Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2018
Скопин
В Скопин приехал я под вечер второго января и поселился в новой гостинице под незатейливым названием «Гостиный двор». Ни кафе, ни ресторана при гостинице еще не устроили, но женщина, сидящая за стойкой, посоветовала поужинать в лучшем городском ресторане под названием «Метрополь». Дойдете, сказала до первого поворота направо, потом свернете, потом пройдете вдоль длинного глухого забора и упретесь в памятник Ленину. Повернитесь к нему спиной и увидите «Метрополь». Там рядом есть еще ресторан «Скопин» – не ходите в него. Плохо там готовят. Хуже только в пиццерии, которая в соседнем с рестораном доме. Только ради бога, сморите под ноги – улицы у нас от снега и льда не чистят. И близко к домам не ходите – с крыш падают сосульки.
Я пошел. Оказалось, что ко всем этим наледям и сосулькам нужно было добавить еще и плохое освещение. Пробираясь вдоль забора, дошел до памятника вождю мирового пролетариата, с удовольствием повернулся к нему спиной и увидел сияющую вывеску закрытого на замок кафе «Метрополь»1. Ресторан «Скопин» тоже был закрыт. Оставалась только пиццерия…2 Она была приветливо освещена, и это нам понравилось больше всего, поскольку из подзаборной темноты вдруг вынырнули два шкафа с антресолями, и один из них, в спортивной шапочке, которую в народе называют «петушок», сказал другому:
– Априори известно, что эта железа секретирует…
– Черт бы тебя побрал вместе с этой железой, – подумал я с огромным облегчением. – Секретирует железа. Еще как секретирует. Я от этого секрета вспотел, как…
Впрочем, все это было лишь предисловие, из которого мы возьмем только забор, за которым теперь находится городской стадион. Стадион мы тоже не возьмем, а возьмем лишь то место, на котором его построили. Именно здесь четыреста двадцать лет назад поставили маленький деревянный острожек, который назвали Скопиным. До острожка приблизительно на этом же месте было городище, которое археологи назвали Лихаревским, а до городища здесь, в болотистых лесах бассейна реки Прони, жили сами по себе тихие вятичи, а до вятичей еще более тихие и робкие финно-угорские племена, которых вятичи частью ассимилировали, а частью вытеснили к северу. Сами вятичи, может, и не стали бы теснить финно-угров, кабы их самих не потеснили воинственные степняки-половцы. К концу десятого века вятичи заселили все эти места, обжились настолько, что стали даже закапывать монетные клады в своих укрепленных поселениях. Задолго до археологов любили эти клады раскапывать половцы. Набегут, все пожгут, разграбят, перекопают все огороды в поисках кладов, и обратно к себе в половецкую степь ускачут. Ну, а вятичам ничего не остается, раз уж все перекопано и пеплом удобрено, снова сеять то, что они сеяли. Чего, спрашивается, не сеять, если в этих местах только одного чернозема целых три сорта, а всяких суглинков, песков, торфяников и вовсе без счета. Вот только все надо было делать быстро, чтобы успеть разбогатеть до следующего набега половцев. Крутились как могли – добывали меха, ловили и вялили рыбу, выращивали отличные яблоки, которые покупали даже иностранные купцы, собирали дикий мед, а местные малютки-медовары варили из него такую медовуху… Лучше бы не варили. Прослышали о хорошей жизни вятичей славяне. И пришли они в эти места из Киева под водительством своего князя Святослава в девятьсот шестьдесят шестом году3. Вынесли все. Даже яблоки, которые не смогли увезти, понадкусывали. Половцы, которые пришли на пустое после славян место, просто рвали и метали. Даже не стали все перекапывать, как обычно, в поисках кладов. А уж как все это не понравилось самим вятичам…
Через полтора десятка лет славяне пожаловали во второй раз. На сей раз привел их князь Владимир. От него было не так просто отвертеться. Вятичи вместе со всеми своими яблоками, медом, рыбой, пшеницей и тремя сортами чернозема оказались в составе Киевской Руси.
Как ни крути, а от киевлян, особенно тогда, когда они свою продразверстку заменили продналогом, была польза. Половцы прекратили свои набеги. Почти весь одиннадцатый век прошел спокойно. «Почти» потому, что к концу века в Киеве начались междоусобицы. Киевские князья перегрызлись между собой, и от ослабевшей Киевской Руси отделилось большое Муромо-Рязанское княжество. Оно состояло, в свою очередь, из трех уделов, трех княжеств – Муромского, Рязанского и Пронского. Муромский, Рязанский и Пронские князья, понятное дело, тоже грызлись между собой и, конечно, догрызлись бы до мышей, кабы не пришли татары с монголами. Но еще до того, как они успели прийти, муромские, рязанские и пронские князья успели повоевать с московскими и владимирскими князьями. Иногда и пахать приходилось с оружием. Городища окружали уже не только земляными валами, но и рублеными крепостными стенами с бойницами. Как раз около современного Скопина в начале прошлого века раскопали такое городище. Крестьяне, несмотря на хорошо прожитый одиннадцатый век, в двенадцатом веке все еще жили в полуземлянках, обложенных деревянными плахами. Зато имелись у них глинобитные печи. Вообще глина в этих местах была, и аборигены научились из нее делать и посуду, и печи, и множество других полезных вещей. В одной из печей археологи нашли железный шлак. Вот так они, скорее всего, и жили – сварят на первое кашу из полбы или овса, а на второе и компот выплавят железа для серпов или мечей.
Все эти беспрерывные войны всех против всех криминогенную обстановку, понятное дело, не улучшали. По окрестным лесам шныряли шайки лихих людей. И шаек этих становилось все больше и больше. Другими словами – они скапливались. Третьими словами, у них было в окрестных лесах скопище. От существительного скопище проведем извилистую кривую к городу Скопин и… Самим скопинцам такое объяснение не нравится ни разу, и они утверждают, что название городу дала хищная птица скопа, издавна селившаяся на лето в этих краях. Есть и еще одна гипотеза происхождения названия города. Поставили городок на холме, а верхушку холма при этом срыли. Иными словами скопали. Вот он и получился скопанным. Признаться, так себе гипотеза. Кто же на герб поместит лопату и кучу срытой земли? Говорят, что название могло произойти от глагола «скопить». Жили, мол, в этих местах такие не то чтобы скопидомы, а хозяйственные, рачительные люди, которые все копили, копили, и скопили… Нет, уж лучше разбойники. Хотя в какой-нибудь Германии такая версия, наверное, устроила бы всех. Так или иначе, а на городской герб попала скопа. Впрочем, до города было еще очень далеко. Была крепость, которая назвалась Острожком и входила в Засечную черту.
Земли, на которых стоял Острожек, когда-то входили в состав Пронского княжества. Вместе с Пронском они и перешли к Москве, когда татары с монголами ослабли настолько, что московские князья стали мало-помалу прибирать к рукам земли вокруг и не только вокруг своей столицы. С вхождением в состав Московского княжества надобность в такой крепости не только не ослабла, но усилилась. Постоянно беспокоили крымские и ногайские татары. На вольных разбойничьих хлебах расплодились, как кролики, казаки, которые жили грабежом и тащили все, до чего дотягивались их руки с зажатыми в них саблями, кистенями и булавами. С одной стороны они защищали Придонскую Украину от набегов кочевников, а с другой грабили и кочевников и крестьян. С третьей стороны – а как же иначе, если казаки нигде отродясь не работали и умели только рубить лозу, капусту и головы.
Принадлежала крепость боярам Романовым – сначала Федору Никитичу (отцу Михаила Федоровича), потом его брату Ивану Никитичу, а затем его сыну – Никите Ивановичу. После того как бездетный Никита Иванович умер, то Скопин-острожок, как его называли в документах первой четверти семнадцатого века, стал вотчиной царской династии Романовых.
Три стены у крепости были земляные, а четвертая, обращенная к протекавшей в черте города реке Вёрде, деревянной, с восемью башнями. Девятая башня была земляной. Ворота имелись всего одни. Простенькая, надо сказать, была крепостца. Постоянно обитало в ней начальство и те, кого содержали под стражей за различные правонарушения. Стрельцы, пушкари и воротники (сторожа при воротах) жили в рядом с крепостью в своих слободах. Неподалеку от этих слобод селились крестьяне, которые в случае опасности прятались за крепостные стены. Расположение крепости было удачным – стояла она на холме высотой в семьдесят саженей, с одной стороны болото, с другой стороны река Вёрда, с третьей стороны река Вослебка4, с четвертой стороны река Песоченка, а с пятой – река Калика. Теперь аккурат на этом месте находится городской стадион и памятник вождю мирового пролетариата.
К концу семнадцатого века вооружена была эта крепость достаточно серьезно – дубовые стены на земляных валах, восемь башен и две калитки. По описи 1688 года было в крепости восемнадцать пушек, три кованых пищали, полторы сотни мушкетов на вооружении у стрельцов и казаков, еще немногим более сотни в амбарах, а сверх того рогатины, бердыши, правда, ветхие, пороха больше сотни пудов, полсотни пудов свинца, полтысячи крупных ядер, сотня средних, еще мелкие, еще четыре багра и десять пудов фитилей. При таком количестве фитилей их можно было вставлять… Не стоит, однако, думать, что скопинский воевода только и развлекался тем, что вставлял кому хотел фитили, проводил из пищалей учебные стрельбы и заставлял пушкарей, чтобы служба им медом не казалась, на учениях переносить ядра с места на место и складывать из них разной высоты пирамиды. Романовым принадлежало вокруг Скопина около десяти тысяч гектаров плодородных земель. И на этих землях хозяйственные Романовы предписали устроить скопинскому воеводе настоящий агропромышленный комплекс, чтобы снабжать Москву и армию продовольствием. И хлеб пришлось сеять, и коневодством заниматься, и гусей разводить, и свиней, и овец, и даже кур. Воевода оказался исполнительный и в свободное от размахивания саблей время устроил на вверенных ему землях такой образцовый свинарник, курятник и гусятник, что из Москвы ему 11 января 1689 года прислали похвальную грамоту, с перечислением всех его производственных заслуг. Среди прочего в ней перечисляли отосланные в столицу столовые припасы: «тысеча пять сот сорок один пуд с полу пудом мяса свиных, тысяча гусей, две тысячи уток с потрохами, тысеча четыреста сорок две курицы колотых». И это не считая пшеницы, гречихи и овса, которых запасалось в год на пять тысяч рублей. И денег. Что воевода сделал с этой грамотой, доподлинно неизвестно – то ли положил в сундук, к медалям и кафтану с царского плеча, то ли повесил на стену съезжей избы, то ли запил от расстройства из-за того, что вместо денег прислали хоть и похвальную, хоть и с красивой висячей печатью, но все же бумагу.
Само собой, строились в Скопине и церкви. При одной них, Пятницкой, по указу из Москвы в 1688 году на Торговой площади построили две богадельни – мужскую и женскую. В каждой из них обитало по три десятка человек. Недолго, надо сказать, обитало, поскольку от «безстыдных людей и их слов жить было нельзя». Отчего-то скопинцы так невзлюбили старушек, обитавших в богадельне, что те искали защиты даже в Москве. И нашли. Пришлось местному стольнику Аврааму Пасынкову строить на отшибе, на пустующем конюшенном дворе, сначала церковь, а затем и целый монастырь, который просуществовал до екатерининских времен.
Не надо думать, что кроме войны со старушками из богадельни или выращивания свиней с утками к царскому столу у скопинцев других развлечений не было. На дворе стоял семнадцатый, «бунташный» век, и скучно не было никому – то придут поляки с Самозванцем, то Болотников, то разинские атаманы, то казаки с Дона, то просто разбойники с большой дороги, то беглые крестьяне вместе с донскими казаками так жгут и грабят помещичьи усадьбы, что и разбойники позавидуют, то рязанские помещики во главе с героем Смутного времени Прокопием Ляпуновым жгут деревни и села, а крестьян и казаков секут, бьют батогами, кнутом, вешают и снова секут, бьют батогами… А то, как принесет злым и пыльным ветром из-за Дикого поля крымских татар с ногайцами, как начнут они грабить и резать всех без разбору, как станут уводить в полон…
В промежутках между всеми этими безобразиями скопинцы умудрялись торговать хлебом, скотом, выделывать кожи, вытапливать сало, ковать гвозди, подковы, все это вывозить возами на север и продавать. Особенно хорошо получалась у них глиняная посуда. Сначала обычная, потом обливная, потом просто красивая. Продавали ее и в Рязани, и Москве, и в Нижнем, и в Туле, и во Пскове. Самое удивительное, что гончарное искусство (у скопинских мастеров именно искусство, а не ремесло) не захирело, не умерло, как это часто у нас случается, не осталось в виде пяти или десяти пыльных кувшинов на музейной полке, а процветает и сейчас.
Не будем, однако, забегать вперед. Вернемся в семнадцатый век. Было и еще одно ремесло, которое скопинцы освоили так успешно, что власть их за это начала наказывать рублем, а тех, кто не вразумлялся большими штрафами, тех и кнутом потчевали. Курили скопинцы вино. Ох, и курили… Воевода Василий Даудов в конце семнадцатого века снарядил семь стрельцов и четырех посадских людей, чтобы ходили они по домам, как заправские советские дружинники, и… у одного подьячего конфисковали три винных котла, у второго – два, а у третьего – железный котел для варки браги. Не просто так ходили и во все без разбору дома стучались, а кто-то заранее, мягко говоря, просигнализировал…5
На восьмом году восемнадцатого века Петр Первый приписал Скопин к Азовской губернии по корабельным делам. Петр Первый мог кого угодно и что угодно по корабельным делам приписать к кому угодно. Скопин приписал к Азову, который от него был дальше, чем Москва, не говоря о Рязани. И все из-за того, что в окрестностях Скопина были дубовые и сосновые леса. После того как все дубовые и сосновые леса повырубили, после того как начали, вследствие вырубки, мелеть реки, ненужный более корабельным делам Скопин отписали от Азова и приписали к Елецкому уезду Воронежской губернии6. В двадцать первом году Петр Алексеевич повелел все российские города разделить по количеству дворов на пять категорий. Скопин попал в четвертую – от двухсот до пятисот дворов. Если сравнивать с категориями яиц, то получаются почти перепелиные, а между тем в городе было четыреста купцов. В пересчете на общее количество жителей, включая женщин и детей, выходит, что каждый десятый или даже девятый. К тому времени Скопин практически потерял свое военное значение. Гарнизон в нем уже не стоял, офицеров и солдат не было, а жили отставные стрельцы, пушкари и воеводы. Да еще ржавели закатившиеся по темным углам ядра от пищалей и фальконетов.
Не успел Скопин прийти в себя от корабельных дел, как его, вместе с прилегающими к нему селами, приписали к ведомству Конюшенного приказа, и всех бывших служилых людей перевели в разряд конюхов или крестьян дворцовой конюшенной канцелярии. К тому времени как Скопин приписали к Конюшенному приказу, коневодство, как на грех, в нем стало понемногу умирать. И вообще это был уже четвертый приказ, к которому приписывали Скопин за последние семьдесят лет – после Тайного, Хлебного и Стрелецкого. Впрочем, к какому бы приказу Скопин не приписывали, а оставался он все время городом хлебным. Пшеница на окрестных полях росла так хорошо, что «в хорошие годы сам десять иногда бывает и сеется рожь, пшеница, овес, греча, горох, конопли, лен и мак, а по пространству пашут весьма много, так что для збирания хлеба приходят туда наемщики из других губерний и уездов в числе не малом».
В 1779 году Скопин по указу Екатерины Второй стал городом. Утвердили план, состоящий из одинаковых квадратиков, как в Петербурге. Деревянный Скопин горел так часто, что и сносить почти ничего не пришлось. Для новых строек всегда находились новые пустыри.
Надо сказать, что новое «городское платье» пришлось ему в самый раз. Торговля в руках предприимчивых скопинских купцов и мещан процветала. Торговали «разного рода хлебом и плодами, шелком и бумажной материей; сукнами и иным шерстяным товаром; серебряною, медною, оловянною и железною посудой, обувью, сшитым платьем, конской упряжью, кожами, салом, свечами, дехтем, деревянною посудой, водками, виноградными напитками, чаем, сахаром, кофием, медом, мясом, рыбой, пенькой и табаком». Было, значит, кому в Скопине разрядиться в шелка, сукна, иной шерстяной товар и пить кофий, виноградные напитки и чай с сахаром из серебряной посуды. Не говоря о разных водках. Торговых лавок, включая винные, имелось в городе около сотни – по одной на каждые шестьдесят жителей. Не только в нынешнем Скопине такого нет и в помине, но и в самой Москве… Ну, да что теперь говорить о Москве, в которой снесли не только торговые лавки, но даже и на обычные лавочки нагнали такого страху, что у тех ножки дрожат от страха за свое будущее.
К концу восемнадцатого века в Скопинском уезде проживало без малого девяносто тысяч человек. Эта цифра, понятное дело, нам ни о чем не говорит. Чтобы она заговорила и даже закричала, сравним ее с цифрой двадцать пять с половиной тысяч. Это именно то количество человек, которое проживает в Скопинском районе сегодня. Об этих же жителях (уездных, а не районных) в географическом словаре Щекатова, вышедшем на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков, написано: «…люди вообще нрава тихого, смирны, послушны к начальникам, усердны и прилежны к земледелию, выключая однодворцев, которые в праздные от хлебопашества время упражняются в ловле зверей и птиц. Живут же не весьма чисто, и в зимнее время по малолесию, не имея других изб, пускают скот свой для корму в те же самые, где живут сами и они. Избы во всех их селениях черные и за неимением дров крестьяне и однодворцы топят их соломой. Дворы свои огораживают плетнями, кроют соломой, а гумны и огороды огораживают рвом и валом из навоза». Отчего так бывает, что люди работящие, нрава тихого и послушные к начальникам часто живут нечисто, без дров и огораживаются валом из навоза… Бог весть. С другой стороны, ведь и флот был нужен молодой империи. Как же мы без флота показали бы кузькину мать шведам и туркам… С третьей стороны ничего не скажешь, а только плюнешь в сердцах.
Конец восемнадцатого и начало девятнадцатого века в Скопине ознаменовались строительством Троицкого собора, опустошительным пожаром, строительством первой городской больницы, уездного и духовного училищ, а также грандиозным, не только в масштабе уезда, но и губернии, скандалом – был арестован и отдан под суд городничий, надворный советник и отставной секунд-майор Сергей Николаевич Дубовицкий. То есть сначала-то его хотели наградить орденом Св. Владимира за усердную службу и взыскание «немалых недоимок», но… не наградили. Неизвестно по какой причине. То ли нашли другую достойную кандидатуру, то ли передумали, то ли просто какая-то несмазанная должным образом шестеренка в аппарате рязанского губернатора зацепилась зубом за другую, и все застопорилось. Другой бы погоревал и наградил бы себя чем-нибудь другим, тем более что должность городничего, как известно, из комедии Гоголя, к этому располагает, но отставной секунд-майор, служивший при Екатерине Алексеевне в лейб-гвардии Семеновском полку, решил жаловаться на рязанского губернатора. В жалобах (а их было множество) красочно описывал притеснения, которые чинил ему рязанский губернатор. Сенат его жалобы рассмотрел, и оказалось, что притеснений… не было. Никаких. Мало того, «Сенат определил просить ему Дубовицкому у губернатора прощение». Городничий закусил удила и стал писать царю, коего своими прошениями так утомил, что сенатский генерал-прокурор объявил о том, что «за неоднократные прошения, коими он неоднократно Его Величество утруждал, посадить под стражу…» и дело Дубовицкого как можно скорее закончить.
Правду
говоря, рязанский губернатор был тот еще поросенок с хреном. За семь лет до
скандала со скопинским городничим его отставили от службы с формулировкой «за
воровство и грабеж», но через четыре года… назначили по протекции рязанским
губернатором. В те времена по хорошей протекции можно было получить хоть
губернаторское место, хоть… Впрочем, как и сейчас. Самое удивительное, что
жалоба Дубовицкого возымела действие. Павел Первый губернатора со службы
прогнал. Александр Первый назначил нового, и тут Дубовицкому… небо показалось с
овчинку. Он, видимо, полагал, что со
сменой губернатора все изменится, и все те чиновники, которые так долго
препятствовали награждению, немедля решат дело к его пользе и наградят
вожделенным орденом, а то и двумя, но не тут-то было.
Вдруг
выяснилось, что городничий виновен «в притеснении скопинских граждан, в
пренебрежении своей должностью, в неповиновении начальству, в похищении
казенного интереса при покупке для штатной команды провианта и для драгунских
лошадей фуража; в фальшивом представлении вспомогательному банку не
принадлежавшего ему имения; в краже из земского суда о долгах его рапорта… в прелюбодействе с крестьянскою женкою».
Последнее было очень обидно. Добро бы еще увез губернаторскую дочку, но с
крестьянскою женкою…
Рязанская палата суда и расправы7, рассмотрев все вины городничего, представила на утверждение Сената: «лишить его Дубовицкого чинов и дворянства, наказать кнутом и сослать на поселение». Сенат доложил государю, тот на сенатском докладе начертал: «Быть по сему, кроме кнута» и поехал бывший городничий в Иркутск, на поселение…
Через год, в результате настойчивых просьб сына Дубовицкого, сосланного городничего вернули «в настоящем его положении, в дом свой на жительство», где он и тихо и незаметно жил восемь лет до самой своей смерти8. Вечерами и особенно ночью, когда не спалось, бывший городничий ходил из угла в угол своего кабинета и все думал – в чем же он просчитался? В том, что жаловался на губернатора, или в том, что обольщался насчет чиновников… Или все же в том, что с крестьянскою женкою… Или при покупке фуража для драгунских лошадей…
Вернемся в
Скопин начала девятнадцатого века9. В 1816 году через город проезжал
император. Останавливался он в доме богатого и хлебосольного купца Плетникова,
у которого была жена красавица. Александр Павлович долго гулял с ней по саду и
подарил, как это было у него заведено в таких случаях, бриллиантовый перстень10.
После того как царь уехал, супруги Плетниковы решились на смелый поступок – они
вырядились по самой последней московской моде. На самом Плетникове вместо
общепринятого у скопинских купцов долгополого синего зипуна и полосатого кушака
был короткий сюртук, а вместо бараньей шапки – поярковая шляпа. На его жене
вместо китайчатой душегрейки и шерстяной юбки «ничего, кроме шелка и бархата,
надето не было». Ох, и досталось же Плетниковым от скопинских кумушек за свои
московские наряды… Особенно купеческой жене. Как только ее, бедную
богатую, не называли…11
Жизнь, между тем, не стояла на месте. Предприимчивые скопинские купцы стали вкладывать деньги в кожевенные, суконные и мыловаренные заводы, в мастерские по ремонту самых разных механических агрегатов вроде маслобоек, крупорушек, сеялок, веялок и всего того, что с трубами, на колесах и даже с кривошипно-шатунными механизмами. Завелся в городе заводик по отливке почтовых колокольчиков. Больше других в Скопине проживало горшечников Целый квартал. Горшки возами вывозили на продажу в разные города и особенно в земли Войска Донского. Казачки расходовали глиняные горшки в неимоверных количествах. По статистике каждый третий, а то и каждый второй горшок разбивался ими о голову казака, а поскольку головы у казаков по шкале твердости Роквелла… или Бринелля… Не помню точно цифры, но они очень большие.
К середине девятнадцатого века мыловаренные заводы трех скопинских купцов Афонасова, Поялкова и Алферова ежегодно производили шесть с половиной тысяч пудов мыла на сумму в двадцать тысяч рублей. Этим мылом можно было намылить шеи не только крестьянам скопинского уезда, но и всей Рязанской губернии. Если, конечно, крестьяне захотели бы ходить с намыленными шеями. Продукты стоили копейки не в переносном, а в буквальном смысле. Килограмм ржаной муки – полторы копейки, килограмм пшеничной – десять, килограмм гречневой крупы – копейку, а килограмм овса и вовсе меньше копейки. Скопинцы выращивали сами, покупали и продавали огромное количество скота, и потому килограмм говядины стоил меньше гривенника. И только дрова, благодаря Петру Великому, в этом степном, безлесном краю стоили дороже говядины.
Процветание торговли и промышленности привело к зарождению в Скопине искусств. По официальным данным, в середине века в Скопине зародилось два живописца и один цирюльник. Появились еще и часовщики в количестве двух штук, но не очень понятно, куда их отнести – к искусству или к промышленности… И это при том, что количество купцов к тому времени уже перевалило за тысячу.
Жить стало
если и не веселей, то определенно лучше. В 1859 году в Скопине проживало около
одиннадцати тысяч жителей. На каждого жителя, включая стариков и малых детишек,
согласно статистическим данным, приходилось по одной десятой лошади, по две
десятых коровы и почти по четыре десятых свиньи. Это мы еще не берем в расчет
овец и коз. Навоза от всех этих домашних животных было огромное количество, в
огородах все росло как на дрожжах, горох колосился, капуста капустилась, но…
скука смертная. Новостей не было решительно никаких. Бог знает по какому разу
вспоминали, как городничий бодался с дубом рязанским губернатором. Ну не
обсуждать же в самом деле квартального надзирателя Успенского, который
неправильно арестовал купца Гублина, или бывшего исправника Ушакова, которого
выгнали со службы за то, что он злоупотребил своим служебным положением во
время строительства мостов в уезде и ложно доносил комиссии о том, что все
мосты находятся в лучшем виде. Было бы странно, если бы он донес обратное,
поскольку взявший строительный подряд купец… Одним словом, тоска. Даже большой
пожар, в результате которого сгорело полгорода, даже упорные слухи о том, что
это дело рук скопинской инвалидной команды, даже отсылка ее в соседний Спасск от
греха подальше не помогли.
В 1863 году в городе открывается банк, председателем правления которого становится купец Иван Гаврилович Рыков, и вот тут-то в Скопине становится так весело… Впрочем, все по порядку. Порядок требует обстоятельного рассказа о Рыкове, который на самом деле по фамилии был Оводов, родился в мещанской семье, но рано остался сиротой и воспитывался у богатого скопинского купца Рыкова, который приходился ему двоюродным дедушкой. Когда Ивану исполнилось семнадцать, его двоюродный дедушка, к тому времени усыновивший Рыкова, умер и оставил ему большое, а по меркам Скопина и вовсе огромное, состояние – двести тысяч рублей. И это не считая недвижимости и земли в Тамбовской губернии. Больших барышей молодой Рыков с этого капитала не нажил. Он вообще по части наживать был не очень. Он был по части проживать, прожигать и проматывать. К тому времени как Рыков стал директором банка, все наследство он спустил, но успел побывать и скопинским бургомистром, и городским головой. На деньги покойного дедушки он так отъел себе харизму, что сумел заговорить местных купцов до полубессознательного состояния, и они внесли уставной капитал и назначили Ивана Гавриловича директором банка. Надо сказать, что уже в должности городского головы Рыков успел побывать под судом и следствием за вырубку общественного леса. Уже его успел снять с должности рязанский губернатор, но… Рыков сумел завести связи даже в одном из департаментов Сената, и постановление рязанского губернатора было отменено. Земляки Рыкова, после того как он оставил в дураках губернатора, зауважали.
На должности директора банка поначалу он не проявил себя ничем. Да и сложно было проявить. За деятельностью банка строго присматривал новый городской голова купец Леонов. Тогда Рыков, дождавшись следующих выборов городского головы, сам принял в них участие и победил. И тут же отказался от должности, передав ее своему хорошему знакомому купцу Афонасову. Вот теперь, когда правая рука не только не ведала, что делает левая, но и не пыталась этого сделать, можно было начинать действовать. Рыков развернул грандиозную рекламную кампанию по привлечению вкладчиков. Первый русский Мавроди стал обещать семь и даже семь с половиной процентов по вкладам вместо обычных трех, которые предлагали остальные. Реклама заполнила газеты обеих столиц. Газеты Центральной России, Урала и Сибири наперебой писали о финансовых чудесах, которые происходят со вкладами в банке маленького уездного городка под названием Скопин. И только в газетах рязанской губернии не было об этом ни слова. Слишком близко был скопинский банк к потенциальным рязанским вкладчикам. Не дай Бог приедут да сунут нос не туда, куда нужно…
Первыми на щедрые рыковские посулы клюнули служители культа, вытащили свои кубышки и полотняные мешочки, спрятанные за киотами, и понесли из в банк. За священниками, монастырями и старцами, алчущими высоких процентов по вкладам, потянулись миряне. Миряне потянулись со всей России и более всего из Сибири. Дошло до того, что банк в Томске даже выдавал ссуды под залог обязательств скопинского банка. Первые несколько лет все шло так хорошо, как и представить себе было невозможно даже в самых радужных мечтах. Через восемь лет после открытия банк, при уставном капитале в десять тысяч, привлек средств почти на семь миллионов рублей. Москва еще не превратилась в Старый Скопин, а в Скопине уже мостили камнем улицы, устанавливали газовые фонари, выделяли средства на приданое бедным скопинским девицам, строили церкви, заменяли соломенные крыши деревянными, открывали приюты и бесплатную публичную библиотеку на средства, выделенные из прибыли банка, который к тому времени обещал уже сто процентов прибыли на каждый вложенный рубль. Сам великий комбинатор построил себе в Скопине дворец, у дверей которого день и ночь дежурил швейцар в ливрее, заказал расшитый золотом мундир, белые генеральские штаны и нацепил на грудь ордена, которые каким-то образом уже успел получить.
Правду говоря, на общегородские нужды шла лишь небольшая часть банковского капитала. Основная же часть попросту разворовывалась. Для этого была придумана не очень сложная схема. В скобках замечу, что Рыков и не мог придумать сложной – он не имел никакого образования. Подельники его, то бишь члены правления банка, сложной схемы и не поняли бы. Некто, хотя бы и городской нищий, но непременно хороший знакомый или доверенное лицо Ивана Гавриловича, брал в банке кредит. И не отдавал. То есть совсем. То есть банку не отдавал, а Рыкову, конечно, отдавал. Само собой, не без выгоды для себя. Рыков нищих не обижал. Особенно тех, с которыми имел общие дела. Вообще ссуды (часто беспроцентные) выдавались не только друзьям и знакомым Рыкова, но и просто нужным людям вроде исправника, квартального надзирателя, гласным городской Думы, губернским чиновникам… Список длинный – в краткий очерк об истории Скопина он просто не поместится. Иногда было достаточно записки или даже устного распоряжения Ивана Гавриловича, чтобы «выдать подателю сего» деньги, или выписывали векселя на подставных лиц. Могли фиктивно покупать ценные бумаги и деньги на покупку этих бумаг взять из банка, могли фиктивно их продать и полученные деньги… могли фиктивно учесть векселя, могли… все что хотели, то и могли. Сам Рыков не то чтобы запускал руку в кассу банка, но влез в нее с ногами. Судите сами – дом содержать надо, приемы для нужных гостей устраивать надо, балерин из самого Санкт-Петербурга на эти приемы привозить надо, икру и шампанское подавать к столу надо, взятки рязанским, московским и петербургским чиновникам даже и думать не моги, чтобы не дать, портреты свои в полный рост в белых генеральских штанах заказать живописцам надо… Вот вам и еще один список, который не помещается в историю Скопина.
Мало-помалу Рыков из директора банка стал человеком, который совратил целый город. Пусть небольшой, пусть уездный, пусть дремучий, но город. Все были у него на крючке, все брали кредиты в банке, а были и такие, у которых этих кредитов был не один и не два. Были и те, кому скопинский губернатор (так его все называли) просто платил жалованье за различного рода услуги. К примеру, местному почтмейстеру платил за то, чтобы он вскрывал письма и проверял – не затевает ли кто против Рыкова интриг и не пишет ли ненужное в Рязань или даже в Петербург. Полицейским чинам платил за то, чтобы к тем, кто пишет ненужное… Ну, всякий знает, за что у нас платят полицейским чинам. Судейским он платил за это же самое. Мировой судья Александров навсегда остался должен банку сто тысяч рублей. Кстати, Рыков и сам состоял почетным мировым судьей и потомственным почетным гражданином. Платил губернскому секретарю. Дьякону Попову платил за то, что тот ходил по городу, собирал о Рыкове сплетни и пересказывал их своему работодателю. Для этой же цели нанял судебного пристава Изумрудова. И недорого – всего за двадцать пять рублей в месяц. Платил даже станционному телеграфисту, чтобы ни одна ненужная Рыкову телеграмма, ни одна несогласная точка или тире не улетели из Скопина.
Веревочка, однако, вилась, вилась… Поначалу пришлось, чтобы скрыть истинное положение дел в банке, писать липовые годовые отчеты. Чем хуже дела шли у банка – тем красивее выглядели его балансы. Балансы балансировали, балансировали, да не выбл… Тьфу. Бухгалтеры не хотели подписывать балансы и норовили в конце года уйти в отпуск, а те, которые все же не могли отказаться и подписывали, после подписания надолго запивали. Тут уж Рыков пустился во все тяжкие. Выпускал ценные бумаги и пытался их продавать, покупал ценные бумаги, к примеру, железных дорог, и продавал их, но с большими убытками, поскольку мало что смыслил во всем, что не касалось махинаций. А еще надо было платить проценты по вкладам… И были этих вкладчиков тысячи, и жили они по всей России…
Не все, однако, скопинцы были замешаны в рыковских махинациях. Вот эти-то незамешанные стали бить тревогу, стали писать начальству, но… скопинский Шпекин был на страже, потому что за пятьдесят рублей в месяц…. И телеграмму тоже не отобьешь, потому что телеграфист… Хотя бы и отбили, хотя бы и письмо дошло, к примеру, в Рязань. К тому времени рязанский губернатор был почетным гражданином Скопина. Ну, хорошо, предположим, что не в Рязань, а в Петербург. Так ведь и министр финансов Михаил Христофорович Рейтерн тоже был почетным гражданином Скопина. Конечно, подношений он от Рыкова не брал, упаси Господь, но благосклонно принял сообщение о том, что в Санкт-Петербургском университете была учреждена стипендия имени его самого сроком на двадцать лет. И деньги для этой стипендии выделил не кто иной, как…
Правдоискатели не унимались. К тому времени из карманов вкладчиков было вытащено более двенадцати миллионов рублей. От этой суммы, если пересчитать ее на наши деньги, можно с ума сойти. От этой суммы к началу суда уцелело всего восемьсот тысяч. Впрочем, до суда еще были несколько лет попыток обратить внимание начальства на финансовую пирамиду, которую построил Рыков. В конце концов обратились к газетчикам. В 1882 году, спустя девятнадцать лет после открытия скопинского банка, петербургская газета «Русский курьер» напечатала серию статей, которые вызвали страшную панику среди вкладчиков банка. Вкладчиков были тысячи – из Томска, Иркутска, Смоленска, Нижнего, Москвы и Петербурга. И только два десятка вкладчиков были из Рязани. Скопин наводнили кредиторы. Все ринулись забирать свои деньги, но забирать было уже нечего. Кто-то остроумно заметил, что если даже для покрытия долгов банка продать весь Скопин вместе с фонарями, домами и даже собаками, то все равно вернуть можно будет лишь двадцать восемь копеек с рубля.
Следствие и суд длились два года. Суд проходил в Москве. Вместе с Рыковым на скамью подсудимых уселись еще два с лишним десятка его подельников. Газетчиков было едва ли не больше, чем подсудимых. Рыков был признан виновным по всем пятидесяти пяти пунктам обвинения. Удивительно то, что у подсудимых не нашлось ни денег, ни золота, ни ценных бумаг. Почти все украденное непосильным трудом было прожито. Сам Рыков был гол, как сокол. Он лично взял себе миллион и еще пять, чтобы оплатить этими деньгами молчание тех, кто мог встать у него на пути. Все деньги ушли, как писал Антон Павлович Чехов, писавший отчеты о судебных заседаниях для «Петербургской газеты», на то, чтобы есть раков-борделез, пить настоящее бургонское и ездить в каретах. Все кончилось для Рыкова Сибирью12. Туда он и отправился на поселение поближе к своим сибирским вкладчикам. Бывшим, конечно, вкладчикам. Ходили слухи, правда, непроверенные, что там, в Сибири, его эти вкладчики на тот свет и отправили.
Не могу удержаться, чтобы не привести слова Салтыкова-Щедрина, между прочим, в те поры управляющего рязанской Казенной палатой, хорошо знакомого с делом Рыкова. «У нас и сплошь так бывает: лежит куча навоза, и вдруг в ней человек зародится и начнет вертеть. Вертит-вертит – смотришь, начал-то он с покупки для города новой пожарной трубы, а кончил банком! Вот ты его и понимай!» Понимаем. Как не понять. У нас в навозных кучах и теперь, слава Богу, недостатка нет. И в каждой, если присмотреться, кто-то зарождается и вертит. Ох, и вертит…
В скопинском краеведческом музее могут о Рыкове рассказывать долго. Не без тайной, как мне показалось, гордости. Экскурсовод после экскурсии по музею повез меня смотреть здание скопинского банка, который теперь давно уже не банк, а просто старый облупившийся дом, принадлежащий скопинскому территориальному отделу социальной защиты. У входа в дом висит большая мраморная памятная доска, на которой выбито, что здесь, в девяностых годах позапрошлого века работал предводитель уездного дворянства Сергей Николаевич Худеков. Рядом с доской притулись две небольших таблички – одна местного отделения коммунистов, а вторая такая же, но единороссов. Экскурсовод рассказал мне, что еще в детстве приходил сюда к маме, которая работала в этом здании, и видел огромные сейфовые комнаты. Впрочем, к тому времени в них была только пыль и паутина по углам.
Вернемся, наконец, в Скопин второй половины девятнадцатого века. Вот что пишет Салтыков-Щедрин о Скопине в своих «Письмах о провинции». «Те же бревенчатые домики, покрытые соломой, тот же навоз, те же покачнувшиеся столбы, и вдруг ряд каких-то странных построек, не то будок, не то шалашей. Это центр города, это средоточие его торговли. Тут вы можете во всякое время найти веревку, несколько аршин ситцу, заржавевшую от времени колбасу, связку окаменелых баранок, пару лаптей и проч. …Едва вы въехали в город, как уже видите конец его…». Во многом, как утверждают местные краеведы, Скопин явился прообразом города Глупова. С одной стороны оно, конечно, лестно, а с другой…
И все же постепенно Скопин все более и более становился городом. Скопинцы, хоть и держали еще в домах скотину, но уже в гораздо меньших количествах. Помните две десятых коровы и четыре десятых свиньи на каждого жителя города? Так вот, к 1868 году их стало гораздо меньше – всего по три сотых коровы и две сотых свиньи соответственно. На весь город приходилось четыреста коров и двести пятьдесят свиней. Это, считай, почти что ничего – по одному коровьему уху и свиному пятачку на каждого. На самом деле в этой шутке лишь доля шутки. Печальной, кстати сказать. Оборотистые скопинские купцы арендовали в соседней Тамбовской губернии обширные луга, на которых разводили и растили принадлежащий им скот. Как только этот скот достигал молочной и мясной спелости – так его немедля гнали в Скопин, где он отдыхал, отъедался после дороги и шел уже дальше, в Москву. Кто своими ногами, а кто уже в виде разделанных туш. В самом городе мясо стоило дорого. Там все было по большим, как мы сказали бы теперь, московским ценам – аукнулись скопинцам шальные рыковские деньги. Были-то они, конечно, далеко не у всех, но аукнулись всем.
Зато количество живописцев возросло с двух до семи. Одних портных в городе стало почти семь десятков, и даже появились модистки. Скопинские ремесленники и всегда-то были мастера на все руки, а тут еще и освоили огранку алмазов для резки стекла. Купцы, которых в городе было уже семьсот, почти все записывались во вторую и в третью гильдии и налоги платили соответственно, а сами проводили торговые операции на миллионы, как первогильдейские. Честно говоря, про остальные ремесла и местную промышленность рассказывать не очень интересно – ну кожевенные заводики, ну салотопенные, ну мыловаренные, ну маслобойни, ну крупорушки, ну подковы с ухватами, ну кружева на коклюшках… У купца Брежнева на его кожевенном заводе была механическая толчея. Зачем, спрашивается, я вам буду рассказывать про механическую толчею, когда вы и ручной, поди, ни разу в жизни не видели. Да и я, признаться, тоже. Фамилия Брежнев определенно мне и вам тоже знакома, но механическая толчея…13 Кстати, у купца Барабанова тоже была… Да вы не спите, не спите! Читайте дальше.
В последней четверти девятнадцатого века в окрестностях Скопина началась интенсивная разработка месторождений бурого угля. Уголь нашли здесь гораздо раньше, но теперь, когда уезд пересекла Сызрано-Вяземская и Рязано-Уральская железные дороги, вывозить его стало гораздо удобнее. Быстро подтянулись в эти места бельгийские и французские промышленники, и к концу века в уезде уже работало около двадцати шахт, принадлежавших франко-бельгийскому акционерному обществу Макса Ганкара. Не хотелось вспоминать, но из песни слов не выкинешь, с угольными шахтами была связана и очередная афера Рыкова. Он организовал «Общество каменноугольной промышленности московского бассейна», даже закупил какое-то оборудование, развернул широкую рекламную компанию, его агенты на бирже продавали и покупали сами у себя акции этого треста, который вот-вот лопнет, добился от министра финансов разрешения на прием акций своего общества по цене семьдесят пять рублей за сто… Короче говоря, стоило это вкладчикам банка в потерянный безвозвратно миллион рублей.
На шахтах, принадлежащих Ганкару, такого не было. Там кипела работа, и туда потянулись на заработки окрестные крестьяне. Спускались они в шахты еще крестьянами, а поднимались наверх уже пролетариями. Платили им за их труд, мягко говоря, мало (за двенадцатичасовой рабочий день забойщик получал от восьмидесяти копеек до рубля), и потому первые забастовки шахтеров не заставили себя ждать.
Начиная с этого места можно было бы уже понемногу переходить к событиям, которые привели к тому, в чем мы на долгие десятилетия оказались, но мы все же немного задержимся и обернемся назад, чтобы не было впечатления, что вторая половина позапрошлого века прошла в Скопине исключительно под вывеской городского банка и его нечистого на руку председателя.
В то самое время, когда возводилась и с таким грохотом рухнула рыковская пирамида, скопинским мировым судьей был Петр Михайлович Боклевский – замечательный художник и книжный иллюстратор, прославившийся иллюстрациями к гоголевским «Мертвым душам». Это его глазами смотрели мы на Манилова, Ноздрева и Чичикова (прототипы этих портретов жили, между прочим в Скопине и уезде) в школьном учебнике литературы. Это его портрет Манилова, не прочитав, понятное дело, дома нужную главу из поэмы, я пересказывал своими словами учительнице. И ведь не я один… Петр Михайлович был похоронен по его желанию в Скопине, в роще, на территории Свято-Троицкого монастыря. На его могиле был установлен памятник в виде скорбящего ангела. В двадцатые годы его разрушили революционно настроенные сукины дети. Восстановить так и не собрались.
И последнее о позапрошлом веке. В конце его произошло событие малозаметное с точки зрения мировой революции, но для скопинцев исключительно важное. Вернее для тех, кто занимался гончарным делом. Скопинская керамика стала художественной. Местные мастера освоили производство глазурованных изделий. Подсмотрел скопинский мастер Оводов в Липецке состав глазури и привез домой. Вредный был состав – свинцовый порошок, окислы меди, марганца, железа. Как начнут обжигать такую посуду – так и травятся. О вентиляции тогда мало кто думал. Обжигали посуду чуть ли не в той же печи, в которой щи варили. Болели глазами, легкими, кашляли, но глазурь не бросили. Не могли уже от нее оторваться. И стала скопинская посуда на российских ярмарках и выставках на равных с липецкой и украинской. Но это только поначалу на равных, а потом… потом и посудой быть перестала. Стала искусством. Стали ее покупать коллекционеры, стала она попадать в музеи Москвы и Петербурга. Даже на выставке в Париже была в девятисотом году.
У скопинского мастера Михаила Андреевича Жолобова дом был крыт глазурованной черепицей. И все черепички разные – на одной рыбка, на другой белка, на третьей воробей, на четвертой заяц, на пятой дракон, на шестой кентавр, которого в народе называли Полканом, на седьмой… Говорят, он умел выдумывать зверей из головы. Большая, должно быть, была у мастера голова.
Тут бы надо уж точно перейти к двадцатому веку, но мы еще буквально на минутку задержимся, чтобы рассказать о мастере Оводове, который глиняное тесто пропустил сквозь сито и из полученной таким образом тончайшей глиняной вермишели сделал гриву льва. Покрыл льва глазурью… Да что там лев. Оводов пригласил на свадьбу своей дочери друзей гончаров, напоил их чаем из самовара и разбил самовар на счастье. Только тогда гости и увидели, что самовар был глиняный.
И еще. Буквально за пять лет до двадцатого века в Скопине открылся музей русского оружия. Открылся он на средства купца первой гильдии Черкасова. Там была собрана большая коллекция оружия, начиная с каменных топоров и кремниевых наконечников стрел. Медали, знамена, мушкеты, кольчуги, алебарды… В нынешнем краеведческом музее от того музея осталась всего одна витрина, да и та выглядит бедно – два ружья и две самых простых сабли, одна из которых поломана. Главным экспонатом музея оружия были серебряные Георгиевские трубы сто сорокового Зарайского пехотного полка, несколько лет стоявшего в Скопине14. Трубы эти полк получил за участие в русско-японской войне. Когда в феврале семнадцатого года скопинский музей оружия разграбили, труб этих и след простыл.
Начало двадцатого века Скопин встретил настоящим городом. Промышленных предприятий, среди которых имелась даже табачная фабрика, в нем работало несколько десятков. Больше в губернии было только в Рязани. Точно так же дело обстояло с церквями. По их количеству Скопин был вторым в губернии. Потому и называли его рязанским Суздалем15. Не следует, однако, думать, что скопинцы только работали, молились и снова работали. Они еще и читали. Работала библиотека и две читальни. В городе действовало одиннадцать учебных заведений, самым крупным из которых было реальное училище, открытое еще в 1876 году благодаря хлопотам Петра Михайловича Боклевского (правда, и здесь не обошлось без участия Рыкова). Еще больница, еще три аптеки, еще духовой оркестр Зарайского пехотного полка, играющий в Летнем саду по выходным дням «Амурские волны» и «Осенний сон», еще танцевальные вечера, еще благотворительные спектакли в пользу недостаточных студентов С.-Петербургского Политехнического института, окончивших Скопинское реальное училище, еще электротеатр «Луч», в котором показывали фильмы и кинохронику16, еще обычный театр17, еще крестьяне-отходники, возвращающиеся из Москвы с большевистскими листовками, еще бастующие в девятьсот пятом году шахтеры, еще рота солдат, стреляющая в них, еще отчаянная телеграмма уездного и губернского предводителей дворянства министру внутренних дел с просьбой о присылке войск.
В девятьсот пятом году хватило роты солдат, а через двенадцать лет, в феврале семнадцатого… солдаты запасного полка, расквартированного в Скопине, сами выступили против власти – упразднили местную администрацию и разоружили всех жандармов. Уже в марте семнадцатого в городе появились первые Советы рабочих депутатов и избрали своим председателем забойщика одной из местных шахт. В запасном пехотном полку появились Советы солдатских депутатов, в сентябре требования этих советов поддержали солдаты рязанского гарнизона, в декабре состоялся уездный съезд советов и выбран Совет Советов, а через два года, в девятнадцатом, крестьяне уезда послали ходоков в Москву, упрашивать власть не мобилизовать последних лошадей и особенно коров в Красную армию. В уезде свирепствовал тиф, испанка, и единственной пищей, которая помогала выходить больных, было молоко. В том же году через Скопин на агитпоезде «Октябрьская революция» проезжал Калинин и произнес зажигательную речь на городском вокзале, но молока от него было, как от…
Посреди этого тифа, мобилизованных в Красную Армию коров и лошадей, продразверстки и голода в Скопине в восемнадцатом году открывается театр «Труд». Открылся он в здании, где сейчас кафе «Метрополь». Одно время на нем даже была мемориальная доска, но куда-то потерялась18. Работали в этом театре три молодых человека, которых сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит. Одним из них был будущий композитор Анатолий Новиков. Тот самый, который потом написал песни «Смуглянка», «Эх, дороги», «Марш коммунистических бригад» и «Гимн демократической молодежи», из которого в моей памяти осталась только мелодия и строчка из стихотворения Бродского «Что попишешь? Молодежь. Не задушишь, не убьешь». Еще я помню «Марш коммунистических бригад», который в моем детстве всегда в первом отделении любого праздничного концерта исполнял какой-нибудь краснознаменный или народный хор, и это было как ложка рыбьего жира перед обедом в детском саду.
Вторым в этой компании был будущий кинорежиссер Иван Лукинский. Тот самый, который потом снял фильмы про Чука и Гека, про Ивана Бровкина и про детектива Анискина. В моем детстве мы даже бросали все самые срочные дела во дворе и прибегали домой, чтобы посмотреть эти фильмы. Сколько фильмов осталось в нашем детстве. Даже удивительно, как они все в нем помещались.
Третьим был будущий драматург Александр Николаевич Афиногенов, тот самый, который… Нет, теперь его пьес не ставят и помнят его только театроведы. Он и погиб рано – в тридцать семь лет, в сорок первом, от случайного осколка во время бомбежки. Мог бы погибнуть в тридцать шестом, когда его исключили из партии и запретили к показу все его пьесы, но уцелел и жил в Переделкине. Сначала-то он был один из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей и главным редактором журнала «Театр и драматургия», а потом вдруг написал пьесу «Ложь», которая не понравилась Сталину. С Александром Николаевичем в Переделкине никто не общался, кроме Бориса Пастернака, которому нравилась афиногеновская пьеса «Машенька», и которую после смерти Афиногенова сыграли несколько тысяч раз в советских театрах и даже сняли фильм, который забыт точно так же, как и пьеса, а если кто и вспомнит, то наверняка перепутает с «Машенькой» Набокова, который и вовсе не пьеса, а роман. Осталась только дружба Афиногенова с Пастернаком. Не так мало, если разобраться.
Вернемся, однако, в Скопин. Через год после открытия театра «Труд» в городе заработало сразу два музея – краеведческий и санитарный. Первый просуществовал до пятьдесят шестого года, пока при Хрущеве музеи не стали укрупнять, а второй до сорок первого, когда его закрыли из-за недостатка средств.
Все, что в Скопине было не театр, не музеи, не горный техникум, открытый в тридцать втором, не учительский институт, открытый в тридцать девятом, и не гончарное дело, которое превратилось за первые два десятилетия новой власти в изготовление обычной глиняной посуды, называлось добыча угля. В тридцать шестом году скопинские шахтеры добыли почти полмиллиона тонн топлива. Расцвело огородничество. По обе стороны Вёрды рос сладкий скопинский лук. В год, бывало, собирали до двух с половиной тысяч тонн этого лука, который отправляли в Москву, в Ленинград и даже за границу. И это все при том, что в Скопине никогда не было ни одного корейца.
В тридцатые скопинские гончары объединились в артель «Красный кустарь», хотя и продолжали работать каждый сам по себе. Перед войной, в тридцать девятом, стали строить современную гончарную мастерскую, чтобы делать не только посуду, но и художественную керамику. Надо было торопиться со стройкой, пока живы были старые мастера. Посуда получалась очень прочная. Испытывали ее просто – бросали об пол с двухметровой высоты. Районная газета писала, что по прочности скопинская посуда не уступала чугуну.
В ноябре сорок первого Скопин стал прифронтовым городом. Немцы смогли взять его всего на два дня. Отбили город морпехи. Фактически Скопин был одним из первых городов, которые освободили еще до наступления под Москвой. Потом были еще четыре года войны, танковая колонна на средства шахтеров, двенадцатичасовой, а то и четырнадцатичасовой рабочий день, двадцать семь скопинцев героев Советского Союза, шесть полных кавалеров орденов Славы и больше половины не вернувшихся с фронта.
После войны снова добывали уголь. Добывали, добывали, добывали до тех пор, пока он не стал кончаться. Геологи поскребли по сусекам и нашли еще. Пока добывали, построили стекольный завод. Варили на нем силикатное стекло для получения стеклоблоков. Тех самых стеклоблоков, которыми так любили пользоваться советские архитекторы и которые так любили разбивать хулиганы. Их использовали и при строительстве стадиона в Лужниках, и при строительстве санаториев в Сочи. Где их только, к сожалению, не использовали. И все же главными в городе были шахтеры. Они зарабатывали больше всех. К примеру, в пятьдесят шестом году в Скопине продали сто одиннадцать тонн колбасы и сосисок Это получается, если пересчитать на все население… почти по семь килограмм на брата. Не Бог весть что, конечно, но если исключить младенцев, то килограмм по десять все же будет. Почти по семьсот грамм в месяц. Такая цифра и сейчас неплохо смотрится. Ведь еще столько же и даже чуть больше приходилось на каждого рыбы, сливочного масла и кондитерских изделий.
В пятидесятые снова вернулись к гончарам. Пока думали и гадали, как возродить это искусство, а не просто изготовление глиняной посуды, мастеров, из тех, что могли передать свой опыт, осталось всего двое, один из которых работал на шахте. Глину месили ногами, обжигали в дровяной печи, и глазурь делали все также из свинца. В пятидесятых построили новый керамический цех. Проще говоря, барак, в котором установили новые большие печи для обжига и наконец-то стали вращать гончарные круги с помощью электромоторов. Появились литейщики, глазуровщики, шлифовщики, ученики, главный инженер, директор и план, который нужно было выполнить и перевыполнить. Стали изделия скопинских мастером появляться не только в посудных магазинах, но и на всемирной выставке в Брюсселе.
Шахтеры тем временем без устали добывали уголь, наращивая ее добычу – точно хотели поскорее добыть все до конца. Стекольщики освоили выпуск цветных стеклоблоков. Их выпускали миллионами. Не было у нас на заводах и в конторах курилки или сортира, которые не были бы отгорожены этими стеклоблоками. В семидесятых стекольщики освоили выпуск хрусталя. Простого советского хрусталя, без которого ни один сервант, ни одна горка были у нас немыслимы. Все эти вазочки, вазы, конфетницы и фужеры. Все то, чего теперь принято стесняться людям интеллигентным. У нас дома стояла скопинская ваза на пианино. Украшала его. В ней ничего нельзя было хранить. Только время от времени осторожно протирать пыль. По праздникам или к приходу гостей в нее осторожно клали фрукты и осторожно их оттуда брали. Мама всем говорила, что это чешский хрусталь, богемское стекло19. И все смотрели на вазу и на маму уважительно.
Шахтеры тем временем рубили, рубили уголь и, наконец, в шестидесятые дорубились до того, что он кончился. Часть шахтеров, не желавших терять высокие заработки, уехала в Донбасс, а оставшиеся стали переучиваться и работать на других предприятиях. Машиностроительный завод делал запчасти к автомобильным амортизаторам, потом сами амортизаторы, подвески, дверные упоры и какие-то еще пружинки, которые мы не будем здесь даже и вспоминать. Теперь это отдельное предприятие, которое называется автоагрегатным заводом. Оно самое большое в городе. Как и все большое – рыхлое и не очень здоровое. Еще бы ему таким не быть, если делает оно запчасти к тольяттинским автомобилям. Есть еще завод горно-шахтного оборудования, который упорно продолжает выпускать ленточные и скребковые конвейеры для транспортировки угля при добыче… Не знаю, кто их покупает теперь, в двадцать первом веке, эти конвейеры.
Нет, я не буду тебе, читатель, рассказывать, как все в одночасье рухнуло и теперь медленно поднимается с колен. Об этом ты и без меня знаешь. Небось колени-то не казенные, свои. Лучше я расскажу тебе про керамику. Она по-прежнему хороша и радует глаз. В Скопине даже проходил международный фестиваль гончарного искусства. Там надеются, что не последний. Там дети приходят в музей, чтобы сесть за длинный стол, взять в руки комок глины и начать из него лепить… да что хочешь, то и лепить. Хочешь рыбку, хочешь птичку, хочешь дракона, хочешь Полкана, хочешь мышку, а хочешь лягушку. Кстати, о лягушках. В местном музее гончарного дела я купил такую веселую и такую красивую лягушку… даже пожалел о том, что я не Иван-царевич.
————————
1 А я-то уж предвкушал, как буду иронически
сравнивать его с московским рестораном при гостинице «Метрополь», в котором,
между нами говоря, ни разу и не был.
2 Удивительное меню было в
этой пиццерии. Пицца с копченым салом, пицца «Кальцоне-Аль-Верде» со шпротами и
крабовыми палочками, пицца «Аля рус» с картошкой, мясом и зеленью. Удивительно,
что не с винегретом или оливье. Сама пицца – обычный открытый пирог с
картошкой, курицей, сыром и укропом. Очень сытная, надо сказать. Если заплатить
еще десять рублей, то тебе дадут коробочку, чтобы ты мог унести остатки домой и
покормить ими жену или кошку.
3 Славяне пили много. Не потому,
что любили выпить, совсем наоборот, а потому, что носили длинные усы, по
которым все время текло, а в рот не попадало. Приходилось пить раза в три или
даже в четыре больше, против обычной нормы, чтобы хоть немного опьянеть. Им бы
усы сбрить, да и напиться в стельку, но в те времена усов и бороды не брили.
Мучились ужасно.
4 Сначала эта речка называлась
Вослебедью, потом Вослебой, потом Вослебкой, а теперь и вовсе ее называют
Жабкой.
5 Между прочим, это все
нисколько не выдуманная история – стрельцы и посадские люди о результатах
«винных выемок» доложили воеводе пятнадцатого мая 1688 года, и весь их доклад
был аккуратно записан. Каким-нибудь четвертым подьячим. Может быть даже тем,
который на первых трех и…
6 Увы, дубовые леса с тех пор
так и не выросли. И сосновые тоже. Зато в скопинском краеведческом музее есть
прижизненная гипсовая маска Петра Великого, снятая Бартоломео Растрелли.
Образца 1723 года. Страшная, как говорят, редкость. Уж и не знаю, как она
попала в музей*. Может, Петр Алексеевич подарил ее скопинцам взамен лесов,
чтобы сильно они не расстраивались, а может, и наоборот, в том же смысле, в
котором Гоголь писал в известной своей поэме: «капитан исправник, хоть и сам и
не езди, а пошли только на место себя один картуз…». А тут не картуз, а целая
прижизненная маска. Тут и буян испугается, а уж законопослушные обыватели и
вовсе… Раньше эта маска находилась в скопинской городской управе. Теперь-то все
больше фотографии в кабинетах у начальства принято вешать. Толку от этих
фотографий, хоть бы и цветных…
* Узнал я потом эту историю.
Скучная до ужаса. Оказалось, что это и не оригинал вовсе, а копия и подарена
музею каким-то писателем в двадцатом веке. Подумал я, подумал и решил сочинить
свою.
7 Именно так она и называлась.
Честнее названия и не придумаешь.
8 О сыне Дубовицкого долго
рассказывать нечего – за три года до войны с французами он вышел в отставку «за
ранами полковником, с мундиром и пенсионом полного жалованья», но как только
Наполеон со своим войском перешел русскую границу, вступил в Рязанское
дворянское ополчение и командовал егерским полком, с которым дошел до Парижа,
вернулся, был чиновником для особых поручений при рязанском
генерал-губернаторе, окончательно вышел в отставку и от скуки перевел
французский роман «Маска, или приключения графа Д…».
Другое дело родной племянник
Сергея Николаевича – Александр Петрович, линия жизни которого была куда как
извилистее. В 1809 году он был отправлен в отставку в чине подполковника,
вернулся в родовое имение в Скопинском уезде и вместо того, чтобы проживать
немалое состояние, травить зайцев борзыми, заставлять дворовых девок перед сном
чесать себе пятки и таскать за бороду бурмистра, создал религиозную секту
«Истинные внутренние поклонники Христа». Эти самые внутренние поклонники терпеть
не могли, когда их путали с внешними, и сами себя называли себя духовными
скопцами*. Завлек Александр Петрович в свою секту какого-то штабс-капитан,
потом солдата, потом крестьян из разных сел скопинского уезда, потом… на него,
понятное дело, донесли. Сначала рязанскому архиепископу, а потом и самому
императору. Александр Петрович помчался в Петербург оправдываться, но там его
уже ждали и по приказу графа Аракчеева арестовали. После долгих разбирательств
отправили в «Кирило-Белозерский монастырь на покаяние и на испытание на срок,
который духовное начальство признает за благо». Высокое духовное начальство
признало за благо много лет переводить его из монастыря в монастырь под надзор
духовного начальства помельче. Видимо с покаянием у Александра Петровича все
обстояло не так хорошо, как хотелось начальству. В конце концов, уже
состарившийся, но не оставивший своих убеждений Дубовицкий был отдан на поруки
сыну, и тихо, незаметно жил у него в Петербурге, почти до самой смерти.
Секта, которую основал
Александр Петрович, после его ареста не только не распалась, но стала еще
многочисленнее. Духовные скопцы, несмотря на преследования властей, сохранились
в уезде и в Скопине и через двадцать лет после смерти основателя секты.
Мельников-Печерский в своем романе «На горах» вывел отца и сына Дубовицких под
фамилией Луповицкие. Ну, а кроме романа, остались нам портреты Петра
Николаевича и Александра Петровича Дубовицких кисти Боровиковского, который
вместе с ними состоял в секте «Братья во Христе» еще в Петербурге, задолго до
всех событий в Скопинском уезде. Александр Петрович на портрете молод, хорош
собой, волосы завиты, белый жилет, кружевное жабо, шейный платок завязан на
затейливый бантик, и только глаза выдают… Впрочем, это только кажется. Ничего и
никого они не выдают и не выдали. Ни тогда, ни после.
*Не будем здесь обсуждать
источники и составные части духовного скопчества. Те, кто обсуждают, доходят до
того, что скопчество связывают с названием города Скопин… а мы не будем, и все.
9 Хоть и неловко говорить, но
местные дворяне в войну двенадцатого года пожертвовали на ополчение всего
шестьсот рублей и… предпочли, в массе своей, уклониться от участия в боевых
действиях. Кто-то уехал в другие губернии, а кто-то и просто исчез на время
войны. Пусть эти сведения будут в примечаниях. Авось их не все прочтут.
10 Вообще жители небольших
уездных городков любили, когда мимо них проезжал Александр Благословенный.
Человек он был тихий, деликатный – откушает чаю или кофею со сливками в доме
самого именитого купца, поговорит с его женой, подарит ей бриллиантовый
перстень, отстоит обедню и дальше покатит. Еще и ручкой из коляски помашет*.
Жители тотчас же после того, как разогнутся после прощальных поклонов Государю
и пыль от его коляски осядет, убранный к его приезду мусор вытащат, снова по
улицам разбросают, подпертые заборы повалят, в осушенные перед приездом лужи
воды нальют, грязи набросают, свиней туда запустят, чтобы валялись, и живут
себе как жили. Это вам не приезд Петра Алексеевича, после которого можно было и
бороды лишиться, и кулаком в рыло, и батогами, и в Сибирь, и на войну со
шведами простым матросом или даже каким-нибудь грот-брам-стень-стакселем пойти.
* Чтобы сказать народу, мол,
денег нет, а вы тут держитесь – это у него и в заводе не было. Хоть рубль на
водку, но давал всегда. Бывало, что и золотой.
11 Историю о купеческих
нарядах я вычитал в одной краеведческой книжке о Скопине. Как она туда попала,
не знаю. Может, сохранились письма скопинских обывателей, в которых был описан
весь этот скандал с переодеванием в московскую одежду, или в альбоме
какой-нибудь чувствительной купеческой девицы… еще и с рисунками… Конечно, было
бы куда полезнее занести в этот альбом статистические данные о развитии в
городе торговли и промышленности, вместо того чтобы описывать всякую ерунду и,
тем более, ее иллюстрировать, но…
12 Нашел я в сети фотографию
Ивана Гавриловича. Увы, отвратительного, качества. Видимо, уже последних,
сибирских времен. Шапка «пирожок» на голове, папироска в зубах, ухо правое
торчит, но глаза, но усы, но глаза… выдают в нем такого… Воля ваша, но
достаточно одного взгляда на это лицо, чтобы на всякий случай перепрятать
деньги поглубже, в самый потайной карман и немедля его зашить.
13 В сети, конечно, все можно
найти. Нашел я и про механическую толчею. Оказывается, ею толкли предварительно
высушенную дубовую кору, которой потом перекладывали слои кожи при дублении в
чанах. Я же предупреждал – ничего интересного.
14 Скопинский пехотный полк
был сформирован в Скопине, но квартировал на Украине. Красивых подвигов за ним
не числилось. В историю он вошел только тем, что первым попал под немецкую
газовую атаку.
15 Увы, и следа не осталось от
того Суздаля. Своими руками его уничтожили.
16 В электро-театре «Луч» в
августе пятнадцатого года показывали «Лучший боевик русской серии “Чайка”».
Сильная бытовая драма в четырех частях с участием лучших артистов И.И.
Мозжухина и Л.Д. Рындиной. Первая часть – «Две чайки». Вторая часть – «Сердце
счастья просит». Третья часть – «Игрушка брошена». Четвертая часть – «Нет жизни
без счастья». «Беззаботно и привольно, как чайке прелестной, живется красавице
Вере в родном гнездышке. Ее любит молодой рыбак на радость и счастье старика
отца. Солнце ласкает ее. Любовь и природа дают ей счастье. Однажды встречает
Вера молодого охотника Бельского… Он скучает в имении своей тетки Рюлиной, куда
он приехал поправить свое здоровье и материальные дела… От безделья он
развлекается охотой… Встретив хорошенькую рыбачку, столичный сердцеед
постарался не терять времени… и эта встреча оказалась роковой для Веры…Судьбе
было угодно еще раз столкнуть их. Однажды проводив своих рыбаков на ночную
ловлю, она нашла Бельского в лесу, с вывихнутой ногой. Она помогла ему встать,
довела до своей избы… Ее юное сердце забилось сильнее, и она полюбила его всем
своим существом… Еще несколько встреч и ласк скучающего повесы, и заботы,
жених, честь и дом… Все, все отдала она ему, слепая в своем чувстве, она не
замечает, что он шутя и играя развлекается ею… Но вот приехала Лида – кузина
Бельского… И Вера забыта… Новый флирт отвлек его навсегда от бедной рыбачки. И
она, совладев со своим чувством, пробирается в барский сад, где украдкой следит
за Бельским и Лидой… Убедившись в его коварстве и боясь быть замеченной
счастливыми влюбленными она прячется в старую беседку… К этой же беседке
направились и Бельский с Лидой, для стрельбы в цель… И первый выстрел Бельского
покончил навсегда жизнь бедной чайки». О, эти провинциальные дореволюционные
кинотеатры, которые так любили показывать в своих фильмах советские режиссеры!
Непременный тапер, играющий на расстроенном вконец, дребезжащем пианино,
заплеванный подсолнечной шелухой пол, чувствительные дамы, прижимающие
батистовые платочки к глазам в самые трагические моменты фильмы, невоспитанные
мальчишки из простонародья, свистящие и на чем свет стоит ругающие
киномеханика, оглушительный в темноте шорох чьих-то юбок в заднем ряду и шепот
«Подпоручик, прекратите немедленно! Вы что себе…»
17 Театральная жизнь в городе
бурлила. Скопинский литературно-драматический кружок в зале скопинского
благородного собрания ставил то драматический этюд «Вечность в мгновении», то
водевиль «Простушка и воспитанная», то пьесу «Склеп» из репертуара московского
театра Корфа. И непременно после спектаклей танцы, играет оркестр Зарайского
пехотного полка, бой конфетти и фейерверк. В июле двенадцатого года на
благотворительном детском празднике представили сцены из «Русалки» и «Бориса
Годунова», басни в лицах «Стрекоза и муравей», «Две собаки», «Любопытный», «Кот
и повар». После басен представляли живые картины – «Цыганский табор» и
«Апофеоз». Живые картины сопровождал оркестр балалаечников. Вы только
представьте себе на мгновение – скопинский апофеоз в сопровождении оркестра
балалаечников… К примеру, апофеоз Наполеона, в котором роль императора
исполняет скопинский исправник или квартальный надзиратель с толстыми, как
сосиски, закрученными вверх усами. Или апофеоз квартального надзирателя при
получении им должности частного пристава… Все исчезло, все. Остались только
хрупкие пожелтевшие театральные афиши в краеведческом музее, с которых я
списывал названия пьес, цены на билеты и все эти подробности про то, что будет
запущен воздушный шар, устроен фейерверк и то, что учащимся будут продавать
билеты только в том случае, если они придут в форме.
18 Потерялась она, когда новые
хозяева здания облицевали его пластиковым сайдингом. Вообще надо сказать, что
исторический центр города выглядит, мягко говоря, не очень. Где старинные
кирпичные здания обшили сайдингом, где просто давно не штукатурили и все стоит
облупленное, где между купеческими особняками втиснуты особняки новых хозяев
жизни… И глупо спрашивать, почему так. Понятно почему – денег нет, денег нет,
денег нет. Или они были, но срочно надо было истратить их на что-то другое.
Куда более важное, чем отвалившаяся штукатурка со здания реального училища. А
сохранились бы все церкви, которые успели разрушить в советские времена?
Представляете, какой огромной суммы не хватало бы сейчас на их реставрацию?
Какие бы сейчас начались крики о том, что гибнет рязанский Суздаль? Так что…
Зато тихо. Провинция. Не то чтобы глухая, но туговатая на ухо.
19 Я бы и теперь думал, что
наша ваза была из богемского стекла, кабы не увидел точно такую же на
фотографии в одной краеведческой книжке про Скопин.
Пронск
Если ехать в поселок Пронск не с севера из Рязани, а с юга из Скопина, то как раз перед переездом через реку Проню будет указатель на сельское поселение Октябрьское. Оно уже сто лет как Октябрьское, а до этого еще не одну сотню лет называлось Дурным. Назвали его так то ли по фамилии начальника сторожевой вышки Дурнова, который еще во времена Ивана Грозного служил в этих местах и громче всех кричал «Татары! Крымские!», то ли потому, что через эти места проезжал какой-то большой барин и, когда его тарантас утонул в тине на берегу реки Керди, воскликнул: «О, какое дурное место!» Ну, версия про дурное место, как мне кажется, не выдерживает никакой критики. Какой же русский барин будет так витиевато восклицать, когда у него тарантас… Впрочем, я не о том. После октябрьского переворота жители села поняли, что настал момент, когда название села можно легко поменять, и поменяли. С тех самых пор жителей села… Нет, не зовут октябрятами. Как звали дурнашами – так и продолжают звать. В краеведческом музее Пронска мне сказали, что дурнаши… Ну, что с них взять, когда даже язык у дурнашей отличается от нормального. К примеру, мы говорим жмурки, а дурнаши – кулючки, мы – классики, а дурнаши – сигушки, мы – прятки, а дурнаши – хоронилочки. И это только детские слова, а если говорить о взрослых…
Все это, однако, было предисловие, которое к предмету моего рассказа не имеет отношения, а просто лежит рядом, в десятке километров от Пронска. В Октябрьское я не поехал, а повернул направо и поехал в пронский краеведческий музей, который стоит в самом центре Пронска. Сам Пронск стоит на реке Проне, в которую впадают реки Мокрая Молва, Сухая Молва и Галина. В Сухую Молву впадает река Марина, чтобы Галине не было так одиноко среди двух молв. Или молвей. Есть еще у Прони приток под названием Ранова, а у Рановы, в свою очередь, два притока – Полотебна и Сухая Полотебна. Сухую Молву я себе еще могу представить. Это молва без подробностей. Просто молва. Попробуйте представить себе Сухую Полотебну… Да хотя бы просто Полотебну. То-то и оно… И это все вокруг крошечного Пронска, в котором населения около пяти тысяч человек. Это по переписи, а на самом деле в три раза меньше. Если не больше. Правду говоря, Пронск и всегда был маленьким – все без малого девятьсот лет своей долгой и бурной истории, которая напоминает давно потухший вулкан в океане – на поверхности остался только крошечный островок, а все остальное скрыто под темной водой прошлого.
Люди селились в этих местах с незапамятных времен. Пронск, если говорить о названии, является двоюродным братом Брянска. И первое и второе название родственники слову «дебри», которые, как известно, густой лес. С другой стороны, гидроним Проня в переводе с языка вятичей, как говорят нам одни ученые, означает болотистое место. Другие ученые говорят, что Проня, а за ней и Пронск – производные от мордовского «пря», что значит голова. Оставим ученых – им интересно спорить, а не выяснить, как оно было на самом деле. Заберемся на крутой берег Прони, на Покровский бугор, на высоту сто метров, на то место, где был заложен Пронск или Пронеск, или Прынск, или Пронь, как называли его в русских летописях. Впервые он был в них упомянут под 1137 годом, а до этого жил в безвестности – сначала как поселение вятичей, а до них волжских финнов, а до финнов – предков муромы и мещеры, а до них, еще в железном веке, каких-то безвестных людей в звериных шкурах, собиравших по окрестным лесам грибы, ягоды, ловившим в Проне рыбу и умевшим быстро убегать от медведей.
Строго говоря, известный нам Пронск строился на Покровском бугре тогда, когда внутри этого бугра уже лежали и ждали будущих археологов несколько городищ. Если говорить еще строже, то Никоновская летопись пишет в 1131 году «Того же лета князи резанстии и пронстии и муромстии половець побиша». Тут о собственно Пронске ни слова, а только о его князьях, которые, скорее всего, зародились на этой земле еще раньше своей столицы. Ученые спорят… и пусть их. Через тридцать лет Пронск вновь упоминается в летописи и вновь по такому же поводу, но уже в 1186 году летопись сообщает, что рязанские князья Роман, Игорь и Владимир попытались подчинить себе пронских князей Святослава и Глеба, которые в ответ на происки своих старших братьев «почаша град твердити и ко обороне приготовляться». Те, кому Пронск безразличен и для кого он является просто точкой на карте, и начинают историю города с этого года, а сами прончане ее начинают, понятное дело, с 1136 года.
Жизнь пронского княжества и его столицы до того, как в эти места в тринадцатом веке пришли полчища татарских завоевателей, делилась на несколько частей. Во-первых, непрерывная междоусобная и братоубийственная война с рязанскими князьями, во-вторых, война с половцами и печенегами, в-третьих, непрерывное лавирование между рязанскими и владимиро-суздальскими князьями, которых хлебом не корми, а дай повоевать между собой с помощью прончан, и только в-четвертых – собственно жизнь.
Она была
простой, поскольку на сложную времени не было, и все же, кроме того что пахали
землю, растили хлеб, пасли скот, солили рыбу, выплавляли железо1,
плели лапти и ткали холсты, прончане успевали делать красивые разноцветные
стеклянные бусы, занимались ювелирным делом и торговали, торговали, торговали.
На территории Пронска археологи находили арабские дирхемы, кипарисовые
крестики, кусочки янтаря, обрывки византийских тканей, обломки причерноморских
амфор, кувшины из Хорезма… Короче говоря, представлять себе Пронск в виде
нескольких деревянных избушек, топившихся по-черному, в которых жили дикие,
бородатые, пропахшие дымом и кислой овчиной сиволапые мужики, хлебавшие лаптем
щи, не стоит. Между прочим, некоторые историки полагают, что в Пронске вплоть
до начала двенадцатого века действовало вече – общее собрание свободных
горожан. Представляете себе ряд – Великий Новгород, Псков и Пронск? Практически
Гомер, Мильтон и Паниковский
Кстати, во второй половине позапрошлого века на одном из склонов Покровского бугра нашли клад из почти двух десятков серебряных киевских гривен и нескольких золотых пластин. Понятное дело, что не такой большой, какие находили в Москве или в Рязани, но девять килограмм серебра и почти сто грамм золота кто-то из пронских купцов все же скопил и закопал на черный день.
Увы, черные дни у Пронска и его князей были регулярными. В уже упоминавшемся 1186 году рязанские князья задумали хитростью извести своих младших братьев и позвали их на съезд, чтобы зарезать, или отравить, или задушить, или… Пока рязанцы мучились выбором, пронские князья, узнав от верных людей повестку дня этого съезда, вместо того чтобы приехать в Рязань и принять участие в собственных похоронах, начали срочно укреплять свою столицу. Пронск был, по нынешним меркам, городком крошечным – он занимал площадь в семь гектаров. Старая Рязань, к примеру, в то же самое время была почти в восемь раз больше. Несмотря на то что место, которое занимал Пронск на Покровском бугре, было неприступным, было у города уязвимое место – на вершине бугра не было источников воды. Оборонять Пронск можно было успешно, но недолго. Пронские князья об этом, мягко говоря, догадывались и потому заранее пригласили к себе на подмогу триста владимиро-суздальцев из дружины великого князя Всеволода Большое Гнездо. Рязанцы, узнав о том, что на помощь Пронску идет подмога, сняли осаду и пошли домой. Пронский князь Всеволод на радостях отправился в Коломну, где был в те поры Всеволод Большое Гнездо, сообщить о снятии осады. Пронск он оставил на попечение своего брата Святослава. Рязанцы, узнав об этом от верных людей, быстро повернули обратно, осадили Пронск и отрезали осажденных от воды. Пришлось Святославу и его боярам сдаваться. Если бы не войско Всеволода, их бы всех и… но угроза новой войны с Владимиро-Суздальским княжеством Рязани не улыбалась ни разу. Пришлось пленников выпустить и сесть за стол переговоров, которые кончились новой войной. На стук мечей, свист стрел и запах крови с юга пришли половцы и напали на рязанское княжество. Рязанские князья от бессильной злости скрипели зубами так, что слышно было в Пронске. Пришлось им признать вассальную зависимость от Всеволода Большое Гнездо и оставить в покое пронских князей Святослава и Глеба… на двадцать один год. Больше они не вытерпели.
Новая война началась с ложного доноса Всеволоду на пронских князей. Всеволод разбираться не стал, быстро их взял в плен и отправился в поход на Рязань, а по пути решил наведаться в Пронск. Молодой пронский князь по имени Кир-Михаил, как только узнал, что на подходе дружина Всеволода, ускакал в Чернигов к своему тестю, тоже князю и тоже Всеволоду, но Черному. Жители Пронска, узнав о том, что их князя и след простыл, собрались на вече и, после того как стихли крики «пора валить», пригласили княжить Изяслава Владимировича, который был сыном одного из рязанских князей Владимира Глебовича и который приходился им всем племянником, но это ничего не значило, поскольку все воевали против всех. Собственно его и приглашать-то не надо было – он вместе со всеми был осажден в Пронске. Изяслав стал руководить обороной города, осажденного Всеволодом Большое Гнездо. Воды, понятное дело, не хватало, но отважные прончане совершали за ней вылазки. Летопись по этому поводу сообщает: «Они же бъяхутся излазящи из града не брани деля, но жажды ради водныя. Измираху бо мнози людье в граде…» Совершали они вылазки, совершали…
…слушаешь, как неторопливо рассказывает тебе экскурсовод об осаде Пронска в маленьком, со скрипучими полами, краеведческом музее, смотришь в высокое окно на тихий, безмятежный поселок, на засыпанные снегом сады и огороды, на лежащую подо льдом Проню, на чернеющие точки рыбаков, сидящих у своих лунок, представляешь себе дым пожарищ, тучи стрел, камни, летящие в лезущих на стены дружинников Всеволода Большое Гнездо, крик, вой, ругань и думаешь – нет, этого и быть здесь не могло. Вот так годами и десятилетиями воевать за горсть разбросанных по склону холма одноэтажных домиков, продуктовый магазин, автозаправку, шиномонтаж и районную больницу на несколько десятков коек…
…и через три недели сдались. Пить хотелось очень. Может, они бы и не сдались, но рязанский князь Роман, которому жители Пронска в этой войне были невольные союзники, потерпел неудачу, напав на ладьи, подвозившие по Оке продовольствие Всеволоду. Как только последний накормил войско и взял Пронск – так сразу и двинул его на Рязань, оставив в городе княжить Муромского князя. Воевали еще три года, сожгли дотла Рязань и замирились. В Пронск из Чернигова вернулся Кир-Михаил, о котором горожане стали уже и забывать.
Мира хватило ровно на шесть лет. Умерли старшие Глебовичи, и снова надо было распределять уделы в великом княжестве Рязанском. Какое же распределение без интриг, скандалов, кубков с отравленным медом и кинжалов за спиной. Рязанские князья Глеб и Константин Владимировичи пригласили пронских князей и всех своих двоюродных братьев в село Исады, в семи километрах от Старой Рязани, на съезд. На этот раз готовились к съезду серьезно. Ни одна муха не вылетела из Исад и не долетела до Пронска, чтобы рассказать о приготовлениях Глеба и Константина к приему братьев. В конце июня 1207 года братья приехали в гости к братьям. Шесть князей и сопровождавшие их бояре и дворяне. Во время пира в княжеском шатре их всех и убили приглашенные для этого половцы. Уцелел только один – Ингварь Игоревич, опоздавший явиться к назначенному времени. Он-то и сумел в ходе последующих боевых действий разбить Глеба, Константина и половцев, которых они призвали на помощь.
В Пронске стал княжить Кир-Михайлович, сын Кир-Михаила, который и управлял Пронском до того момента, как под городскими стенами появились татары и монголы под водительством Батыя. Понятно, что рязанскими князьям никто не помог – ни из Владимира, ни из Чернигова. Понятно, что все думали: а нас-то за что. Понятно, что все думали, что за ними не придут. Понятно, что ни к рязанским, ни к Пронским, ни к Муромским князьям никто никаких симпатий не испытывал.
Сначала объединенную рязанскую дружину полчища Батыя разбили в поле, а потом, когда князья с остатками своих дружин разбежались по своим городам, татары подошли к Пронску, который был южными воротами рязанского княжества. Татарам понадобилось ровно три дня, чтобы взять город, разграбить его и сжечь дотла. Князь Кир-Михайлович вместе с ближними людьми успел убежать в Суздаль, где, выпучив круглые от страха глаза, рассказывал об осаде владимирскому князю Юрию Всеволодовичу. Тех же прончан, кто убежать не успел, татары, кроме уведенных в плен ремесленников, убили.
Через два года, в 1239 году, ордынцы пришли снова и снова сожгли и разграбили только начавшие оправляться после прошлого разграбления и пожара Пронск, Рязань и Муром. Еще через восемнадцать лет ханские баскаки переписали все население Рязанского княжества. В том числе было переписано и население Пронского княжества. Началась жизнь под Золотой Ордой. Она была сложной. Нелегко пришлось Пронским князьям – с одной стороны Орда, с другой стороны Рязанские князья, с третьей стороны появились (и, как оказалось, навсегда) московские князья, а с четырнадцатого века ко всем бедам прибавилась и четвертая сторона – литовцы. Вот и крутись тут как хочешь… С одной стороны у Орды надо ярлык на княжение получить. С другой стороны надо дань собрать и в Орду отвезти. С третьей стороны ненависть рязанских князей к пронским и наоборот никто не отменял. Татары с монголами отменять ее не собирались, а тоже наоборот.
В 1339 году рязанский князь Иван Иванович по прозвищу Коротопол2 перехватил по дороге в Орду пронского князя Александра Михайловича, который вез туда собранные подати. Вез самостоятельно, а не передал через Ивана Ивановича, которому все это настолько не понравилось, что он отнял у Пронского князя все то, что было нажито непосильным трудом пронских смердов, отвел князя в Переяславль-Рязанский и там велел убить. Не прошло и трех лет, как сын убитого пронского князя Ярослав Александрович добился в Орде ярлыка на рязанское княжение3. Подъехал он к Переяславлю-Рязанскому и осадил его. Да не один, а с ханским послом Киндяком, который тоже был не один, а с военным отрядом. Князь Коротопол затворился в городе и целый день отважно сражался, а ночью взял ноги в руки и ускакал куда глаза глядят. Новоназначенный князь вместе с Киндяком вошли в город и, как водится, устроили погром, а часть жителей ордынцы увели в неволю.
Вся эта чехарда с рязанским столом длилась долго – то рязанские князья одолеют пронских, то пронские рязанских. Несмотря на постоянную грызню с рязанцами, несмотря на ежегодную выплату дани Орде, Пронское княжество во второй половине четырнадцатого века так усилилось, что в конце четырнадцатого и начале пятнадцатого веков там стали чеканить собственную монету, и в летописях Пронское княжество даже именовалось великим4.
Кончилась вся эта борьба рязанских князей тем, что победили московские. За несколько лет до Куликовской битвы пронский князь Владимир Дмитриевич попал в вассальную зависимость от московского князя Дмитрия Ивановича, который тогда еще не был Донским…
…стоит только на минуту представить себе, что Москва промахнулась бы, как Акела, что пронские князья, как не раз бывало, одолели бы рязанских, а потом, уже двумя княжескими столами – пронским и рязанским – наехали бы в восемь ног на московский стол, и тогда Пронск мог бы стать… но не стал, и мы теперь не катаемся в него из Москвы работать охранниками или штукатурами, не роем в Покровском холме туннели метро, не загрязняем до смерти Проню, в которой до сих пор водится рыба, не коптим дочерна небо над садами и огородами…
…но уже успел разгромить мурзу Бегича в битве на реке Вожже при самом активном участии пронского князя Даниила Дмитриевича, возглавлявшего полк левой руки. Через два года почти семь десятков пронских и рязанских бояр со своими дружинами принимают участие в Куликовской битве.
Пока летописцы и поэты описывают подвиги русского воинства в «Задонщине» и в «Сказании о Мамаевом побоище», неутомимые пронские и рязанские князья… опять берутся за старое. В самом начале пятнадцатого века пронский князь Иван Владимирович, получив ярлык на княжение в Орде, исхитрился прогнать великого князя рязанского Федора Ольговича и сесть на обоих стульях – пронском и рязанском. Это напугало московского князя Василия Дмитриевича, и он замирил обоих князей, а слишком активного Ивана Владимировича отправил княжить к себе домой в Пронск. Тот княжил, княжил, да и умер в 1430 году. Его сыновья Федор, Иван Нелюб и Андрей Сухорук правили в Пронске еще четверть века. В 1455 году рязанский князь Иван Федорович навсегда присоединил Пронское княжество к Рязанскому, а сами пронские князья собрали личные вещи, сели на коней и отправились на службу к Московскому князю5.
Еще через восемьдесят лет и Рязанское княжество вместе с Пронском отошло к Москве. В договорной грамоте Юрия Дмитриевича Московского и Ивана Федоровича Рязанского было записано «Тебе, великому князю Юрью Дмитриевичу, отчины моей княженья Резанского, Переяславля и Пронска по реку Оку блюсти подо мною…А со князем еси с Пронским и с его братиею любовь взял; а что ся промеж нас учинить, ино меж нас управить тобе Великому князю».
Вот так закончились несколько сот лет нелюбви – взятием любви с князем и с его братиею… И попробуй только ее не взять, когда за тобой зорко присматривают из Москвы.
К середине шестнадцатого века оказался Пронск крайним. В том смысле крайним, что стоял на самой южной границе Московского государства. Ну, а раз на границе, то и служба ему выпала пограничная. Золотая Орда к тому времени приказала долго жить, но остались крымские татары и ногайцы, которые регулярно набегали и быстро отбегали, унося в своих загребущих руках все, что было нажито непосильным крестьянским трудом, и уводя самих наживателей на невольничий рынок в Кафе. В 1535 году из Москвы приехали в Пронск два князя – Кашин-Оболенский и Туренин, назначенные пронскими воеводами. Два потому, что один воевода всегда оставался в крепости и руководил, в случае нужды, обороной, а второй выступал с частью гарнизона в поход на помощь другим городам Засечной черты, в которую входил Пронск, или для наступления на пятки убегающим татарам и ногайцам.
Для начала надо было пронскую крепость привести в порядок. Привели в порядок так – а практически построили заново, – что в течение двух столетий ее и взять никто не смог. Одних бойниц в стенах было больше пяти сотен. Из них выглядывали пятьдесят шесть пушек и сорок две пищали. Стены толщиной в пять метров, десять башен, ров вокруг крепости шириной двенадцать метров и глубиной шесть, заполненный водой и ядовитыми южноамериканскими жабами, купленными за несусветные деньги у испанского короля, да за рвом надолбы, которые представляли собой заостренные бревна, вкопанные под острым углом к атакующим, да еще три с половиной тысячи железных ядер к обычным пищалям и восемь пудов ядер к легким, затинным пищалям, да сто пятнадцать стрельцов, да три сотни городовых казаков, да дюжина пушкарей, да два с лишним десятка защитников, живших в специальной Защитниковой слободе, да тридцать два плотника, постоянно что-то подтесывающих, подстругивающих и подпиливающих во всех этих башнях, стенах и воротах. И еще. Не прошло и пяти сотен лет, как решили вырыть колодец и накрыть его Тайницкой башней.
Если же говорить собственно о городе Пронске, то он тоже был, но напоминал месячного детеныша кенгуру в сумке матери. Все городское в нем было подчинено военному. Понятное дело, что в крепости была церковь. Под ней, кстати, в глубоком подвале, хранились запасы пороха и ядер, а кроме церкви шестьдесят дворов, принадлежащих разным начальникам из дворян и детей боярских. Понятное дело, что был царев кабак, в котором пушкари после удачного выстрела могли выпить меда или пива, приказная и таможенные избы и торг с сорока девятью лавками и одной полулавкой6. Весь этот торговый и развлекательный центр принадлежал казакам, стрельцам и затинщикам, которые большей частью жили в слободах вокруг крепости.
Как все приготовили – так стали ждать татар и ногайцев. Собственно говоря, даже и не успели толком их подождать, как они явились и появлялись на протяжении только шестнадцатого века в этих местах тридцать шесть раз, то есть каждые два с половиной года. Это в составе крупных, многотысячных бандформирований, а в составе мелких, с целью угнать козу или корову, постиранные порты, висящие на заборе, обожраться на огородах горохом и выхлебать все щи из горшка, который не успели спрятать, приходили, почитай, каждый божий день.
В 1541 году крымский хан Сагиб-Гирей во главе стотысячного войска, в составе которого были и турки и поляки, дошел до Зарайска, где был настолько неприветливо встречен зарайским воеводой и своевременно подошедшим полком под командованием князя Турунтая-Пронского, что вынужден был повернуть назад. Просто так, не солоно хлебавши, ему уходить не хотелось, и он осадил Пронск. Вернее, сначала предложил городу сдаться. Пронский воевода Василий Жулебин был человеком набожным и во всем полагался на волю Божью. Потому и ответил Сагиб-Гирею «Божией волею ставится город, и никто не возьмет его без воли Божией», а чтобы воля Божья поскорее исполнилась, приказал гарнизону крепости и всем, кто в ней был, стрелять в наступавших татар изо всех пушек, пищалей и поливать их кипятком. И делали они так двое суток без передышки, до тех пор пока Сагиб-Гирею разведка не донесла, что на подходе русские полки, идущие на выручку осажденным. Тут татары решили не испытывать судьбу, сняли осаду и отступили на юг.
Через девять лет после этой осады татары снова… и еще через девять лет… и через четыре года… и через три… и так до самой Смуты, когда они стали приходить еще чаще и даже в 1613 году исхитрились сжечь дотла пронский посад, хотя город так и не смогли взять. В 1626 году пронская крепость пострадала… от собственных защитников. Так пострадала, что пришлось писать челобитную в Москву, в Разрядный приказ. На Святой неделе, в понедельник, пронские стрельцы вместе с пронскими же пушкарями, воротниками, плотниками, дворниками с одной стороны и пронские казаки с другой устроили кулачный бой. Сначала бились кулаками под городской стеной. Потом кто-то кинул со стены камень, потом еще три, потом много, потом казаки стали выламывать бревна из стены, потом городские тоже выломали бревна из той же стены, но сверху, и стали на казаков бросать, потом кто-то трезвый догадался послать за воеводой Федором Киселевым и казацким головой Дмитрием Левоновым, потом «…они к нам выехав, тово лесу городовому ломанова смотрели с нами вместе. И мы, холопи твои, о том Фёдору Киселёву говорили, что делается не гораздо… И Фёдор начал с нами говорить, станем де мы тех людей сыскивать, которые так своровали. И апреля, государь, в 14 день приезжал к нам… в съезжую избу Фёдорка Селев и привёл с собою, сыскав, стрельца Оношку Желонина и нам его отдал. И мы… тово Оношку расспрашивали, для чего город ломал. И он перед нами повинился, сделал де я то под хмелью».
В 1630 году, после целого ряда просьб и челобитных, порядком обветшавшую от частого употребления пронскую крепость, а заодно и сам город, решено было перестроить. И вовремя, поскольку через три года Пронск осадил тридцатитысячный отряд крымских татар. Штурмовали они Пронск, штурмовали… и ушли не солоно хлебавши. Больше неприятеля под своими стенами Пронск не видел.
Вообще говоря, пронские служилые люди повоевать умели. Отряд пронских казаков-добровольцев под командой атамана Петруши Пронца принимал участие в Ливонской войне и отличился при взятии крепости Смельтина, за что был пожалован царем. И атаман и казаки. Пронские ратники «вольными охочими людьми» в составе большого войска ходили воевать крымских татар в низовья Дона, записывались во вновь создаваемые полки в качестве рейтаров, драгун и просто солдат. В Москве прончане были на хорошем счету. Их представителей даже приглашали на Земские соборы. Выбирали они и Бориса Годунова на царство, и в годы Смуты принимали участие в создании Первого и Второго Земских ополчений. С ними советовались и тогда, когда обсуждали вопросы пограничной службы.
С
ополчениями, правда, не все было просто. Поначалу Пронск принял сторону
Самозванца и в нем в большом количестве завелись поляки, но потом город
одумался, выгнал их и даже выдержал польскую осаду, правда, не без помощи
прибывшей на помощь дружины князя Пожарского. Во время этой осады в Пронске
укрывался Прокопий Ляпунов. То есть сначала Пронск захватили призванные
поляками малороссийские казаки, которые захватывали все, что захватывается,
потом Ляпунов отбил у них город, чтобы отдать его в руки королевича Владислава,
призванного на царство Московской Боярской Думой, а уж потом, когда королевич
стал медлить с приездом, когда Ляпунов передумал отдавать ему Пронск, когда уже
все вокруг перестали понимать, против кого надо дружить и кому присягать,
пришлось отбиваться и от поляков, и от сторонников Тушинского вора, и от
малороссийских казаков. Тот момент, когда Ляпунов разговаривает с освободившим
его Пожарским, изображен на центральной части триптиха рязанского художника
Евгения Борисова. Триптих огромный и занимает всю стену одного из залов
пронского краеведческого музея. Правая часть картины изображает суровую родину-мать
жену художника с суровым лицом родины-матери в дорогой собольей душегрейке, в
парчовой на маковке кичке, рядом с ней, наряженный в желтый кафтан с прорезными
рукавами, стоит молодой боярин то ли племянник то ли более дальний
родственник художника, рядом с более дальним родственником стоит на задних
лапах вовсе не родственник и держит в зубах обломок стрелы… Чья собака, не
знаю. Экскурсовод, как я его ни пытал, про собаку не сказал ничего. Сказал
только, что вокруг жены художника, изображая священника, первого, второго и
третьего стрельцов, стоят родственники художника по линии жены.
Вернемся, однако в Пронск Смутного времени. После того, как распалось Первое ополчение, Пронск был на два года захвачен сторонниками атамана Ивана Заруцкого, который поставил в крепости своего воеводу. В 1613 году Пронск осадил отряд Второго ополчения под водительством князя Волконского. Как только ополченцы захватили посад, сторонники Заруцкого сдались и пронский воевода был взят под арест. Никто тогда, в марте 1613 года, и подумать не мог, что перевернута, говоря языком литературных штампов, последняя страница, бурной, полной драматических событий военной истории Пронска.
В последней четверти семнадцатого века мы застаем пронскую крепость сильно обветшавшей. Тайницкая башня, в которой был драгоценный колодец на случай осад, во время пожара горела и обвалилась. Если сравнивать с тем, что было сто с лишним лет назад, то количество стрельцов уменьшилось в два раза, а казаков и вовсе в семь раз. Зато прибавились беглые стрельцы и казаки с Дона. Дошло до того, что пронский воевода писал и писал челобитные в Москву, в которых просил и просил прислать в Пронск вестовой колокол, а из Москвы ему… Пронский вестовой колокол, пришедший в негодность после пожара 1681 года, был отправлен в Пушкарский приказ, а в городе «По вестям и в пожарное время бить не во что, и градцким людям ведомости вскоре подать непочему. А пожары в Пронску чинятся почасту, а посады, государи, градцких всяких чинов жителей отдалены, а без вестового колокола в городе Пронску быть невозможно…». Что же касается самого города, то про него отписано, что «сгорел и после пожарного времени зачат да вновь…».
При Петре Великом Пронск в результате нового административного деления стал уездным центром Переяславль-Рязанской провинции Московской губернии. Да, именно так все называлось – сложно и неудобопроизносимо. Простые времена кончились. Простые в административном смысле. Командовал уездом земский комиссар. Все посадское население перестало подчиняться воеводе и получило права самоуправления. Нужно было из своей среды выбрать бурмистров, которые решали все дела в земской избе. Был еще и президент земской избы, должность которого по очереди исполняли бурмистры. И все это было бы прекрасно, кабы в Пронске было посадское население – купцы, мещане, ремесленники. Но его почти не было. Были пушкари, были стрельцы, были затинщики, были казаки, а купцов… Конечно, жены стрельцов, пушкарей и казаков торговали излишками укропа и репы, выращенных на своих огородах, но купчихами их называть было бы неправильно. Понятное дело, что Петра Алексеевича все эти житейские мелочи, совершенно не различимые из Петербурга даже в сильную подзорную трубу, не волновали. Когда купцов было велено разделить на гильдии, когда бурмистерские избы, только начавшие работать, были заменены городским магистратом… тогда в Пронске поняли, что новый царь не отвяжется, и наскребли у себя по сусекам чуть больше трех десятков посадских людей. Магистрат в городе был такой, меньше которого нельзя было устроить – он состоял из одного бургомистра и одного ратмана. При магистрате устроили канцелярию писцов, и тут… император приказал долго жить. Через три года после его смерти все нововведения были отменены, и единственным органом управления и суда в уездах вновь стал воевода.
И все же. Хоть и мало было в Пронске посадских людей, а один из них «Яков Козьмин сын Рюмин» в августе семьсот тринадцатого года подал царю челобитную с просьбой разрешить ему строительство чугуноплавильного завода в уезде на реке Истье. Все для того, чтобы устроить здесь такой завод было – и болотная руда, которую здесь находили еще со времен вятичей, и залежи каменного угля. Петр так любил подобного рода челобитные, что подписывал их незамедлительно. Мало того, царь от щедрот приписал к заводу несколько сот крестьянских душ. Уже в октябре того же года, что по тем временам было третьей космической скоростью, начали строить завод, а через год он был построен. Тут бюрократическая машина дала сбой, и пришлось ждать еще год, чтобы получить от Рязанского губернского правления разрешение начать выплавлять чугун и продавать его. В семьсот шестнадцатом году уже вовсю выплавляли чугун и ковали железо, а еще через год неподалеку от завода, в соседних селах открываются игольные фабрики, учредителями которых были купцы Рюмин, Томилин и англичанин Боленс. Петр Алексеевич не оставил своим попечением и эти фабрики. В семьсот девятнадцатом году он подписал, как сказали бы теперь, протекционистский указ о таможенных пошлинах на иностранные иголки. Редкой, надо сказать, откровенности документ. В нем так и было написано: «а продавать иглы во всем Российском государстве те, которые делаются на заводах Российских купецких людей Сидора Томилина и Панкрата Рюмина».
Стоило построить игольные фабрики – сразу потребовалась в большом количестве проволока для изготовления иголок. Тут же и построили еще две фабрики для вытягивания проволоки и одну катальню. С одной стороны, ничего особенного, даже по тогдашним европейским меркам, тут нет, а с другой… Вот так, чтобы от болотной руды до готовых иголок, у нас еще не было. Не в пронском уезде не было, не в Рязанской губернии, а во всей Российской империи. Пятьдесят шесть лет семья Рюминых и их партнеры владели всеми этими заводами и фабриками. И все это время иголки исправно выпускались. Первые сто лет существования заводы Рюмина и Томилина и вовсе были единственными в России по выпуску иголок. В 1773 году заводы перешли к богатому помещику генералу Кириллу Петровичу Хлебникову, потом, как приданое за его дочерью Анной, к Дмитрию Полторацкому, а от него в 1842 году к его сыну Сергею, который завез паровые машины и новое оборудование из Англии, Бельгии и Германии, выписал оттуда специалистов, выстроил новую домну, которая давала пятьсот пудов чугуна в сутки и мягкое железо, из которого тянули проволоку для изготовления игл. И все это время иголки продолжали исправно выпускать. К 1857 году игольная фабрика в селе Коленцы производила от ста двадцати до ста пятидесяти миллионов иголок в год и 150 пудов булавок. Фабрика, расположенная в соседнем селе Столпцы, выпускала семьдесят пять миллионов иголок. Тут, правда, есть одна тонкость. Дело в том, что для иголок высшего сорта привозили проволоку из Англии7.
Увы, экономический кризис восьмидесятых годов девятнадцатого века обрушил производство иголок. Игольные фабрики закрылись, но к тому времени заводы, успевшие три года побыть собственностью надворного советника Христиана Мейена, принадлежали «Акционерному обществу русского рельсового производства».
Мы, однако, слишком забежали вперед. Вернемся в восемнадцатый век, в третьей четверти которого Пронск стал уездным городом Рязанского наместничества, получил герб и регулярный план, утвержденные Екатериной Второй. Герб, если честно, получился почти издевательский «в серебреном поле стоящий старый дуб, означающий изобилие дубовых лесов в окружностях сего города». Ко времени получения герба дубовые леса в «окружностях сего города» сильно поредели, а то и вовсе были сведены на нет неутомимым строителем российского флота Петром Первым. В «Экономических примечаниях» к планам генерального межевания Пронского уезда было написано: «В том городе публичных строений: городская крепость деревянная, едва вид имеет, именуется кремль». И эти полусгнившие бревна, эти жалкие остатки стен и башен, «едва имеющие вид», и было тем, что осталось… Впрочем, пронские купцы, торговавшие шелковыми и гарусными материями, холстами, медом, пенькой, хлебом, сидельцы в лавках, мещане, державшие постоялые дворы и продававшие сено и овес, женщины, занимавшиеся домашним рукодельем, вряд ли вспоминали те времена, когда приходилось со стен поливать кипятком крымских татар с ногайцами или поляков, когда от грохота пушек и пищалей закладывало уши и когда, чтобы напиться, приходилось с боем прорываться к воде. Что же касается детей, то в школах тогда историю не преподавали. Правду говоря, в Пронске и школ-то никаких не было. Лишь в феврале 1787 года в городе открылось первое двухклассное малое народное училище. Тогда в Пронске проживало, если считать вместе с пригородными слободами, почти восемь тысяч человек, а если без слобод, то раза в четыре меньше. Слободское население пахало землю и унавоживало огороды. Стрельцы и казаки были теперь без надобности. Описание Пронска начала девятнадцатого века практически не отличается от описания в конце восемнадцатого. Дворцов не построено, моста через Проню тоже. Пристани под городом не было, судоходства не было, лесосплава не было, но рыба в Проне была, и разная. Вот только мелкая. Еще и написал какой-то проезжающий, что «… в городе Пронске есть строения, особенно питейные дома, совершенно ветхие, близкие к разрушению и безобразные». Правда, в уезде, у местных помещиков, имелись замечательные фруктовые сады, достигавшие порой огромных размеров. Коломенские и зарайские купцы скупали большую часть урожая этих садов. Между прочим, в одном из этих садов и зародился в середине девятнадцатого века Иван Владимирович Мичурин.
Ну, да это все в уезде, а в самом Пронске скука была такая, что количество сдохших от нее мух давно превысило количество жителей города, включая кур, кошек и собак. На этом фоне организация в 1760 году Пронске, как и в тридцати других российских городах, инвалидной команды для солдат и офицеров «за старостью, ранами, увечьем и другими причинами сделавшимися неспособными к службе» была событием. Через пятнадцать лет организовали штатную воинскую команду, за год до войны с французами ее упразднили и передали ее функции инвалидной команде. Жаль, конечно… Офицеры воинской команды носили красные однобортные кафтаны с палевым подбоем и камзолом, с воротником и косыми обшлагами из бледно-зеленого бархата, с косыми карманными клапанами на кафтане и желтыми пуговицами. Плюс белые суконные брюки, плюс треуголки, плюс лихо закрученные вверх усы… Пронские девицы… У них даже сны после этакой реорганизации из цветных превратились в черно-белые.
В войне двенадцатого года пронское дворянство приняло самое деятельное участие как в Рязанском ополчении, так и в регулярных частях. Между прочим, среди тех, кто отличился на этой войне, был прадед Ивана Владимировича Мичурина Иван Наумович, который уже до войны успел прослужить в армии тридцать семь лет и дослужиться до майора. В двенадцатом году он вернулся в действующую армию из отставки, пошел воевать и провоевал еще пять лет. Его сын – дед Ивана Владимировича – в чине подпоручика сражался и под Смоленском, и под Тарутиным, и в Бородинском сражении, брал Лейпциг, Дрезден, был награжден орденом Св. Анны и тоже вышел в отставку майором. Разве мог дед подумать, что его внук Иван, вместо того чтобы вести в атаку конных егерей или драгун, будет заниматься выведением яблок ренет краснознаменный или слив ренклод колхозный…
Вообще говоря, Пронск и уезд дали российской армии и флоту огромное, если соотносить с размером города и уезда, количество военачальников. Разве не удивительно, что из пронского уезда, сухопутнее которого и представить себе невозможно, уезда, в котором глубина большинства рек и речушек не позволяет пожелать не то что семи, но и трех футов под килем, родом пять адмиралов российского флота, из которых, пожалуй, известнее всех вице-адмирал Василий Михайлович Головнин, руководивший двумя кругосветными экспедициями и пробывший два года в японском плену. А полный адмирал Иван Саввич Сульменев, прослуживший во флоте шестьдесят четыре года, прошедший двадцать девять морских кампаний и вырастивший рано осиротевшего младшего брата своей жены, будущего адмирала Федора Петровича Литке, создателя Русского Географического Общества и президента Российской Академии Наук… А вице-адмирал Обезъянинов, отличившийся при обороне Севастополя… А полный адмирал Яков Ананьевич Шихманов оборонявший Свеаборг от англичан и французов… А капитан генерал-майорского ранга (по-нашему контр-адмирал) Георгиевский кавалер Михаил Гаврилович Кожухов, в 1773 году осаждавший Бейрут и взявший приз в триста тысяч пиастров и две полугалеры… 8
И это только адмиралы, а уж сколько генералов…
К середине девятнадцатого века в городе Пронске проживало немногим более двух тысяч жителей. Это без слобод, а вместе со слободами, в которых фактически проживали сельские жители, занимавшиеся земледелием, шесть тысяч. Как ни крути, а получается, что по сравнению с серединой восемнадцатого века жителей в городе стало меньше. В описании Пронска за 1860 год сказано: «Небольшой город Пронск заключается в одной только улице, которая оканчивается квадратной площадью. Он весь в горах и вид с высокой террасы нагорного берега Прони на противоположный, низменный берег, по которому раскинуты слободы, отменно хорош. В полую воду Проня страшно опустошает подгородные слободы, но жители из уважения к месту, на котором жили их предки, с терпением переносят несчастья, причиняемые наводнением, и не соглашаются переселиться на указанные им более высокие места. Важное неудобство города заключается в недостатке воды. Колодцев там нет, а вода получается из Прони, к которой ведут высокие и крутые спуски, в гололедицу едва доступные даже пешим».
Вот так… Как говаривали глуповские мужики: «Мы люди привышные!.. Мы претерпеть могим». Слободские не хотели переселяться выше, чтобы не страдать от наводнений, а городские не желали спускаться с холма, чтобы не таскать воду из Прони. И все терпели из уважения к месту. И сейчас терпят. И это касается не только воды. И не только Пронска, чего уж там…
И все же прогресс неумолимо вторгался даже в сонный Пронск. Судя по статистическим данным, в 1868 году в Пронске появились башмачники. Столетиями здесь были только сапожники, а тут к четырнадцати сапожникам прибавилось два башмачника. Чуть больше, чем по одной тысячной башмачника на каждого жителя. Исключая, конечно, слободских9. Куда им в башмаках-то ходить. А в городе улица. Ничего, что одна. И площадь. Шесть десятков лавок, восемнадцать магазинов, семь церквей, библиотека, почтовая станция, три ресторации, тюрьма, больница. Пока все обойдешь, надо новые подметки заказывать.
И это не все новое. В феврале 1869 года по инициативе земства была учреждена «земско-сельская почта» для удобства жителей уезда. Раньше из Пронской почтовой конторы в уезд и наоборот письма присылали с оказией. А тут после трехлетней переписки министра почт и телеграфов графа Толстого, рязанского губернатора и пронского полицейского управления земству разрешили развозить почту самостоятельно. За свои, конечно, деньги.
Кажется, я забыл упомянуть кожевенный завод, или маслобойню, или мыловаренный завод, или одного купца первой гильдии… Бог с ними. Воля ваша, но на фоне этих двух башмачников, мыловаров, мелочной торговли, трех рестораций, тюрьмы и почтовой станции пьяная драка слободских казаков со стрельцами и пушкарями, случившаяся в 1626 году, представляется большим культурным событием. В соседнем Скопине уже трещал по всем швам банк, уже понаехали со всей России обманутые вкладчики, требующие вернуть свои деньги, уже председателя банка, укравшего миллионы, собирались отдать под суд вместе двумя десятками подельников, а в Пронске и трещать было нечему – не было никакого банка. Железные дороги, несмотря на все усилия помещика пронского уезда Павла Павловича фон Дервиза, сына железнодорожного короля Павла Григорьевича фон Дервиза, прошли мимо города. Купцы боялись конкуренции и не хотели железных дорог. Все эти мыловаренные, кожевенные и маслобойные магнаты, все эти оптовые продавцы капусты, валенок, скобяного товара, конской сбруи и окуней с карасями, выловленных в Проне. Истьинские заводы, выплавлявшие чугун, делавшие рельсы, иголки и булавки, дышали, дышали на ладан и в восьмидесятых годах задохнулись из-за кризиса.
Посреди всей этой безнадеги в пронском уездном училище в шестидесятых годах учился мальчик Ваня Мичурин. Родился он в поместье Вершина, близ деревни Долгое Пронского уезда. Училище окончил в 1869 году и поступил в гимназию. В пронском краеведческом музее есть витрина, посвященная учебе Мичурина в Пронске. В ней под стеклом, среди фотографий и документов лежит веточка черешни. Листики у нее из зеленой пластмассы, а ягоды из красивого белого с красными прожилками стекла. Очень похожи на гибрид черешни и редиски. Ивану Владимировичу понравилось бы. Не знаю как он, а я бы назвал этот гибрид чередиской10.
В 1872 году Мичурина из гимназии исключили за то, что он поздоровался с директором, не сняв при этом шапку. То есть он снял, но было уже поздно. Или он вовсе ее не снял из-за сильного мороза и болезни уха. Или его дядя Лев Иванович не дал взятку директору гимназии. Так или иначе, в том же году Мичурин уехал в Козлов Тамбовской губернии. Теперь Козлов называется Мичуринском. Если бы не шапка и больное ухо, то Мичуринском мог бы стать Пронск. Росли бы теперь… но не растут. Впрочем, был в Пронском уезде и еще один любитель экспериментировать с плодово-ягодными культурами. Отставной флотский офицер Лаврентий Алексеевич Загоскин. Исследователь Аляски, проплывший по реке Юкон на байдарке, открывший горный хребет и неизвестное поселение эскимосов, первый из европейцев, впервые попробовавший настоящее эскимо из взбитого оленьего молока, тюленьего жира, тертого сушеного ягеля и льда с солью, автор книги «Пешеходная опись русских владений в Америке, произведенная лейтенантом Лаврентием Загоскиным», был почетным мировым судьей и жил в имении жены в селе Абакумово как раз в то самое время, когда Мичурин учился в училище и в гимназии. Он создал в имении образцовый яблоневый сад, его яблоки славились по всему уезду и отмечались медалями в Рязани и в Москве. Вряд ли в России был человек, который расстроился больше него, узнав о продаже Аляски.
И снова описание Пронска, но уже конца девятнадцатого века. «Пронск лежит чрезвычайно высоком и крутом левом берегу реки Прони и находится в двадцати пяти верстах от станции Хрущево Рязанско-Уральской железной дороги и в тридцати верстах от станции Скопин Сызранско-Вяземской11. В настоящее время это самый небольшой и беднейший город в губернии, к особенностям которого относятся только прекрасные виды, открывающиеся с высоты, на которой он расположен, и отсутствие воды по временам, так как к реке Проне, находящейся на значительной глубине, ведут такие отвесные спуски, пользование которыми в гололедицу, например, представляется не только затруднительным, но прямо невозможным. Весь город заключается почти в одной улице, имеющей небольшое протяжение с севера на юг… Промышленная деятельность населения Пронска занимает последнее место в губернии; здесь имеются одна красильня, одно скорняжное заведение, пять железоподелочных, три кирпичных завода и две маслобойни, всего двенадцать заведений с числом рабочих в двадцать один человек… Торговля ничтожная (последнее место в губернии)…».
Такое ощущение, что все описания Пронска в девятнадцатом веке писались под копирку. Возьмут старое, спишут про прекрасные виды, отсутствие воды и опасные спуски к Проне, добавят какую-нибудь маслобойню или кирпичный завод с двумя рабочими и все. И все! Ни тебе театрального кружка, организованного преподавателями уездного училища, ни народного хора, ни духового оркестра пожарной части, ни городского сада, где он мог бы играть, ни самой пожарной части, ни аптеки, ни кукольного балагана с Петрушкой. Пронск нельзя было даже назвать медвежьим углом – лесов вокруг было мало, да и какой медведь, хотя бы он и пришел, полезет на холм, где и воды напиться негде. Оно, конечно, виды чудесные, но медведи до них не большие охотники. Умей пронские кожевенники и скорняки наладить выпуск крыльев, пусть бы и не очень больших, способных долететь хотя бы до станции Хрущево Рязанско-Уральской железной дороги, – их бы отрывали у них с руками.
На рубеже веков внутри Пронска, в самой его глубине какие-то заржавленные шестеренки вдруг заскрежетали и сделали не то чтобы полный оборот, но половину или даже четверть оборота. В девятьсот пятом году в городе уже три площади, три десятка керосиновых фонарей, земская больница на полтора десятка коек, аптека, пять учебных заведений, среди которых новая, с иголочки, женская гимназия, построенная на средства П. П. фон Дервиза, четыре городских пожарных, у которых три пожарных трубы, четыре бочки и столько же лошадей. Но водопровода и городского сада все равно нет. Играть в нем тоже некому. Не могут же это делать четыре пожарных, у которых всего три трубы, да и те предназначены не для того, чтобы в них дуть. В описании Пронска за этот год написано «Торгово-промышленное значение города совершенно ничтожно. В самом городе нет ни заводов, ни фабрик». На благоустройство города в девятьсот пятом году отводилось пятьсот рублей. Из них на освещение полторы сотни, на медицинскую и санитарную часть сорок рублей. Выходило около двух копеек на человека. В уезде и то тратили на эти же цели двадцать семь копеек в год12. Зато на расходы, вызванные войной с Японией, было ассигновано сто рублей. На что они пошли… Может, на молебен о даровании победы нашему воинству, может, на посылку телеграмм с проклятиями японскому императору, а может, просто завалились в чей-то карман, поскольку в сентябре девятьсот пятого война уже кончилась.
Уже открылась в Пронске публичная библиотека с читальней для внешкольного образования, фотография, детский приют, открылась еще одна бесплатная читальня при чайной «Попечительства о народной трезвости», начальная школа, но… в «Атласе Рязанской губернии» все равно написано «По своей безжизненности можно считать самым худшим из уездных городов губернии». Или вот еще в сборнике «Города России в 1910 году» сосчитано, что Пронск освещается пятью керосиновыми фонарями. Как же так?! Ведь еще пять лет назад их было тридцать…
Еще через пять лет в городе открылась типография. Настала пора печатать листовки и большевистские прокламации. Семнадцатый год не внес каких-либо существенных изменений в жизнь Пронска. После февральской революции в городе создали «Комитет общественных организаций» во главе с комиссаром Временного правительства, которым стал глава земской управы. Демонстраций и шествий не было. Во всяком случае, я не нашел в краеведческой литературе никакого о них упоминания. И то сказать – какие шествия в городе с одной улицей длиной в один километр? Скорее всего, постояли на одной из трех площадей и разошлись засветло.
В декабре в Пронске объявился большевик Чебарин, присланный установить в городе и уезде Советскую власть. Он провел в городе совещание сторонников новой власти. Таковых набралось около двух десятков – пять большевиков, один левый эсер и остальные просто сочувствующие. Избрали Пронский ревком в составе пяти человек, и уже ревком вызвал отряд красногвардейцев и объявил о ликвидации уездного земства, о переходе Пронска на военное положение и о том, что жители должны сдать все имеющееся у них огнестрельное оружие. Немедленно после объявления заняли почту, телеграф, здание земской управы, тюрьму, казначейство и помещения воинского и милицейского начальников. Заняли бы и банк с мостом, но их не было. Разослали уполномоченных по волостям, чтобы те организовали волостные съезды Советов. Уже в январе восемнадцатого такой съезд состоялся в актовом зале женской гимназии. Приехало полсотни делегатов, которые и приняли резолюцию о признании новой власти. Новых советских чиновников не было, и взять их было тоже неоткуда, а потому работать стали старые.
Еще в начале ноября семнадцатого года прошли выборы в Учредительное собрание и тут большевиков ждал неприятный сюрприз. В Пронском уезде победили эсеры, набравшие 57% голосов. Большевики набрали всего 38%. Кадеты, земельные собственники, старообрядцы и меньшевики набрали вместе около пяти процентов. Результаты выборов во всей Рязанской губернии были примерно такими же.
В январе восемнадцатого, через два дня после Съезда советов, на пронском базаре появился некто Шутов – правый эсер и поручик. Устроил вместе со своими товарищами митинг и призывал защитить Учредительное собрание. Уездные крестьяне, приехавшие на базар, долго уговаривать себя не заставили – всей толпой пошли к зданию Совета, караул разогнали, канцелярию разгромили, тюрьму открыли, всех, кто там содержался, выпустили и… довольные собой разъехались по своим деревням. Эсеры власть удержать не смогли. Большевики не растерялись, собрали своих сторонников и объявили в Пронске военное положение, арестовали нескольких эсеров и вызвали из Рязани подкрепление. Пока подкрепление в виде отряда революционных матросов и красногвардейцев шло из Рязани, поручик Шутов успел скрыться. К тому времени как отряд появился в Пронске, все было тихо. Советская власть уже успела наложить контрибуцию на городское купечество и зажиточных крестьян одной из городских слобод. Отряд развернулся и ушел обратно в Рязань. Правда, оставил местному Совету на всякий случай пулемет для ответов на вопросы эсеров и крестьян, если такие, конечно, появятся.
Всяких случаев было довольно много. Крестьяне, после того как с гиканьем и свистом разграбили обобществленные помещичьи усадьбы, вдруг обнаружили, что новая власть приказывает им становиться в ряды Красной Армии. Этот приказ крестьян, мягко говоря, не обрадовал. Особенно тех, кто перед этим успел настояться в рядах царской армии на фронтах Первой мировой. Первая попытка мобилизации в Красную Армию была сделана в феврале восемнадцатого и провалилась. Начались волнения. Пришлось буквально чрез несколько дней отменять приказ и распускать мобилизованных по домам. Весной объявили запись добровольцев. Записалось ровно пять человек. И это при том, что в уезде в то время проживало больше пятидесяти тысяч мужчин. К концу лета восемнадцатого года записалось в добровольцы сто восемьдесят человек. Пришлось мобилизовать людей, а заодно и лошадей принудительно. Дезертиров было огромное количество. Власти даже объявляли специальные недели для добровольной явки дезертиров. В Пронском уезде добровольно сдалось семь десятков дезертиров. Еще тысячу поймали специальные отряды. В девятнадцатом году было проведено почти полсотни мобилизаций. И понятно почему – передовые отряды кавалерийского корпуса Мамонтова подошли к Ряжску. Впрочем, до Пронска они не добрались. Весной того же года в пронском уезде в селе Старожилово были организованы Рязанские кавалерийские командные курсы. Не бог весть какое событие, и к истории Пронска оно имеет косвенное отношение. Мы бы и упоминать его не стали, если бы одним из курсантов этих курсов не был Г.К. Жуков.
Пока шла война большевики, как кукушата, выбрасывали из гнезда все остальные политические партии, еще не понявшие, что в дивном новом мире будет место только для одной. До лета восемнадцатого года в Рязанской губернии и в Пронском уезде у власти была коалиция большевиков и левых эсеров, но только до лета…
Потом комбеды, выступления крестьян, продразверстка, военный коммунизм, брюшной тиф, испанка, выступления крестьян, продотряды, голод, лебеда, щавель, выступления крестьян, бронепоезд из Рязани, отряд чекистов и латышских стрелков из соседнего Скопина, расстрел агитаторов выступлений…. Все расходятся по домам.
В это время в Пронске… первый уездный учительский съезд, создание центральной городской библиотеки с фондом в пять тысяч томов, создание библиотек для обслуживания волостей, открытие кинотеатра, начало работы театрального кружка, открытие Пронского советского театра в девятнадцатом году, первый спектакль по пьесе Евтихия Карпова «Рабочая слободка», организация театрально-инструкторских курсов в помощь сельским и деревенским театральным кружкам. Их в девятнадцатом году насчитывалось больше сотни. В девятнадцатом году, среди крестьянских выступлений, брюшного тифа, испанки, лебеды и продразверстки.
В двадцатом году, в учебной мастерской при отделе народного образования была выпущена микроскопическим тиражом первая книга, написанная в Пронске. Называлась она «Культурное строительство по Пронскому уезду в области просвещения». Я ее не видел, но могу себе представить – никакая не книга, а тонкая брошюра, напечатанная на отвратительного качества серой газетной бумаге. Опечатки (наверняка их было много) исправлены чернильным карандашом. И все же. Первая книга через семьсот восемьдесят три года после первого упоминания Пронска в Никоновской летописи. В сущности и не книга вовсе, а спутник, который летал вокруг крошечного глобуса Пронска и его уезда13.
Весной двадцать первого года начался НЭП. У губернских и уездных властей появилась желание перенести уездный центр поближе к железной дороге. После двух лет споров куда переносить и как переносить, в двадцать третьем году собрали гербовые печати, папки-скоросшиватели, чернильницы, нарукавники, бухгалтерские гроссбухи, книги учета всего, что учитывается, и переехали в село Старожилово, которое с того дня стало называться Новым Пронском, а Пронск переименовали в Старый Пронск. Жителям Старого Пронска велено было называться старыми прончанами. Даже молодым. После этого переименования административный зуд у губернских властей не прошел, а даже усилился, и они расчесали Пронский уезд до того, что его упразднили. Центральную часть уезда под названием Пронская волость включили в состав соседнего Скопинского уезда, еще одну часть в состав укрупненного Рязанского уезда и еще одну часть в состав Спасского уезда. И это не все. Самому Пронску, который и без того теперь был Старым Пронском, был нанесено то, что называется coup de grâce – его разжаловали из городов в села.
Когда музыканты расселись на новые места, выяснилось, что жать все равно приходится серпом, удобрений нет и урожай таков, что крестьянин не в состоянии содержать в хозяйстве лошадь. Чтобы не голодать, крестьяне стали валять валенки. Работали бродячими артелями. Придут в какую-нибудь деревню, арендуют избу, наберут заказов на валенки и шерсти – и давай валять. Больше всех валяльщиков было в селе Дурном, тот самом, в котором жмурки называют кулючками.
В двадцать восьмом году стали строить электростанцию и через три года ее построили. Она дала первый ток, а второй не захотела. Сломалась. Дело в том, что оборудование на ней было списанное, взятое на одной из московских электростанций. Электростанцию починили. Она дала второй ток, а третий… но ее починили еще раз. Так и работала. В двадцать девятом озаботились устройством водопровода. Не прошло и восемьсот лет со дня… Короче говоря, вырыли колодец, проложили шестьсот метров труб и… не хватило денег на строительство водонапорной башни и покупку насоса. Зато построили баню, гостиницу и механический завод. В тридцать втором провели радио, завели несколько детских садов, столовых, чайную и три буфета. В тридцать восьмом Пронск перестал быть селом и превратился в поселок городского типа. Райцентром он стал еще раньше, когда вернули часть волостей, отданных другим районам. Перед тем, как Пронску стать поселком, в тридцать седьмом, арестовали все районное руководство по обвинению в контрреволюционной деятельности.
Потом война, танки Гудериана, не дошедшие до Пронска всего ничего, прифронтовая жизнь, потом тыловая, потом голод, эпидемия ящура, падеж и без того отощавшего скота, сбор средств на танковую колонну «Рязанский колхозник», пронский учитель Михаил Миронов, ушедший добровольцем на войну вместе со своим десятым классом, голод, стакан зерна и одна картофелина на один трудодень, победа и семь Героев Советского Союза.
После войны, в пятьдесят пятом, разбирают Казанский собор, через год в поселке устанавливают первых пять телевизоров, в пятьдесят восьмом Пронск из поселка городского типа превращается в рабочий поселок, в шестидесятом между Пронском и Рязанью начинают курсировать два автобуса, в девяносто втором году открывается краеведческий музей, куда пронские бабушки приносят иконы и церковную утварь, спрятанные ими после разрушения Казанского собора, в двухтысячном умирает пронский механический завод, выпускавший водяные насосы «Гном», количество школ в районе сокращается с девятнадцати до шести, и только два карьера по добыче щебня работают день и ночь. Официально, по переписи, в Пронске проживает почти пять тысяч человек, а на самом деле, как сказал мне экскурсовод в краеведческом музее, не больше тысячи. Все потому, что в свое время Пронск попал в зону поражения чернобыльского облака. В этой самой зоне пособия по уходу за ребенком до тех лет выплачивают в двойном размере. В Пронск прописываются и беременные мамаши и мамаши с малыми детьми. Из соседнего Новомичуринска ужас сколько прописано. Говорят, что даже из Рязани и Москвы прописываются. А на самом деле живут здесь одни бабушки и дедушки, ожидающие внуков на летние каникулы. Или бабушки и дедушки, которым нечего ожидать. Или дачники. Все остальные даже водку не стали пить, а быстро разъехались в Рязань и в Москву в поисках работы. Работа в Пронске только на огородах, продавцами в магазинах, учителями в школе, и в музее. Администрация уже не первый год думает устроить здесь туристический маршрут. Как ни крути, а город старше Москвы. Есть что вспомнить. Правда, показать, кроме замечательных видов, почти и нечего. И это почти нечего продолжают ломать. Сломали недавно старинный двухэтажный купеческий дом. На этом месте будет кафе для туристов, которые приедут посмотреть старинный Пронск. Так говорит администрация, но пока там пустырь. Когда в двухтысячном году ломали гимназию, построенную еще сто лет назад Павлом фон Дервизом, администрация ничего не говорила. Ломала молча. Гимназия, однако, ломаться не хотела. Она думала, что еще лет двести простоит. Тогда ее взорвали. Теперь там пустырь. Никто не знает, почему администрация так невзлюбила здание гимназии. Может быть, потому, что построила новое здание школы. Может, не поэтому. Может, нипочему и все. Почему молчат прончане? Потому что старые, потому что претерпеть могут. Из уважению к месту, на котором селились их предки. И претерпевают. Плохо только, что зимой улицы не чистят, а рельеф сложный – скорой не дождаться. Экскурсовод в музее сказал мне – это все это из-за того, что глава администрации города и района приезжие украинцы. Не с Украины, конечно, и может быть даже и не приезжие вовсе, но все равно украинцы. Если бы они были просто членами партия Единая Россия, то оно, может, и обошлось бы, а тут минус на минус…
В газете «Пронский рабочий», которой уже восемьдесят пять лет и которая за эти годы успела побывать и «Пронским колхозником», и «Зарей коммунизма», и которой меня снабдили в музее, я сначала прочел статью под названием «Не пей лосьон», а потом материал о том, что Пронский районный суд рассмотрел дело двух злоумышленников, которые откручивали гайки и болты на железнодорожных путях возле станции Чемодановка. Открутили шестьдесят болтов и столько же гаек. Не для того, чтобы делать из них грузила, а просто сдать в металлолом. Несмотря на то, что в Проне есть и шилишпер, и голавль, и пескарь.
Зимой в Пронске надо иметь большую силу воли, чтобы не завыть волком. Не все это могут. Некоторые, пусть и тихонько, пусть и в подушку, но подвывают. Ну, а летом, когда рыбалка, грибы, ягоды и огороды, оно как-то отступает, становится легче. Еще и виды. Они, если смотреть с высоты Покровского холма на безмятежный Пронск и на красиво изогнувшуюся под городом Проню, завораживают14.
————————
1 В окрестностях Пронска
довольно много болотной руды. Ее так много, что в некоторых местных ручьях и
речушках вода рыжая от содержащихся в ней окислов железа. У четырех рек даже
есть притоки с однотипным названием Ржавец.
2 Не знаю, почему Коротопол.
Быть может потому, что у его одежды полы были короткие и вечно из-под ферязи
торчал кафтан. Или из-под епанчи охабень. Короче говоря, неприлично он
смотрелся.
3 Пусть к теме моего рассказа
о Пронске это и не имеет отношения, но интересно – кто надоумил товарищество
«Эйнем» в 1908 году дать шоколаду и какао-порошку названия «Золотой ярлык» и
«Серебряный ярлык»? Думаю, ордынцам такая шутка понравилась бы, а вот насчет
русских князей не уверен. Они бы такой шоколад в рот не взяли бы.
4 В книге И.Н. Юхиной
«Пронская земля» я вычитал, что «При дворе пронских князей ведется летописание:
исследователям известно о существовании “Летописца Пронского”». Смутил меня
оборот «исследователям известно о существовании», и стал я искать в сети
упоминания об этой летописи. И нашел. В коллективной монографии «В поисках
истины: ученый и его школа» написано, что «Пронский летописец» был упомянут в
каталоге рукописей из библиотеки Александра Ивановича Сулакадзева – известного
в девятнадцатом веке фальсификатора древних рукописей*. Сулакадзев даже
приписал, что «Пронский летописец» содержал в себе 172 листа. Понятное дело,
что в руках «Пронского летописца» никто никогда не держал. С другой стороны –
пусть хотя бы так, в каталоге Сулакадзева, чем вообще никак.
*Того самого Сулакадзева,
который придумал красивую историю о никогда не существовавшем первом русском
воздухоплавателе Крякутном.
5 Род Пронских князей угас в
Москве в середине семнадцатого века.
6 Полулавкой она называлась не
потому, что в ней сиделец был не муж, но мальчик, и не потому, что торговали в
ней только по четным дням, и не потому, что обсчитывали лишь каждого второго.
Вовсе нет. И торговали каждый день, и обсчитывали всех подряд. Просто лавки
были длиной в две сажени, а полулавки в одну. То есть двухметровые.
7 Взял я сто пятьдесят
миллионов иголок одной фабрики и прибавил к ним семьдесят пять миллионов иголок
другой, и получилось у меня, что на каждого жителя Российской империи в 1857
году приходилось почти по три швейных иголки из Пронского уезда. Стало мне
интересно – сколько же иголок сейчас приходится на каждого жителя Российской
Федерации? Искал я, искал и наткнулся на статью, в которой рассказывается о
маленьком заводике по производству иголок в поселке Арти в Свердловской
области. Оказалось, что этот заводик в нашей стране единственный. Больше
швейные иглы не выпускает у нас никто. Его во время войны эвакуировали из
Подольска. Он и прижился на Урале. Оборудование у него старое, полувековой
давности, но все же работает. Выпускает этот завод размером с два или три
школьных кабинета труда десять миллионов игл в год. Пишут, что эти иглы
занимают около пятнадцати процентов российского рынка игл. Еще десять процентов
продают у нас немцы, а остальные семьдесят пять процентов выпускает страна,
которая выпускает все на свете. У нее иглы хоть и хуже качеством, но зато
дешевле в пять раз. Издать указ, в котором было бы написано «а продавать иглы
во всем Российском государстве те, которые делаются на заводах Российских
купецких людей…» наверное можно, но некому. И неизвестно, нужно ли. Получается,
что на каждого из нас приходится вместе с китайскими и немецкими иголками
примерно по половине иголки. Тут, правда, есть одна тонкость. Дело в том, что
проволоку для наших российских иголок… привозят, как и триста лет назад, из
Англии. Правда, по другой причине. Необходимую для производства иголок сталь,
после года экспериментов, сварили в Белорецке. Сварили и сказали, что меньше
вагона им смысла делать ее нет. Покупаете сразу вагон – тогда варим, но меньше
вагона никак. В советское время в Белорецке тоже варили такую сталь, но тогда и
речи не было, чтобы… Не было и все. Варили молча, потому что план, приказ и
прогрессивка*. Купить вагон дорогой стали заводик в Артях не может. Он может
купить немножко, понаделать иголок, продать их и снова купить немножко стали.
На таких условиях, чтобы купить немножко, чтобы проволока отличного качества,
чтобы не по грабительской цене… согласны только английские капиталистические
акулы.
*Правда, тогда выпускали
триста миллионов игл в год.
8 Представляю себе, как они
приезжали на побывку в имения к родителям в свой родной пронский уезд, как
облачались к обеду, с приглашенными по такому случаю соседями, в парадные
мундиры со сверкающими эполетами и орденами, как ловко щелкали каблуками,
представляясь дамам, как, уже за кофе с наливками, пуская густые клубы дыма из
трубок, говорили громовым адмиральским голосом: «А вот ежели корабль лежит
бейдевинд правым галсом под всеми парусами и надо сделать через фордевинд. Как
надо командовать? А вот как: свистать всех наверх, поворот через фордевинд!»,
как сладко вздрагивали при этом не только уездные барышни, но даже их мамаши…
9 Слободы тогда считались
отдельными населенными пунктами.
10 Мичурин во время своей
недолгой учебы в гимназии снимал комнату у пронской мещанки Пелагеи Ильиничны
Чмутовой. Бабка Пелагея очень мучилась, когда у нее распухали колени. Ваня,
видя ее страдания, сжалился над ней и после нескольких неудачных экспериментов
с черенками и подвоем смог привить ей копулировкой к обеим голеням корни
лопухов. Конечно, это было не очень удобно, поскольку Пелагее Ильиничне
приходилось держать юбку чуть-чуть поверх колен, чтобы не препятствовать
фотосинтезу в листьях лопуха, и часто держать ступни в тазу с разведенным
теплым куриным пометом, но оно того стоило. Буквально через месяц после
прививки колени совершенно перестали распухать даже к дождю, и бабка не ходила,
а просто летала. Ивану, которого Пелагея Ильинична теперь уважительно называла
Иваном Владимировичем, она снизила плату за комнату почти вдвое и даже стала
его кормить бесплатными обедами. Да что там обеды… Ведь Пелагее было едва за
сорок и она, пробегая мимо жильца из комнат в кухню, так порой на него
взглядывала и так приподнимала юбку над коленями…
11 Пронские купцы и
промышленники добились своего – ни паровозов, ни пассажиров, ни конкуренции, ни
товаров, ничего. Только телеги, только лошади, только навоз. Никакого угля и
машинного масла.
12 При этом в уезде один врач
приходился на сорок восемь тысяч человек, а одна церковь на две тысячи.
13 Да, не «Пронский летописец»,
но ведь того и не существовало вовсе.
14 Пусть к истории Пронска это
отношения и не имеет, но все же. В музее мне показали выставку детских и
семейных поделок, принесенных на конкурс, устроенный местным батюшкой. Более
всего мне запомнились прекрасной работы церкви и часовни из тонких раскрашенных
макарон, а от пасхального яйца, сделанного из макаронных бантиков и
выкрашенного золотистой краской просто глаз не оторвать.