Денис Новиков. Река-облака
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2018
Денис Новиков. Река-облака / Сост. Ф. Чечика, О. Нечаевой; вс. ст. К. Кравцова; подг. текста, прим. О. Нечаевой. – М.: Воймега, 2018. – 488 с.: ил.
Эта книга – без преувеличения, самое долгожданное событие в мире современной русской поэзии за последние годы.
Слова Алексея Алёхина, сказанные при переполненном зале на презентации, о том, что время – лучший судья, истинно справедливый к поэтам, нашли подтверждение уже до её официального выхода. Востребованность налицо: «воймеговцы» ещё при первых анонсах оказались буквально атакованы вопросами, где приобрести книгу, и это не случайно. Перед нами – первое полноценное собрание стихов и эссеистики Дениса Новикова (1967–2004), сопровождённое обширным рядом примечаний. Для тех, кто хотя бы отдалённо знаком с литературным процессом, имя автора говорит само за себя; как те, так и другие, только вступающие на это поприще, получили драгоценный подарок из рук издательства «Воймега».
В книге два поэтических раздела: первый составили стихи, в основном хорошо известные читателям Новикова, второй – обнаруженные совсем недавно в его домашнем архиве (здесь стоит поблагодарить Феликса Чечика, Юлиану Новикову и Михаила Володина, благодаря которым опубликованы не печатавшиеся при жизни поэта тексты). Некоторые из ранних вещей, начиная с 1981 года, вынесены во второй раздел; стихотворение, открывающее книгу, датировано 1983-м. При этом хронологический принцип расположения, «убивший» не одно избранное (вспомним том Бориса Рыжего «В кварталах дальних и печальных», ставший классическим примером неудачи в этом смысле), в случае Новикова, который рано достиг творческой зрелости, оказывается продуктивным. А для читателя, привыкшего воспринимать стихи вне временной привязки, – оказывается ещё и удивительным открытием. К примеру, некоторые тексты, по неразумению относимые мной к периоду «Самопала», – последней прижизненной книги поэта, после которой произошла его эмиграция – и личностная, и географическая, – внезапно «приоткрываются» как датированные концом восьмидесятых: на момент написания автору около двадцати лет. В стихотворении «Школьник» (1989; Новикову двадцать два) – психологический анализ пути человека от юности до окончательной зрелости (говоря точными словами Ольги Балла из другой рецензии, это стихи, «звучащие из условных сорока, не только обожжённых горечью, но уже и обживших её»). В другом стихотворении того же года – «Жизнь прошла, понимаешь, Марина…» – столь же последовательно анализируется, по Новикову, «драгоценного времени сплав»: пристрастное подведение жизненных итогов кажется несоизмеримым с временем написания, а точнее, с возрастом автора.
Стихотворение Новикова вообще часто строится как последовательное нарастание экспрессии в рамках всё того же «подведения итогов»; в нём звучит голос человека, ощущающего себя «славным малым подзвёздного мира», но не отделяющего себя от хаотизированной эпохи. Определение Бродского, данное в послесловии к новиковской книге «Окно в январе», «частный голос из будущего», становится не только оправданным, но как нельзя более точным в этом контексте:
Я обломок страны, совок.
Я в послании. Как плевок.
Я был послан через плечо
граду, миру, кому ещё?
Нонконформизм лирического героя Новикова критики констатируют единодушно – и это наблюдение совпадает с признанием непримиримого характера поэта теми, кто знал его при жизни. В этом смысле Новиков становится интересен среди прочего как представитель личностного индивидуализма, не сумевший, а возможно, не захотевший «вписаться» в литературную ситуацию новейшего времени. Чувствуется, как «поэту крайних состояний и мучительных антиномий» (определение Артёма Скворцова из рецензии на предыдущее избранное Новикова, «Виза»[1]) трудно было воспринимать положение 90-х – 2000-х, когда поэзия внезапно оказалась оттеснена на периферию общественного внимания. «Он находил оправдание своей беспощадности к окружающим в беспощадности к себе самому – со временем это привело к разрыву чисто человеческих отношений едва ли не со всеми дорогими его сердцу литераторами…» (В. Куллэ)[2]. Индивидуалистическая философия – стержневая в творчестве Новикова: «я поищу изъян в себе самом» («До радостного утра иль утра»), «Тридцать один. Ем один. Пью один» (в одноимённом стихотворении), «сам себе жертвенник, сам себе жрец», «сам себе поп» («Чёрное небо стоит над Москвой…»), «за ухом зверя из моря треплю, / зверь мой, кровиночка, век, / мнимою близостью хвастать люблю, / маленький я человек» (там же). «Маленький человек» этих стихов предстаёт как результат искусительного влияния; этот мотив «изгнания из рая» у Новикова постоянен – герой предаёт изначально заложенную в нём чистоту и сознаётся в собственном предательстве:
Гадко щерятся Павлов и Дарвин:
дохлый номер бороть естество.
Но недаром, ты слышишь, недаром
мы пока ещё верим в Него.
Поэт вообще мучительно выясняет отношения с Богом; уязвимость и незащищённость («ибо нам не осилить пути») сочетаются в этих стихах с самоаттестацией «подобия Божья» – и в некотором смысле с «дорастанием» до «изгнания из рая», удручающим, но вместе с тем полноценным знанием, соизмеримым с Божьим. Но человек, обладающий этим знанием, как бы вступает в конфликт с богоданной незапятнанностью – и в этом смысле оказывается низшим существом по сравнению с Богом. Если в стихах 80-х – начала 90-х этот мотив предстаёт на уровне осознания собственной подростковой «испорченности» и не лишён импульсивного начала, то в более поздних стихах возникает своеобразное осознание последнего аскетизма: «Мне кажется, тесно и строго / И так уже в доме моём, / Как будто под Господа Бога / Часть зданья сдаётся внаём»; «Но краски оскудели / и вся земля видна». В тихих и не бранящих «голубиную Русь-приснодеву» (впрочем, таких стихов, бранящих, тоже предостаточно) стихах «Самопала» (1999) нравственная дихотомия проявляется то на уровне «болотистого рая» в стихотворении с ключевым образом Сусанина, то «придуманного мотива», который на фонетическом уровне превращается в «погребальный напев», и прямолинейной констатации: «ибо я – это грех», на другом психологическом полюсе которой – непрощение («вы простили, а я не прощу / и в могиле» («Одной семье»). Мотив непрощения, пожалуй, более приближен к «человеческому» и закрепившемуся в сознании современников образу Новикова в конце его жизни. (См., например, воспоминания Юрия Кублановского: «Я, к сожалению, застал Новикова уже в злом разложении (наркотики?). Говорить с ним было уже не о чем. Помню, какой-то особой злобою кипел он в отношении Тимура Кибирова… <…> Жизнь быстро его сломала, но что сделал – то сделал, и есть стихи превосходные»[3]).
Собственное всевластие, нередко приобретающее формы стихового бурлеска («Маргаритка», «Я б воспел укладчицы волосок…»), диссонирует у Новикова с ощущением собственной малости: «Как ты не слышишь лесть мою и ложь, / И я напрасно грыжу надрываю…», а «последняя» трансформация («роняет уже не мессия / уже не слова») – с, казалось бы, вполне «мессианской» угрозой: «…не то верну порядки прежние / и годы вешние твои». Иногда складывается впечатление, что книга «Самопал» намеренно составлена так, чтобы эти мотивы шли попеременно. Чего точно нет в этих стихах – это доверия: приговор безжалостен: «любой предать тебя готов / за жизнь и кошелёк».
В неразрывном узле у Новикова сплетаются и социальные реалии, и ностальгия. Сергей Гандлевский, в давней и уже отсутствующей в Интернете рецензии на книгу 1995 года «Окно в январе», критично отзываясь о гражданской позиции Новикова, пишет, что «…те, кому в начале горбачёвского правления пришла пора прощаться с молодостью, простились заодно по случайному стечению обстоятельств и с Советской Россией. Могла произойти психологически объяснимая путаница: поминая добром юность, прослезиться и над участью незадачливой державы. Люди моего поколения не испытали воздействия такого эффектного историко-биографического совпадения. И в грусть о собственном прошлом не подмешивается казённая ностальгия. Ничего там не было достойного ни жалости, ни бережности, кроме человеческих жизней, в том числе и наших. Различием поколенческого опыта, видимо, объясняется моё решительное несогласие с гражданской позицией Новикова». Олег Хлебников, поэт, поколенчески близкий к Гандлевскому, впрочем, придерживается скорее оправдывающей позиции: «…Мы-то успели привыкнуть, а то и приспособиться к лицемерию застоя – нас и нынешний цинизм, порой изумляя, порой возмущая, все же не убивает – кожа заскорузла. А у русских мальчиков-восьмидесантников она была или обожжена Афганом (иногда до кости), или задубела на ветру первых “стрелок” и “разборок”, или – у не участвовавших ни в том ни в другом — так и осталась слишком нежной. Слишком – для того, чтобы адаптироваться к безвременью корпоративного чекизма, к тусовочному распределению ценностей – в том числе и духовных, к планомерному снижению или уничтожению критериев»[4]. И в этом смысле подборки Новикова, нашедшие отражение в рецензируемом избранном, опубликованные уже под занавес его жизни в «Знамени» (1999, № 2), «Новом мире» (1999, № 5), особенно показательны: перед читателем последовательно предстают все приметы распада прежней эпохи: «Высоко это раньше ценилось, / но отмстил неразумным Гайдар» (очевидно, здесь имеется в виду крушение прежней системы, осуществлённое во многом при участии Егора Гайдара). Таким образом, за реминисценцией из пушкинской «Песни о вещем Олеге» встаёт набор политических и социальных реалий. Да и сами реалии оказываются значимыми постольку, поскольку воспринимаются через призму классической поэтической культуры: «Когда б не Пушкин, то чихал / бы я на всё на это, право. / Скажите, кто это — Джохар? / Простите, где это – Варшава?» («Как можно глубже дым вдохни…»).
Эпиграмматическое восьмистишие становится излюбленным жанром Новикова в этот период, хронологически совпадающий с выходом «Самопала»: меняется графика стихотворения – отсутствие заглавных букв и знаков препинания, встречавшееся и ранее, превращается в норму (реже соседствуя, впрочем, и с традиционной пунктуацией); стихотворение становится загерметизированным и в некотором смысле самодостаточным, словно поэту уже не важно, услышат ли его и поймут ли. («Ты царь. Живи один» – пушкинский эпиграф к одному из последних стихотворений). В одном из недавних интервью Олег Чухонцев так охарактеризовал эту позднюю манеру Новикова: «нервные восьмистишия на фоне более протяжённых стихов»[5]. В жанровом отношении такое стихотворение напоминает басню, но с отсечённой моралью, словно бы замкнутую в себе, а назойливые повторения («ну при чём тут завод винно-водочный / винно-водочный только предлог»; «до радостного утра иль утра – / здесь ударенье ставится двояко»), рефрены («не играй ты, военный оркестр, / <…> / всё в порядке, военный оркестр») символизируют закольцованность жизни и смерти, но одновременно – и собственное недоверие к слову на фоне отражения «эха, которое не врёт»: «Все сложнее, а эхо все проще, / проще, будто бы сойка поёт, / отвечает, выводит из рощи /это эхо, а эхо не врёт». «“Литературный процесс” с некоторых пор представлялся ему клоунадой», – пишет Константин Кравцов в недавнем эссе о Новикове, цитируя стихотворение как раз из «знаменской» подборки, ритмически и психологически перекликающееся с пушкинским «Поэту»[6]:
Не думай о плохом, ты Господом ведом,
но кто избранник, кто? Совсем забыв о третьем,
кричит полцирка – Бим! кричит полцирка – Бом!
Но здесь решать не им, не этим глупым детям.
Характерно, что, по свидетельствам современников, именно эти стихи не вызвали ожидаемого поэтом резонанса: «И когда последняя, самая сильная книга стихов Дениса Новикова “Самопал” (СПб: Пушкинский фонд, 1999) прошла незамеченной, он решил, что стихи – это его сугубо частное, действительно личное дело, и порвал с литературным кругом окончательно»[7]; «К концу 1990-х гг. стихи Новикова стали суше и пронзительней, доходя в своих аскетичных восьмистишиях до экзистенциального отчаяния в духе позднего Ходасевича, однако в изменившемся российском поэтическом пейзаже именно эти тексты привлекли к себе меньше внимания…»[8].
Не было бы преувеличением сказать, что Новиков навсегда остаётся поэтом конца: конца эпохи, конца XIX века и прежней России – и, может быть, в этом смысле символично, что в новом тысячелетии он, по собственному же признанию, «не создал ни строки». «И той России, в которой жил поэт, и самого поэта, который жил в той России, нет. Остались стихи. Они живут», – эти слова Артёма Скворцова, завершающие его рецензию на «Визу», как ни странно, перекликаются даже не столько с новиковскими строками, а со словами Цветаевой из стихотворения «С фонарём обшарьте…» (1913): «Той России нету, / Как и той меня» (слова Виктора Куллэ про типологическое сходство Новикова и Цветаевой заслуживают отдельного разговора[9]). В предисловии Константина Кравцова к рецензируемой книге «ненависть», отличающая Новикова, предстаёт как «инициированная свыше», а значит – «дарованная», то есть «данная во спасение». И здесь не случайно, что на ассоциативном уровне в этом предисловии развивается именно блоковская тема: нигилистическое по отношению к переменам мироощущение Новикова оказывается контрастным блоковскому восторженному принятию революции. Перефразируя слова Мандельштама о Блоке, «Новиков был человеком двадцатого века и знал, что дни его столетия сочтены»; но нельзя не уловить и параллель с блоковским разочарованием, гибельным и последним. Констатируемый Новиковым перелом времени оказался выражен, как и у Блока, с безапелляционной суровостью: «мой кумир, как сказали бы раньше, и мой эталон, / как сказали бы позже, а ныне не скажут никак». Эту проблематизацию времени мы наблюдаем и в «пятнадцатилетних» стихах Новикова, предусмотрительно помещённых в конце книги: «И возраст мой покажется мне третью, / А то и половиной жизни всей» (1983). (Сразу скажем: если говорить об абстрактном «художественном уровне», то книга без многих из этих стихов обошлась бы, однако сам факт их публикации лишний раз свидетельствует о «канонизирующей» функции издания: в избранном классика в равной степени важны и стихи «отобранные», и ранние опыты, помогающие проследить движение поэтики.)
Не менее важен в контексте этой канонизации и третий раздел книги. Будучи ранее усилиями Феликса Чечика разошедшейся по «бумажным» и интернет-изданиям (портал «Textura» (1 марта 2014; там, собственно, и началась публикация этих эссе), журналы «Знамя» (2016, № 10), «Лиterraтура» (2014, 14 октября, № 22; 2016, 2 ноября, № 86) и «Prosodia» (2017, № 7), впервые под одной обложкой публикуется эссеистика Новикова. Тексты эти непересказуемы, как и его поэзия, и полны ассоциативных переходов (в основном по принципу «облака ассоциаций» вокруг одной темы) и изысканного самовыражения. Обращает на себя внимание «просветительское» эссе о Георгии Иванове (тогда только открываемом читательским большинством), сопровождённое подзаголовком «к столетию со дня рождения» (дата не указана, но, очевидно, 1994). Именно здесь – зная о любви Новикова к Иванову – невольно ищешь авторские интенции, подразумевая, что большой поэт всегда пишет о себе, даже когда о другом. «И чем ближе подходила реальная смерть Георгия Иванова, конец земного существования, тем лучше становились стихи. В их отражении, по странному оптическому эффекту, русская катастрофа будто не отдалялась, а наплывала всё стремительней и неотвратимей…» – звучит будто о его последней книге «Самопал». (Случайно ли и слова из эссе о Галиче: «Он-то вернулся, но уехала, эмигрировала – в “будущее”, в “неведомое”, в “другое” – сама Родина» – перекликаются с наблюдением из эссе Гандлевского «Советский Гамлет»[10]? Вот эти слова: «Но за время его отсутствия – по странному и роковому для Новикова совпадению – и он сам в дальних краях, и его родина получили тяжелейшие душевные травмы, как говорится, не совместимые с жизнью, во всяком случае – с прежней…»).
Одиночество, слегка вуалируемое иронией, подчёркивание всё того же собственного индивидуализма и растерянности – один из сюжетов этой эссеистики, отражаемый не напрямую, но через множество развиваемых тем, неразрывно сочетая личное, литературное и социальное: «И куда уж денешься, отечество в постоянной опасности, – процесс политический. А я – не литературный процесс и тем более – не политический. Я сижу дома, сочиняю стишки или созерцаю жизнь и пестую своё, особенное мненье <…> Одним словом, люблю людей, люблю природу, но не люблю ходить гулять. И очень не люблю, когда меня держат за лоха». В цитируемом эссе не обошлось и без сведения личных, весьма нелицеприятных счётов с критиком Андреем Немзером, «походя пнувшим дважды» поэта в своих обзорах. Обзоров этих в Сети мне найти не удалось – и не могу оценить, насколько уничижительная «расправа» Новикова адекватна немзеровским словам. Как поэта – понимаю Новикова: состояние неуслышанности после написанного удавшегося стихотворения – особый род одиночества, не менее болезненный, чем одиночество писателя перед белым листом. Импульсивная реакция, когда вместо человеческого диалога получаешь несколько критических оплеух, неудивительна. Как критик, сам в обзорах своих раздающий оценки, которые могут быть восприняты излишне резко, – скорее солидарен с Немзером.
Что же касается внимательных примечаний, любовно составленных профессионалом Ольгой Нечаевой, то целевая функция их неоднозначна. Выступая на презентации, Нечаева отметила, что отправным импульсом для составления примечаний стало понимание ею, насколько реалии, очевидные ещё недавно, не распознаются представителями младших поколений. В этом видится и своеобразный утопизм: внимательная текстологическая работа «для потомков» произведена в период, когда восприятие поэзии становится всё более дискретным, – и здесь трудно не подумать о фатальном новиковском «несовпадении с миром». Помогают ли примечания лучше понять стихи Новикова? Скорее – ещё более убеждают в их (как и всякой подлинной поэзии) неразложимости и сообщают множество полезной информации разного рода: от подросткового романа Новикова с пионервожатой до биографического контекста упоминаемой в стихотворении «Одной семье» могилы; от пояснения мандельштамовской цитаты про «виноградное мясо» до «известия» о том, кто такой Георгий Иванов… Примечания выполняют и всё ту же роль канонизации Новикова в качестве классика – именно их присутствие делает его избранное скрупулёзно-академическим и заслуженно подчёркивает значительность его персоны. Отдельно стоит отметить внимание к советским реалиям, уходящим «в архив», пояснение которых стало стержневым сюжетом примечаний: это особенно важно в контексте новиковских стихов, наполненных приметами времени. В то же время реалии, сколь бы подробно они ни объяснялись, не могут восприниматься отдельно от произведения, и ассоциативное их преломление в лирике неизбежно: потому примечания здесь восстанавливают скорее не контекст стихов, но контекст времени. Интертекстуальный же пласт возникает в этих примечаниях скорее на уровне предположительных отсылок, и лично мне не хватило более внимательной работы именно с литературной составляющей стихов Новикова; впрочем, такая задача выходила бы за грань примечаний. При этом многие из них поясняют скорее литературно-биографические параллели: например, неожиданной становится взаимосвязь Новикова с Александром Башлачёвым, которому посвящено стихотворение Новикова 1985 года; в соответствующей сноске приводится цитата из интервью Вадима Степанцова об их совместных «посиделках».
Надо заметить, однако, что внимание к мелочам в этой текстологической работе потрясает: ради одного слова «брусчатка», упоминаемого в стихотворении Новикова, составители перерыли восьмитомник Маршака (нужное слово, правда, в восьмитомнике не найдено, но значение работы от этого не приуменьшается). Указаны все первые публикации и републикации стихов Новикова. Вообще, количество републикаций – предмет отдельного удивления: скажем, после выхода книги «Окно в январе» оказалась возможна перепечатка некоторых стихотворений в «Арионе», а после «Литературной газеты» – в «Знамени». Прекрасно зная, как бдительно охраняют толстые журналы «право первой ночи», можем объяснить подобное исключение для Новикова особым пониманием (которого, как видим, поэту оказалось недостаточно) его масштаба уже при жизни. Однако, повторюсь, прокомментировано не всё: скажем, хотелось узнать об интертекстах и биографических прелюдиях «Народной драмы», абсолютно, кажется, не поддающейся анализу – но о ней ни слова, кроме информации о публикациях; то же самое – со стихотворениями «медикаменты комедианты…» или «Вечность», которые, возможно, показались составителям очевидными и не нуждающимися в комментариях.
«Частный голос» Дениса Новикова, чьё влияние – «трамплин» (по терминологии Татьяны Бек, выдвинувшей гипотезу о закрепощающем влиянии отдельных поэтов-классиков и, наоборот, влиянии, дающем выход в новое пространство), имеет и ныне своих последователей. Среди них назовём прежде всего Феликса Чечика, последовательно развивающего новиковские традиции, или представителей более молодого поколения – Вячеслава Савина (см.: «Знамя», 2013, № 1; «Волга», 2012, № 3-4) или Вячеслава Памурзина. Артём Скворцов в книге о Гандлевском «Самосуд неожиданной зрелости», впрочем, пишет и о «перекрёстном» влиянии Новикова и Гандлевского – и о примере оммажа младшему собрату со стороны последнего. Модернистам в рамках силлаботоники он даёт необыкновенные возможности для обновления языка, показывая, что репертуар классических метров не исчерпан и в его пределах возможна яркая индивидуальность; будучи примером романтического канона, он демонстрирует совпадение поэзии и судьбы. Его обширный жанровый диапазон – от басни («Лиса и Колобок. Памятник») до античных переложений – как и работа литератора par excellence – пример для будущих поколений.
Напомним «предсказание» Артёма Скворцова из рецензии на «Визу», остающееся на данный момент актуальным, но всё же до сих пор не сбывшимся прогнозом: «Его ещё окончательно впишут в контекст современной русской поэзии и, без сомнения, ему посвятят исследовательские труды. Нам же пока предстоит хотя бы просто внимательно прочесть его от корки до корки». Рецензия, напомним, гласила: «»Виза” – “наиболее полное на сегодняшний день собрание стихотворений Д. Новикова” (1967 – 2004), – гласит аннотация в книге. Это действительно так. Но “полное” вовсе не значит “академическое”. И задачи у составителя были не научные, а сейчас куда более насущные – дать читателю максимально подробную картину творчества поэта, две с лишним сотни стихов которого еще ни разу не выходили под одной обложкой. Такая цель достигнута. <…> а над текстологическими задачами пусть ломают голову буквоеды-филологи»[11]. Текстологическая работа, упомянутая в той рецензии, выполнена; дело – за продолжением диалога поэта и читателей.
[1] Артём Скворцов. Бессрочная виза // Новый мир. 2007. № 6.
[2] Виктор Куллэ. Мальчишеская дружба неразменна // Арион. 2007. № 4.
[3] Юрий Кублановский. Десятый // Новый мир. 2013. № 4.
[4] Олег Хлебников. Поехали по небу, мама // Новая газета, 9 февраля 2005.
[5] Алексей Алёхин – Олег Чухонцев. Беспомощность лирики // Арион. 2013. № 1.
[6] О человеке. О. Константин Кравцов о Денисе Новикове (http://www.sinergia-lib.ru/index.php?section_id=1392&id=1273&view=print)
[7] Олег Хлебников. Указ. соч.
[8] Сайт «Проект «Арго», «Анонсы литературной жизни», архив (http://www.argoproject.ru/announcements/2007/feb2007.html)
[9] В. Куллэ. Указ. соч.
[10] Эссе готовилось стать частью книги «Река-облака», но в процессе издательских пертурбаций туда не вошло и оказалось опубликовано в книге Гандлевского «Эссе, статьи, рецензии» (Астрель, Corpus, 2012).
[11] А. Скворцов. Указ. соч.