Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2018
Владимир Тучков родился в 1949 году в Подмосковье. Окончил факультет электроники Московского лесотехнического института. Стихи и проза публиковались в России, Болгарии, Венгрии, Германии, Дании, Израиле, Нидерландах, Словакии, США, Украине, Франции, Швеции как на русском языке, так и в переводах. Автор двух сборников стихов и двенадцати книг прозы. Ряд рассказов был включен в «Антологию русского ХХ века. 50 авторов», вышедшую в издательстве Academic Studies Press, США. Предыдущая публикация в «Волге»: «В парке Чаир наступают морозы. Шесть скелетов, найденных в славянском шкафу» (2017, № 7-8).
– Отец, с праздником…
Это мне. Я давно уже отец для такой вот публики, у которой трубы горят, а купить не на что. Стал таковым еще тогда, когда могли бы и братом называть. Но «отец», считают они, более уважительно. А потому и больше шансов получить какое-то количество жизненно необходимых рублей.
Сижу на скамейке рядом с деревенским магазином, куда пришел с дачи за продуктами. Ранний вечер, на небе ни облачка, птички, ласковое августовское солнышко, теплынь… Короче, все это располагает перед обратной четырехкилометровой дорогой присесть в теньке под тополем, достать из рюкзака банку пива и, неторопливо отхлебывая, наблюдать деревенскую жизнь. Сравнивая увиденное с тем, что показывают в нарядных телерепортажах…
Но:
– Отец, с праздником!
Лет пятидесяти. Или сорока. Может, даже и меньше. Поскольку сильно износил себя человек. Неполный комплект зубов. Землистое лицо. Начинающая седеть щетина.
– Это с каким же? – спрашиваю, прекрасно понимая, что это поздравление – топор, из которого человек намеревается сварить кашу. И понимаю, что это ему в полной мере удастся.
– Ну как же – спас, яблочный. И это еще… ну, как его…
– Преображение Господне, – подсказываю.
– Да, точно! – оживляется мой собеседник.
И тут же, сделав скорбное лицо:
– А я как нехристь какой…
– Что так? – продолжаю следовать в русле сюжета, который нам с ним прекрасно известен. – В Воздвиженское на службу не попал?
– Да не с моим здоровьем. Пять кэмэ туда, пять сюда. А на автобус денег нету…
– А чего тогда нехристь-то?
– Да не выпил в честь праздничка-то. Все выпили, а я нет… Вот и есть самый настоящий нехристь, – скорбно, по-настоящему скорбно. Видимо, роль прекрасно знакома, отрепетированная и отточенная до совершенства. Поскольку по системе Станиславского.
Ну, больше нельзя человека истязать. А то сам стану нехристем.
Выясняю, что чекушка стоит восемьдесят рублей. И это ненамного дороже, чем моя банка пива.
Даю сотню.
Берет без суеты. Можно сказать, с достоинством. Поскольку на богоугодное дело.
Возвращается быстро. Помимо четвертинки и пятнадцати рублей сдачи еще и пара пластмассовых стаканчиков. Поскольку у русских не принято пить, когда рядом человек не пьет.
Тут уж мне приходится изворачиваться, чтобы не оскорбить человека. И не предстать нехристем.
– Спасибо, – говорю, – я бы с удовольствием. Да вот только врачи категорически запретили. Пиво можно, а водку – ни при каких обстоятельствах!
К медицине Саня – он так назвался – относится с уважением. Поэтому не настаивает. Да и не такая уж большая для него радость делиться своей водкой со случайным человеком.
От яблока не отказываюсь. Все-таки яблочный спас.
Первые семьдесят граммов он выпивает стремительно. Поскольку все уже, а он пока еще не.
После чего процесс замедляется. Потому что надо выговориться. О своей нелегкой судьбе. А здесь, в деревне, видно, его история у всех давно навязла на зубах. Да, наверно, она не столько и уникальна.
Саня живет с матерью. Отец умер. От водки. В девяностые, когда половину водки в стране делали специально отравленной. Потому что бюджета на всех не хватало.
Жена ушла. И не только ушла, но и уехала в другой город. С сыном. Которого не видел уже лет десять. Сейчас, наверно, уже школу кончает. А может, и в армии.
Саня не работает. Не может работать. Хоть и бульдозерист. Что-то случилось с позвоночником. Наверно, можно вылечить. Но для этого нужны деньги. Которых нет. Потому и не работает.
На мой вопрос о том, нельзя ли подыскать работу полегче, Саня почти оскорбляется. И говорит про то, что он классный бульдозерист. И ничем другим заниматься не хочет. Это для него унизительно, что в его интерпретации звучит как «западло». С жаром произносит: «Мы – бульдозеристы!»
Живут вдвоем на пенсию матери. От огорода большая подмога. Еще грибы мать в сезон возит в Сергиев посад продавать. Хотя грибов все меньше из года в год родится. Экология. Ну, или у матери зрение портится. Не железная ведь. Жалко маму.
Приходится во всем себе отказывать. Не хватает даже на курево. Самосад в огороде выращивает, рубит, самокрутки крутит.
И вот так это все с обидой. Нет, к судьбе, конечно, у Сани претензий никаких. Претензии к начальству. Всех мастей – от местного до кремлевского. Более всего, конечно, к кремлевскому. Вот батя при советской власти поле пахал. Потом цеплял к трактору сеялку и засевал пшеницей. Осенью на комбайн пересаживался, урожай собирал. Мать в коровнике. Все при деле. Не шиковали. Но и не хуже других. И пили тогда меньше, не так, как сейчас…
А потом, суки, взяли и всё поломали.
И жизнь пошла под откос.
Ну, и потом Саня начал повторяться, зайдя на второй круг описания своей жизни и своих несчастий. Которые начались, как я понял по достижении им совершеннолетия и завершению советской власти, случившиеся почти одновременно. Соответственно, Саня уже подбирался к сорока пяти.
Я начал сопоставлять «первоначальную историю» с повторами. Убеждаясь, что в голове у Сани от выпитого начинается путаница. Сын внезапно повзрослел. Армию отслужил уже давно, лет десять назад. И не исчез на бескрайних просторах России, навсегда вычеркнув из сердца своего непутевого отца, но иногда, пусть и нечасто, присылает письма. У него все хорошо. Женился. И даже успел сделать Саню дедом. Открыл бизнес. Живет припеваючи. И это «припеваючи» было произнесено одновременно с издевкой и с обидой. Потому что не хочет отцу, ставшему инвалидом труда, помогать. А ведь мог бы. Сане и пяти тысяч в месяц хватило бы. На первых порах. А потом, когда сын свой бизнес расширит, то мог бы и побольше отцу родному отстегивать.
Потом выяснилось, что у Сани с матерью не такое уж и плачевное положение. Мать у него, оказывается, ветеран труда. А потому имеет всякие льготы – и на квартплату, и на бесплатные лекарства. Да и огород у них не только для подножного корма, но и для заработка. Половину урожая Санина матушка, еще крепкая пенсионерка, отнюдь не преклонных лет, выносит на шоссе, где продает проезжим.
А отец, перед тем как воскреснуть – а он, действительно, воскрес самым чудесным образом! – стал не трактористом, а фрезеровщиком на загорском секретном заводе, где делали ракеты для Советской армии. По квалификации с ним никто не мог сравняться. Помнится, как однажды, когда отец загрипповал, приезжал домой сам Генеральный конструктор, чтобы посоветоваться, с какого конца надо начинать делать новое изделие.
А умер, естественно, не от водки. Послали в командировку на полигон на испытания ракеты. А она возьми да взорвись. Но не по вине отца, по фрезеровочной части все было тютелька в тютельку. Электромонтажники со схемами напортачили.
Ну а потом – да, потом, когда в четвертинке оставалось совсем на донышке, – отец воскрес. Собственно, в Саниной интерпретации он и не умирал. Сейчас, на пенсии, увлекся рыбалкой. Из Вори таскает здоровенных щук. Бывает, что и голавли попадаются…
Надо сказать, что по мере развития этого сюжета, по мере фантастической трансформации его персонажей, мне становилось все более неуютно. Нарастала тревога. Куда совсем скоро выведет бредовая мысль Саню? На какие прозрения? Не распознает ли он во мне врага рода человеческого, который искушает православных водкой, от которой в России столько бед и несчастий?
Надо было сворачивать общение.
И подаваться обратно, на дачу.
Тем более что совсем скоро стемнеет.
И узбек, охраняющий два гектара чистого поля, на котором уже не один год собираются строить коттеджный поселок, выпустит размяться на воле своих волкодавов.
Там волкодавы.
Здесь Саня, который вполне может вытащить из-за голенища ножик. Фигурально, конечно, выражаясь. Вполне может пригодиться и половинка кирпича. В руках сражающего с дьяволом и простая доска может оказаться смертельно опасным оружием.
– Ну, – начал я, чтобы продолжить фразу как-то примерно так: «засиделись мы, скоро стемнеет, пора и честь знать, со спасом, хорошо посидели, пойду, что ли…»
И тут Саня рассмеялся.
«Вот, – подумал я, – начинается. А у меня в рюкзаке лишь чисто декоративный ножичек со штопором и открывашкой, сувенир, привезенный из Венгрии. Да и не успею вытащить…»
– Отец, да не напрягайся ты так, – сказал Саня, отсмеявшись. – Нет у меня никакой белой горячки. Все нормально.
И, вытащив из кармана тысячерублевку, протянул ее мне.
– Что это? – спросил я ошалело.
– Тысяча, возьми.
– Да как же так?! Ведь ты же!..
– Ну, извини, отец, – сказал Саня как ни в чем ни бывало. – Считай, что это была шутка.
– Хороша шутка! – возмутился я.
– Так тебе же прибыток. Возьми.
– Да не возьму я!
– Возьми отец, от чистого сердца. Не ворованные. Сам заработал.
Довольно долго пререкались по поводу возьми!/не возьму!
В конце концов взял, поскольку было понятно, что еще совсем немного, и Саня сочтет мой отказ оскорблением.
Я потребовал объяснений.
И они последовали.
Но уже совсем от другого человека.
То есть Саня внезапно преобразился. То есть внешне, как я ни вглядывался, в нем уже не прочитывалось ничего из того, что я декодировал вначале как следствие алкоголизма, помноженного на придавленность беспросветностью жизни.
– Я, понимаешь, – начал он, – как тот самый Диоген. Хожу с лампой и ищу человека. Ну, то есть ищу тех, кто не откажет страждущему в такой малости как четвертинка водки. Ну, или еще что-нибудь. По обстоятельствам.
– Находишь?
– По-разному. По большей части, конечно, дают. Но как-то довольно подло дают, тем самым унижая.
– Это как же?
– Очень редко, когда дадут сотню. В основном сунут рублей двадцать-тридцать и ходу. Дело в том, что дать – это не главное.
– А что же главное-то, – изумился я такой привередливости.
– Главное – выслушать. И при этом – слушать. А не просто кивать головой.
– Да зачем тебе это надо?
– Как это зачем? – изумился уже Саня. – Хочу знать, сколько в человеке человека осталось?
– Ну, и как узнал?
– Убывает.
– Кто?
– В человеке человек. Вот ты, например, слушал меня с сочувствием. Мне показалось даже, что с состраданием.
«Господи, откуда в его лексиконе “сострадание”, – подумал я. – Да и Диоген как затесался?»
– Оттуда, – сказал Саня. И рассмеялся.
Мне опять стало не по себе.
– А как все же тебя зовут?
– Саня, – ответил Саня, улыбнувшись.
– Да, – добавил он, – ты уж извини, отец, что я к концу на тебя оторопи нагнал. Просто захотелось слегка похулиганить.
Закурили. Некоторое время помолчали.
О чем думал он, сказать не берусь.
Не берусь даже сказать, о чем думал я. Поскольку было слишком много всяческих неизвестных, и составить из них хоть какую-нибудь формулу, соотносящуюся с реальностью, не представлялось возможным.
Потом он немного порассказывал про то, что есть у него и жена, и сын. И что с сыном они неплохо зарабатывают, строя дачникам дома, починяя крыши и печки. Продают дрова и торф, развозя их по участкам на «зилке». А жена плетет из ивовых прутьев сувениры, которые пользуются большим успехом у туристов, приезжающих в Троице-Сергиеву лавру. Было понятно, что таких биографий у Сани вагон и маленькая тележка.
– Ну, да это, отец, смотрю, тебе не интересно, – спохватился Саня.
– Так тебе ведь тоже. И тебе в первую очередь, поскольку тут сострадать нечему.
– Типа того… Да, постой, яблочков, своих…
И скрылся за углом магазина.
Через пять минут вернулся с пакетом яблок.
Красных, как закатное небо.
– Ну, с праздником, брат!
– С праздником!
Пройдя метров двадцать, я обернулся, чтобы на прощание помахать рукой.
Его уже не было.
Лишь на скамейке стояла пустая четвертинка, сияющая в лучах заходящего солнца.