и др. рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2018
Сергей Зельдин родился в 1962 году в станице Ярославская Краснодарского края. Жил в г. Волжском, с 1974 года в Житомире (Украина). Публиковался в журналах «Волга», «Крещатик», «Новый берег».
Джунгарский Алатау
За окном трепещет на ледяном ветру то, что осталось от цветущей акации – немного сухих листьев и узкие сумочки с семенами-фасолинками.
Еще вчера они трепетали от знойного ветерка, зеленые и живые, роняли белый цвет.
На Рождество ветки покрывал иней, как дождик из фольги.
Дереву это все равно. Его жизнь сосредоточена глубоко внутри, куда она отступила временно, как муравьи в свой муравейник.
Деревья не замечают человека, им плевать на него, хотя он и старается делать для них побольше зла.
Никто не любит человека, всем бы сразу полегчало, если бы люди исчезли или вымерли. Одни собаки возлагают на человека надежды, эти глупые, жалкие, обманом выманенные из леса создания.
Один директор велел рабочему спилить бензопилой два дерева – липу и акацию.
После этого у него разбухло колено и ему сделали операцию.
Тогда он дал команду спилить высокие стройные тополя – и попал в больницу с грыжей.
Тогда он взял и порезал яблочный сад, и пни плакали сладким соком. Теперь ему уже не выйти из больнички, но нет сомнения, что дай ему волю, он вернулся бы и довел дело до конца.
Если деревья не трогать, они живут долго, иногда вечно. Люди живут мало, но как для них тоже прилично. Древние греки полагали пределом человеческой жизни 70 лет. Для Украины это и сейчас остается справедливым. Хотя и здесь встречаются исключения.
На автобусной остановке стояли и спорили о политике два старика. С ними были старые пузатые портфели, вроде того, с каким выступал Жванецкий.
Из портфелей выглядывали ручки банных веников, что придавало старикам забытый советский лоск. Старший скривил лицо и презрительно воскликнул:
– Двадцать пятого года? Да ты еще писюн!
«Черт побери!» – подумал я.
Моя бабушка Катя с Кубани родилась в 20-м, а в 1974-м уже умерла. А дед Василий Михайлович был с 13-го и дожил до 1973-го.
А у одного моего друга по фамилии Люх на это Рождество умерла мама. Она была с 1924-го; ей было 93.
Люх в душе обрадовался, т.к. совершенно не представлял, что бы делал с ней дальше. Денег на сиделку или на дом престарелых у него не было. Маму привезли из села, где она жила последние тридцать лет, и Люх поселил ее в детской комнате. Она сидела дома одна по полдня, и Бог знает, чем она занималась. Например, она могла поджечь квартиру, ведь старые – как малые.
А так она побыла два месяца и умерла.
Чего она только не видела в своей жизни – и голодомор, и раскулачку; в войну 41-го ей уже было 17, и ее чуть не угнали в Германию. Еще хорошо, что она была не еврейка, а полька – в Житомире убили всех евреев.
А моей бабушке Кате в 41-м было 21, и было двое детей – моя мама Галя и дядя Юра. Они жили под Майкопом в станице Ярославской, и у них в доме стояли гитлеровские кавалеристы, наверное, целый эскадрон. В детстве меня всегда мучил вопрос, почему это фашисты не убили деда Васю. Он к тому времени уже вернулся с фронта, без пальцев на руке и весь в осколках. Мне это казалось нечистым делом.
Я несколько раз допытывался у бабушки, не была ли она, случайно, юной связной у партизан, и ужасно удивлялся, что нет.
А эта покойная мать жила здесь, в Житомире, без мужа, работала в торговле и вывела Люха в люди, но все же, видимо, не до конца, если не оказалось денег на дом престарелых.
Если бы я хотел сострить, я бы сказал, что все пережила она, лишь не пережила Революцию достоинства.
Но это уже будет плагиатом из «Золотого теленка»:
– Такой печальный факт, граждане…
Вообще, политика – это, конечно, сплошная грязь. Когда спартанцы были с визитом у афинян, в тот редкий промежуток, что они не воевали друг с другом, они поинтересовались, отчего у столь великого народа доблестными, достойными мужами управляют какие-то засранцы, без ума и совести? Что могли им ответить афиняне? Конечно, ничего. Мудрые, честные, благородные люди в политику не идут. Платон предлагал в своих «Законах» заставлять их принудительно, под страхом изгнания и даже смертной казни.
Слава Богу, в Украине нет таких насилий над личностью, и ей управляют только те, кто сам этого очень хочет.
Городской голова обратился к населению с просьбой быть людьми и не взрывать на Новый год петард и фейерверков, чтобы не волновать и не травмировать ветеранов войны на Донбассе.
Но все взрывали. Удивительно, как равнодушна жизнь к указаниям бургомистров.
Жить стало намного забавнее, хотя и тяжелее.
В одной песне, попавшей в радиоэфир согласно «мовной» квоте, певец пел о том, «як солодко спивають в нэби соловьи». Надо было кому-нибудь его предупредить, что соловьи не поют в небе, как какие-то жаворонки, а поют, сидя на дереве.
Я лежу и смотрю в окно, где сгущаются январские сумерки. Я закладываю ногу на ногу и грущу, что я уже не молодой, а старый, что я 25 лет не был в кино, не надевал ни разу картонных очков и даже не представляю, что в них видно. Так, наверное и помру, не увидав этого чуда.
Лезут и другие грустные мысли – о несчастных раках, сваренных заживо и съеденных на Волге пятьдесят лет назад. Раками до краев была полна ванна; сверху они были прикрыты мокрым мешком и потрескивали, как горящий валежник.
…Горькие мысли о кошке, ободранной и худой, замученной мальчишками лет триста тому назад…
И, конечно, как всегда, я думаю о Джунгарском Алатау.
Всю свою жизнь, с тех самых пор, как трещали, лезли из ванны и падали на пол раки, я мечтаю об этом райском уголке. Но райских уголков в мире много, а такой – только один.
Я долго не знал, что это Джунгарский Алатау; у нас в семье его называли: «там, в Казахстане», или – «в Айна-Булаке».
Разумеется, детская память все переврала и изукрасила. Наверное и горы там были не такие уж и снежные, и пустыня с черными палками саксаула не такая и желтая, и речка с забытым названием не такая уж голубая и быстрая…
В 68-м папу, начальника электроцеха огромного химкомбината на Волге, в городе Волжском, призвали в армию. Папе было 28 лет, и по законам того времени он обязан был отслужить два года лейтенантом куда пошлют.
Он взял с собой свою семью, меня и маму, и нас послали в Южный Казахстан, на китайскую границу, в место, красивее которого невозможно придумать. Папа командовал зенитной ракетой, а может, несколькими ракетами.
Наш военный городок прятался в эдемской долине, окруженной горами, речкой, пустыней с барханами и цветущей как сад степью, протянувшейся до самого конца Евразии.
А где прятались ракеты, было военной тайной, о которой не знала даже мама.
Ближайший аул, где я пошел в первый класс, назывался Айна-Булак, а ближайший город, вернее, туземный городишко с караван-сараем – Талды-Курган.
Это уже потом, когда мне было уже сорок пять лет, я разглядывал карту в Малом атласе мира и узнал название этого места – Джунгарский Алатау. Название мне так понравилось, что я запомнил его наизусть.
Дальше, по всем законам описательного жанра, должны были бы последовать описания бездонного, нигде больше не виданного неба; и как горы покрывались сначала подснежниками, потом тюльпанами – от белых до фиолетово-черных, а под конец становились алыми от маков; рассказать о рыбке маринке, живущей в горной речке, рыбке белой и гладкой, которой нужно отрубать ядовитую головку – это, впрочем, не достоверно; о стадах мохнатых пони, которых пасли древние чабаны; о странных лесах и горах; вспомнить солдатский клуб, где я был потрясен до глубины своего детского сердца ужасами «Призрака замка Моррисвилль», веселой «Трембитой» и не до конца понятым «Золотым теленком».
Мы, кучка октябрят, выступали перед солдатами и офицерским составом и пели со сцены:
Поедешь на север, поедешь на юг,
Везде тебя встретит товарищ и друг;
Моя Москва-а, ты-ы всем близка-а;
Будь смелым и честным в работе своей
И всюду ты встретишь друзей!
А когда привозили кино, мы сидели в первом ряду, и когда посреди ленты вдруг ревела сирена, все вскакивали и убегали, и оставались только мы и молодые лейтенантские жены.
Впрочем, что касается «Золотого теленка», то однажды, когда мы с папой шли ночью домой, в который раз посмотрев этот фильм, он приоткрыл передо мной завесу тайны, задумчиво сказав:
– Вот видишь, Серега, Бендер – хороший ведь парень, а как любит деньги…
И мне все стало ясно.
А когда мы в другой раз шли с кинофильма, где в финальной сцене узников концлагеря обмывают под душем, я спросил папу:
– А вода была холодная?
И он сурово ответил:
– Ледяная…
Итак, я должен бы был написать целую повесть о красоте Джунгарского Алатау, который снился мне до сорока лет, но, к счастью, я совершенно на это не способен.
И все же, друзья, когда судьба забросит вас на юг Казахстана и вы будете бродить в окрестностях Талды-Кургана, не зная чем себя занять, то поднимитесь вверх по течению горной речки до аула Айна-Булак и, если там уже нет ракет, вы увидите зачарованную долину такой красоты, перед которой бледнеет хваленый Ривердейл из «Властелина колец»!
Ковбои Дикого Востока
Уличное движение в украинских городах напоминает не то штурм Кракова запорожским войском, не то гонки колесниц в Древнем Риме, не то американский Дикий Запад.
Пожалуй, все же Дикий Запад тех времен, когда законы еще не были писаны и их заменяли меткий кольт и быстрый томагавк.
Каждый украинский водитель имеет в машине набор инструментов, необходимых для езды по диким прериям: молотки, отвертки, разводные ключи, монтировки, бейсбольные биты, газовые пистолеты, винчестеры, гранаты.
Возвращаясь к бейсбольным битам, не будет преувеличением сказать, что по количеству бит на душу населения Украина стоит в одном ряду с США, Мексикой и Кубой, хотя бейсбол как вид спорта у нас пока не развит.
Что касается мачете, то эта принадлежность рубщиков сахарного тростника (мачетейрос) особенно полюбилась велосипедистам. Я сам видел из окна трамвая, как один велосипедист жестом Конана-варвара достал большое мачете из ножен за спиной и показал его водителю «Ландкрузера», после чего участники движения разъехались, исчерпав инцидент в самом его зародыше.
Поэтому нет ничего удивительного в сценке, которую я недавно наблюдал, уже не из окна трамвая, а из-за столба на автобусной остановке.
Вдруг дико взвизгнули тормоза, пешеходы бросились врассыпную, из двух машин, маленьких легковушек, изрыгая проклятия, вылезли водители – маленький старичок с профессорской бородой и тучная дама в высоком шиньоне. Визгливо обложив друг друга матом, отчего суть дела не стала яснее, они, не говоря больше ни слова, ринулись к багажникам своих железных пони и принялись в них лихорадочно рыться. Время от времени они выглядывали из-за поднятых крышек багажников и кричали друг другу: «Одну минуточку!.. Погодите!.. Сейчас я вам покажу!.. Уже достаю!..»
Наконец, враги сошлись в рукопашной и, не доходя метра четыре один до другого, остановились и оглядели оружие соперника. Профессор держал в слабых старческих руках деревянный молоток-киянку, запятнанный чем-то похожим на засохшую кровь, а барыня с разметавшимся шиньоном – зловещего вида кусок шланга с явно заделанной в него свинчаткой.
Постояв друг против друга, как коты, которые раздумали драться, но и не решаются первыми оставить поле боя, они, наконец, отступили задом, обменялись последними угрозами, залезли в кабины своих малолитражек, хлопнули дверками и разлетелись.
Нет сомнения, что когда Украина преодолеет этап Дикого Запада, и его сменит эпоха железных дорог и пароходов, все потихоньку наладится и дело обойдется без гражданской войны и линчеваний по языковому признаку.
Эдуард Эдуардыч и царизм
– Украина летит на всех парах в тартарары! – воскликнул Эдуард Эдуардыч и, нервно хохоча, упал на постель. – Да! – крикнул он. – На всех парусах – в задницу!
Он поймал насмешливый взгляд Брюса Ли и сказал Брюсу:
– Сейчас бздэныки и мадьяры с мясом оторвут Закарпатье, Путин оттяпает Новороссию, оставят нам Киевское княжество, и будем мы как японцы в «Гибели Японии»!
И слезы брызнули у него из глаз.
Эдуард Эдуардыч был образованным человеком – у него было два образования. В разные годы он окончил кооперативный техникум и Шведский институт международных отношений, открывшийся на базе детского садика «Золотой Петушок». Но то ли второе образование стало перебором, то ли по каким-то философским причинам, но последние восемь лет Эдуард Эдуардыч служил сторожем. «Ночной сторож при заброшенной автобазе!» – говорил он с юмором, когда кто-то его спрашивал: «А вы кем?» Конечно, это была шутка – ни к каким автобазам Эдуард Эдуардыч отношения не имел, а сторожил по ночам гастроном «Нептун» на Восточной.
Тем не менее вы сразу видели перед собой непростого человека, мужчину нелегкой судьбы, сложного, изломанного, вроде Франца Кафки. Сходство с Кафкой усугублялось еще и тем, что в молодости Эдуард Эдуардыч тоже классно писал, и в «Полесском комсомольце» были опубликованы два его рассказа: «Чернобыль – быль и небыль» и «Цыганская вольница». Окрыленный Эдуард Эдуардыч написал еще штук десять, но их уже не напечатали. Так его мечты и не сбылись. Но долго еще потом, кадря девушек, он говорил: «Мой юный друг, позволь мне тебе представиться: Эдуард Колодницкий, писатель, пишу и – печатаюсь!..» – и дарил на память газету со своим «Чернобылем» или «Вольницей».
Не сложилась и семейная жизнь Эдуарда Эдуардыча. Трижды он обменивался кольцами и все три раза неудачно. Ему так и не удалось встретить ту единственную, которая смогла бы его оценить и полюбить как следует.
Однажды Эдуард Эдуардыч лежал, смотрел по телевизору документальный фильм о буднях американских джи-ай. Толстенькая низенькая афроамериканка, похожая на Колобка в камуфляже, на вопрос журналиста, что заставило ее заняться таким тяжелым, неженским делом, ответила:
– Мне нужно содержать своего мужчину.
– Но, может быть, – осторожно спросил журналист, – вашему мужчине стоило бы поискать работу?
– Нет! – сказала афроамериканка. – Мой ниггер не для этого! Он работает в моей постели!
К сожалению, Эдуард Эдуардыч не встретил такую женщину, сколько ни искал.
Он бы с удовольствием женился и в четвертый раз, так как очень любил секс («сэкс» – говорил он), но в 59 это уже было проблематичным.
Эдуард Эдуардыч поерзал и лег поперек кровати, а ноги задрал на стенку, на ковер с ленинградскими арабесками.
Взгляд его упал на носки, и он в который раз подумал, что нужно постричь ногти на ногах.
Эдуард Эдуардыч поиграл пальцами, отчего в воздухе запахло пошехонским сыром, и вновь отдался течению своих мыслей.
«Отчего это с нами происходит, и чем мы, хохлы, хуже турок, эстонцев или румын? И когда это началось?» – думал он. Почему-то ему казалось, что все дело в царизме. Неизвестно, откуда это стукнуло ему в голову, но только он заладил – царизм да царизм. Ему казалось, что лишь при царизме Украине и жилось хорошо. Веселые сценки из «За двумя зайцами» мешались у него с кузнецом Вакулой и Куравлевым в «Вие».
– Как упоителен жаркий полдень в Малороссии! – растроганно сказал Эдуард Эдуардыч, и опять по его щеке скатилась слеза. – Да! да! В Малороссии! В стране, где текли реки молока и меда, а теперь – крови и дерьма!..
Положительно, Эдуарду Эдуардычу стоило опять начать писать.
Эдуард Эдуардыч слез с кровати и, шатаясь, рыгая и икая, отправился на кухню. Он допил перцовку и доел зеленый творог из холодильника.
В черном квадрате форточки он увидел луну и сказал ей:
– Царизм!..Был бы царизм, было бы чики-пики…
Куриные пупочки
Коля постучал в кабинет. За дверью всхрапнула лошадь.
Он подождал и постучал снова. За дверью негромко застонали.
Коля отошел и сел на подоконник.
Наконец клацнул замок.
– Ком цумир! – крикнул голос Руслана Петровича. – Войдите!
Коля зашел в кабинет. Директор Руслан Петрович, молодой человек с бородой, сидел за столом и писал, а на кожаном диване сидела бухгалтер Лида Жоржевна и читала «Правительственный курьер».
– Купил, Руслан Петрович, – сказал Коля, подошел и положил на стол пачку «Мальборо-лайт».
– Молоток! – сказал Руслан Петрович и вышел из-за стола. Ширинка у него была расстегнута. – Денег хватило?
– Да, конечно! – спохватился Коля и достал сдачу.
– Это тебе, за ноги, – сказал директор и махнул рукой.
– Да не надо! – сказал Коля и положил сдачу, пятьдесят две гривны, назад в карман.
– Иди, и чтобы у меня не пьянствовать! – сказал Руслан Петрович, мановением руки отпуская Колю.
Утром Коля подмел сторожку, погасил фонари, дождался сменщика и побежал на Житний рынок, в куриный павильон. Он спешил захватить куриные пупочки, пока их не расхватали. Пупочки стоили тридцать девять девяносто и были славным мясцом. Конечно, свиные обрезки были еще лучше, но они стоили намного дороже – шестьдесят гривен. К тому же качество обрезков оставляло желать лучшего, и теперешние обрезки были уже совсем не те, что вы покупали три года назад. Дешевле пупочков были только гузки – волосатые куриные задницы, но там было нечего есть.
Коля встал за пупочками. Собственно, научное название этого субпродукта было «куриные желудки», но «пупочки» звучало намного аппетитнее. Пупочки навевали воспоминания о прошлых жизнях, о книге «О вкусной и здоровой пище» 1937 года издания, об угаре нэпа, о царизме. Ах, вспомните – в трактире Тестова балалайки грянули «Боже, Царя храни!», желто вспыхнули лампионы, и вы сказали:
– Ну-с, Кузьма, сооруди-ка сперва водочки… К закуске чего-нибудь.
И половой Кузьма, старик в шелковой косоворотке и в пенсне, похожий на профессора Преображенского, склонил голову: – Слушаю-с.
И между вами пошел такой разговор:
– Сказывай, чем угостишь.
– Балычок получен с Дона янтаристый…С Кучугура. Так степным ветерком и пахнет… Белорыбка с огурчиком, манность небесная, а не белорыбка… Икорка белужья парная… Паюсная анчуевская… Поросеночек с хреном… корочка розовая, хрустящая…
– Так, а чем покормишь?
– Селяночку с осетриной, со стерлядкою, живенькая, как золото желтая…
– Расстегайчики закрась налимьими печенками.
– Натуральные котлетки а-ля Жардиньер, телятина как снег белая, лососинка Грилье… Зеленцы пощеботить прикажете? Спаржа как масло.
– Ладно, Кузьма, остальное все на твой вкус. Ведь не забудешь?
– Помилуйте, сколько лет служу!..
И уже курится селянка, и розовеют круглые расстегаи с вязигой и осетриной…*
Расстегаи…
Конечно, ничего подобного Коля помнить не мог – в той жизни он был не человеком. И все же пупочки затрагивали какую-то таинственную, дребезжащую струну Колиного сердца.
Он потолкался в колбасных рядах, поглазел на живую рыбу, молчаливыми косяками стоявшую в грязных эмалированных ваннах, вышел с рынка и пошел домой. Идти было далеко, но Коля обожал ходить пешком. Он шел, высматривал в толпе полненьких школьниц, ощущал приятную тяжесть пупочков, легкость своего худого, закаленного, собачьего тела. Да и какие наши годы – всего-то пятьдесят девять! Коля с полным основанием надеялся дожить до пенсии, а тогда – ох, что будет тогда! Он в который раз сложил в уме пенсию, 1500, со своей зарплатой, 1600, и опять получил такую цифру, что зажмурился, как от солнца. Вот когда заживем! Тогда можно будет и курить снова, и жракать селедку, и шкварить яичню с колбасой и салом! А уж где взять под это дело сто грамм, Коля был в курсе. Есть одна точка, где за полторачку паленки возьмут всего шестьдесят, даже пятьдесят пять! Три поллитры по восемнадцать тридцать три! Это же можно жить как у Христа за пазухой!
Коля разулыбался и наддал ходу. Во все стороны катились и ревели сигналами, будто переругивались матом, машины – джипы, джипы, одни только джипы. На улице имени Второго Майдана в мусорных баках рылись бомжи, похожие на воробьев в навозной куче. Хотя, пожалуй, не на воробьев, а на крыс, мокрых и грязных.
Коля вбежал в свой Малый Бандеровский и одним духом взлетел на пятый этаж старинной, красного кирпича, хрущевки.
Коля поставил пупочки на плиту и пошел прилег. Он стал смотреть новости, переключая со «112-го» на «Новыны Житомира» и с «Ньюс ван» на «ЧП».
Сутки прошли вхолостую – никто из депутатов, прокуроров, бизнесменов не был убит, подорван или хотя бы искалечен. Коля наморщил нос и разочарованно выпустил воздух через сложенные трубочкой губы. Разве что вот – «в Киеве возле ночного клуба “Тики-так” изнасилована девушка-снайпер, прибывшая с фронта на побывку. Аналитики сходятся на том, что за этим стояла рука Москвы».
– Р-рука Москвы-ы!.. – пропел Коля и засмеялся.
С кухни уже доносился соблазнительный аромат куриных пупочков. Коля пошел и наложил себе целую тарелку.
—————————————
*Все названия блюд и продуктов подлинны. См.: Гиляровский В.А. Московские трактиры, 1897. – Прим. автора
Два друга, Люфик и Серега
Сначала друзья отрывались в ресторане грузинской кухни «Пиросмани».
Там было круто, хотя грузинскую кухню представляли лишь пирожки с творогом, выдаваемые за хачапури, и коньяк «Шабо».
Пьяные друзья танцевали лезгинку – вставали на цыпочки, семенили ногами и взмахивали руками, как орлы.
Две симпатичные телки улыбались и кидали им маяки, очевидно, приняв за гостей из солнечного Азербайджана.
– Кр-р-рошки! – взревел в упоении Люфик, но тут из сортира вернулся их кавалер, похожий на Джека-потрошителя, и Люфик сразу отвял.
Они допили «Шабо» под последний хачапури, Люфик расплатился, и друзья весело вышли на улицу. Была середина марта, но было минус пятнадцать.
Два друга постояли, соображая, куда теперь. Быстро темнело, вдоль улицы мел снег.
Они пошли к Сенному рынку, чтобы ветер дул в спину, и вскоре увидели красные буквы: «Зин-Дан».
Они вошли и сели за столик в маленьком зале.
Серега никогда еще не бывал в стрип-баре, а Люфик был тертый пацан и ходил сюда сто раз.
Зал был пустой, только в углу сидели две тетки и влюблено глядели друг на друга.
На эстраде танцевала восточная девушка, «работала арабику», сказал Люфик.
Люфик знал все. В городе было училище культуры – «кулек» – и лучшие выпускницы этого «кулька» ездили в Турцию танцевать танец живота и так далее. А те, кто плохо учился, «работали арабику» в «Зин-Дане».
Восточная красавица в блестящем лифчике, прозрачных шальварах и в тапочках спустилась с эстрады и в танце подошла к ним. Половину ее лица скрывала занавесочка, как у Анжелики в «Анжелике и султане». Глаза прекрасной пери загадочно косили, как будто она курнула гашиша из кальяна.
– Здорово, Люфик! – сипло сказала она, уселась к нему на руки и потерлась.
– Привет-буфет, Натанчик! – сказал Люфик и плотоядно ощерился.
Он достал из кармана двадцать гривен, которые положил туда заранее и, грязно смеясь, стал засовывать их девушке за резинку ее шаровар.
Сереге почему-то стало очень обидно за Наташу и стыдно за товарища. Он не был ханжой, не раз видал порнуху и очень любил заниматься любовью с женщинами, если ему выпадала такая возможность, но сейчас ему было не по себе.
Танцовщица пересела на руки к нему и потерлась так, что у Сереги глаза полезли на лоб. Его мужское естество мучительно восстало. Запах подмышек, духов, леденцов чупа-чупс сводил его с ума. Пахло женщиной, сексом и смертью.
Серега умоляюще посмотрел на Люфика. Тот украдкой за спиной Наташи передал другу деньги, и Серега неверной рукой стал совать купюру в шаровары, промахнулся и десятка упала на пол.
Стриптизерша шаловливо взъерошила его седую шевелюру, так что посыпалась перхоть. Она подобрала с полу десять гривен и протанцевала обратно к эстраде. Играла веселая арабская музыка.
На улице была ночь.
– Будешь? – спросил Люфик. – Я договорюсь.
– Она мне во внучки годится! – сказал Серега.
Люфик цинично заржал как жеребец.
Старость
– Брови стрихты будем? – спросила девочка-парикмахер.
– В смысле? – хохотнул Арсений Ильич, думая, что она с ним шутит.
– Пора стрихты начинать, – рассудительно сказала девочка. – Торчат как у старика, – она выдула розовый шарик «жуйки» и втянула его назад. – И ухи побрить.
– Давай, – сказал Арсений Ильич и почему-то обиделся.
Парикмахерша включила машинку и стала быстро, как барана, стричь.
Скосив глаза, Арсений Ильич наблюдал, как срезанные локоны усыпают простынку на груди и плечах, и вдруг поразился, до чего же они мертвого, серого колеру.
Арсений Ильич посмотрел на себя в зеркало. Насколько он помнил, там должен был отражаться моложавый, интересный мужчина, похожий на Стинга. Но он увидел совсем другого человека – из парикмахерского зеркала на него, скривившись, глядел какой-то незнакомый сивый мерин, морщинистый урка из «Калины красной». У этого типа брови и впрямь торчали как у Бармалея, а уши поросли седым пухом…
Скучный и грустный брел Арсений Ильич по улице. У него было непонятное настроение.
Но июнь стоял такой шикарный, так пахла акация, девушки и женщины так энергично крутили задницами, что Арсений Ильич скоро позабыл о своих невзгодах и повеселел. Обменявшись долгим взглядом с одной дамой, он молодым тигриным движением втиснулся в троллейбус.
Его поносило и прибило к сидению, на котором, закинув ногу на ногу, ехала милая белокурая девушка, совсем еще дитя. Арсений Ильич с удовольствием оглядел ее большую грудь, шоколадные ляжки, белые трусики, доверчиво выглядывавшие из-под юбочки, приосанился и напряг бицепс руки, которой держался за поручень. Прелестное дитя поглядело на бицепс, на античный полубокс, поднялось и прижалось к Арсению Ильичу. Было очень тесно. По лицу Арсения Ильича скользнул кобелиный зайчик. Юная фея протянула свои губки к его бритому уху. Арсений Ильич прижмурился…
– Падай, дед, а то не доедешь, – сказала юная фея.
Несколько секунд Арсений Ильич стоял с удивительным лицом, глядя на эту вонючку, потом сел, строго посмотрел в окно и больше никогда ужу не был молодым.
Троллейбус №6
Это был древний троллейбус, купленный в Европе для обновления парка. Может, он и не застал советских танков в Праге в 1968 году, но уж отделение Чехии от Словакии видел точно.
Иван Соломонович ехал на этом троллейбусе по делам. Он ехал и думал о всякой всячине.
Сначала он подумал о том, что какая же это гадость – секс между престарелыми супругами. Чудовищно, в сущности, когда старая жена делает минет своему старому мужу, и эта процедура уже не облагорожена ни алкоголем, ни бурлением гормонов, а осталась только привычка и чувство супружеского, почти материнского, долга.
Или вот, шахматы. Когда-то это была игра. Вся страна знала, что где-то там, в далекой холодной Швейцарии, играет Карпов и Корчной и что наш, конечно, обыграет этого предателя.
О, Карпов, это был Карпов! Иван Соломонович помнил один документальный фильм. Там, значит, Анатолий Карпов плавает в бассейне. Входит делегация ФИДЕ и спрашивает:
– Вы не видели, где сейчас господин Карпов?
– А вон он плавает.
– Господин Карпов, можно вас на минутку?
– Пожалуйста, пожалуйста!
– Вам просили передать, что гениальный Бобби Фишер куда-то пропал и теперь вы чемпион мира по шахматам!
Карпов заулыбался и сказал:
– Повезло вашему Фишеру.
И как же все радовались, как торжествовали, что древняя корона шахматных королей очутилась на голове нашего Толи!
А сейчас всем наплевать на шахматы и на шахматистов. Кто чемпион мира? Жив еще Карпов или уже нет? Где Майя Чибурданидзе? Что с Ноной Гаприндашвили?
Неизвестно.
– …Остановка «Майдан имени Второго Майдана», – сказал механический голос.
Иван Соломонович поморщился.
А болезни? Раньше столько не болели. Может, советская власть кому-то и не нравится, но это тем, кто при ней не жил.
Классно тогда жилось, толково. Только тогда и пожили. Ну, правда, под конец было уже так себе, но при Брежневе жили чудесно. Дают тебе бесплатную квартиру, а ты носом крутишь: «Вот суки, первый этаж сунули, чтоб вы сдохли!..» А главное, душа у народа была на месте, не было этой зависти, этого контраста между богатыми и бедными. Поэтому и болели меньше и дети родились здоровенькими.
А в какой дурдом упрятали бы человека, предсказывающего войну между РСФСР и УССР? Да его бы в психушке сгноили!
Тут грубый толчок в плечо вывел Ивана Соломоновича из задумчивости. Он скосил глаза.
На Малой Бандеровской влезла мерзкая старушонка и теперь зависала над ним, вздыхая и кряхтя. «Пошла ты, бабушка, в жопу, – подумал Иван Соломонович. – У меня сердце больное – могу я раз в жизни проехаться сидя?»
Иван Соломонович начал было обдумывать последствия глобального потепления на планете, но тут пришлось вставать и выходить на своей остановке.
Возле гастронома «Спутник» стояли его два друга и махали ему рукой.
Дела сердечные
Петр Алексеевич лежал на диване с сердечным приступом.
Он смотрел телевизор, по которому показывали фильм «Пассажир с “Экватора”», и иногда, не в силах сдержаться, стонал:
– О-о-о… о-о-о!..
В дверь заглянула супруга Зинаида и раздраженно сказала:
– Заткнись!
Она ушла, а Петр Алексеевич назло ей простонал:
– Господи! Сдохнуть бы поскорее!..
Сердце в его груди ныло, болело и мелко, вразнобой, частило.
Петр Алексеевич был сердечником со стажем, он страдал от сердца уже седьмой год.
Только сердечные больные знают, как это тяжело – иметь больное сердце, быть, так сказать, обрученным со смертью, или, говоря другими словами, быть со смертью на ты.
Конечно, сейчас многие лезут в больные, но больной с язвой желудка или, допустим, с вырезанной щитовидкой не думает всерьез о смерти. Она им кажется чем-то далеким, не имеющим к ним прямого отношения. И только сердечники ежеминутно ощущают всю эфемерность своего бытия, всю тонкость нити, на которой висит их жизнь, и когда мотор начинает барахлить, ложатся на диван и смиренно ожидают конца.
Правда, у Петра Алексеевича был еще не самый худший вариант – у него была всего лишь мерцательная аритмия, так, пустяк. В принципе, ее можно было вылечить, просто у него не было денег. Надо было ехать в Киев, в институт Амосова, а там цены такие, что можно остаться без штанов.
– С вашей аритмией, батенька, до девяноста живут! – успокоил Петра Алексеевича доктор, узнав, что денег нет.
Петра Алексеевича это здорово поддержало. Он и сам так думал. Он уже столько раз собирался умирать, а сам не умер, что мало-помалу перестал бояться; перестали тревожиться и звонить родственники; перестала жалеть жена.
Правда, он немного похудел и побледнел, но от этого стал только интереснее. Плохо только, что пришлось бросить любимую работу кондуктора и пойти в ночные сторожа, а так ничего.
«В общем, – думал Петр Алексеевич, – мы еще повоюем!» И, непонятно к кому обращаясь, добавлял: «Не дождетесь!»
«Пассажир с «Экватора»» закончился, начались «Акваланги на дне», тоже про шпионов. Петр Алексеевич в последнее время полюбил канал «Детский мир», а политику, которую раньше обожал, совсем забросил.
– О-о-о!.. – громко простонал он и, поглядывая на экран, стал думать свою неотступную горькую думу.
Давно уже беспокоило его здоровье жены, особенно это ее покашливание, сухое и, видимо, ставшее для нее привычным. А ведь ее мама, теща Петра Алексеевича, умерла от альвеолита. Так называется заболевание, когда легкие постепенно ссыхаются, удушая больного. Это долгая, мучительная смерть. Не передать, как горевал Петр Алексеевич на похоронах любимой тещи. Какие вареники она лепила! А какие пекла струделя – ой-ей-ей-ей!
На кладбище рабочие уронили гроб головой вниз, и пришлось доставать его из могилы, раскручивать и заново укладывать в большом гробу маленькую, усохшую тещу. Петр Алексеевич плакал как ребенок, а жене и ее сестре Анжеле Евсеевне давали нюхать нашатырь.
Петр Алексеевич не решался обращаться к супруге со своими мыслями относительно ее кашля, зная ее характер, неблагодарный и мстительный. Что ж, чему быть, того не миновать, он готов ко всему – придется, видно, доживать свой век одиноким стариком, дряхлым и никому не нужным!
Петр Алексеевич так растравил себе душу, что начал шмыгать носом. Немного успокоившись, он продолжил смотреть фильм «Акваланги на дне», совершенно испорченный украинским дубляжем.
Время от времени он машинально стонал.
В маленькой комнате Зинаида Евсеевна перекладывала вещи в шкафу.
В коробке из-под гэдээровских сапог она нашла то, что искала – свадебные брюки Петра Алексеевича. Они были еще совсем новыми, он и надел-то их всего два или три раза – ему казалось, что в них у него большая задница. «Аполлон нашелся! – раздраженно подумала Зинаида Евсеевна. – Бельведерский! Зато сейчас – ни задницы, ни рожи!» На вешалке, одетые одна на другую, висели рубашки Петра Алексеевича. Была одна очень приличная кремовая тенниска, но с коротким рукавом было нельзя. Белая рубашка была тоже приличная, только чуть-чуть пожелтел воротник.
На ноги же она планировала бежевые полусандалии в дырочку, фирмы «Саламандра». Их она купила у фарцовщика за сорок пять рублей, тех, советских. Любила она этого вурдалака, этого засранца, Петьку, ох и любила, дура!.. Сандалии он тоже почти не носил, потому что кто-то сказал, что они бабские.
На дверке шкафа висел галстук Петра Алексеевича, постиранный и выглаженный. Зинаида Евсеевна сняла галстук с крючка, задумчиво покрутила в руках, представила его на белой груди лежащего в гробу Петра Алексеевича и повесила галстук на место.