Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2018
Михайлов
Правду говоря, никто не знает, когда был основан Михайлов – маленький уездный городок в Рязанской губернии, через который протекает маленькая уездная речка Проня, через которую в конце девятнадцатого века был перекинут такой же маленький уездный мост, по которому с тех пор с одного берега на другой каждый день ходят и ходят михайловцы, живущие в маленьких уездных домиках, с маленькими уездными палисадниками, собаками, кошками и мышками вот уже…
Одни историки говорят, что наверняка ручаться можно только за середину шестнадцатого века, когда по указу Ивана Грозного князья Воротынский и Головин поставили крепость Михайлов на высоком берегу Прони. Другие историки говорят, что год рождения Михайлова можно отодвинуть в прошлое еще на триста с лишним лет. В 1238 году Михайлов, как и другие рязанские города, был дотла сожжен и разграблен войском Батыя, о чем имеется запись в Воскресенской летописи. Правда, у историков нет уверенности в том, что упоминается именно тот Михайлов. За год до сожжения часть жителей городов Белгорода и Ижеславца, уцелевших от набега татаро-монголов, объединилась и основала Михайлов1, а уж через год снова явился Батый со своими головорезами и снова… До конца четырнадцатого века то пепелище, которое было Михайловым, называлось Михайловским полем. Михайловские краеведы утверждают, что можно отодвинуть год рождения Михайлова еще дальше в прошлое. Существовал, говорят они, в двенадцатом веке южнее нынешнего Михайлова, ближе к истокам Дона, город Кир-Михайлов, который был стерт с лица земли татарами, но жители его не стерлись, не разбежались по полям и лесам, не стали сельскими жителями, а в организованном порядке пришли на место нынешнего Михайлова и там снова стали жить как горожане. Третьи историки на основании археологических данных утверждают, что еще в конце одиннадцатого века на территории современного Михайлова было поселение вятичей. Одно или несколько. И не только вятичей, но и мещеры. По крайней мере, домонгольских городищ на территории района не меньше трех2. Если копать еще глубже, то обнаружится стоянка первобытного человека. Если год рождения не отодвинуть, а просто отставить в сторону, то выяснится, что первым поселением на месте современного Михайлова была колония пластинчатых кораллов Stromatopora, жившая еще в силурийском море, которое плескалось в этих краях четыреста с лишним миллионов лет назад. Колония, как утверждают палеонтологи, погибла от нашествия, а вернее, наплыва кораллового долгоносика. Правда, документов, как говорят все те же палеонтологи, от колонии не осталось. Несколько минерализованных скелетов и все.
Тех силурийских кораллов увы, не сохранилось. Зато от доисторических времен дошли до нас десяток аммонитов, белемнитов, мамонтовый бивень и череп шерстистого носорога, выловленные местными ребятишками в Проне3. Бивень мамонта нашли еще в доисторические, то есть в советские времена, и потому просто притащили в музей, а вот череп носорога нашли уже в новые и пытались музею продать, но узнав, что денег у музея нет и не обещают, подумали, почесали затылки, походили по местному рынку и… оставили в музее даром.
Теперь, когда мы окончательно запутались в многочисленных версиях появления Михайлова, вернемся к тому, который поставили по указу Ивана Грозного. Строго говоря, город, в нашем понимании этого слова, там уже был. То есть какая-то горсть избушек была рассыпана вокруг да около Голубой горы. Паслись вокруг этих избушек коровы с козами, росла на огородах капуста с горохом и на заборах сушились крестьянские рубахи и порты. Воскресенская летопись уже в 1506 году упоминает Михайлов, а в 1534 году Михайлов упоминается в связи тем, что в нескольких километрах от этого поселения произошло сражение между крымскими татарами под водительством Сахиб-Гирея и московскими полками под командой князей Пупкова и Гатева. К счастью, татары были наголову разбиты, а то пришлось бы михайловцам снова разбегаться по лесам, которые тогда еще в тех краях были. Еще через двенадцать лет о Михайлове говорится уже как об укрепленном пункте. Это уже эмбрион крепости, которую начали строить в 1551 году князья Воротынский и Головин, ставшие первыми Михайловскими воеводами4.
В Разрядных книгах того времени об основании Михайлова написано «Того же году, месяца авъгуста, поставлен на Проне на реке Михайлов город; а ставили его воеводы князь Александр Ивановичъ Воротынской да Михайло Петров сын Головин. А как ставили город и учали место чистити, где поставити церковь соборная архангела Михаила, и тут обрели на том месте, где олтарю стояти, образ архангела Михаила древнее письмо, ничем не вредим, обложен серебром. И царь и великий князь и митрополит Макарей по тот образ посылали священников, и встретя его честно и пев малебны, и отпустил на то место в тот храм, где явился, и о сем Богу хвала воздаша». После обретения иконы архистратига Михаила количество вариантов названия города, понятное дело, сократилось до одного.
Теперь, в самом центре города, на Соборной горе, на гранитном постаменте стоит огромный, около пяти метров в высоту, бронзовый Архангел Михаил. Первая соборная Михайловская церковь не сохранилась, поскольку была деревянной. На ее месте через какое-то время построили новую деревянную, потом, в восемнадцатом веке, каменную, а в девятнадцатом веке ее перестроили, превратив в величественный городской собор с часами на колокольне, в котором и хранилась запись об обретении иконы. В тридцать пятом году собор разрушили и руины разобрали. На месте собора построили школу, здание которой со временем пришло в негодность. Школу сносить не стали – так и стоит она мертвая на вершине Соборной горы с заколоченными горбылем окнами уже лет десять или даже двадцать, а перед ней стенд на железных ножках, на котором написано, что раньше здесь была соборная церковь. И неподалеку от стенда, в кустах, поставили и освятили крест в память о соборной церкви. Денег, понятное дело, на восстановление храма нет5.
Архангельские крылья уже в восемнадцатом веке попали на городской герб. Логично было бы не ограничиваться крыльями, а поместить на герб всего Архистратига Михаила, поскольку он является небесным покровителем города, но весь Архистратиг был уже занят к тому времени Киевом, у которого на гербе… Еще и с мечом. Поэтому даже тот архангел Михаил, который украшает собой Соборную площадь, стоит с копьем без всякого меча и с киевским ничего общего не имеет.
Михайлов, как только родился – так сразу и пошел на военную службу городом засечной черты, оборонявшим Московское государство от набегов ногайцев и крымских татар, которые в те времена набегали без выходных, праздников и даже перерывов на обед. Уже через полтора десятка лет в Михайлове жили казаки, набранные следующими, после Воротынского и Головина, воеводами – Федором Салтыковым и Михаилом Репниным из тех людей, которые землю не пахали, никаким ремеслом… Проще говоря, из людей бедовых. Еще до того, как началась Смута, водил этих городских казаков михайловский воевода Иван Дашков усмирять непокорных кабардинских князей. Ну, и грабить, конечно. В воспитательных, так сказать, целях.
Через тридцать три года после основания Михайлова началась Смута, в которой михайловцы приняли самое живейшее участие. Не потому, что хотели, а потому, что уклониться было никак невозможно. В 1612 году город захватил атаман Заруцкий со своими казаками. В обозе у мятежного атамана была Марина Мнишек и ее малолетний сын Иван, прижитый от Тушинского вора. Мятежный атаман решил, что из Михайлова он будет грозить Москве, и уже влез на крепостную стену и даже простер на северо-запад указательный палец, но… передумал, ограничился банальным грабежом и ускакал дальше, ведомый своей несчастливой звездой, а в городе оставил двух воевод с частью своего отряда. Видимо часть была небольшая, поскольку как только Заруцкий покинул город, горожане подняли восстание, воевод и казаков посадили в тюрьму, послали в Зарайск и Рязань за помощью и, чтобы уж совсем снять с себя все подозрения в пособничестве врагу, отправили в Москву челобитную, в которой, понятное дело, били челом и просили у нового царя Михаила Романова принять их присягу на верность.
Через шесть лет, в августе 1618 года, польский королевич Владислав пошел с войском на Москву, а его союзник, гетман Сагайдачный, с двадцатью тысячами своих запорожских казаков осадил Михайлов. Десять дней длилась осада6. Запорожцы сожгли почти все слободы, разорили посад, но город взять не смогли. Так и ушли не солоно хлебавши. На этом военная служба Михайлова закончилась. Вернее, в ней наступил перерыв на триста с лишним лет до декабря сорок первого года. В память о героической осаде нынешние михайловцы поставили на Соборной горе памятный камень с привинченной к нему гранитной плитой, на которой выбили «Русским воинам и горожанам участникам героической десятидневной обороны в августе 1618 года от славных потомков». Если бы это был памятник, который поставила власть, то мы не преминули бы сказать, что у славных потомков с надписью вышел в некотором роде конфуз, но, поскольку памятник был поставлен на народные деньги, то…
Между нами говоря, я бы и не писал о надписи, но надо же чем-то заполнить этот временной промежуток между уходом Сагайдачного и началом восемнадцатого века, в течение которого в Михайлове ничего не происходило. Пушки и пищали понемногу приходили в негодность. Их списывали. Ядрами от фальконетов пригнетали квашеную капусту в бочках. Свинцовые пули шли на грузила для удочек. Крепость, конечно, еще какое-то время сохраняла свой грозный вид, но стратегическое ее значение с каждым годом становилось все меньше и меньше. На вид Михайлов, если отставить в сторону крепость, больше напоминал село. Посадские церкви были деревянными, избы топились по-черному, а в окнах стекол не было. Хорошо, если вставляли слюду. Большая часть михайловцев смотрела на мир сквозь высушенные бычьи пузыри. Большая часть михайловцев из тех, которые были городовыми казаками, стрельцами и пушкарями, стала жить так, как живут военные в отставке – копаются в огороде, ходят на охоту и рыбалку. Тем более что в те времена Проня была куда богаче рыбой, чем сейчас. Даже в середине девятнадцатого века, как сообщает нам справочник «Материалы для географии и статистики России по Рязанской губернии, собранные офицерами Генерального штаба», в Проне стерлядей было не меньше, чем судаков и щук, а судаков и щук было видимо-невидимо. Что уж говорить о семнадцатом веке. Тогда, как написано в одной грамоте времен Алексея Михайловича, крестьяне подати платили стерлядями, судаками, щуками и лещами.
Между прочим, в этом же статистическом сборнике, в разделе «Историческое исследование о древних могилах, курганах, городищах, развалинах и прочем и о связанных с ними народных преданиях и местных сказаниях» написано следующее о предании времен Алексея Михайловича: «В двадцати пяти верстах от Михайлова находится село Киркино; там сохранился изустный рассказ, что царица Наталья родилась в нем и что знаменитый боярин Матвеев, проезжая случайно через Киркино, видел плачущую девицу и полюбопытствовал узнать о причине ея слез. Услышав, что причиною печали была насильственная смерть ея девки, добрый боярин взял ее к себе на воспитание в Москву». Это была Наталья Кирилловна Нарышкина, которой потом было суждено сделаться супругою царя Алексея Михайловича и матерью Петра Великого. В селе Киркино говорят и ныне: «если бъ не удавилась девка в нашем селе, не быть бы на свете Петру». Местные жители даже показывали придорожный камень, на котором сидела и пролилвала в три ручья слезы Наталья Нарышкина. Даже предлагали купить за умеренные деньги пузырек с ее… Нет, не предлагали. Это я увлекся. Да и как не увлечься… Так и вижу я на этом месте тех, кого писатели-фантасты называют попаданцами. Вытаскивают они из петли крепостную девку Нарышкиных, Наталья Кирилловна не плачет, боярин Матвеев проезжает мимо и… Не знаю, как насчет строительства Петербурга и войны со шведами, а лес в Рязанской губернии на строительство флота наверное не извели бы.
Ну, да вернемся из параллельного в наш, перпендикулярный мир, с Петром Великим. К одиннадцатому году его правления, то есть к началу восемнадцатого века в михайловской крепости осталась всего одна пушка из двадцати. Что же до самой крепости, то она упоминается как еще существующая (хотя бы и частично) в книге обер-секретаря Сената Ивана Кирилова «Цветущее состояние всероссийского государства, в каковое начал, привел и оставил неизреченными трудами Петр Великий», вышедшей в 1727 году. «Михайлов, город деревянной, рубленой; в нем 2 башни проезжие… стоит при реке Проне, от Переяславля Рязанского расстоянием в 50 верстах».
В достаточном количестве имелись еще городовые и полковые казаки, в которых теперь не было нужды. Петр Первый частью их переселил в низовья Дона, а большей частью перевел на службу в полки нового строя, где они стали служить драгунами, рейтарами, мушкетерами и гусарами. Некоторым пришлось перековать мечи на орала – их власти сделали пашенными солдатами, и они стали пахать землю, которую с таким упорством защищали. В восемнадцатом веке Михайлов стал уездным городом. Сначала Переяславль-Рязанской провинции Московской губернии, потом Рязанского наместничества и уже в конце века – уездным городом Рязанской губернии. В 1779 году Екатерина Великая утвердила городской герб, а через год и план города. К тому времени никаких стен уже не осталось, а следы земляной крепости были едва видны. Проживало в городе шестьсот мужчин и чуть больше женщин. Из них три с половиной сотни купцов, торговавших хлебом и мелочным щепетильным товаром – булавками, иголками, гребешками и прочей галантереей. Заводов не было. Одна только фабрика, на которой ткали шелковые платки. Знаем мы эти фабрики в захолустных уездных городах. Если взять всех ее работников, да прибавить к ним собаку, охранявшую сарай, в котором эта фабрика ютилась, да двух ее щенков, то как раз хватит пальцев одной руки, чтобы их всех сосчитать. Да, вот еще. Леса в окрестностях Михайлова тогда уже не было. Вырубили.
По екатерининскому плану в городе, который имел квадратную форму со стороной примерно в девятьсот метров, должно было быть тридцать кварталов. Самое удивительное, что эта планировка до сих пор сохранилась. В Михайлове времен Екатерины почти все дома были деревянными. Только один обывательский дом был каменным. Из казенных строений – каменный дом уездного казначейства. Проще говоря – податная изба. Вот она-то и дожила до наших дней. Самое старое административное здание в городе. Построили его в начале восемнадцатого века. Оно и барочное и древнерусское одновременно. Оно одновременно и памятник федерального значения, и заколоченное, и запущенное, и заросшее со всех сторон крапивой и кустами бузины. Экскурсовод сказал мне, что внутри оно еще хуже, чем снаружи. Сразу за избой была когда-то долговая яма. Мне стало интересно – что там внутри, и я захотел… – Даже и не думайте, – предостерегла меня экскурсовод.
Собственно говоря, о восемнадцатом веке в истории Михайлова больше и рассказывать нечего. Не рассказывать же о том, как росли репа и капуста в огородах михайловцев. К царскому столу их не поставляли. Шелковые платки местного производства тоже оставались в Михайлове. Есть, правда, еще Михайловский уезд и в этом уезде… Тут надо зайти издалека. Был у Екатерины Великой фаворит – Александр Петрович Ермолов. Не генерал среди фаворитов вроде Потемкина или Орлова, а, можно сказать, рядовой. Даже не однофамилец знаменитого покорителя Кавказа. Особенных талантов не выказал. Жаден до милостей не был, родственников своих во все дворцовые щели не совал. В случае продержался недолго – чуть более года, однако же удален от двора генерал-майором и владельцем четырех тысяч душ. Зимой жил в Москве, на Тверской, а летом в селе Красном Михайловского уезда, в собственной усадьбе. Усадьбу эту Ермолову проектировал не кто-нибудь, а сам Баженов7. Была она выстроена в готическом стиле. Искусствоведы называют ее рязанским Царицыном. Говорят, что даже кирпич для усадьбы в Красном взяли с царского стола – из неиспользованных кирпичных запасов, предназначавшихся для так и не построенного Большого Кремлевского дворца. Надо сказать, что искусствоведы восторгаются большей частью тем, что было когда-то. Теперь от всей этой неимоверной красоты остался лишь скотный двор, но и он удивительно хорош. Правда, осмотреть его можно только снаружи и только издали. Внутри прекрасно отреставрированного скотного двора теперь помещается мужской скит, принадлежащий московскому Сретенскому монастырю. Все огорожено, везде охрана. К скиту время от времени подъезжают большие и черные японские внедорожники, из них выходят большие люди в черном и исчезают за оградой. Туристов там не жалуют. Даже михайловский исторический музей не смог упросить скитское начальство разрешить своим сотрудникам осмотреть и обмерить здания внутри усадьбы.
Впрочем, я не только и не столько об усадьбе, сколько о ее владельце. Ермолов, хотя и родственников своих на хлебные места не устраивал, все же покровительствовал одному человеку. И даже упросил императрицу назначить этого человека тамбовским губернатором. Звали этого человека – Гаврила Романович Державин. Может статься, что именно для этого и готовила Ермолова судьба – быть просителем за поэта. Последний владелец усадьбы, генерал Жилинский, утверждал, что Екатерина была в усадьбе проездом. Останавливалась в маленькой комнате с альковом, в мезонине, куда вела потайная лестница. Может быть, именно в этой комнате за бархатным, с кистями, пологом алькова Ермолов уговаривал императрицу назначить Державина тамбовским губернатором… или не в этой. Может, она и вовсе не проезжала через Красное. Может, все это происходило в другой комнате с другим альковом, которая находилась не в Красном, а в Петербурге. Скорее всего и усадьбу построили уже тогда, когда Державина из Тамбова отозвали, как теперь говорят, в связи с утратой доверия. Ну и пусть. В конце концов, никто нам не мешает думать, что судьба державинского губернаторства решалась в селе Красное Михайловского уезда.
Вернемся, однако, в Михайлов, в котором уже наступил девятнадцатый век. Так и тянет написать, что в девятнадцатом в Михайлове было то же самое, что и в восемнадцатом – репа с капустой продолжали расти, хлебом, иголками и булавками продолжали торговать, а на михайловских шелковых платках появился новый узор – полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки… Ну и что, что пестро. Михайловцам и проезжающим нравилось. Михайлов, доложу я вам, не Москва и даже не Рязань, в которых издалека видны достопримечательности и выдающиеся ученые и промышленники под руку с полководцами ходят от одного шедевра архитектуры до другого и при этом совершают открытия, покоряют моря и что ни день ведут полки в атаку. А потому вооружимся увеличительным стеклом и под ним увидим, что Михайлов в первой половине девятнадцатого века… как был захолустьем, так и остался. Если чем он и прославился, то лишь жестокостью уездных помещиков вроде князей Гагариных, князя Волконского, графа Толстого, умудрившегося за свою записку, в которой он увещевал Александра Второго не отменять крепостного права, получить личный выговор от императора. Был еще некто Измайлов, владевший в уезде семью селами с двумя тысячами душ. Он мог провинившемуся крестьянину на шею надеть железный ошейник весом до восьми килограмм. Надеть, к примеру, на год. Этот садист попал в историю русской литературы навсегда. Променял он как-то своему соседу, помещику Щебякину на четырех породистых щенков повара, конюха, камердинера и кучера. Правду говоря, в те времена такие обмены были обычным делом, но на беду Измайлова вблизи его усадьбы у своего друга помещика Бегичева гостил Александр Сергеевич Грибоедов, который как раз писал всем известную комедию… Короче говоря, нет такого у нас человека, который не проклинал бы в детстве жестокого самодура Измайлова, когда учил наизусть, поминутно заглядывая в книгу, монолог Чацкого, в котором тот Нестор негодяев знатных, толпою окруженный слуг; усердствуя, они в часы вина и драки и честь, и жизнь его не раз спасали: вдруг на них он выменял борзые три собаки…
Быть хуже Измайлова было трудно. Практически невозможно, но князь Гагарин был. Одного крестьянина за провинность он повесил, а сына его за недосмотр за щенками посадил на цепь, долго держал на морозе, а потом избил до смерти. Тут впору вспоминать уже не Грибоедова, но Достоевского, с его генералом из «Братьев Карамазовых», который затравил собаками крепостного мальчика за то, что тот зашиб камнем ногу его любимой собаке. Между прочим, Достоевский пишет: «Был тогда в начале столетия один генерал…». Случай с крепостными Гагарина был аккурат в одиннадцатом году позапрошлого века. Будь я филолог, который занимается Достоевским, я бы эти два факта связал бы покрепче веревочкой. Впрочем, наверняка филологи уже написали на этот предмет статью и даже не одну.
Неудивительно, что перед самой отменой крепостного права крестьяне в уезде стали громить усадьбы и убивать помещиков8. Да еще пошел слух, что те, кто запишется в ополчение, чтобы воевать в Крыму с Англией, получит волю. Неграмотные крестьяне, не умея понять, что во всем виновата Англия, уже собирались идти с дубинами и топорами в Рязань, с требованием показать им царский манифест о воле. Разбираться в Михайлов приехал рязанский вице-губернатор, которым в те поры был Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Уездное начальство с перепугу создало комиссию по разбору дел о крестьянских волнениях, и три дня эта комиссия заседала вместе с вице-губернатором, который пытался убедить местные власти, что не только крестьяне виноваты, но и помещики… Не убедил. Кончилось тем, что дела постановили передать стряпчему на расследование. С тем вице-губернатор и отбыл в Рязань писать очередную главу глуповской истории, на которую у него набралось достаточно материала.
Крестьянам пришлось долго ждать, чтобы отомстить. Последний из князей Гагариных, владевший имениями в Михайловском уезде, успел умереть своей смертью в 1916 году. Бывшие гагаринские крестьяне зимой выкинули из родового склепа его тело и бросили обратно только с наступлением тепла.
С торговлей хлебом, иголками и булавками все обстояло не так благополучно, как хотелось бы. Торговля, конечно, шла, шла… да и поехала мимо Михайлова по железной дороге. И пока в 1898 году дорога не прошла рядом с городом, торговля и промышленность в нем не развивалась. Стоило только Михайлову приобщиться к цивилизации – так сразу в нем появились купцы и промышленники. Что удивительно – почти все они были братьями. Не вообще – вообще они друг другу палец в рот не положили бы, – а между собой. Братья Борины владели парфюмерно-галантерейным магазином, братья Бабкины держали рыбоконсервный магазин с холодильником, братья Городенцевы имели посудохозяйственный магазин, братья Метелицыны торговали обувью, братья Малинковские торговали мануфактурой, братья Гунцевы торговали москательными товарами, братья Цыбулины продавали фрукты, пирожные и вино, братья Масленниковы торговали всем, чем придется – обувью, обоями, лаками, красками, посудой и одеждой, братья Пановы имели бакалейный магазин и продуктовые склады, братья Дунины содержали трактир и постоялый двор. И только купчиха Кавказская владела трактиром и гостиницей для приезжих одна, без сестры или хотя бы брата.
Еще с 1737 года работала в уезде полотняная фабрика помещика Секирина. К середине девятнадцатого века на ней трудилось полторы сотни человек. Она не пережила отмены крепостного права и отсутствия дешевой рабочей силы. Среди Михайловских предприятий эта полотняная фабрика слыла индустриальным гигантом. За ней шли небольшие винокуренные и крахмальные заводы, а за заводами уж совеем неразличимые невооруженным глазом маслобойки, шерстобитки, валяльни и просорушки. В 1906 году по всему уезду было около двух сотен предприятий. На них работало шестьсот с небольшим рабочих. Если поделить количество рабочих на количество предприятий… Выпускали они продукции на двести тысяч рублей. В самом городе Михайлове было тридцать семь предприятий, на которых работало семьдесят семь человек. Тут даже и делить неловко количество рабочих на количество предприятий. Нарабатывали они в год на пятнадцать тысяч рублей. На каждого рабочего приходилось примерно по двести рублей продукции в год9. В ценах того времени это была цена рояля. Кстати, о роялях. Их в Михайлове вряд ли было много, если вообще были, но вот пианино тех времен до сих пор стоит в местном историческом музее. Оно как раз выпуска начала века и принадлежало местной учительнице музыке – Марии Васильевне Ушаковой. Его подарили музею московские родственники Марии Васильевны, которая известна не только тем, что умела открыть в девятнадцатом году в Михайлове первую государственную музыкальную школу, но и тем, что ей самой давал уроки музыки Сергей Васильевич Рахманинов. И как раз на этом инструменте им случалось играть в четыре руки. Пианино отреставрировали, повесили над ним портрет великого композитора, и теперь каждый раз, когда в музей приходят дети… уследить за ними невозможно.
Но мы отвлеклись от михайловской промышленности. У нас остались еще народные промыслы. Понятное дело, что плели лапти. Кто их тогда не плел, но вот плетение на продажу плетней, да простит мне читатель эту тавтологию, встречалось не так часто. Их плели крестьяне для продажи в городе. Был и вовсе экзотический промысел – собирали золу от сжигания соломы и везли продавать ее на близлежащие стекольные заводы. В конце девятнадцатого века в Михайлове и уезде получил распространение кружевной промысел. К началу первой мировой войны в уезде работало до десяти тысяч кружевниц.
Михайловские кружева начались так, как у нас начинается многое – с несчастья. В 1878 году Михайловский уезд охватили пожары. Погорельцев было огромное количество. Местная помещица Казначеева, думая, как помочь их горю, и зная о том, что крестьянки любят украшать свою одежду вышивкой, закупила все, что нужно для вышивки, раздала работу желающим и… через четыре года работы михайловских крестьянок были показаны на Всероссийской выставке в Москве и награждены, а еще через четыре года в Михайловском уезде, в селе Подлесное, была открыта первая в России художественная школа вышивания и кружевоплетения.
Михайловские кружева плетут из цветных ниток. Нигде в России не плетут цветных кружев. То есть отдельные кружевницы, конечно, плетут, но как народный промысел цветные кружева существуют только в Михайлове. Михайловские кружева сложные. Сложнее вологодских или елецких. Я посмотрел не один и не два фильма о михайловских кружевницах, прежде чем до меня дошло, что нет совершенно никакого смысла стараться уследить за движением рук кружевниц – все равно не уследишь и не поймешь, как они это делают. Просто надо понять, что это волшебство. Взять к примеру количество коклюшек. В Вологде или Ельце плетут кружево с помощью всего восьми пар коклюшек, а в Михайлове одновременно могут использовать до шестидесяти пар. Деревянные коклюшки при кружевоплетении издают негромкие звуки, напоминающие музыку сфер в ее деревянном варианте. Разница между музыкой вологодских и михайловских кружев примерно такая же, как между школьным этюдом Черни и ноктюрном Шопена10. Кружевные скатерти, сплетенные михайловскими кружевницами, позволить себе может, увы, не каждый. Стоить она будет от тридцати до шестидесяти тысяч рублей… Не каждые покупают, конечно. Выживать, правда, приходится за счет простых серийных заказов. Турист, если случится ему проехать через Михайлов, и не просто проехать, а зайти в магазин при строчевышивальной фабрике «Труженица», купит что-нибудь простое вроде вышитого полотенца или салфетки. Период расцвета, когда на фабрике работало до полутора тысяч человек, давно миновал. Теперь их едва сорок. Приезжают иностранцы. Посмотрят, посмотрят, купят кружевную салфетку и… уезжают.
Вернемся, однако, в девятнадцатый век. И все же работы на всех не хватало. Больше трети взрослого населения занималась отходничеством. Уходили, в основном, в Москву – кухарками, извозчиками, фабричными рабочими, дворниками, кирпичниками, конопатчиками и чернорабочими. Были и те, кто уезжал на круглогодичную, а не сезонную работу. На московских бойнях работали на забое и разделке туш две сотни крестьян из села Печерниковские выселки Михайловского уезда. Вообще говоря, миграции отходников были в те времена довольно затейливыми. К примеру, зимой в Михайловском уезде появлялись артели отходников из Тверской губернии. Тамошние крестьяне были большие мастера валять валенки. Приезжали они в Михайлов или в уезд, снимали избу и валяли там валенки для всей округи11. В это же самое время из уезда уходили отходники других профессий. Были в Михайловском уезде деревни, традиционно поставлявшие стекольщиков. Последние шли не только в Москву, но добирались даже и до Кавказа, и до Урала. Шли они и в Петербург, а по пути вполне могли вставлять стекла в Тверской губернии – в самой Твери, в Торжке или в Вышнем Волочке. Теперь все проще – садятся на автобусы и едут в Рязань или Москву на заработки. Мест в автобусах хватает – по сравнению с тем тринадцатым годом в нашем семнадцатом году крестьян и горожан, то есть жителей Михайлова и района, стало почти в пять раз меньше. Мужчины в возрасте работают охранниками, женщины – парикмахерами, продавцами, медсестрами и домработницами. Те, кто помоложе, идут в бухгалтеры и в менеджеры по продажам всего, что продается. Говорят, что есть даже несколько удачников, которые смогли устроиться на работу врачами в Москве.
Перед тем как
перейти к известным событиям семнадцатого года, надо все же поднять
тост сказать несколько слов об ирригации и народном образовании.
Поскольку ирригации в Михайлове не было никакой, то сразу перейдем к народному
образованию. Первая школа появилась в Михайлове еще при Екатерине Алексеевне в
1787 году и называлась малым народным училищем с двухлетним курсом. Самое
удивительное то, что михайловцы своих детей учить не хотели. Не хотели и в
школу не отдавали. Даже на два года. Мало-помалу школа хирела, и буквально за
три года количество учащихся в ней сократилось в два раза – с пятидесяти
мальчиков до двадцати пяти. Училась одна девочка, но она была лишь исключением
из правил. Прошло более полувека, и в Михайлове… все равно одна школа, в
которой всего сорок четыре ученика, и все мальчики – в основном дети почетных
граждан, купцов и мещан. Школы в уезде стали появляться с сороковых годов
девятнадцатого века. В 1866 году в уезде было двадцать семь школ. Кто в них
только не преподавал – и попы, и поповские жены, и грамотные мещане, и
отставной солдат, и недоучившийся семинарист, и такой же недоучившийся студент.
Сами школы были под стать учителям – церковные сторожки,
частные избы, доски и поленья вместо парт. Михайловское земство, которое,
казалось бы, должно… денег на просвещение давать поначалу не хотело. Ну, не давало бы молча, и ладно. Так нет же – оно выпустило в 1869
году постановление, в котором писало: «Народ еще не нуждается в просвещении, не
чувствует необходимости его, а раз так, то предоставим все это грядущему
будущему с упованием, что провидение ведущее человечество прогрессивно к своим
целям, даст народу нашему почувствовать потребность образования». С тех пор
прошло полторы сотни лет, а вопросы к провидению так и остались…
Ну, хватит о народном образовании, тем более что новые школы все же открывались и к семнадцатому году в Михайлове и уезде были и городские, и приходские училища, женское двуклассное приходское училище и даже женская гимназия, для которой городская управа купила в девятьсот третьем году дом у виноторговца Шевцова за одиннадцать тысяч рублей. Правда, через восемь лет после ее открытия часть отцов города решила, что это неудачное вложение капиталов, поскольку дом Михайлову прибыли не приносит и хорошо бы в нем устроить что-нибудь этакое, что приносит пусть и не очень большой, но постоянный доход…
Заканчивая разговор о девятнадцатом веке в истории Михайлова, нельзя не упомянуть о самом главном, на мой взгляд, событии, произошедшем в Михайловском уезде в девятнадцатом веке. В 1884 году, в деревне Шанчерово, родился Василий Иванович Агапкин, написавший «Прощание славянки». Когда в Михайлове или в Михайловском районе родится еще один Лев Толстой, или Дмитрий Менделеев, или космонавт, первым вступивший на Марс – вот тогда мы и будем, говоря о Михайлове, вспоминать прежде всего о… Впрочем, и тогда первым вспомним «Прощание славянки».
Ну, а теперь оставим, наконец, девятнадцатый век… Нет, задержимся ненадолго. Буквально за год до рождения Агапкина в селе Плахино Михайловского уезда родился еще один известный композитор – Александр Васильевич Александров. Тот самый, который организовал и долгое время руководил ансамблем песни и пляски Советской Армии. Тот самый, который написал музыку и к «Священной войне», и к гимну партии большевиков, и к гимну Советского Союза и, как оказалось, к гимну России тоже. Тот самый, который за двадцать лет до гимна написал поэму для хора, оркестра, органа и солистов «Христос воскресе», «Величание» Николаю Чудотворцу, восемь песнопений Всенощного бдения, шесть литургических песнопений… Не знаю, как вы, а я бы и тогда первым вспомнил «Прощание славянки».
Вот теперь уж точно оставим девятнадцатый век, народное образование и расскажем о Михайловской пожарной команде, созданной в девятьсот первом году. Вернее, о Михайловском городском пожарном обществе добровольцев. Это теперь трудно понять – почему такие общества создавались добровольцами12. Наверное потому, что только у нас спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Так было и в Михайлове. Первоначально в обществе, которое было создано по инициативе агента земского страхования Тимофеева при активном участии двух его знакомых, было двадцать шесть действительных членов и пятьдесят четыре члена-корреспондента, которые назывались «охотниками». Действительные члены общества собрали на организацию обоза довольно крупную по тем временам сумму в пятьсот рублей, построили депо, закупили специальные телеги, конскую сбрую и бочки для воды. Только через три года появились лошади, пожарные насосы и шланги для подачи воды. К весне девятьсот восьмого года все было готово к тушению пожаров и… тут случилось большое наводнение. Вода в тихой и спокойной Проне поднялась на семь метров. Лед уперся в единственный городской мост, и торговая площадь была затоплена. Пожарные бросились помогать и смогли за трое суток без сна и отдыха спасти большое количество взрослых, детей и домашних животных. Мало того, они за свой счет организовали пункты питания для тех, кто оказался в плену у наводнения, и на лодках развозили еду по затопленным улицам. Тут уж власти не могли не отметить героизма пожарных и наградили одного из самых активных членов пожарной команды похвальным отзывом от имени императрицы Александры Федоровны. Правда, третьей степени. Тут уж руководство губернии и Михайловское земство раскрыло городскому пожарному обществу свои объятья, и оно получило в свое распоряжение два автомобиля с современными ручными насосами. Окрыленные пожарные под началом своего командира Бурмина засадили участок между соборной церковью и пожарным депо деревьями и кустарниками, которые через несколько лет разрослись и превратили это место в красивый сад. В саду поставили палатки, в которых продавались пирожные, бутерброды, фруктовая вода, квас и чай. Остается только добавить, что сам государь император, узнав о Михайловском саду и бутербродах с квасом, пожаловал членов пожарной команды генера… нет, не пожаловал, но благодарные михайловцы с тех самых пор называют этот сад «Бурминкой». Несколько лет назад городской администрации пришла охота переустроить в этом саду все по-своему. Спилили деревья, поставили новые фонари и скамейки, посадили саженцы елок, засеяли все новой травой, поставили узорную чугунную оградку и велели называть сквер Октябрьским. Михайловцы, мягко говоря, опечалились. Деревья, конечно, не вернуть, но называется это место аборигенами только Бурминкой. И будет называться.
Бурмина в двадцать пятом году забрали с повышением в Рязань, как забрали туда же городского архитектора Антона Бантле, построившего мост через Проню, по которому и по сей день ходят михайловцы из одной части города в другую. Бантле был михайловским Шехтелем и Кекушевым вместе взятыми. По его проекту в городе построили к столетию победы над французами здание Земской управы. На углу дома можно видеть что-то вроде картуша, в котором красивыми цифрами написан год постройки. Потом Земскую управу в этом доме сменил Уком ВКП(б) и Исполком Совета рабочих и крестьянских депутатов. Под цифрой с годом постройки висит мраморная мемориальная доска, рассказывающая о том, что в девятнадцатом году в этом здании перед партийным и советским активом выступал еще не всесоюзный староста, но уже Калинин, проезжавший через Михайлов на агитационном инструкторском поезде «Октябрьская революция»13. Перед этим Михаил Иванович обещал на митинге Михайловским трудящимся «устроить сады, построить прекрасные учебные заведения, сделать все это для всего народа, чтобы народ мог наслаждаться собственным трудом». Народ, собравшийся на митинге, так далеко в сады и прекрасные учебные заведения не заглядывал. Он предпочел бы насладиться отсутствием войны, продразверстки и присутствием дров, керосина, соли, хлеба и… Впрочем от двенадцатого года до девятнадцатого огромное расстояние в несколько световых лет, в которые уложились разгромы помещичьих усадеб, роспуск и упразднение Михайловской земской управы, организация Михайловского совета народных комиссаров, голод, роспуск совета народных комиссаров, гражданская война, тиф, комбеды, расстрелы царских офицеров, голод, созыв Михайловского съезда советов, восстание крестьян Михайловского уезда против новой власти14, расстрел руководителей восстания, организация Михайловского совета рабочих и крестьянских депутатов, продразверстка, открытие в восемнадцатом году в городе учительской семинарии, регулярный вывоз эшелонами хлеба, картофеля, коров с овцами в Москву и организация в девятнадцатом году первой детской государственной школы. Зимой двадцатого года конфисковали три тысячи крестьянских подвод для вывоза торфа для Москвы и Егорьевска, а зимой двадцать четвертого года по постановлению ЦИК об укрупнении уездов Михайловский уезд упразднили. Через год решили укрупнять волости. Укрупнили, и часть волостей велено было отдать Рязани, которая стала уездным городом, а часть соседнему Скопину. Отдали, и Михайлов превратился в заштатный город Скопинского уезда. Этим дело не ограничилось. Через четыре года, в двадцать девятом, ЦИК решил создать в Московской области десять округов. Михайлов вошел вместе со своим районом в Рязанский округ. Михайловские власти не успели выдохнуть, как округа ликвидировали, создали тринадцать новых районов, и большая часть Михайловского района вошла в Чапаевский. После этого Москва успокоилась на пять лет. Видимо в ЦИК так изрисовали все карты областей непрерывно перекраиваемых округов и районов, что разобрать на них уже ничего было нельзя. Все уже успокоились и почти привыкли быть чапаевцами, как в тридцать пятом году неутомимый ЦИК принял постановление о том, что вместо старой сети районов будет новая, и в новой будет Михайловский район. Еще через два года, в тридцать седьмом, из состава Московской области вывели Тульскую и Рязанскую области, в которой уже был новенький с иголочки старый Михайловский район.
Вернемся, однако, из тридцать седьмого в двадцать седьмой год. В сентябре того года бывшие крестьяне князя Волконского, проживавшие в селах бывшего Михайловского уезда Малинки и Лужки, получили от бывшего барина из Франции письмо, в котором он писал, что от родового имения, отобранного у него десять лет назад и принадлежавшего еще его прадеду, деду и отцу, он никогда не отрекался и отрекаться не собирается. Близится, писал князь, исполнение десятилетия захвата. «Прав на мое имущество за его захватчиками, кто бы они ни были, я никогда никаких не признавал и не собираюсь признавать. И таких доходов от сего имущества за все время захвата ни с кого я взыскивать не намерен и никаких платежей по нему за то же время никому не намерен производить. Сказанное имение со всем его инвентарем всегда готов принять обратно в свое распоряжение, как скоро установится опять христианская власть в нашем пострадавшем Отечестве». Ну, и на всякий случай добавлял в конце письма, что все его братья в добром здравии, потомство имеют, и ежели самого князя не станет, то наследники свои права непременно заявят. Еще и населению волости пожелал всего доброго. Как это письмо из Франции добралось до Лужков и Малинок – ума не приложу. Отослал ли князь его по почте, надписав по-французски «Крестьянам от князя Волконского», или перевез его чрез границу какой-нибудь неприметный человек в потертом и аккуратно заплатанном сюртуке с выправкой военного…
Ответное
письмо запорожцев турецкому султану крестьян, о котором тогда же в
газете «Рабочий клич» было написано, что оно отправлено во Францию,
пересказывать грех – его можно только процитировать. «Зачитав письмо бывшего
князя, паразита Волконского, мы, граждане с. Малинок, с негодованием отмечаем,
что есть еще остатки негодяев и эксплуататоров,
скитающихся в буржуазных государствах и имеющих надежду на возврат своих земель
и имущества, заявляем, что земля, которую используем, принадлежит не вам,
негодяям Волконским, а нам, трудящимся. Мы не допустим того, чтобы к нам пришли
опять те, которые сметены Октябрьской революцией, поэтому ты, негодяй Волконский, и не мечтай взять у нас землю и нами
распоряжаться. Мы, граждане с. Малинок, еще до сих пор не забыли ваши нагайки и
дубинки, которые ходили по нашим трудовым плечам, мы до сих пор ярко помним
твои гнусные похождения, они остервененьем стоят перед
нашими глазами. Все твои законы на твою собственность, перечисленные в твоем
письме, мы сожгли в наших печах десять лет тому назад. Близок тот час, когда мы
совместно с рабочими и крестьянами, угнетаемыми буржуазией, которая тебя
приняла, выгоним тебя и оттуда и не дадим тебе места нигде на земле. И если кто
из твоих сообщников вздумает посягнуть на наш Октябрь, тот разобьет свой лоб об
наши мозолистые крестьянские руки. Напоминание кстати. Заслушав и обсудив твое
письмо, адресованное на имя граждан с. Лужков, отвечаем, что ваше имение и ваша
земля, на которой десятки, сотни лет проливали пот и кровь крестьяне с. Лужков,
честно распределена между нами пролетарским государством. На ней мы трудимся
десять лет и ничуть не помышляем вам возвратить ее. То, что было твое, теперь –
наше. За это мы будем бороться со всеми, кто только чуть подумает об этом. Еще
считаем своим долгом напомнить вам о том, что мы совершили большую ошибку,
выпустив вас из Советской страны. Проклятие тебе, князь, шлет общее собрание
граждан с. Лужков. Мы же будем стремиться на наших полях
строить новое общество, новые порядки, которые, надо заметить вам, за
десять лет коренным образом изменились»15. Вот так ярко помнили
крестьяне гнусные похождения Волконского, которые
«остервененьем стояли перед их глазами».
Кстати, об обещании михайловских крестьян взять князя за горло во Франции. Теорию перманентной революции к двадцать седьмому году в Москве уже успели осудить, но в Михайлов и тем более в район, в села Малинки и Лужки об этом никто и не думал сообщать, а потому михайловцы продолжали в нее верить и дали по вере своей обет установить в городе Михайлове на площади Ленина памятник, но не простой, а символизирующий торжественное шествие коммунистических идей по планете. Работу поручили местному художнику Николаю Васильевичу Ушакову. Власти дали разрешение, поскольку Ушаков в свое время закончил Строгановское училище. Правда, по классу живописи. Проект памятника представлял собой затейливый пьедестал с колоннами, шарами и ступеньками, на котором покоился огромный земной шар с коричневыми материками, голубыми океанами и ярко-красным Советским Союзом. Увенчивала земной шар фигура вождя мирового пролетариата с протянутой рукой. В тридцать третьем году, когда за такой памятник уже могли дать по шапке, он был торжественно открыт. К счастью, никто не тронул ни Ушакова, ни тех, кто утверждал проект. По шапке досталось только Ленину. Как мне рассказывал один михайловский пенсионер, в семидесятых годах, в год, когда были сильные морозы, кто-то из остряков-самоучек нахлобучил дедушке старых треух на лысину. Михайловский Ленин по какой-то причине был изваян без кепки. Даже в руках не было ни одной. Понятное дело, что немедленно было приказано шапку снять, а как снять, если Ильич забрался на самый полюс большого шара пяти метров в диаметре. Еще и обледенелого. Каким-то образом все же шапку сняли, а в начале восьмидесятых шар из-под вождя убрали, перенесли монумент на самый простой пьедестал и устроили вокруг него трибуну, чтобы начальству было удобнее говорить речь перед собравшимся на демонстрацию народом. Как только переставили, так разу и произошла, по словам того же пенсионера, другая история. Аккурат на майские праздники. Праздничные колонны проходят мимо трибун, начальство кричит соответствующие случаю кричалки, а народ, вместо того чтобы отвечать слава КПСС или ура… помирает со смеху потому, что на многострадальной ленинской лысине сидит ворона с обломком батона и самозабвенно его клюет.
Между нами говоря, я подозреваю, что пенсионер обе эти истории выдумал из головы. Нет, наверное, в нашей, до сих пор советской стране такого города, в котором с памятником Ленину не был связан какой-либо анекдот. Чем же хуже остальных Михайлов…
Предвоенный Михайлов немногим отличался от предреволюционного – те же немощеные, пыльные летом и непролазные в межсезонье улицы, те же дома и то же отсутствие электричества, те же керосиновые лампы. Зато появились громкоговорители на столбах, из которых новая власть напрямую обращалась к каждому, радиоприемники, из которых она делала то же самое, и стадион. Стадион стадионом, а кулачные бои, на которые сходились михайловские мужики и приезжавшие к ним в город побиться крестьяне из уезда, продолжались до самой коллективизации. В марте тридцать третьего в Михайлове состоялся первый районный слет колхозников-ударников. Ударникам выдавали для заметок красные блокноты с портретом Сталина и в буфете кормили бесплатными бутербродами с копченой колбасой и наливали пахнущий клопами коньяк. Ударники докладывали о том, что в колхозе «Новая жизнь» корова по кличке Чародейка дала за год почти четыре тонны молока, а свинья Большая из совхоза «Помозовский» за год умудрилась родить двадцать семь поросят. Поросята поросятами, а артель кружевниц «Труженица» плела такие затейливые кружева, что покупали их и в Штатах, и в Англии и в Германии. Правда, только до тридцать седьмого года.
Осенью сорок первого года истекли те триста двадцать три года, которые прошли со времен осады города Сагайдачным и были отпущены Михайлову на мирное житье. В октябре началась эвакуация. Вывозили в тыл хлеб, скот, оборудование, архивы и специалистов с семьями. Под падающими бомбами рыли противотанковые рвы, окопы и траншеи. Сформировали истребительный батальон, а в ноябре стали формировать партизанские отряды. Двадцать третьего ноября стало известно, что немецкие танки уже в полусотне километров от города, а утром следующего дня они уже входили в Михайлов. Оккупация продлилась тринадцать дней. К утру седьмого декабря части десятой армии немцев из города выбили. Михайлов, как и соседний Скопин, был одним из первых освобожденных городов. Его освободили в самом начале наступления под Москвой16. Как сказал в сорок втором Черчилль по поводу разгрома англичанами африканского корпуса Роммеля: «Это еще не конец. Это даже не начало конца. Но, вероятно, это конец начала».
Боевые действия для Михайлова кончились, а война продолжалась еще три с половиной года. Артель кружевниц шила солдатское белье, телогрейки и ватные штаны. Цементный завод всю войну с перерывом на две недели оккупации делал железобетонные корпуса авиационных бомб для учебных полигонов. Их понаделали столько, что после войны из уже ненужных макетов бомб какой-то рукастый местный житель выстроил сарай.
Тут надобно отступить несколько назад, чтобы рассказать о Михайловском цементном заводе. Я понимаю, конечно, что цементный завод – это не оперный театр, но в Михайлове не было оперного театра. Его нет даже в самой Рязани. Поэтому придется вам слушать про цементный завод. История его началась больше ста лет назад. Московский купец, промышленник, инженер и фабрикант Яков Ильич Ганкин в 1899 году купил имение у сына графа Дмитрия Андреевича Толстого. Того самого Дмитрия Андреевича, который увещевал Александра Второго не отменять крепостного права. Сын Толстого был, как сказали бы мы теперь, не очень крепкий хозяйственник. Правду говоря, он был бесхозяйственник, а потому имение продал Ганкину. Тот купил имение только для того, чтобы перепродать, но вдруг обнаружилось, что в нем имеются большие запасы камня и глины. Ганкин нанял экспертов, и те сказали ему, что здесь можно организовать цементный завод – здешнего камня и глин хватит на два с половиной миллиарда пудов цемента. Когда Ганкину сообщили эту цифру, он, не медля ни минуты, стал организовывать акционерное общество портланд-цементного завода. Московские банки дали ссуду, Николай Второй дал разрешение на строительство завода, и в четырнадцатом году были выпущены первые двадцать семь тысяч тонн цемента, а рабочие завода сделали первые уверенные шаги на тернистом, но недолгом пути к получению силикоза легких. Первая мировая война только подстегнула производство цемента. В начале двадцатых годов из михайловского цемента была построена Каширская ГРЭС – первая по плану ГОЭЛРО. Первая очередь московского метро была построена на михайловском портланд-цементе. Из этого цемента в шестидесятых годах была построена Асуанская плотина в Египте и олимпийские стадионы в Москве. К тому времени завод уже производил почти два миллиона тонн цемента. Завод и сейчас работает. Он умирал в девяностые, был банкротом, но был куплен другими хозяевами, выжил и стал основанием преогромного холдинга… Что же до Якова Ильича Ганкина – инженера, промышленника и фабриканта, – то он в двадцатом сел на пароход и уехал из Крыма и из России навсегда.
Каширская ГРЭС была построена в двадцать втором году, за три года до его смерти. На момент своей постройки она была второй по мощности электростанцией в Европе. О ней писали во всех газетах. Читал ли их Ганкин? Знал ли, из какого цемента построено это чудо техники? Он умер в Германии и был похоронен в Берлине на православном кладбище Тегель в возрасте шестидесяти пяти лет. Могила его не сохранилась.
Оперный театр в Михайлове так и не построили. И никакой другой театр тоже не построили. Ну и черт с ними. Воображаю себе михайловский театр драмы и комедии, который каждый год открывал бы сезон спектаклем по роману Гладкова «Цемент». Власти еще и заказали бы кому-нибудь из московских композиторов оперу на эту тему. Денег бы при этом пропало… Нет, уж лучше художественная самодеятельность, духовой оркестр и хор ветеранов труда.
Цементным заводом мы, пожалуй, ограничим обзор михайловской промышленности. Конечно, я мог бы рассказать вам о знаменитом на всю область михайловском комбинате хлебопродуктов, который кроме муки и хлеба выпускает комбикорм для северных оленей, но вы ведь не захотите про это читать, правда? А на самом деле это страшно интересно – почему в Рязанской области для северных оленей… Почему не сушеные грибы и орехи для сибирских белок или курево для медведей… Ладно. Обещал не рассказывать – так и не буду17.
Если найти в Михайлове проводника и проехать с ним по дороге на Рязань двенадцать километров, свернуть у села Хавертово вправо, проехать по хорошей грунтовой дороге километра три мимо огромной заброшенной церкви во имя Иоанна Богослова, потом еще столько же по плохой грунтовой дороге, то можно приехать на городище. Туристов туда не возят. Там тихо и пустынно. Городище окружают три ряда оборонительных валов и рвов. На оплывших, но еще хорошо сохранившихся валах и внутри них растет ковыль и какие-то мелкие желтые цветы, занесенные в Красную книгу. Туда иногда приходят и приезжают черные копатели с металлоискателями и уходят с наконечниками стрел, коваными гвоздями, крестиками и… Проводник рассказал только про наконечники, гвозди и крестики. Про все остальное он не захотел рассказывать. Расспрашивать-то его было можно, но ответов… Иногда черных копателей ловят и металлоискатели отбирают, но чаще не ловят. В линии валов, опоясывающих городище, видны два проема, в которых были ворота. Когда через эти ворота с гиканьем и свистом ворвались ордынцы, размахивая своими кривыми саблями – никто не знает. Как назывался этот городок – тоже никто не знает18. Сколько дней или часов его жители продержались, когда пришла Орда… К счастью, сюда не приходят и археологи, которые наверняка нашли бы все скелеты и датировали бы их радиоуглеродным методом, а значит можно преспокойно себе думать, что в самый разгар осады, когда задымились подожженные татарами дубовые стены, когда вода во рву покраснела от крови, когда воздух над крепостью был разорван криками на мелкие лоскутки… спустился прямо городскую площадь воздушный корабль, забрал всех оставшихся в живых, включая кошек с собаками, и улетел туда, где хорошо. Хорошо потому, что нас нет.
————————————————
1 Основали
город на Голубой горе. Так ее называют из-за того, что мае,
в пору цветения незабудок, она издалека кажется голубоватой. Вернее, казалась.
Теперь на ней незабудок мало, но от такого красивого названия отказываться
жалко.
2 Одно
из этих городищ расположено в Михайловском районе неподалеку от села Ижеславль. Во времена нашествия Батыя на этом месте
существовал город Ижеславец, о разорении которого татаро-монголами упоминается в
«Повести о разорении Рязани Батыем». Местные жители верят, что часть города, в
которой стояла церковь, татары не успели взять штурмом – она вместе с последними
защитниками ушла на дно Прони. Тогда Проня была глубокой и судоходной. Сейчас, может, ничего не
получилось бы, а тогда… С тех самых пор в Великий Пост
и на Пасху слышен со дна Прони колокольный звон. Ну,
может, жители и не верят, но рассказывают проезжающим и местным краеведам,
которые пишут об этом в своих книжках. Осталось только оперу написать про этот
рязанский град Китеж.
3 Проня
– тихая и мелкая речка, которая точно специально здесь протекает для шумного
купания детей, стирки белья, тихого катания на лодках с девушками и для того,
чтобы наш брат мог сказать жене, теще и собаке, что завтра рано утром он идет
на рыбалку и чтобы к обеду его не ждали. Одни краеведы утверждают, что название
реки произошло от языческого бога славян Проно,
которого отождествляют с Перуном, а другие говорят, что Проня
– это всего лишь уменьшительно-ласкательное от имени Прохор. Наверное, в
незапамятные времена река была бурной и стремительной и уважительно звалась
Прохором, а потом, когда утихла, обмелела и заросла по берегам камышом… Сами выбирайте ту версию, которая вам больше нравится.
4 Если
уж совсем быть точным, то основание города могло быть связано не со
строительством заново, а с капитальным ремонтом или модернизацией уже
существующих стен и башен. Приехали Воротынский с Головиным, приказали стены
нарастить, сделать их толще, расставить по ним пушки, выстроить новую церковь,
найти икону и назвать город Михайловым, но… мы не будем придерживаться такой
версии. Уж больно она прозаическая.
5 Да
и как его восстанавливать, если земля под руинами школы принадлежит частному
владельцу. Кто и как умудрился продать большой участок земли в центре города
частному лицу, я так и не смог узнать. Узнал только, что городская
администрация регулярно обещает землю эту выкупить и начать восстанавливать
соборную церковь. Обещанного, как известно, ждут не
один год и даже не два.
6 Оброняли
крепость площадью в два футбольных поля. Не пятачок, конечно, но и не рубль.
Даже не полтинник.
7 Правду говоря, авторство
Баженова лишь одна из наиболее вероятных версий. Архитектором могли быть и
Кваренги, и Фельтен, и Казаков.
8 Надо
сказать, что Михайловские помещики понимали, что живут на бочке с порохом, и
потому содержали личную охрану из чеченцев, дагестанцев и черкесов, которых они
набирали из ссыльных уголовников – большей частью тех, кто попал у себя дома на
Кавказе под суд за воровство, разбой или кровную месть. Крестьяне испытывали к
этим людям, мягко говоря, неприязнь и хотели насильственным путем уменьшить их
количество, но удавалось это им плохо, поскольку дети гор всегда были вооружены
и по одному не ходили.
9 Шутки шутками, а до
семнадцатого года в Михайлове была улица Миллионная. Как в Москве или как в
Санкт-Петербурге. Тогда улицы просто так не называли.
10 Если
честно, то в Балахне кружевницы используют до трехсот пар коклюшек. Это уже и
не ноктюрн, а концерт для фортепиано с оркестром, но… все равно цветные кружева
есть только в Михайлове. В Балахне они однотонные.
11 Самое
удивительное, что в соседнем Пронском уезде тоже были
бродячие артели валяльщиков. Впрочем, может быть, они валяли валенки с галошами
и таким образом занимали свою особенную нишу на рынке валенок, не пересекаясь с
тверскими валяльщиками.
12 А
может, добровольцам просто хотелось покрасоваться в сверкающих медных касках с
брандспойтами наперевес, промчаться как ветер по сонным михайловским
улицам, пугая кур, индюков и зазевавшихся барышень, и трубить, трубить в
серебряный рожок сигнал пожарной тревоги.
13 Настольная модель этого
поезда, собранная в шестьдесят девятом году членами кружка художественного
моделирования Михайловской школы-интерната, теперь украшает собой городской
исторический музей. Все там сделано на совесть, и даже можно прочесть надпись
«Да здравствует пожар мировой революции» на командирском вагоне. Жаль только,
что нет фигурки Калинина. Пусть бы крошечной, пусть бы из какого-нибудь желудя
в кепке с ошкуренным обломком спички, изображающим палку, с которой ходил
председатель ВЦИК.
14 Писал
я этот очерк и думал, что михайловские крестьяне, как
и все тогдашние крестьяне, сначала с удовольствием громили помещичьи усадьбы,
радостно приветствовали большевиков, разгоняли земские управы, разрушали
церкви… а через год-полтора сопротивлялись продразверстке, поднимали восстания,
убивали большевиков и ненавидели советскую власть. К чему я пишу об этих давно
известных фактах. А вот к чему. В процессе написания этого очерка я пользовался
книгой михайловского краеведа Юрия Бучнева «Сказание
о земле Михайловской». Судя по страницам, описывающим установление Советской
власти в Михайлове, любил он ее беззаветно. Через два десятка страниц, когда
речь пошла о продразверстке, о раскулачивании, о репрессиях, об уничтоженных
храмах, Юрий Васильевич сделал поворот на сто восемьдесят градусов и стал любимую
власть ругательски ругать. Был бы он жив… все равно не стал
бы спрашивать у него, почему. Умом, как известно, Россию не понять. Даже
задним.
15 Цит.
по кн.: Ю. Бучнев. Сказание о земле Михайловской. Рязань: Изд-во Ряз. обл. тип., 2008. С. 140-141.
16 Михайлов освободили вторым.
Скопин освободили на восемь дней раньше, в ходе оборонительных боев, а Михайлов
освободили первым в ходе общего наступления, которое началось пятого декабря.
Не то чтобы скопинцы и михайловцы
поссорились из-за того, чей город освободили первым, но отношения между ними…
Константин Симонов, бывший в
тех местах как раз седьмого декабря, писал: «…Михайлов был первым городом,
взятым на этом направлении десятой армией генерала Голикова…
Никогда не забуду этого радостного чувства, с которым я въезжал в
Михайлов. Этот город, таким, каким он был в то утро, стал для меня первым явным
свидетелем разгрома немцев. Маленький городок был буквально забит машинами,
танками и броневиками, целыми и изуродованными. Грузовики, штабные машины,
автобусы стояли в каждом дворе. Мотоциклы и велосипеды валялись сотнями. У
дорог и в снежных полях вокруг города торчали десятки брошенных орудий. А
машин, пожалуй, было не менее тысячи. Город был сильно разбит артиллерией,
многие дома сожжены или разрушены бомбами. Михайлов, как нам сказали, был
обойден с двух сторон и взят в жестоком бою. Именно этим объяснялось большое
количество брошенной немецкой техники». Это Симонов писал в «Записках молодого
человека». А вот отрывок из «Живых и мертвых»: «…Городок был маленький, в
мирное время, услышав его название, наверное, переспрашивали и вспоминали: где
это? Не то под Москвой, не то на Волге… Но сейчас, в
начале декабря сорок первого года, его имя гремело, как музыка. Город, отбитый
у немцев! К этому еще не привыкли. Его взяли после короткого ночного боя два
полка… Городок и его окрестности были забиты брошенными немецкими машинами».
17 Вообще,
в Михайлове и районе не так, чтобы много достопримечательностей*. Местные
краеведы даже их, грешным делом, выдумывают. Один из основателей Михайловского
исторического музея Ю.В. Бучнев в своей книжке пишет о котлетах, которые, по
его словам, изобрел крепостной повар графа Строганова и которые до самой
революции подавали в Московском купеческом клубе под фирменным названием «котлеты
по-михайловски». Бешеной пользовались популярностью.
От этих котлет, как утверждает краевед, и пошли киевские котлеты, которые к
Киеву никакого отношения не имеют. Ну, написал бы, что не имеют, и остановился,
но Юрий Васильевич продолжает: «Подавая однажды котлеты, приготовленные по михайловской технологии, правительственной делегации во
главе Хрущевым в 1948 году, повара киевского ресторана назвали их «котлетами
по-киевски»… Эти добрые и не совсем добрые хлопцы с
Украины потихонечку, как сегодня наш российский газ – приворовывали
еще и вкусное». Стал я сомневаться в том, что киевские котлеты имеют рязанское
происхождение. Стал искать и нашел не у кого-нибудь, а у Вильяма Похлебкина вот такую цитату: «Единственным реликтом,
“памятником” и кулинарным достижением “новорусского”
ресторана остались в истории “ново-михайловские
котлеты”, названные так по имени Михайловского дворца, расположенного
поблизости». Понятное дело, что петербургские краеведы вряд ли прочтут книгу
Бучнева и станут уличать автора в том, что он, мягко говоря, написал неправду,
но ведь у этой книги был рецензент – профессор Акульшин, заведующий кафедрой
отечественной истории Рязанского педагогического университета. И консультант
был. Хоть и не доктор исторических наук, как Акульшин, но все же кандидат. Тоже
не случайный прохожий, а заведующий кафедрой истории Рязанского института
культуры по фамилии Чекурин. Юрия Васильевича
Бучнева, увы, уже нет на этом свете. Ему даже не написать письмо, которое
начинается с трех, всем известных, русских слов и одного восклицательного
знака.
————————-
*Конечно, можно и пионерские
организации, сохранившиеся в нескольких сельских школах Михайловского района,
назвать достопримечательностями, но… Вот если бы
стрельцы еще жили в Стрелецкой слободе… Куда там – не только стрельцов, но и
слободы-то не осталось.
18 Городище называют Жокинским по названию село Жокино,
которое ближе других сел к нему расположено.
Котельнич
Начинать рассказ о Котельниче нужно с места и времени его основания. Если начинать с места и времени его основания – значит, надо начинать… В том-то и дело, что никто толком и не знает, когда и где он был основан. То есть приблизительно, конечно, знают место. Еще более приблизительно знают время… Короче говоря, надо начинать с упорного, не затихающего многие годы спора между историками и краеведами о месте и времени основания маленького райцентра в Кировской области.
Если опираться только на русские летописные источники, то Котельнич в первый раз упоминается под 1459 годом. Упомянут по самому обычному в те времена поводу – шло войско московского князя Василия Второго воевать город Вятку, а по пути взяло Котельнич. Осадили, взяли штурмом, разграбили, сожгли, записали в летопись – все честь по чести. Стало быть, Котельничу сегодня пятьсот пятьдесят восемь лет прописью. Через сорок два года можно праздновать шестисотлетие. Так говорит одна часть краеведов с историками. Та, у которой на каждый чих есть ссылка на какую-нибудь летопись с тремя вислыми печатями и подписями трех летописцев, заверенными у монастырского нотариуса, или на статью в ученом историческом журнале. Есть и другая часть, которая ссылается на «Повесть о стране Вятской» – литературный памятник конца семнадцатого или начала восемнадцатого века, в которым черным по белому написано, что Котельнич был основан в 1181 году новгородскими ушкуйниками. И не на голом месте, между прочим, основан! Стоял де до непрошенного визита в те места новгородских разбойников тихий марийский городок Кокшаров. Вот его-то ушкуйники взяли штурмом, разграбили, сожгли и… в новгородскую летопись не записали. В «Повести о земле Вятской», которой серьезные историки не доверяют, по этому поводу сказано «…и начаша ко граду приступати, и в другой день изъ града того жители побежаху, инии же граду врата отвориша, возвещающее граждане Новгородцемъ, что им показася ко граду приступающее неисчетное воинство. И тако Божиею помощию той Кокшаров град взяша и обладаша…».
Скорее всего, ушкуйники и в Новгород-то не возвратились. Остались в Кокшарове и стали его переустраивать на свой новгородский лад в Котельнич. Или не стали переустраивать, а просто переименовали в Котельнич и стали жить. Их товарищи по набегам основали неподалеку от Котельнича городок Никулицын, а уж потом они все вместе основали Вятку, которая потом стала Хлыновым, которая потом снова стала Вяткой, которой потом приказали называться Кировым. Если вычесть из нынешнего года год основания Котельнича новгородскими ушкуйниками, то получится, что ему уже восемьсот тридцать лет прописью. Еще чуть-чуть – и был бы старше Москвы. Через двадцать лет можно было бы праздновать восемьсот пятидесятилетие, если бы… его уже не отпраздновали в девяносто третьем году. Какие-то краеведы нашли, что марийский городок Кокшаров был известен с 1143 года. (Москва! Умолкни и бледней!) Эти самые краеведы и уговорили администрацию города устроить праздник. И устроили, и веселились, и катались на каруселях, и ели пряники, и покрасили какой-нибудь старинный купеческий дом вместо того, чтобы поменять ему протекающую крышу, и заасфальтировали дорожки возле здания администрации, и отпечатали в местной типографии большим в районном масштабе тиражом сборник краеведческих статей, в которых утверждалось, что Котельничу в девяносто третьем году исполняется ровно… Время было такое – девяностые. Тогда любой праздник… Ну, да мы не о девяностых. Теперь, как сказали мне в тамошнем краеведческом музее, уже и не найти того, кто уговорил администрацию праздновать.
Другой краевед, решивший найти, откуда же взялся 1143 год в истории Котельнича, выяснил, что известный историк академик Тихомиров в своей монографии «Древнерусские города» упоминает именно под 1143 годом Котельнич, но… не тот, что стоит у впадения реки Моломы в Вятку, а тот, что в двухстах километрах к юго-западу от Киева. Открыл другой краевед этот неизвестный городской администрации факт через семь лет после того, как уже все отпраздновали. Третий краевед…
Оставим третьего краеведа. Поговорим о месте, на котором возник Котельнич. Археологи, пока краеведы и историки спорят, а горожане празднуют юбилей, которого не было, нашли в окрестностях нынешнего Котельнича как минимум четыре городища и ни одного паспорта, в котором была бы точно указана прописка и национальность аборигена. Все эти городища располагались друг возле друга, на протяжении девяти километров по высокому, обрывистому берегу реки Вятки неподалеку от впадения в нее реки Моломы. Стоит только начать выяснять – которое из этих городищ дало начало Котельничу… как тотчас же появится и третий и четвертый краеведы с остро заточенными аргументами наперевес. Сначала предки котельничан жили на одном городище, которое называлось Ковровское, а потом, по соображениям безопасности (других соображений в те времена почти и не было), перенесли все нажитое непосильным трудом ниже по течению Вятки на семь километров – в городище под названием Котельническое. Правду говоря, никаких следов марийского Кокшарова археологи ни на Ковровском, ни на Котельническом городище не обнаружили. Было еще два городища – Скорняковское и Шабалинское, но там тоже не нашли ничего типично марийского – только самые обычные наконечники стрел, гвозди, нательные крестики, бусины, глиняные грузила, тверские медные монеты, пряслица, креслица, гуслица и все то, что обычно находят в средневековых славянских городищах. Мало того, в тех местах не обнаружилось даже топонимов, которые напоминали бы название Кокшаров. Реки Какша, Кокшага и Кокша, которые можно было бы… но, нет. Они протекают куда южнее. Если прислушаться к тому, что говорят пятые и шестые краеведы, то больше похожая на ручей речка Котлянка, которая и сейчас впадает в Вятку неподалеку от железнодорожного моста, и была той самой марийской речкой Кокшер, название которой жители городища превратили в Котлянку. Протекает она по огромному оврагу. Иными словами по котловине, по котлу. В «Повести о стране Вятской» так прямо и написано: «Снизу Вятки реки от Кокшарова городка названном по реке Кокшаре». От названия Котлянки, стало быть, и произошло название города. Есть, правда, еще одна версия происхождения названия. Шли-де русские войска брать приступом Вятку, да по пути сделали привал в Кокшарове. Ну, не привал, а штурм, но сейчас не об этом. После штурма был по расписанию обед. Обед принесли в котлах и потому… Эту версию даже и рассматривать не будем. Хватит с нас и предыдущих.
Выходит так, что Котельнич около двухсот или более лет пребывал в эмбриональном состоянии в виде поселка, а точнее городища городского типа, поскольку даже в 1390 году, в «Списке русских городов, дальних и ближних» Котельнича не было – то ли жителей в нем было мало, то ли частокол вокруг городка был не так част, то ли проплывающие мимо него по реке Вятке московские переписчики не могли заметить горсть домиков на высоком берегу. Есть еще и седьмые краеведы, которые предполагают, что Котельнич был сначала основан пришедшими с Севера славянами, потом захвачен марийцами, потом снова отбит славянами, которым открыли ворота марийцы, знавшие русский язык… но про них мы не станем говорить, чтобы не наводить тень на и без того уже запутанный донельзя плетень. Скажем только, что и по сей день котельничские краеведы и историки между собой договориться не могут и разбились на два непримиримых лагеря. Одни не доверяют «Повести о земле Вятской», и Котельнич у них молодой город, которому и шестисот лет нет, а другие доверяют и… Представляю себе празднование шестисотлетия Котельнича – одна колонна с цветами и транспарантами, на которых написано «Шестьсот лет любимому Котельничу», а вторая… Чуть не забыл. С шестисотлетием все тоже не так просто. Есть два варианта его празднования. Первый – считая от 1459 года, а второй – от 1433 года, поскольку историки нашли, что под этим годом есть упоминания о Котельниче в духовных грамотах Галицких князей. То ли он был в 1433 году уже городом, то ли просто маленькой сторожевой крепостцой… Поэтому в колонне, которая будет праздновать шестисотлетие Котельнича, надо предусмотреть хотя бы несколько шеренг для тех, кто…
В 2014 году отпраздновали пятисот пятидесяти пятилетие со времени первого упоминания Котельнича в летописях. Если считать с 1459 года. И дата вроде круглая, состоящая из одних пятерок, и надежность ее не вызывает сомнений, а… праздничного настроения не было. Хотелось легендарности, былинности даже, а тут… Ну, пусть они сами разбираются, а мы пойдем дальше.
После того как Котельнич попал в русскую летопись, ему осталось только попасть под власть Москвы. Конечно, он еще успел какое-то время принадлежать галицким князьям, котельничане успели сходить под их водительством в набег на Великий Устюг, принять участие в походе на татар, на Волжскую Булгарию и даже за компанию с вятчанами набежать на новгородские владения в Двинской земле. Что и говорить, за компанию с вятчанами котельничане потрепали нервы Москве так, что мало ей не показалось. Шесть раз целовали крест Москве на верность и шесть раз нарушали целование. Дружили с князем Дмитрием Шемякой против Великого князя Московского Василия Второго… но уже в 1468 году они вместе с москвичами двинулись на татар. Через десять лет татары под командой хана Ибрагима пришли с ответным визитом недоброй воли, но хорошо укрепленный Котельнич взять не смогли. Правду говоря, и сейчас, когда смотришь со стороны реки на сорокаметровые обрывы, сложенные из красноватой глины, думаешь, что лучше с аборигенами не связываться, а плыть по Вятке дальше. В те неспокойные времена Котельнич располагался на узком мысе, который с трех сторон окружали глубокие, до пятнадцати метров глубиной, овраги.
Военных задач у города было две – защищать северные земли Москвы от без устали набегающих татар по реке Моломе на Великий Устюг и быть пунктом сбора части русских войск во время походов на Казань. Ну и, конечно, самим котельничанам (в те времена их называли котелянами) вменялось в обязанность идти на Казань вместе с остальными. Они и ходили, правда, не очень охотно, поскольку понимали, что после похода на Казань к ним заявятся татары. В 1469 году вятчане и котельничане даже до Казани не дошли, узнав, что татары идут к Вятке. Быстро вернулись и пообещали Казанскому хану, наставившему на них свои кривые татарские сабли, держать нейтралитет. Когда через год в Котельнич прибыло на судах войско московского царя и «начаша вятчанам глаголати речью великого князя, чтобы пошли с ними на казанского царя, они же рекоша к ним: “Изневолил нас царь и право свое есмя дали ему, что нам не помогати царю на великого князя, ни великому князю на царя”». Недолго, правда, продержался вятский нейтралитет. Через год дружинники из Котельнича в составе вятских взяли и разграбили дочиста Сарай, прихватя с собой сарайских княгинь.
При такой богатой на военные походы жизни, нужно было уметь защищаться. В Котельниче не просто сделали толще и выше стены, но на подступах к городу, на территории двух городищ, построили еще две небольших крепости. С высоты крепости на Скорняковском городище Вятка просматривалась километров на десять. Можно было успеть зажечь сигнальный костер, надеть кольчугу, шлем с бармицей и крикнуть подплывающим татарам в рупор из ладоней какие-нибудь обидные слова, которым они сами нас и научили. В 1478 году татары хоть и приступили к Котельничу, а взять его не смогли. Между прочим, ширина городских стен, представлявших собой деревянные клети, плотно забитые глиной, составляла в те времена от двух до пяти метров.
Со всем тем не утихала борьба между вятскими и московскими. В 1485 году вятские снова отказались идти в поход на Казань, а через год усугубили свой отказ грабительским набегом на Великий Устюг. В конце июля 1489 года к Котельничу подошло и подплыло по Вятке соединенное войско москвичей, вологжан, тверитян, двинян, белозерцев и даже татар. Неизвестно – пришлось ли им брать штурмом Котельнич или он сдался без боя, но через четыре дня шестьдесят четыре тысячи войска ушло брать Хлынов (Вятку) и взяло его (ее). Уже в сентябре вятчане и котельничане, как говорится, добровольно и с охотою писались в слуги Великому князю Московскому.
При Иване Грозном котельничане проявляли чудеса героизма в войне с Казанью. В 1542 году под Котельничем был разбит наголову четырехтысячный татарский отряд, возвращавшийся (точно так же, как возвращались когда-то сами котельничане) после набега на Великий Устюг. Братья Тит и Каша Мартьяновы так отличились в двух казанских походах, что их наградили почетными грамотами, которые выдали в Москве. В те времена почетные грамоты выглядели гораздо скромнее, чем те, которые выдавали при Советской власти. Ни портрета царя, ни двуглавых орлов на фоне Кремля, а только и было написано, что Тит и Каша «казанскую службу с нашими воеводами служили зим и лет по вся годы» и за это пожалованы в Котельническом уезде землями – Титу остров и озеро между Вяткой и Моломой, а Каше был дан на оброк луг ниже по течению Котельнича, плюс кое-какие озера, плюс бортный лес, плюс звериные ямы. Наградили лугом и еще одного котельничанина Петра Сухово, но уже за взятие Казани.
После того как Казань была взята, Котельнич свое военное значение потерял. Наместниками сюда назначали «охудавших детей боярских». Один из этих наместников, боярский сын третьей статьи из Вязьмы Григорий Третьяков, так охудал, что помер не доезжая места своего кормления. Как было не завестись при этакой власти в дремучих вятских лесах лихим людям? Они и завелись, и так расплодились, и так стали донимать жителей Котельнича, Хлынова и близлежащих городов и сел, что те били челом Ивану Васильевичу. Писали, что «…на посаде в станах и волостях многие села и деревни разбойники разбивают, и животы твои губят, и крадут и убивают людей до смерти; а иные многие люди у тебя1 в городе и на посаде разбойников у себя держат… а ко иным людям разбойники приезжают и разбойную рухлядь к ним привозят». Царь меры принял – дал вятским городам специальную губную грамоту, по которой можно было для ведения разбойных дел выбирать от трех до четырех особых земских голов из числа тех, что «грамоте умеют и пригожи», а тем головам помогать должны старосты, десятские и «лучшие люди». И эти самые головы имели право делать обыски, при дознании бить кнутом и казнить разбойников.
Еще во времена отца Ивана Грозного, великого князя Василия Третьего, Котельнич приобрел такую известность, что его, наряду с другими вятскими городами, упоминает в своих «Записках о Московии» Сигизмунд Герберштейн. Написал, правда, что Котельнич находится всего в восьми милях от Хлынова (Вятки) на реке Rhechitza, которая впадает в Вятку. Еще и на карте своей поместил город Chotelnicz у самого подножия Уральских гор. И не в восьми, и не на реке Rhechitza, и не у подножия Уральских гор, и, в конце концов, не Chotelnicz, если уж переводить с немецкого на русский, но пусть хотя бы так, чем вообще никак. Герберштейн еще и описал те места как болотистые, бесплодные и служащие прибежищем для беглых рабов. Впрочем, как сообщает Герберштейн, в тех болотистых и бесплодных местах изобилие белок, зверей и меда.
Пожалуй, это все, что можно сообщить о шестнадцатом веке в истории Котельнича. Разве только можно добавить, что к концу этого века Котельнич стал уездным центром, в котором проживало немногим более четырех сотен человек в семи десятках дворов. Вот эти четыре с лишним сотни человек во главе с городовым приказчиком Дементьевым, попом Харитоном и уржумским стрельцом Салцовым, бог весть как оказавшимся в Котельниче, осенью 1606 года и перешли на сторону первого Самозванца. Зачинщики беспорядков «вора учали величать, который называется царевичем Дмитрием, что он Москву взял, а с ним пришло многое множество людей, и на кабаке за него чаши пили». Городской староста Митька Куршаков попытался прекратить этот пьяный мятеж и арестовать главарей, но успеха не имел. Не имел успеха и проходивший через Котельнич в Москву отряд пермских ратников. Более того, часть ратников примкнула к сторонникам Лжедмитрия. К зиме, однако, все по неизвестной причине успокоилось. То ли дрова надо было колоть, то ли вино в кабаке выпили до дна, но кончилось все тем, что котельничане поддержали Василия Шуйского. Через три года Котельнич не поддержал сторонников Тушинского вора, захвативших соседние Яранск и Санчурск. Плохо пришлось Котельничу – он был взят штурмом, а один из организаторов его обороны, стрелецкий сотник Захар Панов, был посажен на кол2. Вятский воевода князь Ухтомский, не в силах справиться с мятежниками сам, отправил письмо с просьбой о помощи в Пермь, в котором писал, что «Государевы изменники и воры… сели в Котельниче, а из Котельнича во все городки пишут воровством всяческим, чтоб им всю Вятскую землю прельстить и к вору привесть». К декабрю 1609 года Ухтомский все же смог освободить город от сторонников второго Лжедмитрия и привести котельничан к присяге Василию Шуйскому. Может, кого-то и посадили на кол за все учиненные безобразия…
Как только Смутное время закончилось, Котельнич, который и раньше-то не процветал, снова начал приходить в упадок. По количеству дворов он оказался самым маленьким городом Вятского края – в Котельниче их было в десять раз меньше, чем в Хлынове. Всего шесть с небольшим десятков дворов и почти сорок опустевших. Мало того, Котельнич еще и попал в должники к казне – в 1616 году за ним числилось шестьдесят семь рублей долгу с пустых земельных участков и рыбных ловель, что по тем временам было довольно крупной суммой. Население разорялось и налоги Москва понизила, но из-за неурожая двадцатого и двадцать первого годов снова повысила. Дошло до того, что сильно обедневшие котельничане стали меньше пить и казна в 1621 году недобрала кабацких денег по той причине, что «питухов на кабаке перед прошлым годом было мало и хлеб прежнего был дороже».
К 1629 году количество тягловых дворов сократилось с сорока до двадцати пяти. Общий доход в казну от города упал с тридцати восьми до тридцати трех рублей, двадцать шесть дворов стояли пустыми, но… оброчные доходы с города и уезда, которые брались подушно, возросли с девяносто девяти до полутора сотен рублей. Все эти цифры невообразимо скучны для тех, кто в них ничего не понимает, но для тех, кто понимает, они говорят о том, что горожане стали мало-помалу не столько богатеть, сколько вылезать из беспросветной нищеты и… богатеть. Ставили они мельницы, организовывали рыболовецкие артели и ловили рыбу на расстоянии до девяносто пяти верст ниже по течению Вятки от Котельнича3, занимались бортничеством, разрабатывали месторождение железной руды и торговали. Торговые люди из Котельнича добирались до Великого Устюга и даже до Архангельска. Взять, к примеру, Ермолу Моисеева. В сентябре 1652 года он «Приплыл с Вятки на плотишке, гребцов два человека. Явил товару продать: воску шесть пудов, меду тридцать пудов. Цена обоему шестьдесят рублей». Это ведь написать просто – приплыл на плоту из Котельнича в Великий Устюг, а на самом деле… комарья и мошки на этой Вятке видимо-невидимо, медведи и сами не спят и никому спать не дают. Особенно тем, которые плывут продавать тридцать пудов меда. Разбойники за каждой сосной притаиться могут. Это ведь полтонны меда и воску надо втроем на плот затащить, да потом грести против течения по Моломе, потом по течению по реке Юг, да не везде вода, а где ее нет – так и волоком… Были, однако, и те, кто в Великом Устюге только дух переводил и плыл со своим товаром дальше по Сухоне и Северной Двине до самого Архангельска.
Так получилось, что через Котельнич проходил из Хлынова (Вятки) торговый путь не только на Великий Устюг и далее на Архангельск, но и на Галич, Кострому, Ярославль и Москву. Если двигаться на юг, то можно было доехать до Нижнего и Владимира. Ну, а если плыть по реке Вятке на восток, то можно было добраться и до Соли Камской. Котельнич стоял на перекрестье всех этих торговых путей. Рано или поздно здесь должна была возникнуть ярмарка. Она и возникла во второй половине семнадцатого века и стала почти на триста лет «градообразующим предприятием» для Котельнича. Назвали ее Алексеевской по имени преподобного Алексия, человека Божия. Скорее всего его культ утвердился в городе и уезде после эпидемии моровой язвы в 1607 году. Алексий почитался как защитник от эпидемий и болезней. По другой версии (а как же без другой версии)… Собственно, это даже и не версия, а предание. Так вот, по преданию царь Алексей Михайлович подарил Котельничу на день открытия ярмарки (или на день своего ангела) икону Алексия, человека Божия. Записей по этому поводу не сохранилось в царских архивах никаких, но, скорее всего, без царя тут не обошлось. Открытие ярмарки планировалось на март – в самый строгий у православных Великий Пост. Тут уж без разрешения московского начальства вряд ли обошлось. Между прочим, как минимум, до середины девятнадцатого века на ярмарке только торговали. Никаких каруселей, кабаков, медведей с балалайками и азартных игр в кости и карты. Правда, потом… Не будем, однако, забегать вперед.
Ко времени открытия ярмарки Котельнич перестал быть вымирающим городом с полунищими жителями. По переписи 1654 года в нем уже было почти полторы сотни посадских и десяток церковных дворов, что в пять раз больше, чем четверть века назад. Городская жизнь и имущественные отношения между горожанами усложнились. Участки земли отдавались в залог, продавались и покупались. Самыми крупными землевладельцами в Котельниче были потомки Петра Сухово, награжденного Иваном Грозным землей еще за участие в победоносном Казанском походе. Внук Петра Яковлевича, а затем и правнук, смогли к этому лугу прибавить части других лугов. После того как правнук Сухово скончался, его жена и дети продали все земельные владения за огромную по тем временам сумму в семьсот десять рублей… какому-то шустрому москвичу4, который немедленно заложил покупку Вятскому архиерейскому дому. Земельные наделы потомков братьев Мартьяновых, полученные ими за беспорочную службу в нескольких Казанских походах, были разделены и перешли к другим владельцам. К приобретению земельных наделов присоединились местные монастыри, развернувшие в крае бурную хозяйственную деятельность. Короче говоря, жизнь в Котельниче била ключом до самого 1658 года. В этом году в Котельнич пришла моровая язва. Спустя двадцать лет после эпидемии количество дворов с полутора сотен уменьшилось в два с половиной раза. Умерло 162 человека. Мужчин в городе осталось 158. Пустых дворов и дворовых мест в Котельниче было больше, чем после Смуты. Появились нищие. В маленьком Котельниче их было всего девять. В большинстве своем это были женщины. Девять семей котельничан просто убежали из города от такой жизни. В довершение ко всем напастям власти усилили, как сказали бы теперь, налоговое бремя. Мало того, что жители посада платили тягло и оброк за пашню, так еще и ямские и таможенные сборы, так еще и специальный сбор для выкупа русских пленных. Выкупали их главным образом у крымских татар. Была еще одна, местная вятская повинность. Необходимо было снабжать хлебом уральское Верхотурье. Грузить хлеб, толокно и крупу на лодки и сначала по Вятке, а потом на подводах везти за три девять земель в Верхотурье. И везли, пока в 1689 году власти не смилостивились и не разрешили заменить эту натуральную повинность денежной. Просто перекинуть деньги со счета Котельнича на счет Верхотурья было нельзя. Их тоже надо было везти в Верхотурье.
И все же Котельнич рос и развивался. Самое удивительное, что сильно обветшавший и потерявший все свое военное значение кремль не развалился окончательно и не был растащен горожанами по бревнышку, как это происходило сплошь и рядом в подобных случаях в других русских городах, а был отремонтирован и получил с трех сторон новые стены и башни. Кремль по-прежнему был военной крепостью, и в нем в 1676 году по «росписи» было шесть пудов пороху, четыре с лишним пуда свинца, большое количество пищалей и ядер к ним. Появился на посаде и первый кабак, называвшийся «кружечного двора казенный погреб». Во главе исполнительной власти в городе должен был стоять выборный городничий. Выбирать его должны были жители Котельнича. Я говорю «должен был» и «должны были» потому, что никакой выборности, понятное дело, и в помине не было. Городничего назначал вятский воевода по своему усмотрению «из дворянских детей и из подьячих для своих взятков», а уж эти дворянские дети и подьячие для своих взятков пускались во все тяжкие. И так они умудрились утеснить котельничан, так бессовестно брали взятки, что горожане написали челобитную царевичам Ивану и Петру Алексеевичам. Те живо откликнулись, и в июне 1682 года права граждан по выбору городничего и подьячих были восстановлены специальной грамотой, в которой указывалось, что выбирать им велено только того, кого они «всем миром излюбят», а подьячим без «мирских зарученных выборов… быть никому не велеть».
В 1686 году Котельнич, которому разрешили избирать излюбленных всем миром городничих и подьячих, Котельнич с новыми крепостными стенами и башнями, запасами пороха и свинца, с пищалями, кабаком, приказной избой, Троицкой, Алексеевской и Николаевской церквями взял… да и сгорел дотла. Поскольку военного значения кремль уже не имел, то его восстанавливать не стали.
В 1718 году Котельнич был приписан в составе Вятской провинции к Сибирской губернии. Не как город, но как пригород. Не в том смысле, что пригород какого-то другого города, а в том, что для города он не вышел… Всем и не вышел – ни количеством жителей, ни количеством домов, ни промыслами, ни ремесленниками, ни мануфактурами. Соседние Орлов, Слободской, Кунгур и, понятное дело, Хлынов, вышли, а Котельнич… Впрочем, как и во всех больших городах, в маленьком Котельниче была учреждена ратуша и выбран бургомистр, который сначала подчинялся главному магистрату Петербурга, а потом магистрату Хлынова. Новых сборов и податей стало столько… На устройство Петербурга, Ревельского порта и Ладожского канала и на генеральный провиант войск денег дай. На морской провиант тоже дай. Про рекрутов и говорить нечего. Конскую, во всех смыслах этого прилагательного, пошлину заплати, а еще банный сбор, а в довершение всего на содержание Котельнича и соседних городов был поставлен Ингерманландский полк. Начались недоимки. Начали выборных людей, ответственных за сбор податей, публично бить батогами перед съезжей избой и ссылать на вечное поселение в Азов. Начали опечатывать лавки и открывать только после полного расчета города по долгам. Начал Котельнич вместе со всей Вятской провинцией хиреть. Ну, да ему было не привыкать хиреть. Чай, не в первый раз. Кроме двух церквей был он весь, как и прежде, деревянным. По переписи 1717 года в городе было сорок пять дворов, а в них всего сто семьдесят жителей. В середине семнадцатого века дворов в Котельниче было в три раза больше. В 1744 году мужчин в городе проживало 198 человек. Ровно на сорок человек больше, чем в 1658 году. Конечно, статус уездного города, дарованный Котельничу при Екатерине, герб в виде золотого котла на зеленом геральдическом поле, регулярная планировка5, городничий с годовым окладом в триста рублей, трехгласная дума, земский суд во главе с капитаном-исправником, регулярный план, квартальные надзиратели, квартальные поручики, доктор с годовым окладом в триста рублей, лекари, подлекари, лекарские ученики, городовой магистрат, сиротский и словесные суды, ратманы, трубочисты, подрядчики для содержания и зажигания фонарей, вывоза нечистот и, наконец, специальный столб для прибивания объявлений способствовали много к украшению города, но если бы не ярмарка…6
Поначалу, еще в конце семнадцатого века, она длилась всего три дня. Более всего торговали на ней зерном, льном и холстом. Готовой одеждой за отсутствием портных тогда торговать было некому. В Котельниче ремесленников почти не было7, а в соседних городах были и серебряники, и медники, и мыльники, и кожевенники, и красильщики, и кузнецы, и шорники. Вот их-то продукция на ярмарке и продавалась. Кроме того, на ярмарке торговали лошадьми вятской породы – маленькими, мохнатыми и чрезвычайно выносливыми. Лошадки эти могли везти по двадцать пять и больше пудов груза по семь часов кряду и работали по двадцать пять лет. К началу девятнадцатого века привозилось их на ярмарку до полутора тысяч голов, а в середине века уже в два раза больше. Лошади были таким ходким, во всех смыслах этого слова, товаром, что покупатели приезжали за несколько дней до начала ярмарки и раскупали лучших заранее. Значительная часть этих лошадей продавалась в Московскую, Нижегородскую и Казанскую губернии. Специальными правилами было запрещено испытывать купленных лошадей на улицах Котельнича. Для этого отводился песчаный берег Вятки против города. К тому времени на ярмарку, которая длилась уже десять дней вместо трех, съезжались не только из окрестных сел и деревень, но из Москвы, Нижнего, Костромы, Ярославля, Уфы, Могилева, Курска, Астрахани, Казани и Устюжны. Сотни лавок торговали сукном, парчой, ситцем, коленкором, золотом, серебром, кожами, мехами, москательными товарами, посудой, чаем, сахаром, соленой и вяленой рыбой, мукой, коноплей, льняным маслом, рожью, домашней птицей, яйцами, сушеными грибами и ягодами. В 1832 году на ярмарку привозили даже хрусталь и бриллианты, правда, торговля ими шла не очень успешно – купили только треть из привезенного.
Все же, событиями Алексеевской ярмарки, которая, хоть и была главным событием в жизни города, но шла не дольше трех недель, жизнь города не ограничивалась. Война двенадцатого года до Котельнича дошла в виде правительственного указа о народном ополчении. От Котельнича было двадцать добровольцев. Формировали это ополчение в Вятке и Уржуме. В первых числа ноября двенадцатого года, когда Наполеон уже отступал по старой Смоленской дороге, первую партию вятских ополченцев отправили… в Казань. Там пришлось ополченцев, одетых в армяки и шаровары серого сукна, доучивать, довооружать и обмундировывать. Параллельно в Котельниче был сформирован отряд земской милиции. Собрали и шестьсот рублей на нужды обороны. Объединенные Казанское и Вятское ополчения, состоявшие из пяти пеших и двух конных сотен, на российский театр военных действий дойти не успели, но в Европе отличились при взятии Гамбурга, Виттенберга, Торгау и осаде Магдебурга. Французов жители Котельнича все же увидели, но уже в качестве пленных. Жили они в городе и уезде до 1816 года. После этого те, кто не умер от ран и болезней, смогли вернуться на родину. Захотели, правда, не все.
В сентябре 1843 года по сенатскому указу Алексеевская ярмарка поучила статус государственной. Теперь для ее подготовки создавали ярмарочный комитет. Первого марта, после торжественного молебна на площади перед Троицким собором, поднимали городовой флаг и по улицам Котельнича отправлялся ходить барабанщик, который барабанным боем оповещал всех о начале торговли. Население города на время ярмарки, которая длилась уже три недели, увеличивалось порой в десять раз. В двух старых деревянных гостиных дворах было триста тридцать торговых лавок, но всех желающих они вместить не могли. Построили новый каменный гостиный двор по проекту петербургских архитекторов. Купцы останавливались в гостиницах и на квартирах местных жителей. Хитрые купцы умудрялись и закупать и продавать свой товар по месту своего временного жительства8. Это позволяло им уклоняться от платежей в городской бюджет. Гласный городской думы, призванный следить за этими архиплутами, протобестиями и надувайлами морскими мог хоть разорваться на тысячу частей – и все равно не мог с ними ничего сделать. Комиссия, ходя по одной стороне торгового ряда с проверкой, должна была иметь множество глаз, чтобы заметить, как купленные разрешения на торговлю переходят из проверенной части в непроверенную. Не говоря о возах, которые просто переезжали с места на место. Даже торговые палатки исхитрялись торговать без оплаченных разрешений. Каждый день на ярмарке толклось от девяти до тринадцати тысяч покупателей, которые одновременно были и продавцами. Ситуация усугублялась тем, что каждый купец хотел торговать на том месте, где ему было удобно. К примеру, во фруктовом ряду были лавки с посудой и мелкой галантереей, а там, где должна была быть посуда, продавали… да все что угодно. Между продавцами из-за мест часто возникали споры, переходившие в драки9. Плана, который определял бы количество продавцов в ряду или длину и ширину балаганов за двести лет, которые прошли со времени основания ярмарки, не составили. Полиция в драки не вмешивалась. У нее, как и у городских властей, был забот полон рот. Надо было обложить дополнительными поборами купцов, утаить часть собранных налогов, уменьшить в бумагах реальный оборот ярмарочных торгов10. Жалобы купцов на поборы и утеснения местных властей были так настойчивы, что в 1858 году на ярмарку прибыл вятский губернатор, обошел всех торговцев и с каждым поговорил. Та ярмарка надолго запомнилась купцам. Вот что они писали в благодарственном письме губернатору: «Никогда еще не было для нас такой спокойной и благоприятной ярмарки; мы торговали, как бы отдыхая, – не было ни кляуз, ни притеснений. Искренне благодарим такого справедливого и внимательного начальника губернии к торговому сословию. Его превосходительство Николай Михайлович Муравьев своим личным присутствием осчастливил нашу торговлю».
Со временем, после того как традиционный русский национальный костюм стал уходить в прошлое, на ярмарке появилось готовое платье. Оно было отечественного производства, но русские купцы, понимая про своего покупателя даже то, чего он сам про себя не понимал… на подкладке, к примеру, картузов писали французскими буквами фамилию русского фабриканта из Москвы, Казани или Нижнего. Покупателю, конечно, клялись в том, что картуз заграничный и сейчас из французских магазинов. И надпись показывали – самую что ни на есть французскую.
И ведь что удивительно – покупали все эти головные уборы на ярмарке преимущественно крестьяне и мещане Вятской губернии. Модные московские магазины на Кузнецком мосту не приезжали сюда оптом закупать картузы. Крестьянам-то с мещанами зачем французские буквы на подкладке… 11
С шапками были свои хитрости. Шапку с околышем из нутрии, не моргнув глазом, выдавали за бобровую и вместо полтинника продавали ее за два или три рубля. Обвесить в те времена было куда больше возможностей. Достаточно было начать торговлю затемно и фонарь поставить чуть дальше, чем нужно, от весов… Особенно удобны для этих целей были безмены. В середине девятнадцатого века власти их даже запретили использовать в торговле, но… в Вятке, как говорит пословица, свои порядки. Где те власти, которые запретили, а где продавцы… Безмены, случается, используют и сейчас12.
Со второй половины позапрошлого века на ярмарке перестали соблюдать запрет на различные увеселения, и мгновенно город наводнили бродячие фокусники, борцы, клоуны, актеры и карточные шулера. Работало два кукольных театра, гастролировал Нижегородский ярмарочный театр, приезжал цирк Дурова со своей знаменитой мышиной железной дорогой, два зверинца с верблюдами, обезьянами, ослами, лисицами и непременными медведями, а еще два постоянно действующих электротеатра, карусель, акробатические представления, трактиры, пивные, бильярд и три дома терпимости. По количеству девиц легкого поведения, которых в городе было зарегистрировано два с лишним десятка, Котельнич занимал второе место в губернии и уступал только Вятке.
Один из местных домов терпимости на улице Урицкого мне показали. От него остались только стены, на которых висят две мемориальных таблички. Одна из них свидетельствует о том, что здесь в прошлом веке с двадцать седьмого по семьдесят третий год жил и работал писатель Леонид Николаевич Рахманов, а вторая о том, что почти в это же время здесь жил Скурихин Анатолий Васильевич – один из основоположников советской фотожурналистики и создателей фотолетописи Советского Союза. Неподалеку от этого полуразрушенного дома стоит хорошо сохранившийся дом дореволюционной постройки, в котором теперь размещается детский сад «Вишенка». Там, в те времена, когда дом терпимости работал круглосуточно и без выходных, находилось полицейское управление. Местный краевед Олег Александрович Зайцев уверил меня в том, что оба эти здания были соединены подземным ходом. Был, по словам Зайцева, и еще один подземный ход, который соединял полицейское управление со стоящей на соседней улице женской гимназией. – Не может быть! – воскликнул я, – чтобы в женской гимназии… – Гимназистки… – со значением сказал Олег Александрович и… замолчал. И многозначительно поднял указательный палец вверх. – Ну, если только к двоечницам выпускных классов, – сдался я.
Оставим гимназисток и вернемся к ярмарке. Одни из самых больших оборотов на ней были у тех, кто торговал рожью, ячменем и овсом, урожаи которых были традиционно высоки в южных районах Вятской губернии. Котельнич издавна славился своими мельницами – водяными, ветряными и паровыми. К середине девятнадцатого века в уезде работала пятьдесят одна мельница. Во всей остальной губернии только семь. В 1867 году их было уже около двух тысяч13 и перемалывали они в год до шести миллионов пудов зерна. Размол стоил две копейки за пуд. Чуть более пяти миллионов пудов муки уходило на продовольствие уезда, некоторое количество шло на винокурение, а сотни тысяч пудов муки увозили в Архангельский порт для торговли с Бельгией, Англией и Голландией. Одними из самых крупных в Котельниче торговцев хлебом и крупами были купцы первой гильдии Кардаковы. Производимые на их заводах овсяная крупа и толокно шли на экспорт в Европу. Из поставляемой в Англию крупы «Русский геркулес», которую делали из сортового овса, англичане в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого каждое утро варили себе овсянку. Старая картонная пачка «Русского геркулеса», стоящая в краеведческом музее под стеклом, украшена медалями различных выставок, как этикетка коллекционного шампанского. Тут тебе и Большая золотая медаль с выставки в Брюсселе, и Большая серебряная медаль министерства финансов, и еще штук пять самых разных. Способ приготовления описан всего на трех языках – на русском, английском и французском. Тут бы надо сделать вывод насчет… Сами сделаете. Его и ребенок сделает.
Уж раз зашла речь об английском завтраке, то надо будет сказать и о яйцах, которые отправлял в Англию из Котельнича купец Колбин. Свежие яйца из Котельнича в Англию. Через Архангельск. Еще до того, как Котельнич и Архангельск связала железная дорога. Их покупали у местных крестьян специально обученные люди – яичники14. Обмазывали золой, чтобы предотвратить их преждевременную порчу, укладывали в специальные ящики с соломой, грузили на телеги, и выносливые вятские лошадки везли их в Архангельск, там их грузили на суда и везли в Соединенное Королевство15. Обратно из Архангельска купцы везли виноградное вино, треску, свежую и соленую сельдь, семгу, ворвань, сахар и все то, что можно купить в Европе за деньги, вырученные от продажи муки, леса, льна, овса, ячменя и яиц. К примеру, английские швейные машинки, которые в Котельниче были не мене популярны, чем «Зингер», или немецкие гладильные катки для глаженья прямого белья. Такой каток – большой, неподъемный, с шестеренками и колесами, которые наверняка любили крутить дети, сейчас украшает экспозицию городского краеведческого музея.
В 1862 году учитель уездного училища Илья Егорович Глушков в этнографическом сборнике Русского географического общества «Топографическо-статистическое описание города Котельнича» представил портрет своего земляка середины века: «Роста они большею частью среднего, телосложения мужчины и женщины крепкого, волосы темнорусые… В одежде заметна некоторая чистота и щеголеватость. Пожилые люди по старому еще обычаю носят длинные суконные сюртуки и чепаны16, жилеты прямые с глухим воротником и брюки, опущенные в голенища сапогов… Но нынешнее поколение одевается далеко не так. Богатые купцы для себя и своих стали выписывать из столиц различные дорогие предметы роскоши, о которых лет десять тому назад старики, конечно, не могли и подумать иначе как о вещах разорительных и ненужных. Молодые купчихи одеваются в самые модные костюмы, необходимою принадлежностью их туалета уже считаются бриллиантовые кольца, брошки, серьги и фермуары; в зимнее время можно нередко видеть на них бархатные платья и бархатные салопы на лучших лисьих мехах». Как трогательна эта «некоторая чистота и щеголеватость»!
Все эти фермуары, бархатные платья и салопы на лисьем меху вовсе не для красного словца были написаны Глушковым. Так оно и было на самом деле. В городском общественном банке, который организовал неутомимый Михаил Иванович Кардаков17 и который внес половину его двадцатитысячного уставного капитала, ежегодные поступления на лицевые счета котельничан за тринадцать лет с 1868 года по 1881 год выросли почти в четыре раза и составили чуть более ста тысяч рублей.
При всем богатстве Алексеевской ярмарки, обороты которой в отдельные годы достигали нескольких миллионов рублей, сам Котельнич отнюдь не процветал и в промышленном отношении был почти не развит. Конечно, были в городе и уезде кожевенные и винокуренные заводы, кирпичные сараи (именно сараи, а не фабрики) Кардаковых, табачная, папиросная и сигарная фабрики купца Князева, лесопилки, сургучный завод мещанина Вершинина, несколько свечных заводиков, каждый размером с небольшую светелку, и все то, что обычно было в русских уездных городах девятнадцатого века, но… было это все в таком количестве, что к концу века в производстве было занято всего десять процентов населения18. Доходило до смешного – класть печи, выполнять плотницкие работы и лудить медную посуду приезжали в Котельнич мещане из соседнего Орлова. В городе нельзя было найти хорошего мебельного мастера. Да и кому, спрашивается, придет охота заниматься производством, если гораздо проще заработать на сдаче комнат внаем купцам, приехавшим на ярмарку. Кстати, о купцах. Богатых купцов первой гильдии в Котельниче было всего два семейства – Кардаковых и Зыриных. Этих можно было назвать еще и промышленниками. Всем остальным купцам по своим оборотам до Кардаковых и Зыриных было как до… Более всего в Котельниче было мелких розничных торговцев. В соседних городах Вятской губернии купечество было куда многочисленнее и богаче. В 1870 году по количеству купцов первой гильдии Котельнич среди городов Вятской губернии занимал последнее место.
За вторую половину девятнадцатого века площадь города приросла совсем немного – с 1, 2 кв. км до 1,8 кв. км. в девятьсот двенадцатом году. На этой, по нынешним меркам микроскопической площади проживало 4600 человек. На ней, кроме, собственно, домов горожан стояли мужская и женская гимназии, одно женское и два мужских училища, ремесленная школа, три церковно-приходских училища, дурно устроенная больница, в которой не хватало коек, врачей, акушерок и медикаментов, городской сад, купеческий клуб, у входа которого стояли бронзовые львы, привезенные из Англии, городской Троицкий собор, несколько церквей, здание городской думы, земской управы, одна публичная библиотека, три публичных дома, кабаки, лавки и почта19. Четыре тысячи шестьсот горожан были объединены в самые различные сообщества. Никаких, конечно, партий кадетов с эсерами в Котельниче и в помине не было, но зато был комитет Красного Креста, попечительство о народной трезвости, общественное собрание, музыкальный литературно-драматический кружок, общество правильной охоты, кружок рыболовов, пожарное, образовательное и благотворительное общества, отделение Союза русского народа и несколько, как говорят микробиологи и инфекционисты, единичных в поле зрения марксистов.
Строго говоря, первые марксисты появились в Котельниче незадолго до конца девятнадцатого века. Они были первыми не только в Котельниче, но и в России. Вернее, был, поскольку он был всего один – Николай Евграфович Федосеев, написавший летом 1888 года в Котельниче статью «О взимании недоимок в Котельническом уезде». На лето пламенный революционер приезжал отдыхать к маме – купчихе первой гильдии Зыриной. Кто бы помнил эту работу о недоимках и самого Федосеева, если бы марксистский кружок, который он организовал в Казани, не посещал будущий вождь мирового пролетариата. С Лениным Федосеев по миллиону разных причин так и не встретился, но интенсивно переписывался. Вся эта организация марксистских кружков в Поволжье и переписка с Лениным довела Федосеева сначала до тюрьмы, потом до ссылки в Сибирь, а потом и до самоубийства в 1898 году. Через год после его смерти в Котельниче появилась первая марксистская группа, которой руководила ссыльная Елена Крумзе – сосланная из Петербурга в Котельнич по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Она долго в Котельниче не задержалась и в 1901 году уехала в Вологодскую губернию, по месту ссылки мужа, но кружок остался и… через четыре года в Котельниче забастовала спичечная фабрика Зубаревых. Забастовка была экономической, требования скромными, но баловства со спичками хозяева не потерпели и всех зачинщиков уволили. Еще через год большевистские прокламации были не только расклеены по всему городу, но даже брошены в почтовый ящик уездному исправнику. Во время чтения царского манифеста 17 октября пятого года собралась толпа в триста человек у здания земской управы, требовали упразднить полицию, пели Марсельезу, ходили по улицам, у здания местной тюрьмы кричали «Свободу преступникам», призывали арестантов бить стекла, но при виде воинского патруля немедленно разбежались.
Несмотря на забастовки, кружок марксистов, волнения крестьян в
уезде и прокламации, которые распространяли даже гимназисты, город жил своей
жизнью и не переставал развиваться, чтобы успеть к тринадцатому году выйти на
те показатели, которые советские экономисты еще долго будут сравнивать с… Они
бы и сейчас сравнивали, если бы Советский Союз не приказал долго жить. В
самом начале двадцатого века через Котельнич прошла железная дорога, которая
шла из Перми в Вятку, из Вятки в Вологду, а из Вологды в Петербург. То есть сначала-то она могла и вовсе пройти через соседний Орлов,
но в результате долгой, упорной подковерной борьбы, в
которой Орлов поддерживала Вятка, поскольку по предварительному плану дорога
должна была пройти через Орлов, Кологрив и Чухлому… Короче говоря, после того
как котельничане, дошедшие в своих настойчивых просьбах до министерств путей
сообщения и финансов, всех, от кого зависело принятие решения, убедили,
уговорили, умаслили и подмазали, дорога прошла через
Котельнич, а Орлов… до сих пор простить Котельничу этого не может.
Строительство дороги закончилось в девятьсот пятом году, а вот мост чрез Вятку
у Котельнича сдали в эксплуатацию только через четыре года. Все четыре года
поезда шли по временному деревянному мосту, но и по временному из Петербурга в
Вятку и обратно каждый день проходило четыре поезда, а по субботам и
воскресеньям два дополнительных. Увы, железная дорога привела к снижению
оборотов Алексеевской ярмарки, но при этом общий торговый оборот самого
Котельнича вырос к тринадцатому году до пяти миллионов рублей, что было больше
оборотов ярмарки почти в двадцать пять раз. Местные острословы тогда говорили,
что до открытия железной дороги в Котельниче яйца стоили гривенник, а баба –
рубль. После открытия – баба гривенник, а яйца – рубль. Шутка, мягко говоря…,
но и Котельнич и не Петербург экономические реалии того времени
отражала. Наверное.
Перед самой первой мировой Котельнич, наконец, созрел для проведения в городе водопровода. Дозрел-то он, конечно, раньше – разговоры о том, что водопровод городу необходим, велись уже больше тридцати лет, но в июле девятьсот двенадцатого года произошла его закладка, а в ноябре того же года он заработал. Денег на строительство не хватало – пришлось взять ссуды у губернского и уездного земства и еще часть денег была дана по решению Николая Второго. Воду для водопровода брали из Вятки и фильтровали ее через американские фильтры. Жителям города выдали специальные металлические жетоны, и они могли по этим жетонам покупать воду из специальных водоразборных будок. Сто ведер стоили тридцать копеек. Водопроводные трубы были деревянными, из лиственницы, и потому не гнили и не зарастали ржавчиной. Эти деревянные трубы нет-нет да и находят коммунальщики при ремонте водопроводных сетей. Отрезок трубы, который нашли семь лет назад, теперь украшает витрину краеведческого музея. Некоторые котельничане, как сказали мне в музее, убеждены, что часть труб городской водопроводной сети до сих пор… но нынешнее водопроводное руководство это решительно отрицает. Как бы там ни было, а водопровод исправно служил городу весь двадцатый век.
Кроме водопроводной в Котельниче была телефонная сеть, но только у тех, кто мог себе позволить такое дорогостоящее удовольствие. Из улиц, замощенных камнем, нельзя было составить не только сеть, но даже и авоську. Из шестнадцати километров городских улиц было замощено только три километра улицы Московской. Редкие керосиновые фонари освещали заросшие травой… Впрочем, нет. Не заросшие. Местные жители выпускали на них пастись скот, и тот не токмо ощипывал траву у домов, но и, бродя по городу, объедал дочиста все зеленые насаждения. Городская дума еще в 1892 году даже принимала специальное постановление «О недопустимости скота бродить по городу Котельничу». Бродячий скот задерживала полиция, о таковом задержании делались публичные объявления по городу и уезду, владельцев скота штрафовали, штрафовали и… ничего не помогало.
Первая мировая началась для Котельнича прибытием эшелонов с резервистами для отправки на фронт. Набралось их около шести тысяч, кормили их плохо, и шестого июля четырнадцатого года они стали громить лавки, магазины и склады. Много не успели разгромить – подоспела полиция, убила десять человек, дюжину ранила и порядок навела. Несмотря на порядок, обыватель был напуган. В длинной череде последующих испугов это был лишь первый. Из котельничан укомплектовали пехотный полк и развернули в городе несколько госпиталей. Испуг прошел и перешел в патриотический подъем – заказали икону «Знамение августовской победы 18 сентября 1914 года», дежурили в больницах возле раненых, устраивали им концерты и покупали для них продукты. Последние к семнадцатому году подорожали за три года войны в три с половиной раза.
Февральскую революцию встретили восторженно. Духовые оркестры играли «Варшавянку», «Отречемся от старого мира» и «Смело товарищи в ногу». Отрекались и смело ходили по улицам в ногу с красными бантами на груди. Власть между тем как была в руках городской думы – так в них и оставалась. В апреле образовался Совет рабочих и солдатских депутатов, но… сидел тихо и не высовывался. Сторонников Совета в городе было очень мало. Гласные думы Бабинцев и Куршаков организовали отряд самообороны, и в Котельниче все было тихо вплоть до ноября. В ноябре большевики начали агитацию среди рабочих и в воинском гарнизоне. Агитация шла плохо. Все же, была организована группа в тридцать активистов, которая провела подпольное собрание и потребовала восьмичасовой рабочий день, выборов рабочих комитетов на предприятиях, организации союза металлистов, союза кожевенников и кружка изучения устава партии большевиков. Власть, в планы которой организация кружка по изучению большевистского устава не входила, активистов арестовала. В ответ большевики… В ответ власти… Так продолжалось до шестого декабря. В этот день на железнодорожную станцию «Котельнич» прибыл состав с летучим отрядом из шестидесяти балтийских матросов. Оказывается, рабочие спичечной фабрики собрали денег и отправили в Петроград гонца за помощью.
Помощь приехала, окружила город, штурмом взяла штаб самообороны, арестовала уездного комиссара, изъяла в ходе обысков по всему городу сотни винтовок и гранат. На следующий день большевики объявили о создании временного революционного комитета и передаче ему всей власти в городе и уезде. Само собой, ни городская дума, ни гласные уездного земства новой власти не признали. Более того, в местной прессе началась кампания по дискредитации большевиков, которая продолжалась почти две недели. Через десять дней думу распустили, гласных арестовали, а для управления городом выбрали комиссию во главе с солдатом, поскольку все кухарки в ужасе попрятались и еще не были готовы управлять государством.
Население новую власть не поддержало. Купцы закрыли лавки, а чиновники перестали ходить на работу. Еще и левые эсеры, у которых в уездном совете, в отличие от большевиков, было большинство, взяли и все деньги из местного отделения госбанка спрятали в тайнике. Да и с какой, спрашивается, радости, поддерживать новую власть, которая уже через месяц своего правления начала отбирать у своих граждан продовольствие и отправлять его в Петроград. В январе восемнадцатого в столицу отправилось десять вагонов зерна и двести голов скота. Через два месяца состоятельных граждан Котельнича обложили контрибуцией в триста тысяч рублей. Деньги каждый из списка состоятельных граждан должен был внести в казначейство в трехдневный срок. Балтийские матросы, которые в Котельниче занимались реквизициями и взыскивали налоги, на своем штабе вывесили черный флаг с надписью «Анархия – мать порядка». Начались ежедневные обыски и расстрелы. Обыватель уже не был напуган – он просто умирал от страха. Надо сказать, что не только обыватель боялся балтийских матросов – новая власть их тоже побаивалась. Так побаивалась, что послала в Петроград гонца за помощью, чтобы утихомирить ту помощь, которую прислали в прошлый раз.
Новая помощь представляла собой десант из четырнадцати петроградских коммунистов. Их лидер Удалов опирался на штыки отряда Красной гвардии. В марте, на третьем съезде Советов… эсеры заблокировали все решения большевиков и избрали своего председателя. Съезд строго спросил у командира балтийских матросов Журбы, куда он дел средства, полученные от населения, которое обложил чрезвычайным налогом. Журба не стал уходить от ответа – он просто пообещал установить в зале пулеметы и всех делегатов… Уж как удалось его уговорить не делать этого – не знаю. Может, объявили перерыв в прениях и все пошли пить чай с баранками в буфет, а может, и не чай, а коньяк из старых, дореволюционных купеческих запасов. В результате за перегибы, самоуправство, самовластие, неподчинение Совету рабочих и крестьянских депутатов Журбу… не тронули, но арестовали его заместителя, председателя Временного революционного комитета и уездного совета большевиков, а также его секретаря. В том же месяце Журбу попыталась утихомирить чрезвычайная следственная комиссия Уральского совета, но в ответ на предложение сдать оружие тот предложил взорвать Котельнич. Все же, после переговоров, отряд согласился покинуть город и, к громадному облегчению всех котельничан, укатил вместе со своим командиром в Петроград для подтверждения своих полномочий. Ходили упорные слухи, что вместе с Журбой укатили в Петроград экспроприированные у бывших экспроприаторов золото и драгоценности20.
Отъезд балтийцев ненадолго разрядил обстановку – начиналась гражданская война. В мае на станцию прибыла взрывчатка на имя владельца аптеки Федорова. То есть прибыла не взрывчатка, а подозрительный груз, про который бдительные железнодорожники сообщили местным чекистам. Ящики вскрыли, сопровождающих груз расстреляли, дом Федорова взяли штурмом и самого Федорова тоже расстреляли. В июне в город под видом мешочников прибыла группа белых офицеров. Они хотели отбить у большевиков семью Николая Второго, которую по их данным должны были перевезти в Котельнич в связи с тем, что на Екатеринбург наступали части Колчака. Освобожденную царскую семью предполагалось на катерах доставить в Архангельск. Не успели офицеры… В июле большевики решили поставить большую кровавую точку в политической борьбе с левыми эсерами, разоружили штаб левых эсеров и расстреляли лидеров. В сентябре в Котельниче, окруженном крестьянскими восстаниями в волостях со всех сторон, начался красный террор. Были расстреляны председатель уездного совета народных судей, урядник, исправник, пристав, земский начальник, два учителя и владелец чугунно-литейного завода. За контрреволюционную агитацию был расстрелян не кто-нибудь, а первый председатель Совета рабочих депутатов. Революция не то чтобы пожирала своих детей – она жрала всех подряд. И все это на фоне непрекращающейся продразверстки, к которой добавилась национализация. К маю восемнадцатого года национализировали спичечную фабрику, чугунолитейный завод, механические мастерские, гостиницы, столовые, чайные и даже железнодорожный буфет. Крупяной завод и все имущество купцов Кардаковых были национализированы еще в семнадцатом. Сначала завод передали на хранение последнему и теперь уже бывшему владельцу. Потом Петр Кардаков работал на этом заводе мастером-инструктором, потом заведовал артелью инвалидов «Геркулес». Именно так – артелью инвалидов «Геркулес». Потом стал «лишенцем», потом уехал с семьей на Урал, потом завод от небрежения рабочих сгорел.
И все же. В двадцатом году построили городскую электростанцию, а через год начался НЭП, ожили кустари, полумертвая частная торговля и кооператоры. В двадцать третьем вновь открылась Алексеевская ярмарка, и ее оборот за два года вырос с полумиллиона до почти миллиона уже советских рублей. К двадцать пятому закончили строить железную дорогу на Нижний, а утром двадцать шестого мая двадцать шестого года деревянный Котельнич загорелся и горел до тех пор, пока две третьих города не выгорело. Конечно, сначала думали, что быстро потушат, конечно, пожарных не оказалось на месте, конечно, дул сильный ветер, который перенес искры на склад пакли и льна, конечно, в тот день, как на грех, часть льняной кудели подсушивали на крыше… Центр города горел так, что по улицам валялись сгоревшие заживо поросята, куры и гуси. У сгоревшего рыбного склада ели жареную рыбу, от бакалейного склада по мостовой текли ручьи расплавленного сахара и те, кто пошустрее, наматывали на палки быстро застывающие сахарные комья. Впрочем, большей части котельничан было не до сладкого – в ужасе бежали они к Вятке, чтобы спастись на плотах, бывших у берега, но даже и плоты приходилось время от времени поливать водой, поскольку они то и дело загорались от страшного жара. Люди стояли по горло в воде. К вечеру выгорело восемьдесят процентов общественных зданий и полторы сотни частных домов, две церкви и городской собор. Погибло семь человек, и семь тысяч стались без крова. В одной из центральных газет писали: «С холма, где стоит уцелевшая от огня больница, Котельнич напоминает раскопки древнегреческого города, погибшего от стихии тысячи лет назад».
Поначалу хотели оставить Котельнич поселком, но уездные власти сумели доказать губернским, что город нужно восстановить. И стали восстанавливать. Помощь приходила из разных городов. Из Тулы пришел вагон муки, из Твери пять тысяч рублей, из соседнего Яранска четыре тысячи пудов хлеба. Говорили, что даже английские докеры из пролетарской солидарности собрали триста тысяч фунтов и послали их в Котельнич. То ли дошли они, то ли нет… Несмотря на то что восстанавливали город изо всех сил, всех сил не хватало. На стройках было много беспорядка, чертежи на постройку домов не давались и, как писали в отчете местного ОГПУ: «Технический состав объясняет производителям работ план работ словесно…». Воображаю эти словесные многоэтажные планы… Ну, и воровство стройматериалов со кладов тоже никто не отменял. Жили так скученно, что на каждого жителя приходилось лишь два квадратных метра жилой площади. Только через шесть лет население города по численности сравнялось с допожарным.
НЭП, как и все хорошее, быстро кончился. Алексеевскую ярмарку закрыли навсегда. Горожан, которые сдавали комнаты тем, кто приезжал на ярмарку, за нетрудовые, по советским понятиям, заработки просто лишили избирательных прав. Сделали, как тогда говорили, «лишенцами». Попасть в лишенцы во второй половине двадцатых было легко. Даже слишком легко. К примеру, за частную торговлю, за нетрудовые доходы, за использование наемного труда, за принадлежность к религиозному культу, за службу в полиции, за то, что ты жена, или муж, или сын, или дочь, или отец, или мать лишенца. К тридцатому году частной торговли в Котельниче почти не осталось. Сразу поднялись цены. Да и за свои деньги нужно было простоять ночь в очереди у магазина, чтобы попытаться купить пару галош, которую уже ставшие советскими продавцы успели продать знакомым. Горожане стали писать жалобы21, а власть стала складывать их под сукно. Началась обычная советская жизнь с ее лозунгами, митингами, партийными собраниями и чистками, репрессиями, доносами, облигациями государственного займа, которые можно было добровольно и с охотой купить22, но никак нельзя продать, ссылками и голодом.
В тридцать четвертом, когда «порядок при Сталине» по шкале твердости достиг почти невозможных величин, в горторге обнаружилась сорокатысячная растрата. Котельнич и вообще не был в передовиках – план по покупке облигаций регулярно не выполнялся, несмотря на грозные окрики городского и областного начальства, несмотря на бесчисленные резолюции партийных и беспартийных собраний, которые клеймили позором механический завод, промкомбинат, Союзы транспортников, строителей, промкомбинат и психиатрическую лечебницу, поскольку именно эти организации не выполнили… опозорили… поставили на черную доску…
Периодически власти устраивали чистки госаппарата и предприятий. Проходили собрания, на которых работники предприятий, замордованные бьющей ключом общественной жизнью… изо всех сил отмалчивались. Были, конечно, и те, кто «сигнализировал». К примеру, газета «Деревенская жизнь» во время одной из чисток писала: «Аптека является убежищем для всех чуждых и классово враждебных элементов. Не пора ли удалить семью живоглотов?» Впрочем, это был еще только двадцать девятый год – могли вычистить с работы, из партии, наложить взыскание или оштрафовать, пусть и на крупную сумму. В тридцать седьмом люди начали исчезать. В тихом захолустном Котельниче было арестовано невиданное количество японских и эстонских шпионов, троцкистов и членов кулацко-диверсионных групп. В тридцать седьмом репрессировали пятьдесят человек, а в тридцать восьмом тридцать девять. Расстреляли тридцать одного и двадцать семь отправили в лагеря на разные сроки.
И все же. В тридцатые запустили кирпичный и лесопильный заводы, фабрики стройдеталей и трикотажную, МТС, открыли амбулаторию, среднюю школу, стадион, баню, педагогический техникум, детскую больницу, медицинское училище и музыкальную школу. Планы были грандиозные – построить новую электростанцию, работающую на торфе, два машиностроительных завода, железную дорогу до Йошкар-Олы, новый вокзал, комбинат по переработке льна, но… в тридцать четвертом образовался Кировский край, и стали развивать Киров. Удалось только закрыть и разобрать на кирпичи Предтеченскую церковь и Троицкий собор.
И все же. Жить стало лучше, стало веселее. Помните два квадратных метра жилой площади, которые приходились на котельничанина после пожара двадцать шестого года? Через десять лет эти два квадратных метра превратились почти в три. И вот еще что. Год за годом в Котельническом городском Совете рабочих и красноармейских депутатов уменьшалось количество рабочих и кухарок, способных управлять государством. Если в двадцать седьмом году домохозяек было одиннадцать, а рабочих от станка десять, то в тридцать девятом домохозяек не было вовсе, а рабочих осталось всего трое. Все остальные депутатские места были отданы избирателями служащим. Не всеми, конечно, избирателями. При всей обязательности хождения на выборы половина котельничан, имеющих право голоса, умудрялась не принимать участия в народном волеизъявлении. И это при том, что в буфетах при избирательных участках всегда было пиво, пирожки с повидлом и бутерброды с копченой колбасой.
На этом краткий обзор довоенной жизни Котельнича можно было бы и закончить, если бы не одно событие. В тридцать третьем году в Котельнич приехал из Казани гидрогеолог Сергей Георгиевич Каштанов. Искал он в районе Котельнича по заданию Камстроя подземные резервуары воды, поскольку водопровод, сработанный еще в двенадцатом году, стал не справляться с задачами, которые ставил перед ним городской Совет рабочих и красноармейских депутатов, а также районный комитет партии. Источники воды он нашел – это были ключи, которые били под высоким берегом Вятки. Вода, правда, была со слишком большим содержанием солей кальция и для водопровода не годилась. Пока Каштанов искал воду, загорал и купался, он, совершенно случайно, в месте, которое называлось Соколиной горой, нашел кости древних ящеров пермского периода. О своих находках он написал письмо в Москву, в Палеонтологический институт Академии наук и небольшое сообщение в журнала «Природа», в котором предположил, что нашел останки пермских рептилий – парейазавров23. На следующий год в Котельнич приехала экспедиция московских палеонтологов под руководством А.П. Гартман-Вейнберг, которая сумела найти возле Соколиной горы два полных скелета и два черепа парейазавров. Эти парейазавры были размером с годовалого бегемота или большую свинью – мирные и растительноядные. Бродили они по пермским полям, болотам и теплому мелководью, задумчиво жевали травянистые папоротники, сигиллярии и все то, что можно было жевать в пермском периоде. На партсобраниях друг друга не ели, облигаций государственного займа их никто покупать не заставлял, на митинги они не ходили и резолюций не принимали. И умирали от вполне естественных причин – то сожрет их какой-нибудь хищный и клыкастый горгонопс, то залезут они ненароком в глинистое болото и там утонут, да при этом станут кричать, и тут прибежит на крики горгонопс, съест их и тоже утонет… но так, чтобы друг друга лишить прав или, не приведи Господь, отправить валить араукарии с саговниками – этого и в мыслях никогда не было. Если бы жителю предвоенного Котельнича предложили переселиться в теплый, без зимних морозов, пермский период, да разрешили бы под огород взять столько земли, сколько… но вернемся в предвоенный Котельнич.
Война приближалась к городу заранее. Поначалу-то и заметно ее не было – только стало больше военных эшелонов, проходивших через железнодорожную станцию на Запад, только в сороковом открыли военный госпиталь, только появилась в Котельниче в мае сорок первого переселенная с Украины летная школа, только заняли городское футбольное поле учебными самолетами, только усилились перебои с продуктами, только за опоздание на работу можно было получить срок.
С началом войны вырыли щели возле домов, ввели светомаскировку. Не то чтобы немец с первого дня войны бомбил Котельнич, а просто в середине октября сорок первого караул у моста через Вятку обнаружил в небе неизвестный самолет, который пролетел и был таков. Думали разведчик. Пока думали – он и улетел. Секретарь райкома доложил, как и положено, в Кировский обком. Еще раньше, в июне, постовой охраны того же моста увидел человека, который зарисовывал мост за пределами охранной зоны. Думали – шпион. Пока думали, пока докладывали по команде – он и скрылся. Искали даже с собаками – не помогло.
Начиная с июля сорок первого в городе стали размещать эвакуированных из северо-западных областей – Псковской, Новгородской и Ленинградской. Только детских учреждений в Котельнич эвакуировали восемнадцать. Население Котельнича росло не по дням, а по эшелонам. Уезжали на фронт мужчины и приезжали дети, старики и женщины. Развернули четыре эвакогоспиталя на три с половиной тысячи коек и стали жить военной жизнью – работать без выходных, получать по карточкам хлеб, голодать, получать в столовой мучную подболтку – пять грамм муки на стакан кипятку, ремонтировать танки, шить гимнастерки, вскапывать клумбы и малопроезжие улицы под картошку, капусту и свеклу. Не хватало всего. Снятым кровельным железом с дровяных сараев крыли крышу эвакогоспиталя, открученные в жилых домах водопроводные краны устанавливали в дом, где разместилась эвакуированная психиатрическая лечебница, электропроводку из районной библиотеки, дома культуры, аптеки и пивного склада сняли и поставили в здания, занятые школами и общежитиями. К тем, у кого было больше трех квадратных метров жилой площади на человека, по решению горсовета могли подселять не обеспеченных жилплощадью граждан. Собирали грибы и ягоды для нужд Красной армии и валили лес. Норма – сто кубометров на человека. Отвезут тебя в тайгу на месяц или два или три – и ты его валишь24.
Со второй половины сорок четвертого года эвакуированные понемногу стали уезжать домой, и население Котельнича сократилось почти на треть – с тридцати двух до двадцати двух тысяч. В сорок девятом запустили небольшой маслозаводик, а за ним и черепичный. Во всем остальном… Даже к шестидесятому году на каждого горожанина приходилось по четыре квадратных метра жилой площади. Нет, что-то, конечно, делалось. В пятьдесят втором директор одной из школ писал в газете «Ударник», что необходимо отобрать у улицы Ленина ее название и приискать ему, то есть названию, более приличную улицу. Уж больно та, что есть, нехороша – и коротка, и кончается тупиком, и проходит через мусорную свалку. Улица Кирова ничуть не лучше. Идет по оврагу, кривая и… тоже упирается в тупик.
В сорок
восьмом и сорок девятом годах в Котельнич приехала еще одна палеонтологическая
экспедиция. Руководил ей ученик Ивана Ефремова. Результаты были удивительными –
одиннадцать полных скелетов пермских рептилий. К ученику приезжал в гости
учитель. Именно там, в Котельниче, задумал он новую науку о закономерностях образования процессов захоронения ископаемых
остатков организмов и назвал ее тафономией.
Конечно, тут хорошо бы добавить, что там же, в Котельниче, задумал Иван
Антонович романы «Туманность Андромеды», «Лезвие бритвы» и «Таис
Афинская», но… чего не было – того не было. Правду говоря, и насчет тафономии
есть сомнения, но… вернемся в послевоенный Котельнич, который в шестьдесят
третьем году повысили в статусе – из города районного подчинения сделали
городом областного.
В связи с этим уже через год заасфальтировали главную улицу –
Советскую, замостили булыжником еще несколько улиц, высадили семь тысяч
деревьев, кустарников и понастроили грандиозных планов по развитию города.
Мечтали о строительстве завода тяжелого машиностроения с тремя тысячами рабочих
и завода радиоэлектроники с четырьмя тысячами рабочих, мечтали о… Короче говоря, все вышло точно так же, как и с довоенными
планами построить железную дорогу до Йошкар-Олы, новый вокзал и комбинат по
переработке льна. Ну и ладно. Зато работала мебельная, трикотажная, швейная и
кондитерские фабрики, маслосырзавод…
Кстати, о маслосырзаводе. Он и сейчас
работает. Правда, владельцы его находятся уже не в Котельниче, но колбасный сыр
он делает прекрасный. Я не читал о том, что он хороший, и мне не рассказывали
аборигены об этом – я просто его купил в магазине при заводе и попробовал.
Сразу вспомнилось детство, длинная очередь в молочный отдел гастронома, ворох
серой оберточной бумаги на весах, которой и вообще не жалели, но особенно не
жалели тогда, когда с другой стороны прилавка стоял ребенок…
Из грандиозного удалась только постройка элеватора. Его начали
строить на высоком берегу Вятки еще в пятьдесят третьем году. Думали, что по
реке будут подплывать к элеватору баржи с зерном и по
специально прорытому подземному тоннелю это зерно в вагонетках будут
поднимать к элеватору, который отстоит от берега метров на сто. И построили. И
элеватор, и тоннель и даже, кажется, завезли вагонетки. Вот только потом
оказалось, что никто зерно возить в Котельнич не собирается. Тем более на
баржах. Тем более по сильно обмелевшей Вятке, на которой давно нет никакого
судоходства. Теперь от заброшенного элеватора и особенно
от подземного туннеля нужно отгонять любителей лазить там, где этого делать не
следует. Впрочем, никто никого не отгоняет, и при желании…
К семидесятым годам трудами палеонтологических экспедиций из Москвы
стало ясно, что по количеству окаменелых останков парейазавров на душу
населения Котельнич занимает едва ли не первое место в мире. К тому времени Котельническое местонахождение окаменелых останков пермских
ящеров решением Кировского облисполкома было утверждено в качестве
палеонтологического памятника природы федерального значения. В
девяностом году в Котельниче даже начал поводить раскопки московский
палеонтологический кооператив «Каменный цветок», который создал предприимчивый
московский палеонтолог Дмитрий Сумин – сотрудник Палеонтологического института
еще советской Академии наук. И тут пошли находки одна интереснее другой.
Оказалось, что под Котельничем кладбище не только парейазавров, но и множества
останков других, более мелких ящеров и даже предков млекопитающих. Нашли, к
примеру, небольших, размером с кошку, длиннохвостых рептилий, которые, скорее
всего, жили на деревьях и были чем-то вроде обезьян пермского периода. Они еще
откладывали яйца, но уже были теплокровными. Назвали их суминиями.
Ну, понятно почему, хотя в Вятском палеонтологическом музее мне говорили, что
нашел скелеты суминий человек с совсем другой
фамилией, но его тоже не обидели. Нашли дицинодонтов – ужасных на лицо
клыкастых ящеров и добрых внутри, поскольку зубов у них не было и перетирали
они свою растительную пищу деснами, а клыками лишь разрыхляли…
Впрочем, суть не в клыках, а в том, что большое количество всех этих
палеонтологических редкостей было вывезено кооперативом «Каменный цветок» на
специализированные палеонтологические аукционы в Германии и Соединенных Штатах.
Тогда же, в девяностых, на Шереметьевской таможне у частного лица конфисковали
два черепа парейазавра, которые вернули Палеонтологическому институту, а вот котельническому музею этих черепов, по словам знающих
людей, не видать, как…. Так и лежит в музее под
стеклом настоящий окаменелый скелет парейазавра с приставленным к нему муляжом
черепа. Муляж, правда, искусно сделан. Редкий экскурсант отличит его от
настоящего25. Четыре года кооператив «Каменный цветок» вел раскопки
в Котельниче. И все эти четыре года окаменелые останки парейазавров, суминий и дицинодонтов…
И все же. Один из скелетов парейазавров, тщательно препарированный,
привезли в Котельнич на выставку из Палеонтологического института. Выставка вызвала
такой интерес у местных жителей, что энтузиастами было решено организовать в
городе палеонтологический музей. Среди этих энтузиастов был… Дмитрий Сумин. Вы
думали, у нас тут черно-белое кино… Нет, цветное.
Вторым энтузиастом, которого, собственно, и можно считать создателем музея, был
Альберт Хлюпин, принимавший самое деятельное участие
в раскопках и препарировании экспонатов. Он и был первым директором этого
музея. У музея оказалась трудная судьба. Первые годы он висел на тонкой ниточке
энтузиазма, потом ниточку районные власти обрезали и пришлось временно
переехать в Киров, потом вернуться в Котельнич, потом музей окуклился и стал
бабочкой в Кирове, а в Котельниче осталась высохшая шкурка остался
филиал, который совершенно не нужен районной администрации, которая выселила
его за неуплату аренды, которую она от собственной жадности повышала, повышала… Теперь музей живет в подвале жилого дома, который отдала
ему с барского плеча городская администрация. Там не так уж и плохо, но очень
сыро и экспонаты начинают разрушаться, а потому срочно нужны деньги на
специальные осушительные приборы, которых ни у районной, ни у городской
администрации… Впрочем, рассказом о трудной судьбе
российского провинциального музея можно удивить разве что иностранца.
В 2012 году в Котельниче открылся «Парк пермского периода»,
представляющий собой восемнадцать огромных муляжей мезозойских динозавров из
стеклопластика, сделанных в Китае на заказ и расставленных по берегам
протекающей через город речки Балакиревицы.
Внимательный читатель спросит – а какое, собственно, отношение имеют
мезозойские чудовища к пермским парейазаврам и дицинодонтам? Да никакого и не
имеют. Просто турист к пермским ящерам вряд ли не пойдет – уж очень они не
авантажные. Ни циклопических размеров, ни острых зубов в три ряда… Парейазавры
еще размером со свинью, а какие-нибудь перплексизавры
и вовсе не больше обычной крысы. Ну кто, спрашивается, на таких пойдет смотреть… Другое дело, что сначала в парке планировались динозавры,
а потом, как обещал губернатор, строительство палеонтологического музея, в
котором эти пермские ящеры будут представлены непременно, а потом… губернатора
посадили, и кроме динозавров никого в парке нет. Зато они страшно рычат из
спрятанных в них динамиков, и посетителей, особенно детских, от них за уши не
оттащишь.
Градообразующего предприятия в Котельниче во времена Советского Союза
так и не построили. Может, это и хорошо, а не то разорилось бы оно в
перестроечные времена и лежало бы теперь в руинах, а его бывшие рабочие
разъезжались бы по разным городам в поисках заработка. В Котельниче, конечно,
космических ракет и истребителей пятого поколения не производят, зато крышки
для консервирования, пластмассовые сиденья для унитазов, теплые пижамы, трусы,
плавленый сыр, детский гематоген и деревообрабатывающие станки отменного
качества. А какие местная швейная фабрика шьет куртки и пальто… Их почти в
Котельниче и не продают – сразу везут в Москву, а уж там за ними очередь стоит.
Короче говоря, если у вас нет теплой пижамы, износились трусы или пальто,
сломалось сиденье унитаза, нечем закрыть банки с вареньями и соленьями, дети
хотят гематоген и плавленый сыр, а двор завален необработанной древесиной –
приезжайте в Котельнич, не пожалеете. Какие здесь делают
рубительные машины и брусующие станки… пальчики отрежешь. Не
говоря о станках продольной распиловки.
Если все же вам не нужны ни крышки, ни пижамы, ни брусующие станки –
все равно приезжайте. Заведующая палеонтологическим музеем Наталья Спицына,
если с ней договориться заранее, посадит вас в свою машину и отвезет на берег
Вятки – в то самое место, где находят останки настоящих пермских ящеров. Даст
вам крошечный совок26, чтобы вы не копнули слишком глубоко,
кисточку, и вы, весь искусанный комарами и мошкой, перепачканный с ног до
головы красной глиной, будете там счастливы, воображая себя знаменитым
палеонтологом и героем парка пермского периода, пока вас не увезут обратно.
Уже уходя из палеонтологического музея я
купил два магнитика – на одном была изображена панорама Котельнича с неработающим
элеватором, а на втором – динозавр, которых в этих местах никогда не было27.
И последнее. Неподалеку от места, где находят останки парейазавров, на высоком берегу Вятки, есть круги. Не просто круги, а, как мне рассказывали местные жители, круги, оставшиеся от приземления инопланетян. Понятное дело, что теперь они заросли репейником, крапивой, лебедой и сорной травой, но если знать, где приложить к ним, например, ладонь или другую часть тела, то можно почувствовать тепло. В этих местах и снег быстрее тает, и земляника если вырастет, то всегда слаще, чем в других, обычных местах. Не мудрено, что здесь устраивают свои слеты уфологи. Тогда, когда у них ремиссия, конечно, а не в периоды обострений.
————————————
1 Умели
тогда писать челобитные – и «животы твои», и «у тебя в городе». Теперь написали
бы «животы наши» и «у нас в городе» и получили бы ничего не значащую отписку, а
то и по шапке от тех разбойников, на которых жаловались. Вроде бы и разница
лишь в местоимении, а результат от челобитных тогдашних и нынешних совершенно
разный.
2 У
сотника Панова был помощник – вятский посадский человек Путило
Рязанцев, которому удалось избежать казни. В 1613 году Рязанцев был избран вятчанами делегатом на Земский собор. Его подпись стояла
под решением об избрании Михаила Романова на царство. В разных источниках о
Путиле Рязанцеве сказано по-разному – то он житель Вятки, посланный князем
Ухтомским вместе с Захаром Пановым организовывать оборону Котельнича, то котельничанин. Поскольку мы говорим о Котельниче, то пусть
будет котельничанином. Тем более,
что он подписывал бумагу об избрании первого Романова на царство.
3 Рыба в те далекие времена в
Вятке была. Ловили и стерлядь, и осетра, и белугу, а уж щук, судаков и окуней
было бессчетно. Тут бы надо добавить, что теперь от былого разнообразия… ан нет. С тех пор, как промышленность наша большей частью
легла и не встает, рыбы в Вятке и Моломе стало куда
больше, чем в советские времена. Местные жители мне рассказывали, что есть и
стерлядь, и осетр, а уж щук, судаков и окуней… Сами-то
они, конечно, ни стерлядей, ни осетров не ловят, поскольку запрещено, но
видели, как другие рассказывали про третьих, что те наловили стерлядок… Кстати,
о советских временах. В начале шестидесятых местная
рыболовецкая артель выловила неводом белугу весом в сто двадцать килограммов и
длиной два с половиной метра. Не успели рыбаки… Ничего не
успели. Кто-то куда-то сообщил, мгновенно нагрянула рыбинспекция,
оштрафовала артель на тридцать рублей, белугу конфисковала и отдала на съедение
в городской туберкулезный диспансер. Может, конечно, и не отдала, но в предании
говорится о туберкулезном диспансере.
4 Почти
четыреста лет прошло с тех пор. Насчет принадлежащих москвичам лугов и полей
вокруг Котельнича ничего сказать не могу, а вот что касается заводов и фабрик… Для того чтобы это узнать, нет нужды устраивать
специальный розыск. Достаточно лишь спросить аборигена, кому принадлежит… и он,
даже не дослушав, с уверенностью ответит – все скупили москвичи. Такой же ответ
вы получите, если спросите жителя Гороховца или Мурома, Галича или Кинешмы,
Углича или… Да где угодно спросите. И нельзя сказать,
что аборигены кругом ошибаются…
5 Что касается планировки, то
она более всего похожа на планировку Нью-Йорка. Вытянутые вдоль Вятки улицы
Котельнича пересекают поперечные. Продольные улицы местные жители называли по
номерам – Первая, Вторая, Третья и Четвертая. В советское время этим котельническим авеню были даны, конечно, урицкие, свердловские, октябрьские и первомайские названия.
6 К
концу восемнадцатого века население Котельнича выросло до тысячи человек.
Мужчин, правда, было на полторы сотни меньше, чем женщин, зато среди них уже
было полтора десятка купцов третьей гильдии с капиталом более тридцати тысяч
рублей. Правда, молодых купцов, возрастом до тридцати лет, было всего трое. Все
остальные были куда старше. Всего в Котельниче проживало 237 семей. Конечно,
каждую собаку в городе в то время было знать уже нельзя, но мучительно
вспоминать, где ты ее видел еще, можно.
В Котельниче, коль скоро он
стал уездным городом, открылась почтовая экспедиция и малое народное училище, в
котором училось три десятка учеников. Не Бог весть какое событие, но упомянуть
о нем стоит, поскольку среди этих тридцати были три первые в вятской губернии
девочки – купеческая дочь Александра Глушкова, дочь чиновника Федосья Щепина и дочь мещанина Анна Глушкова. Какие они
были… Была ли Александра непоседливой хохотушкой, Анна
тихой, субтильной плаксой, а Федосья полной, в
перетяжках, жующей на уроках тайком от учителя пряник? Задавалась ли купеческая
дочь или дочь чиновника ей не давала спуску? Дергали мальчики всех трех за
косички или боялись? Кто им чинил перья? Вызывали ли их родителей в школу, если
девочки плохо учились? Говорили ли их мужья потом, что толку от этого
образования нет ровно никакого… Впрочем, может быть,
какая-нибудь Федосья так и не вышла замуж. Не
захотела идти за грубого и неотесанного стряпчего казенной палаты или
заседателя уездного суда, у которого в передней, куда обыкновенно являются
просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками,
шныряющими под ногами. Уж как ее родители ни уговаривали, как ни ругали, и даже
мало не поколотили, а она ни за что. Угрожала им утопиться в Вятке. Они и
отступились. Как ни войдут к ней в комнату – она сидит и не вяжет чулки, не
вышивает бисером кошелек, а только читает что-нибудь чувствительное вроде «Манон Леско» или «Бедной Лизы» и носом, распухшим от слез,
шмыгает. Так всю жизнь в девках и просидела.
7 Сами
по себе Котельнич и уезд имели, что называется, задержки в развитии и были
одними из самых бедных в Вятской губернии. Не было ни в городе, ни в уезде ни фабрик, ни заводов, ни местных промыслов. На весь
город была одна кузница да в уезде еще шесть. Кроме земледелия и рыболовства
похвастаться было нечем. Впрочем, женщины вязали кушаки, а мужчины упражнялись
в вязании рыболовных снастей. В огородах выращивали самые обычные овощи вроде
лука с капустой, свеклы и чеснока. Садов не было. Да и какие, если честно, в
тех северных местах сады. Какие вишни со сливами выдержат сорокаградусные
морозы зимой. Все, что можно из пропитания, вещей и орудий
труда старались купить на ярмарках – как на Алексеевской, так и на
еженедельных, местных. Часть котельничан и
вовсе уходила на заработки в Нижний, Петербург и Астрахань.
8 Котельнич во время ярмарки
напоминал советский Крым летом. Обыватели сдавали комнаты, углы и чуланы. За
комнату платили от пяти до двадцати рублей на весь период ярмарки, а суточный
постой мог обойтись и в пятачок. В 1870 году в Котельниче было 334 дома и за
постой жители города выручили три тысячи рублей. Теперь, в 2017 году, номер в
гостинице Котельнича стоит от тысячи до двух тысяч в сутки. Если принять, что
нынешний рубль легче рубля 1870 года приблизительно в тысячу триста раз, то
пятачок это всего шестьдесят пять рублей. Определенно это топчан в чулане.
Другое дело 20 рублей за двадцать дней. Как раз по тысяче триста нынешних
рублей в день. Правда, ярмарки той уж давно в Котельниче нет. То есть ее
пытаются возрождать, но… на сдаче комнат приезжим купцам тут не нажиться.
9 Да
и как тут не подраться, если бутылка водки стоила всего двугривенный, а вообще
за время ярмарки ее выпивалось до девяти тысяч литров на общую сумму в три
тысячи двести рублей. Горожане за постой всех гостей ярмарки выручали меньше.
10 От
трети до половины уменьшались обороты ярмарки, как выяснилось в результате
проверки отчетов ярмарочного комитета. В 1882 году на отчете уездного
исправника об оборотах ярмарки, предварительно перепроверенном и, скорее всего,
предварительно подмазанным секретарем губернского статистического комитета,
губернатор написал: «Вранье!… Направить на
исправление!» Направили, исправили и по результатам исправления исправник
вынужден был выложить из кармана триста рублей, которые уже считал своими.
Только после этого отчет был принят и подписан губернатором.
11 «За исключением небольшого
числа чиновников и купцов, все остальное серо, все с бородою, все в лаптях» –
так описал Алексеевскую ярмарку в середине девятнадцатого века чиновник для
особых поручений при вятском губернаторе Яков Алфеевский.
12 На
ярмарке выбирали не только лошадей, но и невест. Конечно, палатки с невестами
никакой не было, а просто будущие свекры и особенно свекрови присматривались к
девушкам, торгующим с возов и прилавков всякой всячиной. Девушки тоже об этом
догадывались и одевались не просто так, а разряжались, что называется, в пух и
прах. Заведующая местным палеонтологическим музеем рассказывала мне, что ее
прабабушку присмотрела будущая свекровь как раз на ярмарке. Девушка была из
зажиточной семьи, у ее родителей была мельница. Оделась она на ярмарку прилично
случаю. Одеться прилично случаю значило под верхнюю юбку надеть то ли четыре,
то ли пять нижних юбок, да так, чтобы зубчатые их края выглядывали ровно на
столько, сколько нужно, чтобы их сосчитать. Чем больше юбок – тем богаче и
лучше невеста. Стоит, стало быть, прабабушка заведующей палеонтологическим
музеем и чувствует, как за ее спиной кто-то трогает края ее нижних юбок и
шепчет… Обернулась она, чтобы со всего размаху… и
увидела пожилую женщину, которая улыбнулась смущенно и растворилась в толпе.
Через неделю или две после окончания ярмарки пожаловали к родителям прабабушки
сваты. Выдали прабабушку за парня из такой же зажиточной семьи, но любила-то
она совсем другого, бедного… Было это за несколько лет
до семнадцатого года. Потом, когда пришли прабабушкину семью раскулачивать, то
кроме лошадей с коровами забрали в колхоз и расписные санки, в которых
прабабушку везли венчаться. С того дня, как санки забрали, прабабушка в уме-то
и повредилась. Не то чтобы совсем, но… Помнила,
однако, как лошади, не знавшие, что они колхозные, за недосмотром убегали из
колхоза домой. Прибегут к дому, положат морду на забор
и смотрят…
13 Если
рассказ о Котельниче попытаться уместить в два предложения, то эти два
предложения несомненно будут двумя поговорками. На местном диалекте они будут
звучать так: «В Котельниче три мельничи: водянича, паровича да ветрянича»* и «В Вятке – калачи по пятке, в Орлове – по
корове, в Котельниче – по мельниче».
—————————————
*Если быть до конца честными,
то надо сказать, что в соседнем Яранском уезде мельниц было на тысячу с лишним
больше, но они с названием города никак не рифмовались, а потому три мельничи в Котельниче и никак иначе.
14 Газета «Вятская речь» в
1912 году писала о происшествии, имевшем место быть на Алексеевской ярмарке:
«Саврас-яичник в три вечера просадил в карты около
двух тысяч рублей». Не садился бы ты, Саврас, за стол с шулерами…
15 Когда
в семнадцатом году началось то, что началось, Колбин,
вслед за яйцами, эмигрировал в Англию, где жил, жил, да и умер, оставив
наследство своей, оставшейся в Советском Союзе, родне. В музее мне
рассказывали, что из завещанных Колбиным фунтов
стерлингов, родственники, конечно, не увидели ни копеечки, но вместо них власти
выдали им валютные чеки из «Березки», которые они ездили отоваривать в столицу
и о которых весь Котельнич говорил еще очень долго.
Не один Колбин
после семнадцатого года оказался в Англии. Туда же уехал и Яков Зубарев,
продававший англичанам лен и холст.
16 Чепан
– старинный длиннополый крестьянский кафтан.
17 О
Михаиле Ивановиче Кардакове Вятские «Губернские
ведомости» писали: «Имя М.И. Кардакова пользуется большой
известностью в России и заграницею, оно особенно знакомо тем, что с ним
соединяется мысль о самом благодетельном и энергичном общественном деятеле».
Русские купцы и промышленники, конечно, не мамонты и не динозавры, чтобы
мечтать об их клонировании, но нет-нет да и…
18 Заводики эти конкуренции не
выдерживали даже внутри губернии и часто разорялись. Остались от их
производственной деятельности лишь воспоминания. Одно из таких овеществленных
воспоминаний стоит в краеведческом музее и представляет собой пустую бутылку
из-под игристого малинового кваса, произведенного в «Заведении ягодных и
фруктовых вод А.А. Бабинцева». Вкус у этого кваса был
до того хорош и до того игрист… Кажется, что даже все
шампанские пузырьки в нем были одного размера. Сам-то я его не пробовал, но
экскурсовод в музее, которому тоже не довелось его попробовать, так убедительно
его хвалил… Вообще говоря, котельнические
квасы, пиво, вино и водки поставлялись во многие города Вятской, Вологодской,
Казанской, Костромской и Архангельской губерний. Качество у них было хорошее,
но хорошее качество было не только у них, а цена… Короче говоря, к началу
двадцатого века о винокурении в Котельниче и уезде можно было говорить только в
прошедшем времени.
19 О
почте, вернее, о марках земской почты, надо сказать отдельно. В Котельниче
марки земской почты были особенными. У них был специальный отрывной, на
зубчиках, купон, который отрывали или отрезали при наклеивании на письмо. На
купоне проставляли номер, число, месяц, год и подпись приемщика письма. Ничего,
в сущности, особенного. Дело в том, что в Российской империи такие талоны были
у марок всего лишь двух уездов – Задонского и Котельнического.
Первых марок Котельнического уезда с неотрезанным купоном выпуска 1870 года неизвестно ни одной.
Даже знаменитая Британская Гвиана по сравнению с этими марками просто плюнуть и
приклеить. Целых марок котельнической земской почты
не было даже в коллекции покойного сэра Джона Вильсона, который был известным
на весь мир коллекционером земских марок России и хранителем коллекции почтовых
марок английских королей. Правду говоря, вся эта затея с земскими почтовыми
марками в Котельническом уезде не оправдала надежд.
Марок покупали мало, потому что частных писем было мало. Кроме того, надо было
вести длинную и скучную переписку с волостными правлениями по поводу пересылки
почтовых денег. Котельническая земская управа смогла
убедить земское собрание в том, что овчинка выделки не стоит и частные письма
можно доставлять бесплатно – земство от этого не разорится. Кончилось тем, что
в 1872 году знаки земской почтовой оплаты были отменены, и с этого момента
ценность земских почтовых марок Котельнического уезда
стала неуклонно повышаться. Если бы предводителем уездного дворянства в те годы
в Котельниче был человек с наклонностями Ипполита Матвеевича Воробьянинова…
20 По
другим сведениям, уехать в Петроград смог только Журба – его отряд разоружили
по постановлению следственной комиссии Уральского областного Совета. Беспечных
матросов взяли ночью прямо в тех вагонах, в которых они и жили. Сопротивления
они не оказали. Куда их потом увезли – неизвестно.
21 Городская газета «Ударник»
публиковала жалобы трудящихся. Вот несколько жалоб образца тридцать первого
года: «В буфете на станции Котельнич форменная обдираловка.
За стакан кипяченой воды без сахара берут тридцать копеек». Помните тридцать
копеек за сто ведер воды при помещиках и капиталистах? Правда, там были другие
копейки. Или вот еще «В сплавной конторе Митин и Ларионов выдают взрослым
манную крупу, а детям – ничего кроме мороженного луку.
Бухгалтер Сунцов получает белую муку не только на
живых, но и на умерших родственников, несмотря на упрёки рабочих, это остаётся
безнаказанным».
22 Газета «Ударник» публикует
письма тех, кто на облигации государственного займа подписался, и настоятельно
предлагает подписаться другим. «Получая зарплату 60 рублей в месяц,
подписываюсь на заём на сумму 200 рублей. Вызываю последовать моему примеру
начальника оргадмотдела Туленина,
его заместителя Совалкова, работников прокуратуры –
Филатова и Солоницына и члена правления горпо Ердякова. Агент угрозыска
Парфёнов». Как хотите, но это похоже не на вызов, а настоящую угрозу. Тем более, что пишет это агент местного угрозыска Парфенов.
Вернуть эти облигации
государству и получить обратно свои, даже в случае крайней нужды, было сложно.
Нужно было писать письмо с просьбой в комиссию содействия госкредиту. Вот эти
письма, с описанием бедственного положения, в котором очутился человек,
поверивший государству на слово, газета «Ударник» не печатала. В лучшем случае
государство разрешало продать себе лишь небольшую часть своих же обещаний –
иногда треть, а иногда и не больше четверти. Еще и называло тех, кто просил
вернуть свое, оппортунистами.
23 Каштанов писал, что у
черепов, которые он нашел, треугольная форма. Когда я в палеонтологическом
музее Котельнича увидел скелет парейазавра и его реконструкцию, то сразу
вспомнил описание древней рептилии в любимом с детства рассказе Ивана Ефремова
«Тень минувшего»: «…из-под фиолетовых грибов, скрывая тело в их гуще, выступала
широкая параболическая голова, покрытая слизистой лиловато-бурой кожей.
Огромные выпуклые глаза смотрели прямо на Никитина, бессмысленно, непреклонно и
злобно. Крупные зубы выступали из нижней челюсти, обнажаясь во впадинах края морды».
24 В
июле сорок второго в Котельнич приезжал Евгений Шварц собирать материалы для
пьесы о детских домах, в которых жили эвакуированные дети из Ленинграда. В
Котельниче был такой детский дом, но там жили совсем
дошкольные малыши, а Шварцу нужны были дети постарше, и он нашел их в
других местах Кировской области, но писатель Леонид Рахманов, к которому
приезжал в гости Шварц, написал, что именно о местном детском доме Шварц
написал пьесу «Далекий край». И правильно написал. Я бы на его месте поступил
точно так же. И еще в Котельниче говорят, что Шварц именно там стал работать
над пьесой «Дракон», которую на самом деле написал в Сталинабаде.
И правильно говорят. Я бы на их месте говорил тоже самое.
25 Все это оказалось
довольно темным делом, поскольку в Вятском палеонтологическом музее мне сказали
одно, в Котельническом филиале… тоже одно, а вот
бывший сотрудник кооператива «Каменный цветок» сказал, понятное дело, другое и
даже третье, уверив меня, что все было совершенно законно и все документы, если
их, конечно, найти, оформлены надлежащим образом. По крайней мере,
соответствующие организации, которые все же интересовались деятельностью
кооператива в те годы, не нашли в документах ничего. Кто бы сомневался. В
девяностые годы у нас так умели правильно оформлять документы, что теперь можно
только позавидовать этим умельцам.
26 Кстати,
о крошечном совке. Для детей в музее есть огромный ящик с песком, на дне
которого зарыт ископаемый скелет. Детям дают совки, кисточки и… Неугомонная
заведующая филиалом ходит даже в детские сады, чтобы рассказывать детям о
палеонтологии и происхождении жизни на Земле. В наше время, когда о
происхождении жизни детям стали в школах рассказывать такое… и такие… это
дорогого стоит.
26 Хорошо бы смотрелся набор
магнитиков с разными датами основания Котельнича – 1181, 1433, 1459… Шли бы нарасхват.