закусили, поговорили, а закончилось бы все в итоге
парой рисунков Кузмину от Модильяни и –
и точно все.
Поэтическая история России перепахана напрочь.
Михаил Алексеевич и так с Анной Андреевной-с
друг друга недолюбливали,
а уж тут…
вместо одного – сразу два русских гения,
изображенные гением третьим нерусским,
русских стихов не читающим.
Какой пассаж.
Какая возможная схватка самолюбий и сопричастности
к вечности и искусству.
Вывод:
следите за своими карманами,
берегите деньги, не пейте, когда у вас в кармане деньги,
мечтайте съездить только в Казань.
4
В майском Киеве 1919 года было все,
что требуется приличному столичному богемному человеку на отдыхе:
джаз-банд (настоящий), изюмное вино (крепкое),
вишневое варенье (солоноватое), дома-ковчеги (шумные),
ночной клуб «Хлам» (почитать стихов, выпить чаю,
стараясь не стучать ложечкой,
пока другие тоже читают).
Не было, пожалуй, только двух вещей:
жареных каштанов (но они просто еще не созрели.
Правда, во Франции, но это уже мелочи)
и конфет «Птичье молоко» (но их, уж извините,
разработали и пустили в производство только в 1967 г.).
Что из идеального города можно было увезти
на долгую память?
Сами понимаете, только идеальную жену.
Видели ли вы когда-нибудь идеальную жену?
Чтобы все как по нотам:
в первый день она вся такая острогубая, острозубая и заинтересованная,
во второй день – с охапкой водяных лилий
и рядом с тобою,
а через сорок лет до сих пор помнит все твои стихи.
И прозу тоже.
Лично мне такие не попадались.
Они были идеальной парой:
Неаккуратная и рассеянная мамзель Зизи
(так называла Мандельштама мать Волошина)
и молодой человек в коричневом костюме и с сигаретой в зубах
(привет Наденьке от Ходасевича) –
все, что вы не хотели, но должны знать о гендере и
мифологизации образа.
Я к тому, что рядом с другим становишься самим собой,
лишь наконец осознав:
сильнее всего связывает не любовь преходящая,
а стокгольмский синдром привязанности,
стокгольмский синдром привязанности к этой привязанности,
небрезгливая страсть прогибаться под того, кто рядом,
тихое желание быть выдуманным им,
поэтому:
жизнь людей, сломанных вместе,
в итоге всегда почему-то становится идеалом.
5
«Неотъемлемое качество французов (а бретонцев, кажется, по преимуществу) – невылазная грязь, прежде всего – физическая, а потом и душевная. Первую грязь лучше не описывать; говоря кратко, человек сколько-нибудь брезгливый не согласится поселиться во Франции».
Я прямо-таки очень ясно вижу эту картину:
Александр Александрович Блок. Франция. Вечер.
Само собой, очередные траблы с женой,
сдержанное пожелание добрых снов в ее недовольную спину.
После чего Александр Александрович
надевает шляпу и, само собой, идет пить пастис.
Конечно, снимает нехорошую французскую проститутку,
не по-русски нехорошо вертлявую и вообще слишком нерусскую.
В общем: 1911, пастис, Франция, бабы –
сами понимаете, все как-то не так, как должно быть.
Не душевно.
Возвращается под утро, ложится спать на пару часов,
потом поднимается,
холодно принимает холодную ванну,
надевает свежую белую рубашку,
застегивает накрахмаленный воротничок
и садится аккуратно за аккуратный стол.
Открывает аккуратную записную книжку,
аккуратно обмакивает перо в чернила,
сдержанно и коротко вздыхает и –
сообщает, что все во Франции плохо.
Нимб его волос нежно золотится в утреннем французском свете.
Сами понимаете, через два года
Блок снова туда рванул. Пишут, что по совету врачей.
Вновь остался недоволен женщинами и французскими умывальниками
(про французских блох я уж молчу).
Думаю, именно французским блохам мы обязаны тем, что
Блок не оставил потомкам цикл «Французские стихи».
А ведь мог бы.
Мне иногда кажется, что наша Юлька Подлубнова –
частичная реинкарнация Блока.
Она тоже периодически ездит во Францию,
чтобы остаться ей недовольной.
Вот так и говорит:
«Страсбургский пирог во городе Париже оказался зело плох и суховат».
Не те страсбургские пироги нынче во франциях, не те
(печально в этот момент думаю я).
Потом Подлубнова аккуратно закидывает ногу на ногу
и очень сдержанно добавляет: «И Сена просто отвратного цвета,
и общественные уборные
полны нечистот-с».
После чего бросает искоса взгляд
на свое красивое колено в черном ажурном чулке
и добивает слушателя:
«И Эйфелева башня, тьфу, как бабская нога в ажурном чулке»
(с тихой нежностью оглаживая свое красивое бедро).
Нужно ли добавлять, что больше всего
ее в Париже бесила подруга,
с которой они туда поехали?
Не нужно, понимаю, но я не могла не добавить.
Как не могу не уточнить, что этот текст
не несет на себе никакой
смысловой нагрузки, кроме того,
что он написал по просьбе Юлии Подлубновой,
очень уважающей Блока,
а я никогда не могла отказать
красивой женщине,
тем более если она в черных ажурных чулках
(это же так легкомысленно, по-французски).
6
Иногда маленькое путешествие
приводит к большим последствиям.
Именно поэтому 22 ноября 1909 г. стреляются
Николай Степанович Гумилев –
В душе корсар и рыцарь, по совместительству –
русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, прозаик, переводчик и литературный критик (спасибо Википедии)
и Максимилиан Александрович Волошин –
эллинско-коктебельский кудрявый бог
в парусиновом балахоне и веночке из васильков,
кроме того – русский поэт, переводчик, художник-пейзажист,
художественный и литературный критик.
Важная в своей нелепой пафосности деталь:
стреляются из старинных пистолетов пушкинского времени.
Конечно же, на берегу Черной речки,
поскольку с 1837 г. в России
любая поэтическая дуэль без литературных отсылок
изначально не имеет смысла.
Конечно же, все опоздали:
один застрял в снегу, автомобиле, шубе, смокинге и цилиндре,
второй потерял калошу.
Стреляться без нее отказывался наотрез.
(сами понимаете, защита женской чести в одной калоше –
Только друзьям «Аполлона» на смех).
Конечно же, все остались живы, иначе
автомобилю и калоше, завязшим в снегу
в районе этой клятой Черной речки,
специалистами по Серебряному веку
было бы уделено гораздо больше внимания.
Возможно, даже были проведены
какие-то мистические параллели
с предыдущими соответствующими событиями.
Впрочем, все это все равно не имело бы никакого значения
для истории русской поэзии начала XX века,
(кроме анекдотического),
если бы не одно маленькое уточнение,
о котором обычно забывают:
22 ноября 1909 г. Елизавета Ивановна Дмитриева
перестала писать стихи. На пять лет.
Переставали ли вы писать на два года, три, пять лет?
Когда понемногу перестают узнавать знакомые,
поскольку все, что вас действительно объединяет –
это литпроцесс и –
ничего человеческого.
Если да, то вы меня сейчас понимаете, если же нет,
то нет смысла и пытаться объяснить.
…Думала ли о чем-то подобном в мае 1909 г.
на пути в Коктебель
маленькая, круглощекая, пухлорукая, прихрамывающая,
зато с крайне печальными очами
Елизавета – Лиля?
Конечно, нет. И слава богу.
Иначе одной трагедией, а значит –
еще одной увлекательной историей – было бы меньше.
Впереди были: лиловое море, голубые, желтые горы,
запах сухой земли и жареной баранины,
долгие летние вечера и –
кажется, так много любви,
так много любви в этом удивительном мире.
7
Путешествие живой в страну мертвых
прошло удачно, с учетом всех церемоний и предосторожностей:
многозначительный стук ветки по бревенчатой заскорузлой стене,
шорох мыши под веником в углу,
пара белых бликов в стакане с водой,
немного страха и растерянности –
не слишком большая плата для билета в один конец.
6 мая 1913 г. отбыла из Новой Церкви во Небесный град
Элеонора Генриховна,
неприкаянная Елена,
урожденная Гуро с котиком беломордым на полосатых коленях,
поглядев на зрителя так неловко,
в последний раз, как и всегда,
отворачиваясь к окну,
ничего после себя не оставив – ни большой горечи,
ни маленькой могилы,
все, что имела при жизни, передав чинно смерти:
нос, похожий на деревянный широкий крестик,
светлыя бусики маленьких прегрешений,
финский песочек из стоптанной ботинки.
Так и легла поперек чьей-то случайной памяти –
простая, тихая и хорошая,
с недонежной недонеженной посмертной книжечкой на груди,
все, как полагается:
со столетним букетиком забвения в перстиках –
пока не рассыпался в прах.
…Все стесняются смерти,
наверное, потому так рядом с ней и назойливы:
на первый день дружно ужасаются,
на второй день становятся дружно друзьями покойника,
на третий день дружно говорят: «Гений покинул
нас, сирых, убогих, несчастных,
без него неприкаянных»,
на четвертый день хайпа уже не хватает.
Через год благопристойно начинают отмечать день смерти
вместо дня рождения –
с пышнотелой подборкой
и проникновенной статьей
в каком-нибудь весьма уважаемом
печатном или не очень издании.
Здравствуйте же,
мои прочитанные не по заказу и не по поводу,
вспомненные не к месту
и без причины,
чужие, нелепые, недорогие, бессмысленные,
бесталанные, ненавидящие, ненавистные, случайные,
но –
все, все до одного –
с забытыми и навсегда неважными
датами приезда и отбытия.
8
Немного о совпадениях:
1. Осенью 1791 года в румынский город Яссы приезжает
тот самый Григорий Потемкин – в лихорадке.
Съедает кусок ветчины, целого гycя, несколько цыплят
и неимоверное количество кваса, меда и вина,
затем требует везти его вон из Румынии в г.Николаев.
Не довезли – сами знаете.
Вот так вот, и больше ему ни зеркальных
петербургских зал, ни чижовского крыжовника,
ни юных напудренных племянниц в дареных им же жемчугах.
2. 27 июня 1905 г. Румыния (снова Румыния!) возвращает России
тот самый мятежный броненосец «Князь Потемкин-Таврический»
(опять Потемкин).
Матросы, не пожелавшие остаться в Румынии,
предстали перед судом. И никакой им революции
в следующие 12 лет, ни морских забав,
ни «Яблочко» на палубе в погожий день отхорнпайпить.
3. В ноябре 1920 г. в румынскую (все ту же клятую румынскую) Бессарабию
ночью, на веслах, самым контрабандистским образом,
с дочерью, женой и продирающей удивленно очи ностальгией
прибывает тот самый Петр Потемкин.
Следует ли удивляться тому,
что надолго он в Румынии не задержался?
И никаких ему в итоге ераней на окошке где-нибудь в Кишиневе,
знойных южных вечеров с баловством в шахматы с соседом,
ни холодной после кавермы,
ни горячих фаршированных баклажанов.
__________________
Иногда мне кажется, что вся жизнь –
маленькая Румыния,
идеальный транзит:
не миновать,
не остаться.
P.S. Каждый из нас, само собой, – немного какой-нибудь Потемкин.
9
Нравится ли вам, когда ваши любимые уезжают куда-то одни?
Мне, каюсь, нет: сидишь дома одна, ешь сладкого вдвое больше,
переживаешь: мало ли что,
вдруг там кто покусится на твою супружескую честь?
Недоверие и ревность, особенно беспочвенные, как понимаю –
первый признак скрытого абьюзера.
Ну что ж, со мной все наконец ясно.
К сожалению, в 1919 г. этого термина еще не существовало,
поэтому Марина Ивановна Цветаева
спокойно отпустила Сонечку Голлидей в Симбирск.
А зря. Могла бы отлично словесно поабьюзить напоследок.
Зря и то, что термина не существовало, иначе Марина Ивановна
точно написала бы крайне абьюзивное эссе или два
о том, как она презирает абьюьз.
Но забудем наконец про мои навязчивые мысли
об абьюзивности вокруг и вернемся в 1919 г.
Именно в этом году, если судить по общеизвестной «Повести о Сонечке»,
Марина Ивановна совершила ту самую большую ошибку,
которую совершает хоть раз в жизни
любая цисгендерная би- или гомосексуальная женщина,
если она склонна руководствоваться чувствами, а не разумом:
влюбилась в натуралку.
Можно, конечно, устроить большую дискуссию о том,
что мы влюбляемся в человека, а не в его ориентацию, и это правильно,
однако реальная жизнь, давайте честно,
это совсем о другом, в ней все несправедливо:
гетеросексуальный объект мнется, не забывая
сбирать все плюшки в виде внимания,
воздыхания, цикла стихов и последних коралловых бусиков на память
(снятых преданно с шеи и еще хранящих твое заботливое тепло),
а потом уходит к комбригу Красной Армии,
причем уходит, конечно,
в твоих бусиках и с твоим же циклом стихов в сумочке,
само собой, собственноручно тобой подписанным.
Обещая вернуться осенью и не возвращаясь никогда.
Ребята, это неправильно.
Принципиально нельзя
любить того, кто никогда не ответит тебе взаимностью,
уж извините.
Этот текст задумывался как текст о путешествии,
уезжая в которое, возлюбленная обещает вернуться
и напрочь не сдерживает обещания,
да и вообще о другом, однако
превратился в текст о практичности в сфере, хм, чувств,
поскольку:
сегодня 14 марта, весенняя депрессия,
как Слуцкий, всех хватает и лапает,
лапает и хватает,
поэтому одна моя подруга (обойдемся без имени – привет, подруга!)
в очередной раз влюбилась в натуралку.
На все мои резонные вопросы вроде:
«На кой ляд тебе это надо?»,
она грустно пишет мне вконтакте,
идеально подходящем для бытового нытья:
«Хочу страдать».
Дорогая подруга, обращаюсь к тебе без имен,
ты все равно поймешь, что я обращаюсь к тебе
(поскольку заранее послала стишок в твою личку):
знаешь, к сорока годам понимаешь, что любовь –
это взаимовыгодный бартер, поэтому
никогда не давай никому больше,
чем можешь получить в ответ,
не страдай, если не страдаешь исключительно
ради поэтической сублимации,
помни, что для тебя могут быть актуальными
только бессмертные строки Геннадия Каневского :
«Полюби безответно красивую лесбиянку»,
потому что ты красивая, панимаишь.
10
Немного о небесспорной поэтопатологической соционике:
всех поэтов, мне кажется, можно разделить на два основных типа:
поэт-Нельдихен и поэт-Ходасевич.
Поэт-Нельдихен: считается, что глуповат и счастлив,
но немного себе на уме (по причине внешней глупости, как ни странно),
может поддержать бытовой разговор,
похлопать по плечу, откровенно считает себя гениальным,
практику предпочитает теоретизированию,
ну и как вишенка на торте –
что-то типа всем известной морковки в жилетном кармашке –
детский оммаж детской экстравагантности,
легкое повседневное похмыкивание над Ходасевичем.
Поэт-Ходасевич: интеллектуальность
повышена до критической отметки, как содержание алкоголя в крови
после выпитых мной позапрошлой осенью трех литров
домашней вишневой настойки (извините, пилась как компот),
язва характера опережает язву желудка,
типаж сдержанно и показательно скромно несет тайное бремя
осознания собственной исключительности,
трагического несовпадения с неправильно себя ведущей эпохой,
а также вежливое, но плохо скрываемое
неудовольствие Нельдихеном
и совершенное непонимание логики его поступков.
К сожалению, в жизни эти типажи имеют
привычку соединяться в субъекте, поэтому
далеко не всегда определишь, в каких пропорциях
нельдихенности и ходасевичности намешано
в сидящем перед тобой,
из-за чего могут случаться казусы
невзаимопонимания и невзаимопроникновения
различных поэтических, географических, гендерно ориентированных,
возрастных и иных культур.
Именно поэтому интересно бывает наблюдать за тем,
как эти два типа вынуждены сосуществовать
в одном пространстве:
так, август 1921 года Сергей Евгеньевич и Владислав Фелицианович
(некоторая скрытая невзаимность обязывает к повышенной вежливости
даже со стороны рассказчика)
вместе проводят в творческой коммуне
в Псковской области, в имении Бельское устье –
с полутора тысячами яблонь в качестве
актуальной замены вишневому саду,
в доме с 12 комнатами и тремя кроватями,
Ходасевич: по-пушкински по-дворянски
почивая на сеннике,
Нельдихен: по-гоголевски устроившись на террасе
в длиннейшем ящике из-под яиц.
Промышляют на отдыхе:
удачным обменом столичных скатертей и одеколона,
неудачным – материй на брюки-с в неожиданную клеточку,
лекциями для крестьянства,
шарадами, эпиграммами, разговорами о высоком.
Одинаковая близость к пище
и возвращению в непищевой Петроград
расслабляет людей гораздо больше, чем может представить
никогда не голодавший, а значит
вечерами открываются все двери,
зажигаются керосиновые лампы,
устраиваются танцы:
призраки настоящего попарно вышагивают
под звук гармони,
под тихий свист ветра в дырявых окнах,
дружно отбрасывая колеблющиеся тени и мысли о завтрашнем дне,
ненадолго не споря.
Читая об этом, понимаешь,
что в итоге нас отличает друг от друга только одно –
время и место смерти,
остальные различия –
всего лишь шум времени,
Органное многоголосье,
Некрополь.
11
В отличие от даты выхода первой книги Георгия Иванова,
у литературоведов не возникает разночтений
по поводу даты знакомства Георгия Иванова с Георгием Адамовичем –
13 октября 1913 г. в круглой зале Тенишевского училища
на лекции К. Чуковского о футуризме.
Далее – известная история: Жоржики становятся неразлучны настолько,
что Адамович Жоржик-2 указывает
новую дату рождения – 1894 г., год рождения Жоржика-1 Иванова
(баян, если что, не мой, а Ирины Владимировны Одоевцевой).
Подоплека подобной близости вызывает у исследователей,
сами понимаете, серьезные вопросы,
но, в кои-то веки, это – для меня и в данном случае – не важно.
Следующие 25 лет они вместе злословят,
мельтешат, пишут, язвят, шебутят, портят и создают
свои и чужие поэтические репутации,
Иванов женится на подруге сестры Адамовича,
потом Адамович живет вместе с Ивановым и его второй женой,
потом они втроем, хоть и по отдельности, эмигрируют,
снова портят, злословят, пишут, ехидничают,
а потом ссорятся, по большому счету, из-за какой-то фигни.
На 15 лет.
Потом, конечно, мирятся, но это уже не то.
Не зря Жоржик-2 пишет больше Одоевцевой, а не Жоржику-1,
а Жоржик-1 в письмах к Маркову время от времени
проезжается по бывшему другу не без удовольствия,
как горячий утюг – по швам завшивленной
и жестоко простиранной рубашонки.
Сейчас я скажу ужасную банальность и пошлость, однако
дружба – это то же самое путешествие,
без компаса, но с картой страны нежности, отрицания и равнодушия –
почище приложенной к первому тому
явно зря забытого французского романа
«Клелия, римская история».
О, эти незабытые Рощи душевного отдохновения,
Пески забвения, Болота непонимания,
Реки слез, Ядовитые источники, Холмы непременных надежд,
Острова простодушного веселия,
я помню вас,
я всегда буду помнить, как вас открывала:
Кажется, 2003, Нижний Тагил. По воскресеньям Ленка Михеева,
Наташка Стародубцева и я собираемся у Гали Коркиной.
Эти вечера называются «Секс, тряпки и Кальпиди».
Мы разговариваем о мужьях, женах, любовниках, любовницах,
перемываем кости всем, кого знаем и нет,
читаем свое новенькое и Гатину, Костылеву, Русс,
Гейде, Фанайлову, Чепелева, Санникова, Кальпиди и т.д.
(спасибо наконец начавшемуся появляться интернету),
пьем дешевый вермут, называя его мартини –
на окраине маленького тюремно-заводского
уральского города за 1770 с половиной км (хочется сказать верст) от Москвы,
с одной стороны – заброшенный рынок и пустыри, с другой –
хлебозавод и хлебные запахи. Стародубцева скромно,
но многозначительно
сообщает, что ей написал Кузьмин – это серьезный повод выпить:
мы все уважительно понимаем,
что никому из нас
никогда в жизни
не напишет
САМ Кузьмин.
Вермут закончился. Дружно идем за пивом.
2005 г., на даче у Туренко:
Стародубцева, Сунцова, Баянгулова,
Катя Ермакова, ну и Туренко, само собой.
В какой-то момент я нажираюсь так,
что беспричинно иду рыдать в баню,
даже сквозь слезы и алкоголь вкусно пахнущую деревом,
сухими листьями, хозяйственным мылом и мочалом.
Все по очереди так же беспричинно
приходят меня утешать, неловко похлопывая по спине.
Начинается дождь. Туренко и Наташка
танцуют под дождем,
среди красных и розовых гладиолусов, голубых бочек для воды,
теплиц с помидорами.
2015 г., Питер, канал Грибоедова, почти пять утра:
Сунцова, Баянгулова (она же Елена Федоровна), я
сидим в китайской гостиной с огромным коричневым камином,
похожим на гигантский тульский пряник в сахарной глазури,
пьем уже теплое холодное белое сухое,
засыпаем с открытыми глазами,
потом просыпаемся, не переставая говорить
обо всем и ни о чем, выходим на балкон,
плеск воды, пресный ее успокаивающий запах,
розовые от утреннего света задницы белых львов
с ракурса, с которого я их более никогда не увижу,
Сунцова фотографирует нас с Еленой Федоровной на память.
Всему этому никогда более не повториться.
Это правильно, как сон, вода и воздух: есть вещи,
которые не должны случаться дважды,
просто должны оставаться в памяти, как занозы,
как широкое-тяжелое-серебряное кольцо на память –
холодное, когда его надеваешь,
понемногу согревающееся и согревающее,
и начинающее тревожить сердце.
То, что должно перестать быть собою,
перестает быть собой,
с радостью и печалью становится чем-то другим –
так уходит молодость,
так наконец заканчивается эпоха.
12
Чтобы быть вместе –
не обязательно быть вместе.
Чтобы расстаться –
не обязательно расставаться.
Животный страх будущего, точнее, его отсутствия,
костыли настоящего –
иногда я не понимаю, почему от любви
остаётся в памяти только непростительность слабости
вместо прикосновения к щеке –
одним-единственным словом,
вместо ощущения, что ты
стоишь позади меня, и стоит лишь обернуться –
как и не было всех этих бессмысленных лет разлуки, этой
горькой складки в углу рта – одинаковой у обоих, поэтому –
я никогда не оборачиваюсь.
Осень 1920 г. Севастополь.
Море шумело и билось за окнами севастопольских гостиниц,
ведро воды стоило сто тысяч рублей,
слезы, как и всегда, не стоили ничего.
К сожалению, до сих пор неизвестно, когда именно и как
Александр Николаевич Вертинский
познакомился с Адель С.,
непонятно какими путями оказавшейся в сентябре 1920 г. в Севастополе
и более чем неясно каким образом (согласно ее дневнику,
изобилующими подозрительными пробелами
за конец 1918 – начало 1921 гг.)
встретившей весну 1921 г. уже в Санкт-Петербурге –
пардон, в Петрограде,
однако,
так или иначе,
рано или поздно,
Вертинский встречает Адель С. –
с глазами серыми, голубыми и зеленоватыми,
как полуденная апрельская Нева,
не столько поэтессу, сколько красавицу,
не столько глуповатую (если вдруг верить дневникам И. А. Бунина,
ведь мы помним, что Бунин и умные женщины – это материя и антиматерия),
сколько молчаливую,
не столько умную (если верить уже письмам Г. Кузнецовой американского периода),
сколько неожиданно тёплую,
вдвойне неожиданно – для указанных дат,
места действия, количество проливаемых вокруг отчаянных слез.
Неудивительно, что между ними происходит все то,
что обычно случается между героями сентиментального девственного английского романа,
написанного позже, чем нужно, лет этак на сто –
долгие прогулки, кажущиеся диковатыми по причине, повторюсь, времени и места действия,
разговоры, подходящие более
напудренным даме и кавалеру с нарумяненными яблочно щеками,
впрочем, на фоне французской аллегории то ли Свободы,
то ли Беззакония –
с обязательно обнажённой грудью, под глухие звуки
безостановочно
поднимающейся и опускающейся гильотины:
– В чем смысл простых чувственных удовольствий?
– В желании их бесконечного повторения.
Неудивительно, что эпоха, несмотря на наши бессмысленные желания,
всегда сама расставляет все по местам,
не столько желанным, сколько исторически правильным, поэтому
в тот день, когда Адель С., несмотря на ни что,
решает вернуться в Санкт-Петербург,
(снова пардон – в чёртов Петроград),
Вертинский обращается к своему знакомому капитану-греку
(чей корабль «Великий князь Александр Михайлович»,
на следующий день уходит в Константинополь) –
с просьбой взять его с собой, официальная причина –
подальше от семок, лузгаемых генералом Слащевым.
И покидает Россию на 23 года.
Об Адель С. мы не найдём у Вертинского ни одного упоминания –
ни в воспоминаниях,
ни в личных разговорах.
Удивительное совпадение:
именно в 23-м году Адель С. все-таки эмигрирует из СССР,
чтобы не вернуться назад никогда.
Больше они не встретились.
Все, что осталось от этих двух месяцев в Севастополе –
это две страницы ее дневника, полные умолчаний,
и две строки из стихотворения, записанного Вертинским
в его гостиничном номере за ночь до отъезда:
«Из всех объятий памятуем лишь последние,
А поцелуи только первые в цене».
Стихотворение он со стены переписать забыл.
Полный его текст не сохранился.
Неожиданное приложение:
стихотворение Адели С, датированное октябрем 1920 г:
Какая, говоришь,
Не ночь, а благодать:
Тебя не увидать,
Себя не потерять.
Молчишь и смотришь вверх
На звёздный ледоход,
Пока тоску, как жизнь,
Он мимо нас несёт.
13
Последний, тринадцатый:
Мне кажется, именно с 18 декабря 1912 г. история русской поэзии
(точнее, она всегда была такой, но любая официальная дата –
литературоведу только на радость, даже если является плодом
нервного писательского воображения),
уф, лучше повторюсь:
именно с 18 декабря 1912 г. история русской поэзии
наконец обрела свои реальные и катастрофически привлекательные для персоналий формы,
которым она верна вот уже которое столетие
и будет верна и впредь –
СБРАСЫВАНИЕ С ПАРОХОДА СОВРЕМЕННОСТИ.
В 2016 году мы с Александром Маниченко
даже хотели придумать такую премию:
ежегодное осеннее сбрасывание в Миасс
во время фестиваля «Дебаркадер» портретов
проштрафившихся и/или потерявших актуальность
поэтов, культуртрегеров и критиков.
Но одумались (=протрезвели).
А то-то была бы рада (в кавычках) Наталия Санникова.
Однако вернемся к нашим баранам:
итак, в начале декабря 1912 г. в гостинице «Романовка» в Москве,
в номере Бурлюка, был отправлен за борт первый десант
в виде Пушкина (ну, этому не привыкать), Толстого, Достоевского и проч.
И все бы хорошо, но затем они покусились на дражайшего Кузмина,
а вот этого футуризму я простить не смогла и не смогу,
поэтому в качестве личного протеста и борьбы за справедливость
последние 15 лет перечитываю не футуристов,
а исключительно кузминские дневники.
А ведь правы, правы были они от кончиков желтых блуз
до молодечески грязных ботинок:
настоящий поэт должен
не уважать, не стараться понять, а лучше сразу сбросить
с несуществующего, но желанного, как и любой идеал, парохода
хоть одного – другого – поэта.
А лучше побольше.
Ибо только через презрение и эмоциональное насилие
мы можем определиться со своими
эстетическими идеалами и найти свою поэтику,
а затем поддерживать свою авторитетность
в авторитарных поэтических кругах
(иногда мне кажется, что девять кругов ада
явно были списаны с поэтических кругов).
И никак иначе.
Именно поэтому
Есенин навсегда и всегда презрительно улыбается
при упоминании имени Пастернака,
Ходасевич не перестает называть стихи Георгия Иванова
прикладным искусством,
Брюсов показательно считает мандельштамовский «Камень»
эпигонством,
А Бунин при каждом удобном случае чихвостит Брюсова
дураком и плебеем.
Впрочем, Мандельштама Бунин тоже не любит.
И всех остальных поэтов – тоже.
И я уже мудро не буду перечислять всех,
кого назвала бездарностью Гиппиус
(курящая ароматизированную папироску,
набеленная сверх меры
и в розовой шляпке к рыжим волосам –
душка ж, да?).
Именно поэтому нельзя не оценить, к примеру,
«Антологию русской лирики первой четверти ХХ века»,
собранную в 1925 г. И.С. Ежовым и Е. И. Шамуриным
и переизданную в 1991 г.,
где все вышеуказанные кидальцы друг друга
иронично навсегда собраны под одной обложкой.
Именно поэтому лента фейсбука для меня –
черновой вариант антологии 2025 или 2125 г.,
где наконец –
рука к руке, висок к виску –
честно навеки рядом,
не возмущенные больше друг другом:
поэты «Транслита» и Ах Астахова,
поэты премии Драгомощенко и Григорьевской премии,
традиционалисты и верлибристы,
столичные и провинциалы,
уехавшие и оставшиеся –
посмертный
слепок
времени,
иллюзия
путешествия.