Ия Кива. Подальше от рая
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2018
Ия Кива.
Подальше от рая: стихотворения. – Киев: Каяла, 2018.
– 86 с.
Во
первых строках хочу поздравить всех нас: запрос на болевую поэзию,
обозначившийся последние несколько лет преимущественно в феминистской литературной
среде (Лида Юсупова, Оксана Васякина, Дарья Серенко),
преодолел узкие социокультурные рамки и транслируется во вне. По крайней мере,
Ия Кива, стоящая в литературе особняком, или стоявшая
– до этой книги, снабженной предисловием Геннадия Каневского
и послесловием Елены Дорогавцевой, переместилась в
условном поэтическом спектре ближе к феминизму и практикуемой им документальной
поэзии, хотя ее болевые темы и сопутствующие им художественные решения – все
равно наособицу.
Кива
стремительно развивается и обильно публикуется. Кива
превращает поэзию в политическое высказывание, но при том мучительно определяет
свои множественные уязвимости, одновременно определяясь через них. Кива каталогизирует травмы, отчасти рационально, предопределяя,
что сработает, вызовет отклик. Зная, что травматический опыт, каким бы тяжелым
он ни был, для поэта – это благо. Травма и боль, на самом деле, – такой же
материал, как любая практика или переживание, и здесь имеет значение то, как
поэт работает с ними, и что в итоге получается, поскольку текст предполагает,
скорее, преодоление травмы, изживание ее, но не фиксацию в раз и навсегда
заданных границах. Правы критики, указывающие в качестве предшественников Ии Кивы «болевых» Елену Фанайлову и
Аллу Горбунову – именно женскую линию болевой поэзии. Я бы еще куда-то между
ними вписала Анну Русс.
Итак,
Ия Кива живет в Киеве, до 2014 года жила на Донбассе.
Это поэт с непростой семейной и личной историей, которая в ее текстах
последовательно становится фактом литературы.
я живу между Бабьим Яром и
Сырецким концлагерем
каждый день, возвращаясь домой дорогою смерти
я оказываюсь в довоенном
Бердичеве
там прадедушка Янкель и прабабушка Блюма
говорят,
работают и живут на идиш…
Историческая память травматична, но она оттеняет травматизм настоящего. Есть ли
у вас в кране горячая война? Ответ: «в здешних краях считается противоестественным
/ если война не течет по трубам / в каждый дом / в каждую глотку». И дело даже не
в военной тематике, она отнюдь не доминирующая у Кивы,
и не в автобиографическом письме в пейзажах и интерьерах войны – вспомним куда
более прямолинейную книгу Игоря Бобырева «Все знают,
что во время войны в мою квартиру попал снаряд», но в том, как прошлое отражается
в настоящем (а настоящее словно бы ошеломленно пятится в прошлое), как индивидуальное
и семейное растворяется в коллективном, как человек – уже и не человек, а часть
коллективного тела и общей истории. Границы действительности размываются, и
существует ли он, сам человек, а если существует, то среди живых или среди
мертвых, в реале, в виртуале? «Человек человеку –
онлайн / человек человеку – чат». Война в таком случае лишь обостряет ощущение
тотальной неопределенности, пограничья.
смотри же смотри же
пальцы до крови стертые
но это не наши мертвые ты
говоришь
это ихние мертвые ты говоришь
и опять попадаешь туда
то есть опять не туда
попадаешь
думаешь господи как тут темно
что ж они все на одно лицо
наши и ихние
ихние
наши и наши ихние
ихние ихние
и наши наши
Кажется,
что в «Подальше от рая» рагнарек, обещанный Кивой в одном из текстов, уже
наступил и перемешал все, что невозможно: слова, культуры, родственные связи, насилие
над женщинами, множественные идентичности, авторское «мы», интертекст,
интернет, постсоветские пространства, нелинейное письмо, почти репортажный документализм.
как убили отца
снилось я в окружении
вывороченных деревьев
мутной воды
подступающей к самой пятке
балкона
второго этажа
шаг и обнимет сепия
и ведь красиво
как
у Тарковского
Но
где-то на руинах, обломках и осколках языка, точнее языков, вырастает тщательно
взращиваемое высказывание. Поэтическое? Так может ли быть поэзия после
Освенцима? В духе этой книги: после освенцима и еще
раз после освенцима.
Ия
Кива – поэт самого широкого инструментария:
автобиографическое в ее текстах сочетается с внеличностым,
почти фольклорным, поиски идентичности, опоры – с повсеместной трангрессивностью, прямое лирическое высказывание – с трансляцией
многочисленных голосов, болевые прорывы – с приговской
иронией, классическая музыка – с обсценной лексикой, русский
язык – с украинским, идиш, английским. Все так, но при том поэзия Кивы удивительно целостна и узнаваема – как по каким-то
знакам и обмолвкам узнается ощущение тотального поражения.
я вдруг вспомню, что на
улице лето, сяду в обычный поезд,
заплету в волосы ленты
тихой нежности и любви
и уеду в Одессу глядеть на
длинное пенное море,
где меня никто не узнает,
потому что там все чужое,
потому что о шум прибоя
разбивается шум тоски,
и песок мое тело укроет от
прошлого и успокоит,
и
я буду, наконец, счастлива, стлива, сча, ли…