Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2018
Александр Скидан родился в Ленинграде в 1965 году. Автор многих журнальных публикаций («Комментарии», «Волга», «Митин журнал», «Место печати», «Октябрь», «Знамя», «НЛО» и др.), нескольких книг стихов и эссеистики, переводов на русский язык современной философии и американской поэзии. Лауреат Тургеневского фестиваля малой прозы (1998), премии «Мост» (2006, за лучшую статью о поэзии»), Премии Андрея Белого (2006, за книгу стихов «Красное смещение»). С 2009 г. заведует отделом «Практика» (современной литературы) в журнале «Новое литературное обозрение».
*
Даниил Иванович очень не любил детей. Прям до дрожи в коленках, до тошноты. Бывало, встретит у песочницы какого шибздика, так еле сдержится, чтоб не пришибить. Шибздик – в слезы, и ну ручонками голову прикрывать. А Даниил Иванович, довольный, что искус поборол, этак ему ласково: «Ну, ступай же с богом. Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью!» И тростью поигрывает, и письмена чертит.
*
Даниил Иванович очень не любил детей. Прям до дрожи в коленках, до тошноты. Бывало, встретит в подворотне какого шибздика и давай его тростью охаживать. От шибздика уже одно мокрое место осталось, а Даниил Иванович не унимается, фехтует этак и приговаривает: «Хармс! Чармс! Брамс! Хендехок, русишь швайн!» Потом постоит, отдышится, поправит гетры и дальше пойдет.
*
Даниил Иванович очень не любил стоять в очередях. Он вообще не любил советские эпифеномены – предпочитал английский твид и монархию. Бывало, заглянет в лавку, увидит там очередь и аж скривится. Потом соберет тонкие энергии в кулак и как гаркнет: «Лежать, сукины дети! God save the queen!» И этак тростью взмахнет. И все ложатся. И чеддер со слезой к нему ручки тянет и в три погибели кланяется, и продавщица в вечной любви клянется, и сама нож протягивает – на, мол, милок, режь, режь сколько хочешь. «И, усмиренные, лежат», – процитирует Даниил Иванович неизвестного поэта и прошествует к прилавку.
*
Даниил Иванович очень не любил советских газет. Особенно же не любил их читать. Бывало, принесут ему к завтраку свежую прессу, пахнущую щекочущей самолюбие иных щелкоперов типографской краской, так он ну ее сразу рвать и приговаривать: «Вот “Правды” первая страница, вот с приговором полоса. Вот “Правды” вторая страница, вот с приговором полоса. Вот “Правды” третья уж страница, сумбура музыки столица, “Известий” ратная сестрица, “Литературной газеты” шестнадцатая полоса». И – бегом в ватерклозет по превеликой нужде, да так, знаете, прытко, едва придерживая полы халата с красным подбоем, что прислуга с подносами посторанивается и дают ему дорогу другие поэты и литераторы.
*
Даниил Иванович очень не любил советскую власть. А любил, напротив того, старый добрый английский эль и конституционную монархию. Бывало, выйдет из распивочной и давай к прохожим приставать. «Даешь конституционную монархию! – кричит. – Время, вперед!» Прохожие разбегаются, принимают за помешанного. Только дворник на Надеждинской не разбегается, стоит в воротах скалой. «Небось, опять Маршак аванс выдал?» – говорит в бороду и путь преграждает. «Сам ты форшмак», – обиделся Даниил Иванович. – Что, нельзя уже в хорошей компании английского эля выпить? На свои, чай, пьем, детгизовские». «Порастрепал бы я эту вашу компанию, извиняюсь за эвфемизм. Сталинскую конституцию приняли, а вы, вашбродь, в зюзю». «Когда приняли? Кто?» «Как кто? Да вы же и приняли-с, Даниил Иванович, третьего дня», – прибавил дворник почти шепотом, совершенно убежденным голосом.
*
Даниил Иванович очень не любил ЦК ВКП(б) и лично товарища Сталина. И не то что не любил, а, по совести говоря, люто ненавидел. Любил же, напротив того, старый добрый английский Тауэр и конституционную монархию. Бывало, выйдет из распивочной и давай прохожих пугать. «Даешь конституционную монархию! – кричит. – Время, вперед!» Тут как раз мимо Михалков проезжал в кабриолете, с двумя девицами в декольте. «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат! Мы на острова, присовокупляйся, составим дуплет! Я и шотландский плед прихватил», – и в клаксон призывно гудит. «Не брат я тебе, подстилка большевистская, – процедил Даниил Иванович, крепясь. – Гимнюк! Мало вас в 1905 году вешали». «Всех не перевешаете! Наше дело правое! – весело прокричал Михалков и дал по газам.
*
Даниил Иванович очень не любил генеральную линию ВКП(б) и лично товарища Сталина – трубка трубкой, а табачок врозь. Так и говорил направо и налево, не таясь: «Ох, как крошится наш табак!» Недолго музыка играла, и однажды на стол легла бумага. Всю ночь в Кремле не гасло окно. «А мог бы жизнь просвистать скворцом», – с досадой думал вождь, попыхивая «Герцеговиной флор» и перечитывая крамольный стих, облитый горечью, желчью и памятью о ненавистном городе – колыбели трех революций.
*
Однажды у Даниила Иванович зазвонил телефон.
– Кто говорит?
– Соловецкий Лагерь Особого Назначения.
– Что вам надо?
(В голове пронеслось: Торквемада. Великий Инквизитор. Банальность зла.)
– Полюбишь и осетинского козла, – хохотнули на том конце.
………………………….
Через некоторое время снова раздался звонок.
– Даниила Ивановича хочу.
– Шурка, сволочь, ты? – хотел было накричать Даниил Иванович, но осекся.
– Товарищ Брамс?
– Чармс, – поправил все-таки Даниил Иванович.
– Очень хорошо, товарищ Брамс. Поговорим как провиденциальный собеседник с провиденциальным собеседником. Вот скажите, Самуил Яковлевич Маршак, по-вашему, мастер?
– Мастер, конечно, мастер.
– А Николай Макарович Олейников?
– Мастер.
– А этот, который про таракана с усищами и бассейн?
– Мастер.
– Так что ж вы там, в своем городе мастеров, не можете товарища Введенского нормальные стихи научить писать? Какие-то они у него вялые, незапоминающиеся. Без огонька, без подтекста.
– Научим, обязательно научим! – обрадовался Даниила Иванович. – Теперь-то уж точно научим! Это вы очень правильно заметили, про подтекст. Я Шурке давно говорю: детские стихи надо писать так, что если бросишь их в окно, то стекло вдребезги. По-другому никак. Дети по-другому не понимают.
– Советские дети, товарищ Брамс.
– Чармс, – хотел было поправить Даниил Иванович, но воздержался.
*
Однажды Даниил Иванович сочинил такие строки:
Быть может, прежде губ
Уже родился Сологуб.
Сборищу друзей очень понравилось новое произведение Даниила Ивановича, все бросились его поздравлять, трясти руку, бить по плечу. Только Николай Макарович не бросился, сидел угрюмый и смотрел в пол.
– Старик, ты гений. Эк завернул!
– Какая роскошная распоясавшаяся рифмовка!
Сдвинули стаканы.
– Это Мандельштам, – вдруг громко и отчетливо произнес Николай Макарович.
Повисло молчание.
– Что ты сказал? Повтори!
– Хватит паясничать. Мандельштам, «Стансы к Сталину». Стыдно не знать.
– Сам ты Пастернак! – Даниил Иванович сжал кулаки.
– Что за шум, а драки нет? – вскинулся Самуил Яковлевич, предвосхищая недоброе.
– Обнимитесь, миллионы! – подхватил Александр Иванович. – Не ссорьтесь, черти.
Под натиском дружбы пришлось обняться. Сборище друзей было восстановлено в правах. Снова сдвинули стаканы. Воспользовавшись весельем, Даниил Иванович больно наступил Николаю Ивановичу на ногу и еще теснее прижал его к груди.
– За Пастернака ответишь, – шепнул он ему на ухо.
*
Однажды Даниил Иванович проснулся с мыслью, что Бог не скинут, покушал, вышел из дома и пошел останавливать прогресс. Идет по Надеждинской, поигрывает тростью, а навстречу ему Александр Иванович.
– Ты куда намылился ни свет, ни заря?
– Да вот, иду останавливать прогресс.
– Тоже дело.
Дошли вместе до Бассейной. Навстречу им Николай Макарович.
– Вы куда, тараканы, разбежались в такую рань?
– Да вот, идем останавливать прогресс. Бог не скинут.
– В «Детгиз» по дороге заглянем? У меня Маршак трешку третьего дня занял, до сих пор, контра, не отдает. Скинем сначала его.
Свернули на Литейный. Тут навстречу им Леонид Савельевич и Яков Семенович.
– Вы куда, вестники-прелестники, в столь ранний час?
– Да вот, идем останавливать прогресс.
– Кругом возможно Бог? – подкузьмил Леонид Савельевич.
– А скажите, батенька, какой прогресс? – прищурился Яков Семенович, сверля Даниила Ивановича. – Научный, технический, социокультурный? Дифференциальные исчисления не остановишь. Скоро генератор поэтических текстов изобретут и геном расшифруют.
– И человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке, – добавил Леонид Савельевич. – Читайте «Исследование ужаса», там все написано.
Троица переглянулась.
– Стоп-машина, – сказал Даниил Иванович и повернул назад.
*
Однажды на сборище друзей Николай Алексеевич пришел с толстой папкой, перевязанной бантиком.
Все приготовились слушать.
– Давно хотел вам возразить в принципиальном порядке по следующим пунктам, – начал Николай Алексеевич. – Бессмыслица, как явление вне смысла, раз. Композиция вещи, два. Тематика, три…
– Сейчас я тебе всю композицию разворочу, – прервал его Даниил Иванович.
– Ты меня прервал, – заметил Николай Алексеевич.
– И переврал, – парировал Даниил Иванович. – Переври ты меня.
– Ты, Даниил Иванович, ври-ври, да не завирайся.
– Прерви меня, – встрял Николай Макарович. – Что, слабó?
– Прервал тебя, – торжествовал Даниил Иванович.
– Не ссорьтесь, черти, – сказал Александр Иванович, пряча под шумок недопитую бутылку в карман. Ему еще предстояло путешествие на край ночи, и он не хотел встретить его безоружным, в одном пиджаке.
*
Однажды к Даниилу Ивановичу пришли оперуполномоченные и обвинили его в домогательствах и измене.
– Вы нас трогали. Вот тут, тут и тут, – заявили они.
– Так ведь и вы меня трогали, и даже больше того, – растерялся Даниил Иванович.
– Мы в целях самообороны, – сказали уполномоченные. – А вы по злому умыслу, с особым сексизмом. Отягчающее-с.
– Херасе, – начал догадываться Даниил Иванович. – Неужели вам ни капельки не понравилось? Ни вот на столько?
– Самую капельку. Одну. Но ведь потом вы нас бросили!
– Как бросил? Вы же тогда были с Александром Ивановичем и Николаем Макаровичем, вот я и вернулся к Эстер.
– Изворачиваться бесполезно. Лолита, оформляй его по 66-й.
– 66-й? – насторожился Даниил Иванович. – Это что?
– Шесть лет каторжных работ в коллекторе «Спермь-6».
Даниил Иванович побелел – он знал, как поступают в коллекторе с такими, как он.
– Так как, будем сотрудничать? Или оформляем по 66-й?
– Будем… сотрудничать. Чего вы… хотите?
– Мы хотим поставить крест на вашей репутации, хотим, чтобы вам больше не было ходу в детскую литературу, чтобы двери «Детгиза» закрылись для вас навсегда. «У Петрушки палка, мне Марфушку жалко» – ваших рук сочинение?
– Мое… моих.
– Очень хорошо. Садитесь и пишите признательные показания, как в социальных сетях, слыхали-с? Я, Чармс Даниил Иванович…
– Брамс, – поправил Даниил Иванович обреченно.
– Слушай сюда, задрот. Лолита, бумагу. Я, Чармс Даниил Иванович, в преступном сговоре с Введенским Александром Ивановичем и Олейниковым Николаем Макаровичем, клеветал на сепаратизм четвертой волны и порочил строй младших оперуполномоченных, а также трогал в табуированных местах старших оперуполномоченных без их обоюдного согласия и предварительной ласки. Написал?
– А это не перегиб? Про старших оперуполномоченных?
– Следствие разберется. Подписывай!
– Может, лучше ритуальное изнасилование, здесь и сейчас? – пролепетал Даниил Иванович в последней надежде на социалистическую законность и традиции европейского гуманизма.
– Одно другому не помеха, – сказали уполномоченные, надвигаясь.
*
Однажды Даниил Иванович высунулся по пояс в форточку и крикнул:
– Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
На дворе никого не было. Только дворник задрал голову.
– Никак с Байроном курили, вашбродь?
Даниил Иванович хотел было втиснуться обратно и оттуда уже ответить что-нибудь этакое, но не смог – застрял. Подергался-подергался и философски затих.
– За все тысячелетье не скажу, не в Одессе, чай, – продолжал между тем дворник. – А месяц брюмер.
«Опять трагедия превращается в фарс», – подумал Даниил Иванович, вися над бездной и болтая ногами.
*
Однажды Даниил Иванович сочинил следующий экспромт.
Поручик Ставрогин и корнет Верховенский очень не любили Октябрьский переворот. А любили, напротив того, Великую Февральскую бескровную революцию. Бывало, раздадут патроны, обустроятся за бруствером и переговариваются.
– Вы скажите мне, сделайте милость: что до сих пор дало нам это нашествие? Что принес с собой чумазый? Никогда еще наша наука и литература не находились на таком низком уровне, как теперь! Они и Достоевского не читали.
– Помилуйте, корнет, какой Достоевский, о чем вы? Ять от ера не отличают. Быдло-с. – Ставрогин прицелился. – Вот недавно библиотеку у Блока сожгли.
– Этот ваш Блок – рыбья кровь. Мы по доброте и простоте и из страха, поручик, чтобы нас не заподозрили в отсталости, братались, извините, со всякою дрянью. Мы сделали то, что цивилизация висит уже на волоске. Дорогой мой! То, что веками добывали наши предки, не сегодня-завтра будет поругано и истреблено этими новейшими гуннами…
– Не забывайте нажимать на курок, корнет.
– Перестанем же деликатничать, довольно! Едва близко подойдет к нам чумазый, бросим ему прямо в харю: «Руки прочь! Сверчок, знай свой шесток!» Прямо в харю! – продолжал Верховенский с восторгом, перезаряжая. – В харю! В харю!
– Не нервничайте, корнет, промахнетесь. Вон тот, одетый во все не по росту, мой.
– Нет, поручик, согласитесь, это же какой-то вульгарный марксизм – классовые противоречия, прибавочная стоимость, наемный труд… Какие-то убогие ветхие ярлыки. Посудите сами, как только чумазый полез туда, куда его прежде не пускали – в науку, в литературу, заметьте, за высшие человеческие права вступилась сама природа и первая объявила белый террор этой орде. Как только чумазый полез не в свои сани, то стал киснуть, чахнуть, сходить с ума и вырождаться, и нигде вы не встретите столько психических калек, чахоточных и всяких заморышей, как среди этих голубчиков. Мрут, как мухи, – Верховенский с наслаждением нажал на курок. – Если бы не это спасительное вырождение, то от нашей цивилизации давно бы уже не осталось камня на камне, всё слопал бы чумазый. Кухарка, видите ли, будет управлять государством! Ебал я такое государство, извините за каламбур.
Вдруг вдали у реки замелькали штыки. «Красногвардейские цепи, – разглядел в бинокль Ставрогин. – Красиво идут, скоты». А вслух сказал:
– Цельтесь целесообразнее, корнет. Это что касается каламбура. А если без обиняков, пора седлать коней.
– Как? Я только вошел во вкус, пристрелялся.
– Вкус – буржуазное понятие. Имейте силу от него отказаться, если вы, конечно, приверженец гражданских свобод и Учредительного собрания. Кстати, а эта девица, с которой вы прервали в Швейцарии, если осмелюсь спросить, находится где в сию минуту?
– Я это предчувствовал, – прошептал Верховенский. – Однако же вы… вы-то сами… Я удивляюсь, как дурно вы думаете про людей, как гадливо.
– Полагаете, все так просто? Ненависть красных вызовет вашу, и, ненавидя, вам станет легче?
– Вы правы, Николай Всеволодович. А знаете, – засмеялся вдруг Верховенский, – меня, быть может, назовут социал-демократом, эсером, ха-ха-ха, так? И расстреляют. Свои же. Вот, например, хотя бы вы, Ставрогин, и расстреляете, а? Так? Я угадал?
– Вы очень тонко подхватываете.
– Скажите как на духу, как капитану Лебядкину. Вы в одной форме, в представительной демократии находите смешное?
– Ужас будет повсеместный и, конечно, более фальшивый, чем искренний, – произнес Ставрогин как будто в сторону, опуская глаза. – Через сто лет, я имею в виду.
– А верите, в преступлениях, какие бы они ни были, чем более крови, чем более ужаса, тем они внушительнее, так сказать, картиннее, – Петр Степанович стал расстегивать китель. – Войны, революции, этнические чистки, геноцид. А есть преступления стыдные, позорные, мимо всякого ужаса и мимо сознания. Совершаемые изо дня в день, под сурдинку, так сказать, заботы о хлебе насущном, мимоходом, в силу порядка вещей. Голая жизнь, слыхали-с? – и он рванул китель вместе с сорочкой, обнажив тельняшку. – Стреляй, гражданин кантона Ури, стреляй, гад, в капитализм с человеческим лицом!
– Умри, Петр Степанович, лучше не скажешь, – сказал Ставрогин и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с наслаждением выстрелил.
*
Однажды Даниила Ивановича пригласили на Культурный форум – рассказать о роли зауми в поэтике ОБЭРИУ. «Бляди», – духовно плюнул Даниил Иванович. Но решил все же пойти, ведь форум проводился в «Крестах». «Заодно и передачку Туфанову передам. А то старик до оттепели не дотянет, – утешал он себя. – Да и Николай Макарович через стенку послушает, какое-никакое, а развлечение. А там, глядишь, “Ванну Архимеда” наконец издадут. И пошло-поехало!» И, окрыленный, он съехал по перилам во двор, где его уже ждали с табличкой «Объединение реального искусства с неограниченной ответственностью».
*
Однажды Даниилу Ивановичу довелось переводить такое – вырванное из контекста – высказывание: «…то, что можно назвать фотографическим ответом: современное устройство [dispositif], назовем его техникой, становится свидетелем без свидетеля, глазом-протезом, многоочитым, но невидимым, одновременно и производителем и хранителем, источником и архивом этого введения тени в сердце света, всего того, что в physis’е навязывает ночи ясность [la clarté], светит во тьме, проникая в нее без прикосновения, без малейшего шума, под стать незаметному вору. <…> Tekhne становится истиной physis’а».
– Техне, фак йю, упрасин, – сказал Даниил Иванович, поставив точку. И, осенив себя крестным знамением, сделал селфи.
*
Однажды Яков Семенович и Леонид Савельевич привели на Надеждинскую Людвига Витгенштейна, который в это время гостил в Ленинграде – между экскурсией по Эрмитажу и лекцией об истинностных функциях в Доме предварительного заключения на Шпалерной у него как раз выдался свободный часок. Сборище друзей оживилось. Сбегали за пивом.
– То, что может быть показано, не может быть сказано, – провозгласил Даниил Иванович и ловко открыл бутылку глазом.
– Границы моего языка означают границы моего мира, – подхватил Александр Иванович, тасуя колоду. – В очко или в штосс?
– Что-с, – переспросил Витгенштейн.
– Немцам позор, Канту стыд, – Николай Макарович сдвинул колоду.
– Нет, ты объясни сначала, для чего нужен язык, в чем его функция? А потом уже о границах рассуждай, – начал Яков Семенович, но ему не дали продолжить мысль.
– Язык разрезает мир на куски, – отрезал Леонид Савельевич.
– Мир – это совокупность фактов, мин херц!
– Дык, это и ежу понятно!
Александр Иванович стал раздавать карты.
– Этому дала, этому дала, этому дала… А тебе, чижу, погожу, – и он с вызовом посмотрел на Даниила Ивановича.
– А вы знаете, герр Людвиг, что вот этот вот субъект, – Даниил Иванович мотнул головой в сторону Александра Ивановича, – с ужами живет?
– Wo in der Welt ist ein metaphysiches Subjekt zu merken? Где в мир быть обнаружен метафизический субъект? Я вас спрашиваль, Даниил. Ферштейн?
За уставленным бутылками столом воцарилось молчание.
Витгенштейн посмотрел на часы. На них не было стрелок.
– Маманя, опять обассамшись, да сколько ж можно! – раздался за стенкой женский крик.
«Нечто может происходить или не происходить, а все остальное окажется тем же самым», – пронеслось в голове у Даниила Ивановича. Он не помнил, как закрыл за гостями дверь, и долго потом смотрел в лестничный пролет.
*
Однажды Даниил Иванович решил учредить премию за выдающиеся достижения в реальном искусстве, но никак не мог придумать названия. Пришел к Малевичу.
– В стране Советов я живу, так посоветуйте же мне, Казимир Северинович, – начал он. – Хочу порастрепать одну компанию, премию учудить.
– Я старый безобразник, вы молодые мерзавцы, посмотрим, что получится, – ободряюще сказал мэтр. – Хм… ОБЭРИУ-Премиум. Пойдет?
– Ух! А слоган? У премии должен быть слоган, емко отражающий эстетическое бессознательное…
– «Добро пожаловать в пустыню реального».
– В точку, супрем!
На следующий день в Доме печати яблоку негде было упасть.
– Объявляю шорт-лист, – заявил из президиума Даниил Иванович.
– Сам ты глист! – крикнули из партера.
– Эк речист, Брамсяка!
– Контра! Монархист!
– Ференц Лист. Контральто, – вмешался Александр Иванович, спасая положение.
На сцену выкатили фисгармонию, на ней сидел неизвестный поэт в балетной пачке.
– Препарированное фортепьяно. Опыты совокупления сов посредством эвритмии. Исполняет Константин Пиздов, – объявил Бехтерев в мегафон.
«Господи, за что мне это, зачем я здесь? – думал неизвестный поэт. – Для того ли я посещал Звучащую раковину и Цех поэтов, входил во все поэтические объединения города. Какой коллапс». И все же он прочитал со сцены такие стихи:
В стране Гипербореев есть город Летербург,
и музы бьют ногами, хотя давно мертвы.
– Пиздова в шорт-лист! – взревел зал.
– Даешь ОБЭРИУ!
– Вся власть заумному собранию!
– Брамсяку на гиляку!
На сцену полетели припасенные публикой тухлые яйца.
«Нет, такое реальное искусство нам не нужно. Это отражение несуществующих миров, – думал Николай Алексеевич. Он стоял за кулисами в солдатской шинели, с примкнутым штыком и обливался потом. – Мы пойдем другим путем».
– Караул! – крикнул Даниил Иванович, увертываясь от метко пущенного яйца.
– Караул устал, – буркнул Николай Алексеевич и черным ходом вышел на набережную. Фонтанка была безвидна и пуста. «А старик-то прав», – сказал он сам себе, любуясь пейзажем.
*
Однажды Даниил Иванович сочинил такие строки:
И долго думал, сняв колечки
Какие странные семантические пучки
Как больно и нехорошо умирать на Черной речке
А придется
Сборище друзей молчало. Оно почувствовало себя покинутым судьбою.
– Ах, Пушкин, Пушкин, – нарушил тишину Александр Иванович.
– Тот самый Пушкин, – откликнулся Николай Макарович.
– Тот самый Пушкин, который жил до меня, – повторил Даниил Иванович.
Они долго сидели в темноте. Над ними никто не летал. Они были одни и знали это.
*
Однажды за Даниилом Ивановичем пришли.
– Не откажите в любезности, товарищ Брамс. Комсостав уже в сборе.
– Весь? – Даниил Иванович не верил своим ушам.
– Весь. Кроме товарища Когана. Он к Якову Семеновичу пошел.
– К Якову Семеновичу?
– Да, он тоже приглашен. С лекцией о непротивлении.
– Когда?
– Сразу за Леонидом Савельевичем. После кофе-брейка.
«Когда они пришли за Николаем Макаровичем, я молчал, – думал Даниил Иванович, пытаясь попасть в штиблеты. – Когда они пришли за Николаем Алексеевичем, я молчал. Когда они пришли за Эстер Александровной, я молчал. И теперь буду молчать», – решил он.
Дотащились до Шпалерной.
– Ба, товарищ Чармс! – встретил его против ожидания старый знакомый Коган. – Чай? Кофе? Коньяк? Power point? Шардам?
Даниил Иванович промычал что-то и помотал головой.
– Врагу не сдается наш гордый варяг?
– Пощады никто не желает, – промямлил Даниил Иванович.
– Моряк с печки бряк! – Коган услужливо пододвинул табурет. – Английскими булавками колоться будем? Или японскими?
– Отечественными, – сказал Даниил Иванович. – А проектор есть?
– Есть, как не быть. Все для вас, эксцентриков жанра. Шары приготовлены. Комсостав при полном параде. Пять камер, прямая трансляция. Как говорится, все для фронта, все для победы. Ваши фокусы мы знаем. Пора, пора раскрыть их секрет, товарищ Чармс.
– Брамс, – поправил все-таки Даниил Иванович.
*
В камере (или, как говорили блатари, палате) Даниила Ивановича прозвали Айда, в честь Пушкина – он знал много стихов и подъедался тем, что декламировал. «Айда, Пушкин, служить!» – говорил кто-нибудь из сидельцев, заскучав. И Даниил Иванович служил. Наибольшим успехом пользовались номера с «Медным всадником» и «Пиром во время чумы» – за них давали 125 грамм. Но в ноябре норму урезали, и Даниил Иванович стал быстро слабеть. Зубы шатались, язык не слушался, он уже не мог прыгать и декламировать. Вскоре он уже не мог вставать.
– Айда, Пушкин, Айда, сукин сын! – говорили сидельцы, деля его пайку.
Однажды Даниил Иванович приотворил свои опухшие глаза. «Я забыл попрощаться с Александром Ивановичем», – подумал он. Это была его последняя мысль.
И тогда блатари, а может, не блатари, неся алюминиевые миски и заточки над головой, спустились с нар и обступили немногочисленного Даниила Ивановича.
ноябрь-декабрь 2017