Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2018
Сергей Круглов –
поэт, публицист, православный священник. Родился в 1966 году в Красноярске,
живет в г. Минусинске Красноярского края, служит в
местном Спасском соборе. Стихи и проза издавались в антологиях и периодике в
России и за рубежом в переводах. Автор нескольких книг стихов и церковной
публицистики, колумнист интернет-издания «Православие
и мир». Лауреат литературных премий Андрея Белого (2008), «Московский счет» (2008),
ANTOLOGIA (за книгу
стихов «Царица Суббота», 2016).
Однажды к о. Филофилу
пришел совопросник века сего. И стал спрашивать: «А
как вы, батюшка, относитесь вот к этим персонажам – священник украл у прихожан
миллиард и благоденствует? архиерей растлил епархию и получил повышение?
священник стал педофил и срок получил?..»
На это о. Филофил сказал, подумав: «Ну…
есть заповедь: люби их как душу, тряси как грушу. А вы
– как бы посоветовали поступить?»
Тут совопросник
вдохновился и произнес речь на столько часов, что о. Филофил махнул рукой,
взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!» и стал жить
по-старому, как мать поставила.
___________________
– Что за имя у тебя такое – Филофил? – раздраженно
сказал епархиальный секретарь, заполняя анкету. – И в святцах не встречал…
Кто у тебя ангел-то хранитель?
– Дед Мороз, – ответил о. Филофил,
взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и, оседлав
ёлку, как ракету, по-старому, как мать поставила, взмыл и помчался – к новому.
___________________
О. Филофил пощелкал в микрофон ногтем,
откашлялся и сказал:
«Дорогие друзья!
Фейсбук работает на
алгоритмах.
Мой медвежонок Паддингтон
– на батарейках.
В Церкви всё работает Духом Святым.
В нашем с вами отечестве всё вековечно
работает, увы, через… эээ… удаленнаго
помощника.
А наш церковный сторож работает за
спасибо.
Широк спектр сей
зело!
О чем это говорит?
О том, что главное – работайте!
Потому что движение – это жизнь!
Каковая есть сущая награда сама по себе
в самой себе!»
В полном молчании (только микрофон еще с
полминуты фонил) и под дикими взорами недоумеющаго президиума, о. Филофил покинул градообразующее
собрание, взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и
стал спать по-старому, как мать поставила.
___________________
Памяти
И.В.
О. Филофилу приснилось, будто усы и
борода у него совсем выпали, а вместо этого выросли чорные
длинные курчавые бакенбарды.
И будто имеется у него в руке,
придерживаемое ногтями, старинное гусиное перо, и оным пером пишет он какой-то
даме в альбом:
«Мне
сухарь
Не
лезет в харь,
Винегрет
На
ум нейдет,
Редькой
постною дыша
На
тебя, моя душа!»
И будто подымает он глаза на даму – а то
не дама, а сам г-н голландский дипломат барон Луи-Якоб-Теодор ван Геккерн де Беверваард, и лицо у него воблое,
и еще блесое и мелкопористое, как бескислотная
бумага, а глаза светятся как два фонаря крови…
Тут о. Филофил проснулся с колотящимся
сердцем и весь в поту.
«Господи… помилуй мя… говорили же
мне старцы: негоже Великим постом на ночь Пушкина читать…»
О. Филофил окинул взором клеть сердца
своего, удостоверился, что засов на двери задвинут, перекрестился, повернулся
на другой бок, взбил подушку, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и стал подвизаться по-старому,
как мать поставила.
___________________
Однажды о. Филофила
послали в космос – освятить орбитальную станцию.
Готовя батюшку к полету, старый
космонавт говорил ему, что наш ангел-хранитель Гагарин в космос летал и хотя Бога и не видал, потому в СССР и жили без Бога, но
зато он, глядя оттуда на Землю, не видал также коррупции, инфляции, СПИДа,
гей-парадов, биткойнов, синих китов и ЕГЭ, потому в
СССР всего этого тоже не было, а видал родину-мать, дружбу народов, мороженое
за семь копеек, стакан газировки за три, мирный атом, Деда Мороза, крепкие
ячейки общества, билеты на самолет в профилакторий за бесплатно и колбасу из
натурального мяса, потому все это в СССР, напротив, было и являло собой приметы
золотого века.
Прихлебывая крепкий и душистый космонавтский
чай из тюбика, о. Филофил слушал всё это вполуха, а
сам думал о своей тайной мечте, ради которой, собственно, и согласился на
совершение космической требы: увидеть так и оставшуюся, по преданию, летать на
орбите знаменитую ясную улыбку Гагарина.
Взойдя в клеть сердца своего
и затворив дверь, о. Филофил, применяя к себе космонавтское правило: «Давайте-ка,
ребята, вздремнемте перед стартом, у нас еще осталось четырнадцать минут»,
сказал: «ВЖЖЖУХ!» и уснул по-старому, как мать поставила.
___________________
О. Филофил, помимо прочих дат, всегда
отмечал двадцатое апреля. В этот день он всходил в клеть сердца своего,
затворял дверь, наливал себе коньяку, садился у окна, раскрывал, как монах
волосатыми пальцами – сентябрь, книгу стихов и читал в ней: «Париж-кораблик в
рюмке стал на якорь…»
По апрельским ночам с двадцатого на
двадцать первое ему неизменно снилось всякое; на сей раз ему приснилось, что он
приехал в Питер, пришел на митьковскую выставку и
увидел там на стене картину: «Митьки ловят Пауля Целана, падающего в Сену с моста Мирабо».
«Дык, ёлы-палы!
Спаси их Господи!» – с теплом подумал, проснувшись, о. Филофил. Однако,
вспомнив, что в апреле есть и еще одно двадцатое число, а еще есть и двадцать
второе число, и так далее, он долго ворочался, кряхтел, скорбел, по-всякому
поминал тех и других, и лишь под утро, решительно сказав: «ВЖЖЖУХ!», заставил
себя уснуть по-старому, как мать поставила.
___________________
О. Филофил сидел в церковном дворе на
лавочке и читал книжку, когда в соцсетях разгорелись
срачи, из самого пекла коих выскочила воспаленная прихожанка и, кинувшись о. Филофилу
в ноги, возопила:
– Батюшка, вот вы объясните!
– Что объяснить?
– Одни говорят, что нельзя ребенка
грудью кормить в общественных местах прилюдно, а другие – что можно! Так как же
правильно, если по канонам?
О. Филофил
осторожно заложил книжку пальцем – книжка была старая, зачитанная, изданная
каким-то левым издательством в девяносто каком-то году, плохо проклеенный блок ея распадался на листочки – и ответил:
– Можно, можно. Ибо вот тут (он поднял
книжку повыше) сказано: вымя есть, а хересу нет.
Прихожанка раскрыла рот, чтоб возоплять и далее, но о. Филофил, поняв, что почитать уже
не удастся, аккуратно стасовал книжечку, как колоду карт, сунул ее в карман
подрясника, быстро взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!»
и пораньше улегся спать по-старому, как мать поставила.
___________________
К о. Филофилу
часто приходили прихожане, но не реже заходили и захожане.
Однажды в храм зашел один подающий
надежды заслуженный писатель и сказал:
– Мне посоветовали обратиться к вам за
советом.
– А почему ко мне?
– Ну как же. Это же ваша обязанность, по
удовлетворению нужд. Вы же… ээ… божественный.
– А, ну если в этом контексте… – пробормотал
о. Филофил. – И что вас интересует?
– Я заслуженный писатель, подал немало
ценных надежд. И мне предложили вступить в Союз писателей. И вот прямо не знаю –
как оно, если по-божественному? Что в Библии
говорится?
– Сейчас… – О. Филофил раскрыл Библию
и сделал вид, что читает. – Тут сказано: «Если кто позвал тебя вступить в Союз
писателей, вступи с ним в два».
Затем, воспользовавшись паузой, быстро
взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и по-старому,
как мать поставила, оплакал тот день, когда научился читать и узнал, что на
свете бывают писатели.
___________________
Путешествуя в летнюю жару, один из
привалов о. Филофил обыкновенно делал у ограды Царства Небесного – было там
одно уютное местечко: буйные лопухи в человеческий рост и тень от этих лопухов.
Лежал на спине, дремотно плыл глазами в
горней сини… Вдруг – захрустел кто-то лопухами: апостол Петр запер КПП, зашел тоже в тени посидеть.
О. Филофил поднялся, испросил
благословения.
– Да лежи-лежи, Филофиле…
Филофиле-простофиле.
Шутка у старенького апостола всегда была
одна и та же; посмеялись.
Петр утерся рукавом ризы:
– Ну и пекло сегодня… Хорошо хоть,
посетителей нет пока… А то и не отойдешь. У нас тут сиестов
нету… не Бразилия чай какая.
Где в лесах много диких обезьян.
Это была еще одна и та же апостолова шутка; опять посмеялись.
– А ты чего? Всё путешествуешь?
– Ага.
– А у вас там как?
– Ну как… Пост.
– И как там они, постом-то?
– Да как… Всё так же.
– Бьются?!
– Бьются…
– И опять про пост?!
– Про что им еще… про пост. Каждый раз
одно и то же… На этот раз война прямо какая-то. Инфоповодов
других нету, лето ведь, мертвый сезон, вот и ярятся…
Одни, как всегда, кричат, что искажение, изуверство и
устарело, другие – что апостольский, и кто не постится – апостасия
и кощунство…
– И мною, грешником, бьются?!
– И тобою, пост-то Петров…
– Господи… ахти мне, грешному!.. – Петр
вскочил, всплеснул руками, заморгал, как ни за что ни про что обиженное дитя,
закапали с воспаленных век частые ясные слезы. Отвел лицо, стал рыться в ризе,
искать якобы платок, прокашливаться, не подавать вида:
– Да где ж оно… Вечно в этих
карманах…
Вытащил платок, какой-то большой, как бы
большое полотно, развернул, держа за четыре угла, посмотрел внутрь: увидел
четвероногих земных, зверей, пресмыкающихся и птиц небесных. Свернул, сунул
обратно, вынул снова – на этот раз платок был обыкновенный, носовой; сморкался
нарочито долго, трубно, на о. Филофила не смотрел,
хмуро, тщательно складывал платок в осмь раз. О. Филофилу
стало жалко старика:
– Да ну, ничего… пусть их. Ну,
бьются… до смерти не убьются. Наши, они такие, их об
асфальт не расшибешь… Покалеченных, конечно, много будет, а так…
Петр только махнул рукой, ничего не
ответил, полез через лопухи обратно.
О. Филофил шел по жаре, ярой, но все же
доброй, какой-то галилейской, шел – улыбался.
Предвкушал, как вернется к себе в клеть,
затворит дверь, скажет: «ВЖЖЖУХ!» и поставит токающие
усталые ноги в тазик с холодной водой, по-старому, как мать поставила.
___________________
Рабочий день давно закончился, когда в
запертые ворота храма требовательно постучали.
Старик сторож пошел отворять.
За воротами стоял средних лет лысоватый
человечек с худым решительным лицом изжелта, в перемотанных изолентой роговых
очках, в футболке с полинялой надписью «GLASNOST» и сандалиях «Скороход». На
шее человечка имелся милицейский мегафон, а в руках он сжимал древко с
приделанным к нему рукописным плакатом: «Позор кагэбэшникам
в рясах!».
Сторож с минуту оценивал человечка
особым взглядом, отчего тот стал часто сглатывать слюну и перехватывать пальцами
древко то вверх, то вниз, словно мартышка – ствол пальмы, по коему вверх и вниз
носит она на себе драгих своих блохастых мартышат. Наконец сторож перекрестился, цыкнул через фиксу слюной человечку под ноги и иронично просипел:
– Ты че, раб Божий? Рамсы, что ли,
попутал? Тебе случаем не в лихие девяностые, не?
Человечек пару раз моргнул мультяшными
огромными глазками сквозь мощные диоптрии очков, на всякий случай отступил
сандалиями на шаг, лицо его стало трибунного окраса, и открыл
он было рот возгласить, но тут в калитке показался отодвинувший сторожа
в сторонку о. Филофил:
– В чём дело?
Увидев о. Филофила,
человечек ободрился, приступил назад отступленный шаг
и возгласил-таки:
– У попов под рясами погоны!!
О. Филофил непонимающе поглядел перед
собой, потом, вдруг вспомнив что-то, просиял, заохал:
– Ох!.. Спасибо вам!.. Извините!.. Я и
впрямь!.. Ох, голова садовая!..
Лихорадочно расцепив крючочки и пуговки,
о. Филофил стащил с себя рясу. Под рясой у него и в самом деле были погоны.
Погоны цвета были нежнолазоревого, маховые же перья
первого-третьего порядков на них были жемчужные и как бы ровненько мерцали
изнутри, а плечевые были кремовые с отливом в мягкое злато подпуши. О. Филофил
поцокал языком, расправляя замятости: «Слежались за
день… Всё беготня да суета, совсем забыл, а надо же
следить…», подвигал плечами, потом осторожно подвигал погонами – погоны выросли
и расправились. Блаженно улыбаясь, о. Филофил – ВЖЖЖУХ! – взмахнул погонами уже
смелее, поднялся в воздух сантиметров на сорок, потом повыше, сделал осторожный
круг по церковной ограде и, совсем освоившись, уверенно ушел ввысь, скрылся за
колокольней.
– Ку… куда это он? – растерянно спросил
человечек.
– Куда. На кудыкину
гору, воровать помидору. Не дадите отдохнуть батюшке… Иди
уже отсюда, раб Божий, да ложись спать по-старому, как тебя, сявку, мать поставила.
Сторож заложил ворота на засов. Подумал,
снова вытащил засов, раскрыл ворота и хотел уже торжествующе выдать напоследок:
«А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок про вас не
расскажут, ни песен про вас не споют!», но не выдал – некому было.
Пусто уже было за воротами.
Только ласковый вечер поднялся,
всколыхнулся всем собою во всю свою ширь и медленно опустился на мир, словно укрыл
умотавшегося за длинный летний день, срубившегося не
помывши избеганных ног мальчишку теплой и прохладной простыней: доброй тебе
ночи, сыночка, спи посыпай да добра насыпай.
___________________
Кроша капусту на постныя
щи, жена о. Филофила напевала: «Гляжу в озера
синие…»
– А я так, матушка, в озера синие давно
не гляжу… – сказал о. Филофил.
– Чего так?
– Там окна постоянно всплывают.
– И чего рекламируют?
– Да фигню
всякую, прости, Господи… «Увеличим вашу джигурду на 15 см»…
Жена на секунду задумалась; нож завис в
воздухе, потом опять бодро застучал по разделочной доске.
– Угу… Ну, идите уже с кухни с Богом,
нечего тут…
О. Филофил вздохнул, быстро взошел в
клеть сердца своего, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и запустил в клеть осьмнадцать
своих детей, чтоб в ожидании обеда поиграли по-старому, как мать поставила.
___________________
О. Филофилу приснилось, что идет он, а
навстречу ему – Пригов.
– Здравствуйте, Дмитрий Александрович! –
воскликнул о. Филофил.
– Еще как здравствую! – радостно
отвечает тот.
– Ну как? Возлег Рейган с Милицанером?
– А то! Еще как возлег!
– Значит, удалось вам?
– Эх, батюшка, – смеется Пригов, – так мне ведь еще ТОГДА удалось!..
– А, ну да, ну да!.. А живете-то где? В
Беляево?
– Так точно! Нет краше моего Беляева!
Вон оно, внимательно только смотри! – и пальцем показывает ввысь, в самую синеву…
Проснулся тут о. Филофил – хороший сон,
ясный! – вскочил с постели бодро, словно мать поставила, смотал ВЖЖЖУХ обратно
в тугую спираль, растворил дверь, вышел из клети сердца своего, и всё улыбался,
и смотрел, смотрел.
___________________
Очередная прихожанка завзыскивала
духовного и пришла к о. Филофилу за наставлением, а
там, глядишь, и в надежде выцыганить окормление – как
беседа пойдет.
В том, что беседа таки пойдет, она не
сомневалась: о. Филофил последние пару дней пребывал в
благодушном настроении.
– Скажите, авва,
а вот хульные помыслы – откуда берутся?
Напившийся только что холодного
бодрящего настоя каркаде, сиречь суданской розы, она же в крещении гибискус, о.
Филофил сидел в тени под яблоней, поглядывал в кучевое летнее небо, чая
дождика, дождик вовсю обещал быть, а о. Филофил
отвечал ему сердечной взаимностью, и по такому случаю проглотил «авву» не поморщившись.
– Ну, это просто. Это единственно от
глупости сатаны.
– Неужто?!
– Конечно. Это когда он пытается нас
совратить на грех, чтоб похулили мы самую дорогую для нас святыню в самую для
нас святую минуту – а добивается только того, что возблистывает
у нас внутри молния когнитивного диссонанса, а в этом возблистании
его, идиота, моментально становится видно.
– Страсть
какая!..
– Да какая там страсть. Неразличимость и
маскировка – его главное оружие, а тут-то он сего и лишается. А нам нечего в
данной ситуации особо переживать: чего нам из-за него, собаки, переживать, это
его грех, а у нас своих полно…
– Спаси ж вас Господи, авва!
– Да не за что! – благосклонно отвечал
о. Филофил, в голове которого эхо подхватило: «…есть
за что!.. есть за что!..»
Беседа у них потекла своим
святоотеческим чередом, а потному размаянному сатане, притутулившемуся
с той стороны яблони передохнуть в ожидании того же дождика, стало чрезвычайно
обидно.
«По глупости, значит?! Вот сволочь! Ладно!..
Перевернется, якоже рече
народ, и на нашей улице телега с пряниками!.. Я тебе, засранцу, не поленюсь,
устрою когнитивный диссонанс…Ты у меня хлебнешь каркаде…» – нехорошо усмехнулся
печальный до того момента дух изгнанья, отряхнул кожистые крылья от травинок и
муравьиного сору, покинул яблоню и пошел к Богу.
– Господи, ты слышал?
– Ну, слышал…
– Признаешь, что он сам напросился?
– Ну, признаю…
– Бинго! Ну, так я пошел?
– Ну, иди…
– Только, чур, не вмешиваться! – уставил
сатана в Бога длинный, нахальный, с нестриженым ломким
когтем, в заусенцах и в ободке расплывшейся наколки-перстня палец, которым,
бывало, столько раз заключал он разнообразные пари.
Бог сдвинул брови:
– Но-но! Ты, однако, не забывайся! Чуркает он!.. Иди уже!
Сатана принял демонстративно смиренный,
но понтовый вид – такой вид имеют перед вошедшим в
камеру начальством сидящие на кортах, хотел было,
зажав ноздрю, высморкаться себе под ноги, но все ж таки побоялся, прощаться не
стал, засвистел «Мурку» и моментально выскользнул за дверь.
О. же Филофил тем временем, закончив душеспасительную беседу и благословив прихожанку именословным перстосложением, так
и не дождался дождика. Заметив, что день уж вечереет, он отправился в клеть
сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и стал укладываться спать по-старому,
как мать поставила. О. Филофил и представить себе не мог, какой длинной, длинной
окажется для него эта ночь.
___________________
О. Филофил любил и почитал святителя
Николая Чудотворца.
Все его праздники.
Особенно – Николу Осеннего.
Взойдя в клеть сердца
своего и затворив дверь, о. Филофил топил маленькую кособокую печку,
смотрел в огонь, слушал, как осенний ветер по-бабьи хлопает снаружи сырым
бельем, как шумят, облетая, дерева, тихонько пел тропарь Николе Осеннему:
– Сквозь
рощу рвется непогода,
Сквозь
изгороди и дома,
И
вновь без возраста природа,
И
дни, и вещи обихода,
И
даль пространств – как стих псалма
– и всё не говорил: «ВЖЖЖУХ!», всё ждал,
что заглянет к нему кто-нибудь; но никто не заглядывал, и он всё ждал и ждал
по-старому, как мать поставила.