Калле Каспер. Песни Орфея
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2018
Калле Каспер. Песни Орфея. – СПб.: ООО «Журнал «Звезда», 2018. –
95 с.
Поэт, отдающий свои тексты для перевода
не переводчику-профессионалу, а коллеге-лирнику, подвергается известному риску.
В итоге может появиться произведение, исходный иноязычный текст
для которого послужил лишь отправной точкой, своего рода заготовкой
нового, самостоятельного стихотворения, только притворяющегося переводом. В случае Алексея Пурина эти опасения были бы оправданы – принимая
во внимание индивидуальность его творческой манеры и особое поэтическое
мироощущение – если бы петербургский стихотворец не был известен еще и как
автор множества поэтических переводов, отличающихся не только бесспорными
художественными достоинствами, но и достаточно высокой степенью аутентичности.
Сбалансированное сочетание мастерства и добросовестности опытного переводчика с
инстинктом поэта, сухой точности переложения с живой поэтической влагой – вот
обязательное условие того равновесия, которое позволяет переводчику танцевать
на лезвии бритвы, делая дело, казалось бы, заведомо безнадежное – переводя (в
буквальном смысле – по мостику-лезвию) стихи с одного берега человеческой речи
на другой. И еще одно важное обстоятельство: перелагать на русский Алексей
Пурин берется, как правило, стихи тех, с кем ощущает творческое сродство, в
иноязычной поэзии его привлекают вещи, соприродные
его собственным. Обобщенно говоря, это «культурные» стихи европейских авторов,
преимущественно германоязычных. Среди основательно переведенных им поэтов –
германец Р.-М. Рильке, нидерландцы Я.-Х. Леополд, М. Нейхоф, Г. Гезелле и Г. Ахтерберг. Недавно этот список пополнился книгой «Песни
Орфея» эстонского поэта, прозаика и драматурга Калле Каспера.
Калле Каспер (род. в
В случае «Песен Орфея» мы имеем дело с
книгой стихов в самом точном смысле этого термина. Это не ряд текстов,
написанных в разное время по разным поводам и собранных под одной обложкой в
соответствии с неким авторским замыслом. Это – единый цикл из 76-ти
стихотворений, объединенных не только темой и чувством, но и местом, а также
временем создания. Время – несколько месяцев после последнего прощания с женой,
место – Италия, конкретно – Феррара, где поэт вольно
или невольно задержался, не в силах уехать из страны, в которой упокоился прах
любимого человека. Пребывание в Италии – пожалуй, наилучшее обстоятельство
места для поэта – особенно пишущего стихи с античными аллюзиями. Однако по
признанию Калле Каспера,
собственно, Италии вокруг себя он не видел – поэт отрешенно бродил по городу,
будучи буквально выключенным из пространственного континуума. А ночью – сами
собой приходили стихи, которые оставалось лишь записать.
Странное, раздвоенное существование на
границе двух миров – мира живых и мира мертвых – отразилось на общей интонации
книги. Взгляд лирического субъекта отдален от жизни и максимально приближен к
адресату ламентаций, бесконечно далекому и в то же время пребывающему гораздо
ближе, чем сонмы живых.
Бальзамировщик стер твои черты…
Я прочь пошел – к пещере, где стенаю
И на скале осколком высекаю:
«Я умер в тот же самый час, что ты».
Могу существовать – сидеть, ходить,
Но мыслить – нет, поскольку лишь с тобою
Способен жить и
чувствовать живое…
Греби, Харон! Мне Стикс бы переплыть!
Невозможность смириться с потерей,
беспрестанное мысленное путешествие в страну, из которой если и возвращаются,
то лишь за новой порцией боли, определила выбор мифологемы, положенной в основу
книги. Сюжет об Орфее и Эвридике – лучшая матрица для
раскрытия темы личной утраты. Мифологическое сознание не создало более точного,
более универсального образа: путешествие (в данном случае – мысленное) в страну
смерти в поисках тени возлюбленной и мучительное осознание невозможности
вернуть ее в мир живых.
Смерть самых
близких часто толкает человека к «метафизическому бунту», как это называл Камю.
Человек религиозный без конца вопрошает, ропщет, мучается сомнениями и в конце концов может дойти до богоборчества или утраты
веры. А что делать атеисту? Кому адресовать жалобы и упреки? Впрочем, Камю
определяет метафизический бунт как «восстание человека против своего удела и
против всего мироздания». Именно это и прочитывается в книге Каспера. Не только оплакивание возлюбленной, но
протест против существующего миропорядка, в «формате» избранной мифологемы
выражающийся в бунте лирического героя против богов: тут и подозрения в
отношении Афродиты, погубившей Эвридику из зависти к
ее красоте, и пени, адресованные Гере, якобы покровительнице семейных
ценностей, и требования к бессмертным вернуть то, что ими отобрано,
сопровождающиеся нелестными характеристиками «этих тварей». Мы помним
историю Орфея, мы заранее знаем, чем все закончится, и лирический герой,
заносясь в гибельные выси, торопит страшную, но желанную развязку:
Прошу тебя, родная, дай им весть,
Всем этим тварям о моем раскладе:
Пусть налетят менады Зевса ради
И довершат намеченную месть.
Пусть поплывет по водам голова –
Мое, уже не нужное мне бремя, –
Туда, где ты, где прекратилось время,
Но где душа твоя еще жива.
Неожиданно на ум приходят слова одного
именитого рецензента, написавшего по поводу только что вышедшего в свет романа
«Путешествие на край ночи» следующее: «Активное возмущение связано с надеждой.
В книге Селина надежды нет». А в книге Каспера – есть. Замечательно, что
надежда эта ничем не подкреплена – ни религиозной верой, ни тем более упованием
на физическое воскресение умерших в духе жутковатых фантазий космиста Николая Федорова. Между тем тоскующая душа зовет
другую душу вернуться в привычный обжитой мир, к любимым безделушкам и платьям.
Но тут же – строит планы по обустройству совместного быта в царстве теней:
В загробном мире можно жить в отеле –
Особенных удобств не нужно нам.
А хочешь – так и дом построим там.
Кто станет нам соседом? Боттичелли?
Боттичелли здесь, конечно, не случаен,
он тоже – Орфей, у которого была своя Эвридика – рано
умершая Симонетта Веспуччи,
рядом с которой он завещал себя похоронить, пережив ее на 34 года. Запечатленная в «Рождении Венеры» и других полотнах
гениального флорентийца, Симонетта
обрела бессмертие – так же, как бессмертная Лаура де Нов, еще один женский
образ, неизменно возникающий в воображении при чтении этих стихов. Уже сама
форма восьмистиший – как бы редуцированных сонетов, ограничивающихся двумя
катренами, – отсылает нас к орфическим опытам Франческо
Петрарки.
Итак, нет и не может
быть представления о том, где должна произойти желанная встреча – эту
непоследовательность, порывистость, даже инфантильность можно расценивать и как
признак помутившегося от горя рассудка, и как осознанное пренебрежение законами
отрицаемого героем мироздания, временем, пространством, причинностью. Прочна
лишь иррациональная вера в окончательное воссоединение – пусть на небе, но в
прежней, земной системе координат. С каждым стихотворением этот мотив звучит
все более настойчиво – настолько, что лирический субъект (или переводчик)
сбивается на банальности:
Я убежден в наиважнейшей вещи:
Ничтожна смерть, сильней любовь моя.
Лирический субъект (или все-таки герой?)
перебирает всевозможные способы проникновения в Аид – в том числе через жерло
Этны. Он продумывает детали предстоящего путешествия – например, перечисляет в
уме вещи, которые необходимо взять с собой. Зачем все это? Затем, что смерть
недостойна сакрализации. Тема смерти сознательно переводится Каспером из
бытийного плана в бытовой, мистерия перехода
разыгрывается на фоне нарочито приземленном, обыденном. Этот принцип вполне
соответствует чисто психологической реакции на смерть близкого существа:
контакт с возлюбленной мыслим лишь в человеческом измерении, чувства к ней
остаются подчеркнуто земными, сохраняется даже ревность – к тем, кто теперь
окружает родную тень: Орест, Ахилл, Эней…
При всей трагичности темы поэт находит
силы для горькой самоиронии, тон его иногда выглядит полушутливым – юмор как
неотъемлемый элемент общения с любимой женщиной должен сохраняться, как и все
остальное, с ней связанное. Именно в бытовом разговоре могло прозвучать
предложение спрятаться в зубное дупло или под веко мужчины при прохождении
границы (и паспортного контроля) между мирами, рекомендация отравить Гадеса
цикутой и освободить всех умерших, ткнуть Цербера в глаз каблуком из засады и
так далее. Или – покинуть Аид на мусоровозе – запах ужасный, но дома, на земле
всегда можно принять душ. Рассматривая возможность эмиграции в царство мертвых,
герой книги попутно прохаживается по миграционной политике Евросоюза:
К тебе в Аид уеду – и Кораном
Мне не придется клясться никогда!
Первоначальный гнев по адресу хозяев
подземного мира сменяется попыткой высмеять всю машинерию
смерти: Цербер похож на пуделя, его Орфей планирует определить в клетку, как
канарейку. Если возникнут проблемы – рассчитывает «протащить решение» на
Олимпе.
Примечательно, что Пурин-переводчик уже
обращался к образу легендарного певца – в «Сонетах к Орфею» Рильке. Отсюда –
ощущение эха, перешептывания со знаменитым циклом австрийского лирика, также
написанном «на одном дыхании» в сосредоточенном уединении, и опять-таки по
поводу смерти женщины. Писать в XXI веке книгу
стихов с названием «Песни Орфея» без оглядки на Рильке вообще едва ли возможно.
И вряд ли удастся добросовестному автору проигнорировать рильковское
стихотворение «Орфей. Эвридика. Гермес», также в свое
время переведенное Алексеем Пуриным. В этом
стихотворении описан путь разлученных смертью возлюбленных из Аида в
сопровождении бессмертного проводника – путь, вопреки логике событий не легкий
и не радостный, но – тягостный, похожий на галлюцинацию или дурной сон. Попытка
возвращения назад заведомо обречена на неудачу: если вернуться в прежний мир
при определенных условиях можно, то остаться прежним никак не получится, ибо
смерть есть смерть, пребывание умершего по ту сторону Стикса превращает его во
что-то иное, и лучшее слово здесь – «тень». Нет больше Эвридики,
но есть ее отражение, которое видит и мыслит так, как подобает фантому:
Ее не занимал ни человек,
идущий впереди, ни
цель пути.
Она плыла, беременна собой;
она сама была бездонной смертью
своей, до
полноты небытия
своею новизною наливаясь,
как плод бездумный – сладостью и цветом;
желать и знать не надлежало ей.
<…>
И когда
остановился шедший
с нею рядом
и скорбно произнес: «Он оглянулся», –
она спросила безразлично: «Кто?»
Как бы то ни было, кошмарная суть смерти
как полного отчуждения в книге Калле Каспера отрицается. Вера в то, что ядро человеческой
личности сохраняется вопреки вселенским законам энтропии, позволяет герою книги
оставаться в уме – и оставаться в живых. То, что было любимо – не умрет. Это –
аксиома. И можно интерпретировать это как угодно – как метафору или как
искреннее убеждение. И убеждение это не лишено оснований, ведь в случае
художника личная человеческая трагедия имеет шанс претвориться в событие духовного
порядка, то есть выйти за рамки действия материальных законов. Так или иначе,
искусство – это способ обессмертить то, что любишь.