Калле Каспер. Песни Орфея. – СПб.: ООО «Журнал «Звезда», 2018. – 95 с.

 

Поэт, отдающий свои тексты для перевода не переводчику-профессионалу, а коллеге-лирнику, подвергается известному риску. В итоге может появиться произведение, исходный иноязычный текст для которого послужил лишь отправной точкой, своего рода заготовкой нового, самостоятельного стихотворения, только притворяющегося переводом. В случае Алексея Пурина эти опасения были бы оправданы – принимая во внимание индивидуальность его творческой манеры и особое поэтическое мироощущение – если бы петербургский стихотворец не был известен еще и как автор множества поэтических переводов, отличающихся не только бесспорными художественными достоинствами, но и достаточно высокой степенью аутентичности. Сбалансированное сочетание мастерства и добросовестности опытного переводчика с инстинктом поэта, сухой точности переложения с живой поэтической влагой – вот обязательное условие того равновесия, которое позволяет переводчику танцевать на лезвии бритвы, делая дело, казалось бы, заведомо безнадежное – переводя (в буквальном смысле – по мостику-лезвию) стихи с одного берега человеческой речи на другой. И еще одно важное обстоятельство: перелагать на русский Алексей Пурин берется, как правило, стихи тех, с кем ощущает творческое сродство, в иноязычной поэзии его привлекают вещи, соприродные его собственным. Обобщенно говоря, это «культурные» стихи европейских авторов, преимущественно германоязычных. Среди основательно переведенных им поэтов – германец Р.-М. Рильке, нидерландцы Я.-Х. Леополд, М. Нейхоф, Г. Гезелле и Г. Ахтерберг. Недавно этот список пополнился книгой «Песни Орфея» эстонского поэта, прозаика и драматурга Калле Каспера.

Калле Каспер (род. в 1952 г.) хорошо известен постоянным читателям петербургских толстых журналов, главным образом – «Звезды». Автор пяти стихотворных книг и нескольких романов, в том числе эпопеи «Буриданы» в восьми томах и романа «Чудо: Роман с медициной», написанного на неродном для автора русском языке и получившего в этом году премию «Звезды». Смена языка была вызвана трагическим событием: смертью жены поэта, писательницы Гоар Маркосян-Каспер, переводившей произведения мужа с эстонского на русский. Собственно, сам роман – о ней, о ее болезни и смерти. О смерти любимого человека, вернее, об опыте ее переживания – новая поэтическая книга, переведенная на русский Алексеем Пуриным.

В случае «Песен Орфея» мы имеем дело с книгой стихов в самом точном смысле этого термина. Это не ряд текстов, написанных в разное время по разным поводам и собранных под одной обложкой в соответствии с неким авторским замыслом. Это – единый цикл из 76-ти стихотворений, объединенных не только темой и чувством, но и местом, а также временем создания. Время – несколько месяцев после последнего прощания с женой, место – Италия, конкретно – Феррара, где поэт вольно или невольно задержался, не в силах уехать из страны, в которой упокоился прах любимого человека. Пребывание в Италии – пожалуй, наилучшее обстоятельство места для поэта – особенно пишущего стихи с античными аллюзиями. Однако по признанию Калле Каспера, собственно, Италии вокруг себя он не видел – поэт отрешенно бродил по городу, будучи буквально выключенным из пространственного континуума. А ночью – сами собой приходили стихи, которые оставалось лишь записать.

Странное, раздвоенное существование на границе двух миров – мира живых и мира мертвых – отразилось на общей интонации книги. Взгляд лирического субъекта отдален от жизни и максимально приближен к адресату ламентаций, бесконечно далекому и в то же время пребывающему гораздо ближе, чем сонмы живых.

 

Бальзамировщик стер твои черты…

Я прочь пошел – к пещере, где стенаю

И на скале осколком высекаю:

«Я умер в тот же самый час, что ты».

 

Могу существовать – сидеть, ходить,

Но мыслить – нет, поскольку лишь с тобою

Способен жить и чувствовать живое…

Греби, Харон! Мне Стикс бы переплыть!

 

Невозможность смириться с потерей, беспрестанное мысленное путешествие в страну, из которой если и возвращаются, то лишь за новой порцией боли, определила выбор мифологемы, положенной в основу книги. Сюжет об Орфее и Эвридике – лучшая матрица для раскрытия темы личной утраты. Мифологическое сознание не создало более точного, более универсального образа: путешествие (в данном случае – мысленное) в страну смерти в поисках тени возлюбленной и мучительное осознание невозможности вернуть ее в мир живых.

Смерть самых близких часто толкает человека к «метафизическому бунту», как это называл Камю. Человек религиозный без конца вопрошает, ропщет, мучается сомнениями и в конце концов может дойти до богоборчества или утраты веры. А что делать атеисту? Кому адресовать жалобы и упреки? Впрочем, Камю определяет метафизический бунт как «восстание человека против своего удела и против всего мироздания». Именно это и прочитывается в книге Каспера. Не только оплакивание возлюбленной, но протест против существующего миропорядка, в «формате» избранной мифологемы выражающийся в бунте лирического героя против богов: тут и подозрения в отношении Афродиты, погубившей Эвридику из зависти к ее красоте, и пени, адресованные Гере, якобы покровительнице семейных ценностей, и требования к бессмертным вернуть то, что ими отобрано, сопровождающиеся нелестными характеристиками «этих тварей». Мы помним историю Орфея, мы заранее знаем, чем все закончится, и лирический герой, заносясь в гибельные выси, торопит страшную, но желанную развязку:

 

Прошу тебя, родная, дай им весть,

Всем этим тварям о моем раскладе:

Пусть налетят менады Зевса ради

И довершат намеченную месть.

 

Пусть поплывет по водам голова –

Мое, уже не нужное мне бремя, –

Туда, где ты, где прекратилось время,

Но где душа твоя еще жива.

 

Неожиданно на ум приходят слова одного именитого рецензента, написавшего по поводу только что вышедшего в свет романа «Путешествие на край ночи» следующее: «Активное возмущение связано с надеждой. В книге Селина надежды нет». А в книге Каспера – есть. Замечательно, что надежда эта ничем не подкреплена – ни религиозной верой, ни тем более упованием на физическое воскресение умерших в духе жутковатых фантазий космиста Николая Федорова. Между тем тоскующая душа зовет другую душу вернуться в привычный обжитой мир, к любимым безделушкам и платьям. Но тут же – строит планы по обустройству совместного быта в царстве теней:

 

В загробном мире можно жить в отеле –

Особенных удобств не нужно нам.

А хочешь – так и дом построим там.

Кто станет нам соседом? Боттичелли?

 

Боттичелли здесь, конечно, не случаен, он тоже – Орфей, у которого была своя Эвридика – рано умершая Симонетта Веспуччи, рядом с которой он завещал себя похоронить, пережив ее на 34 года. Запечатленная в «Рождении Венеры» и других полотнах гениального флорентийца, Симонетта обрела бессмертие – так же, как бессмертная Лаура де Нов, еще один женский образ, неизменно возникающий в воображении при чтении этих стихов. Уже сама форма восьмистиший – как бы редуцированных сонетов, ограничивающихся двумя катренами, – отсылает нас к орфическим опытам Франческо Петрарки.

Итак, нет и не может быть представления о том, где должна произойти желанная встреча – эту непоследовательность, порывистость, даже инфантильность можно расценивать и как признак помутившегося от горя рассудка, и как осознанное пренебрежение законами отрицаемого героем мироздания, временем, пространством, причинностью. Прочна лишь иррациональная вера в окончательное воссоединение – пусть на небе, но в прежней, земной системе координат. С каждым стихотворением этот мотив звучит все более настойчиво – настолько, что лирический субъект (или переводчик) сбивается на банальности:

 

Я убежден в наиважнейшей вещи:

Ничтожна смерть, сильней любовь моя.

 

Лирический субъект (или все-таки герой?) перебирает всевозможные способы проникновения в Аид – в том числе через жерло Этны. Он продумывает детали предстоящего путешествия – например, перечисляет в уме вещи, которые необходимо взять с собой. Зачем все это? Затем, что смерть недостойна сакрализации. Тема смерти сознательно переводится Каспером из бытийного плана в бытовой, мистерия перехода разыгрывается на фоне нарочито приземленном, обыденном. Этот принцип вполне соответствует чисто психологической реакции на смерть близкого существа: контакт с возлюбленной мыслим лишь в человеческом измерении, чувства к ней остаются подчеркнуто земными, сохраняется даже ревность – к тем, кто теперь окружает родную тень: Орест, Ахилл, Эней…

При всей трагичности темы поэт находит силы для горькой самоиронии, тон его иногда выглядит полушутливым – юмор как неотъемлемый элемент общения с любимой женщиной должен сохраняться, как и все остальное, с ней связанное. Именно в бытовом разговоре могло прозвучать предложение спрятаться в зубное дупло или под веко мужчины при прохождении границы (и паспортного контроля) между мирами, рекомендация отравить Гадеса цикутой и освободить всех умерших, ткнуть Цербера в глаз каблуком из засады и так далее. Или – покинуть Аид на мусоровозе – запах ужасный, но дома, на земле всегда можно принять душ. Рассматривая возможность эмиграции в царство мертвых, герой книги попутно прохаживается по миграционной политике Евросоюза:

 

К тебе в Аид уеду – и Кораном

Мне не придется клясться никогда!

 

Первоначальный гнев по адресу хозяев подземного мира сменяется попыткой высмеять всю машинерию смерти: Цербер похож на пуделя, его Орфей планирует определить в клетку, как канарейку. Если возникнут проблемы – рассчитывает «протащить решение» на Олимпе.

 

Примечательно, что Пурин-переводчик уже обращался к образу легендарного певца – в «Сонетах к Орфею» Рильке. Отсюда – ощущение эха, перешептывания со знаменитым циклом австрийского лирика, также написанном «на одном дыхании» в сосредоточенном уединении, и опять-таки по поводу смерти женщины. Писать в XXI веке книгу стихов с названием «Песни Орфея» без оглядки на Рильке вообще едва ли возможно. И вряд ли удастся добросовестному автору проигнорировать рильковское стихотворение «Орфей. Эвридика. Гермес», также в свое время переведенное Алексеем Пуриным. В этом стихотворении описан путь разлученных смертью возлюбленных из Аида в сопровождении бессмертного проводника – путь, вопреки логике событий не легкий и не радостный, но – тягостный, похожий на галлюцинацию или дурной сон. Попытка возвращения назад заведомо обречена на неудачу: если вернуться в прежний мир при определенных условиях можно, то остаться прежним никак не получится, ибо смерть есть смерть, пребывание умершего по ту сторону Стикса превращает его во что-то иное, и лучшее слово здесь – «тень». Нет больше Эвридики, но есть ее отражение, которое видит и мыслит так, как подобает фантому:

 

Ее не занимал ни человек,

идущий впереди, ни цель пути.

Она плыла, беременна собой;

она сама была бездонной смертью

своей, до полноты небытия

своею новизною наливаясь,

как плод бездумный – сладостью и цветом;

желать и знать не надлежало ей. <…>

И когда

остановился шедший с нею рядом

и скорбно произнес: «Он оглянулся», –

она спросила безразлично: «Кто?»

 

Как бы то ни было, кошмарная суть смерти как полного отчуждения в книге Калле Каспера отрицается. Вера в то, что ядро человеческой личности сохраняется вопреки вселенским законам энтропии, позволяет герою книги оставаться в уме – и оставаться в живых. То, что было любимо – не умрет. Это – аксиома. И можно интерпретировать это как угодно – как метафору или как искреннее убеждение. И убеждение это не лишено оснований, ведь в случае художника личная человеческая трагедия имеет шанс претвориться в событие духовного порядка, то есть выйти за рамки действия материальных законов. Так или иначе, искусство – это способ обессмертить то, что любишь.