Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2018
Егор Фетисов родился в 1977 году
в Санкт-Петербурге. В 1999 году закончил немецкое отделение филологического
факультета СПбГУ. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Печатался в журналах
«Новый мир», «Арион», «Октябрь», «Урал», «Волга», «Нева»,
«Homo Legens», «Новый Берег», Лиterraтура и др. Автор книги стихов «Лишь часть
завета из ниоткуда…» (СПб, 2012), романов «Пас в пустоту» (СПб, 2014) и
«Ковчег» (М.: Время, 2018). Редактор литературного журнала «Новый Берег». С
2013 года живет в Копенгагене.
Свет
Язык пространства, сжатого до точки…
О. Мандельштам
Варлам Семенович хорошо помнил, как комната впервые
обманула его, исказив свои очертания. Он больно ударился виском о каркас двери,
который словно шагнул внутрь комнаты. Комната стала меньше. Это не испугало
его, только удивило. Подумав, Варлам Семенович пришел
к выводу, что и удивляться, в общем-то, нечему: ведь его жизнь тоже таяла, и
сам он сжимался во времени и пространстве. Его единственный и бессменный
костюм, который они с Ольгой купили когда-то к свадьбе, становился всё шире.
«Что-то становится шире, что-то уже»,
– подумал Варлам Семенович, в десятый раз перечитав скомканное письмо от Ольги, и тихо заскулил,
как собака, забиваемая камнями. Он говорил ей, чтобы выходила замуж, что жизнь
еще может наладиться, но в глубине души боялся, что она и правда сменит судьбу
окончательно. Теперь, когда это произошло, комната воспользовалась его
растерянностью и ощутимо сжалась вокруг него, так что обои натянулись на стенах
и лопнули сразу в нескольких местах.
Дочка
нашла его ползающим по полу с портняжным метром в руках. Варлам
Семенович перемерял комнату.
– Па, ты
что, продавать ее собрался?
Он не
мог объяснить Вике про маму, про пиджак, который они покупали вместе к свадьбе.
Он и сам себе не мог объяснить всего этого. Свалил на ЖЭК. «Попросили
перемерить». После Викиного ухода долго искал документы на комнату, чтобы
сверить цифры. Но документы пропали, а во
дворе-колодце, куда выходило его единственное окно, бессмысленно захохотала
женщина и исчезла в черном проеме арки.
Потом,
когда Вика уехала на север Германии, в местечко Мюккендорф,
Варлам Семенович нашел опрокинутые цветочные горшки,
стоявшие на окне. Земля наполовину высыпалась. Очевидно, что окно придвинулось
к центру комнаты, куда Варлам Семенович переставил
письменный стол, – по меньшей мере, на широкий шаг. Он снова перемерил комнату,
чтобы сверить со своими же прежними цифрами, но прошло уже порядочно времени с
того первого раза, и бумажку с записями он отыскать не смог. Наверное, выкинул.
А зря.
Варлам Семенович подошел к окну вплотную и уставился
в него с вызовом. Из щелей тянуло холодом. Варлам
Семенович почувствовал, что замерзает, буквально не может пошевелить ни рукой,
ни ногой. Он оцепенел, как цепенеет человек на грани сна, чувствуя, что он не
хозяин больше своим конечностям.
В
коридоре хлопнула входная дверь. Вернулся сосед по коммуналке. И Варлам Семенович вырвался, стряхнул с себя наваждение.
Решил, что больше не будет ничего мерить: и без того было очевидно, что комната
сокращалась в размерах. Он где-то читал, что Вселенная на самом деле тоже вовсе
не бесконечно расширяется, а, напротив, бесконечно сжимается, подобно его
комнате. «Любопытно», – подумал Варлам Семенович, но
к окну больше не подходил.
Потом та
история на работе. Он вспоминал, как все его отговаривали. Ему хотелось так
думать. В действительности, всем было наплевать. В конце концов, речь шла всего
лишь об отъятии жизненного пространства у чужого, в
сущности, человека. Варлам Семенович даже не
представлял себе, насколько бесповоротно чужим он оказался, что называется, в
одночасье. Одна пожилая и с виду безобидная старушка, которой студенты дали
прозвище «папоротник» за ее малоподвижную во всех отношениях сущность, даже
высказала предположение, что Варлам Семенович –
нечист на руку, и демонстративно подвинула к себе сумочку: дескать, теперь и
оставить на кафедре ничего нельзя будет.
«Что
случилось?» – одними глазами вопрошала молодая бодлероведка, имевшая минимум часов и потому нечасто
появлявшаяся на кафедре. Ей никто не ответил.
И только
Валентин Абрамович со вздохом констатировал:
– Мир
сошел с ума.
И
осторожно прикрыл за собой дверь кафедры, как будто она могла сорваться с
петель. В коридоре он протер запотевшие очки знавшим лучшие времена платком, им
же вытер запотевшую не меньше очков лысину и шаркающей походкой двинулся в
преподавательский буфет. Валентин Абрамович пытался заступиться за Варлама Семеновича, однако заведующая сразу пошла с
козырной карты. На Валентина Абрамовича пожаловались две студентки, еще пару
семестров назад, что он во время зачета пытался погладить их по коленке.
Виктория Дмитриевна приберегла тогда эту информацию и, как теперь выяснялось,
не ошиблась. Впрочем, Валентин Абрамович нисколько не смутился и, не обращая
внимания на пробежавший по кафедре шепоток и местами даже хлюпнувшее хихиканье,
тут же удушенное шарфиком, расстроенным голосом возразил, что раньше, когда он
был моложе и хорош собой, никто не жаловался.
«Раньше
никто не жаловался», – беззвучно бормотал он и теперь, шаркая по коридору и
вытирая и без того протертые до дыр дореволюционные паркетины.
«Мир
сошел с ума» – так называлась книга, которую скандинавист
Варлам Семенович предложил своим студентам. Лучше бы,
конечно, не предлагал. И спокойно доработал даже не до пенсии (он уже до нее
доработал!), а просто – до отведенного ему конца. Но они проходили Вторую мировую, и Варлам
Семенович подумал, что его ученикам интересно будет узнать, что думали люди в
нейтральной Швеции. Предлагая им прочесть дневники Линдгрен 1939–1945 гг., он
не имел в виду как-то оскорбить свой народ или раскачать лодку, чтобы кто-то из
нее с плеском вывалился. Он был далек от этих мыслей. Просто дневники
показались ему любопытными.
Однако
на имя ректора их вуза пришло письмо, где красным карандашом были отчеркнуты
места, на которые ректору предлагалось обратить внимание. Это не мир, а сама
Линдгрен сошла с ума, говорилось в письме, описывая меню своего праздничного
стола («окорок весом в три с половиной килограмма, домашний паштет, жаркое,
телячья печень, копченый угорь, оленина»), в то время,
как дети в блокадном Ленинграде умирали с голоду. Она столь же двулична и лжива,
как и ее, вполне возможно вымышленная, финская подруга, с чьих слов Линдгрен
описывает зверства «русских оккупантов», включая расстрелы детей, изнасилования
и распятие на крестах финских женщин. Как можно заставлять детей читать автора,
заявившего, что он «лучше будет всю жизнь кричать: “Хайль
Гитлер!”, чем иметь в Швеции русских»?
Ректор
написал другое письмо, значительно короче того, что получил сам, и шестеренки,
заскрежетав, сдвинулись.
Варлам Семенович нервно ощупывал всеми пятью
пальцами переносицу, фиксируя ее сложную форму. Это было нервное. «Она просто
считала Гитлера и Сталина монстрами, обоих…» – пробормотал он.
– Вы, я
вижу, уже берете на себя ответственность судить целые поколения, Варлам Семенович, – сухо процедила заведующая. – Непонятно
только, откуда в вас такие смелость и уверенность.
«Мир
сошел с ума…» – подумал Варлам Семенович, вернувшись
в свою комнату. Между шкафом и письменным столом теперь и кошка бы протиснулась
с трудом, а пространство, которое еще вчера было между ними, испарилось, как
лужа на жаре.
«Пускай,
– подумал Варлам Семенович. – Пространство – это не
главное. Главное – свет». Он встал с кушетки, подошел к выключателю и с
внутренним беспокойством на него нажал. Лампочка под потолком вспыхнула, и к Варламу Семеновичу вернулось самообладание.
Через
день опять собрали кафедру, на которую теперь уже были приглашены студенты.
Двое, не сдавшие ему последнего зачета. Они подтвердили, что он заставил их
читать дневники Линдгрен, хотя их не было в программе, и недвусмысленно намекали
на свои проблемы с зачетом, связанные, якобы, с нежеланием читать эту
«мерзость».
Заведующая
заверила их, что во всем разберется. Голосование прошло гладко.
Сучком оказался Валентин Абрамович, который проголосовал против
увольнения, а задоринкой – молодая бодлероведка,
которая почему-то воздержалась и которой теперь Виктория Дмитриевна устраивала
выволочку в коридоре с рефреном: «Ну от вас-то, Настя, я этого никак не ожидала».
Валентин
Абрамович умер через два месяца после того, как Варлама
Семеновича уволили. Он бы и не узнал о случившемся, да бодлероведка
позвонила, раздобыв откуда-то номер. Сказала, что прощание на следующий день в
два.
Он
пришел к пяти, когда все уже разошлись. Долго смотрел на
охряного цвета деревянный крест на могиле человека, который
никогда не был его другом, даже близким знакомым не был, а теперь вот оказался
вдруг дорог, как разбитая ваза, простоявшая незамеченной все годы в углу.
«Что
там, Валя, с той стороны?.. – подумал Варлам
Семенович. – Любопытно…»
Варлам Семенович больше не раскладывал диван –
некуда было. Он спал на собранном, не снимая костюма, в
котором он ходил на работу и который они когда-то… Он попытался вспомнить тот
день и не смог. А ведь это был один из самых счастливых дней в его
жизни. И Варлам Семенович тщетно гонял его в памяти,
как последний огурчик в трехлитровой банке. Сама погоня за этим днем теперь
увлекала его больше всего остального. Он пытался вспомнить погоду… Во что Ольга была одета. Но вспомнил только время года и
пирожные, которые они ели в каком-то кафе, стоя за высокими столиками. Теперь
этого кафе уже не было. Что-то было вместо него, но что – Варлам
Семенович тоже не помнил.
Он с
трудом пробирался через мебель, которая, к счастью, понемногу начала исчезать.
Всякий раз, вернувшись с прогулки, Варлам Семенович
не досчитывался еще пары квадратных метров. Наконец, остались только сложенный
диван и лампочка над ним. Зато не нужно было больше подниматься, чтобы щелкнуть
выключателем: стены придвинулись вплотную к кровати.
«Как же
так… – думал Варлам Семенович. – Весь мир – один
сплошной фантом, гигантская иллюзия. Мы ничего не знаем ни об истории, ни о
литературе, ни о пространстве… Ни о любви… Живем,
ничего не зная о самих себе… А ведь это очень любопытно…» Он достал из
внутреннего кармана окончательно измятого и замусоленного теперь пиджака то
самое, последнее письмо от нее и перечитал.
«Да, всё
это очень любопытно», – тихо сказал Варлам Семенович
и щелкнул выключателем. Лампочка вспыхнула так ярко, как никогда прежде.
Раздался громкий хлопок, и Варлама Семеновича не
стало.
Лост энд
фаунд
Г. К.
Эту
историю, как и все прочие истории, когда-либо записанные мной, я где-то и от
кого-то слышал. Впрочем, в данном конкретном случае нет причины делать из мухи
тайну: мне пересказали этот случай возле большого мусорного контейнера
неподалеку от станции метро «Маяковская» в городе Москве. И сделал это Семен Проживальский. Не знаю, родственник ли он тому Николаю
Пржевальскому, в честь которого лошадь назвали. Во всяком случае, пишется
фамилия Семена именно Проживальский, он мне даже
паспорт показал для наглядности. Тем более что с паспорта вся эта история и
началась.
Семен
несколько лет назад приехал к своему другу в датское королевство. И пока на
поезде ехал из аэропорта до места проживания друга, засмотрелся на стройную,
высокую и во всех отношениях сногсшибательную норвежку. С
чего он решил, что это была именно норвежка, а не датчанка, я у него спросить
не догадался, а теперь уже как-то неловко беспокоить его этими деталями, к тому
же он каждый раз расстраивается, их припоминая. Да и какая, в общем-то,
разница. Норвежка и норвежка. Они примерно одинаковые с датчанками – в смысле
роста, веса и прочей внешности.
Короче
говоря, засмотревшись на норвежскую девицу, Семен вышел из поезда, оставив
часть вещей, паспорт и половину денег на багажной полке в вагоне. Еще хорошо,
что вторую половину денег он в карман положил, когда уже начал их тратить,
покупая билет на поезд. А паспорт, понятное дело, целиком забыл в вагоне.
На
следующее утро пропажа обнаружилась, и Семен с другом поехали в Швецию, в город
Мальмё – на другом берегу пролива Эресунн. Потому что поезд был шведский: из
Мальмё в Хельсингёр, где, кстати говоря, замок принца
Гамлета. Ну да бог с ним, с принцем, и без него довольно драматично вышло.
Приехали
они в Мальмё, пошли в привокзальный полицейский участок спрашивать, не принес
ли кто сердобольный документы и деньги. Или хотя бы документы. Никто не
приносил, говорят им полицейские. И видно, что полицейские им рады, потому что
скучно сидеть целый день в Мальмё при вокзале. Городок-то небольшой, и почти
никто никогда ничего не приносит, потому что почти никто никогда ничего не
теряет. Аккуратный народ, скандинавы.
– Что
же, тут совсем никто ничего не оставляет в поездах? – спрашивает Семен.
Один из
полицейских говорит, показывая на три пачки книг в серой упаковочной бумаге:
– Почему
же не оставляют? Оставляют. И даже намеренно оставляют.
И
поясняет, что шведская барышня, писательница, уже несколько раз намеренно
оставляла в вагоне пачку своих книжек в надежде на то, что кто-нибудь найдет и
прочтет, а может, и друзьям потом подарит лишние экземпляры. Но нет, все пачки
в итоге приехали обратно в Мальмё. Хотя, может, конечно, кто-то и взял
книжку-другую: неизвестно же, сколько таких пачек барышня оставила.
«Грустное
обстоятельство, – подумал Семен. – До чего все-таки литература докатилась… До такого морального унижения». И попросил у полицейского
книжку.
Тот ему
с радостью подарил экземпляр.
– Она
только рада будет, – сказал полицейский, похлопав Семена по плечу.
По-шведски
Семен, конечно, ни слова. В отличие от его друга, который и по-датски, и
по-шведски, и по-норвежски. По причине похожести этих языков.
На
обратном пути друг Семена прочел несколько страниц и, вздохнув, вернул ему
роман.
– Барахло, – сказал он с грустью.
Семен
хотел уже положить книгу на верхнюю полку, но потом подумал, что она приедет
обратно в Мальмё, и ему стало вдруг очень неловко перед
полицейскими. И перед барышней. И он убрал книжку в рюкзак.
Она и
сейчас стоит в его библиотеке на видном месте. Он по-прежнему не знает, как она
называется. И о чем она. Это и неважно, потому что с ней связана своя история,
а история – это всегда литература.
Барсучья тень
Часы,
короткая стрелка которых добралась до часа ночи, издают глухой щелчок. Днем они
били по-настоящему, в деревянном домике открывались миниатюрные дверки, оттуда
выглядывала кукушка, больше похожая на потрепанного попугая, издавала звук,
услышав который ночью в джунглях, вполне можно было сделаться заикой, и
скрывалась обратно, в то время как часы еще какое-то время шуршали цепочкой,
приводя себя в порядок. Елена Ивановна была бы рада сейчас появлению птицы, но
сестра еще несколько лет назад вызвала мастера, и тот настроил механизм на
правильный лад: по ночам часы издавали только сдавленный всхлип, потом
спохватывались и вели себя смирно. Сегодня Надежда, сестра Елены Ивановны, дома
не ночевала, уехала к подруге в Псков на крестины и должна была вернуться
завтра во второй половине дня. Елена Ивановна отпустила ее с легким сердцем, ей
хотелось хотя бы на сутки освободиться от неусыпной заботы, побыть одной.
К десяти
вечера должен был заехать Василий и переложить ее из инвалидного кресла на
кровать. Он делал это часто, большую часть вечеров, и только когда уезжал из
города или кутил с друзьями допоздна, приходилось просить соседа с третьего
этажа спуститься к ним и помочь. Хотя ей было спокойнее, когда она чувствовала
руки Василия. Он двигался уверенно, хотя не был таким уж крепким или
спортивным. У него была сноровка. Руки и ноги у Елены Ивановны как сухие
спички, ей постоянно кажется, что они вот-вот переломятся, сухо щелкнув и
причинив ей еще большую боль, чем та, которую она испытывала все эти годы,
десятилетия, с самого детства…
Василий
позвонил в половине девятого. Елена Ивановна своей высохшей ручкой, больше
похожей на птичью лапку, с трудом нажала на кнопку громкой связи: подносить
трубку к уху она не могла. Василий попал в аварию и ехал в отделение ГИБДД
оформлять документы.
– Вы же
знаете, Лена, какие там очереди, это растянется на полночи…
Она не
знала, какие там очереди, но сказала, что да, конечно, она понимает. На самом
деле, она многого не знала о внешнем мире, и если бы ей предложили поехать
сейчас на ночь глядя, в это место с удивительным и
чарующим названием «гибэдэдэ», она была бы счастлива,
потому что это все-таки было гораздо, неизмеримо, непоправимо больше, чем
кусочек мира за ее окном. Хорошо, что они живут в бельэтаже: если открыть окно,
слышно, как проезжают машины, люди гуляют с собаками и с другими людьми, слышны
разговоры, пускай, только обрывки разговоров, но остальное несложно додумать.
Ночью вообще слышно каждое слово, несмотря на то что
стол, за которым сидит Елена Ивановна, стоит в самом центре комнаты, на
порядочном расстоянии от окна.
Только
что подошли парень с девушкой. Они курят, она узнает дым «Парламента», как
узнала бы и любой другой дым, какую бы марку сигарет они не распаковали.
Распаковывает девушка, потому что парень время от времени прерывает шелест
тончайшего оберточного целлофана изъявлениями желания помочь.
Девушка
говорит, что нет смысла так продолжать, его мать ее терпеть не может, и после
четверга, когда она назвала ее жидовкой и вытолкала
из квартиры, ее ноги больше у него дома не будет.
– Ну, не
вытолкала, ты преувеличиваешь… – пытается возразить парень, но голос звучит
хрипло, слышно, как он волнуется.
Елена
Ивановна думает, что люди не ценят того, что у них есть. Ах, господи, ну не
ходи ты на те лестницы, где тебя выталкивают, стой
спокойно под накрапывающим дождиком, впитывай в себя каждый миг моросящего
счастья, шелести оберткой сигаретной пачки. Вот и сама она, еще до того
страшного дня, когда случилась злополучная прививка, умела рисовать, но не
ценила этого, не понимала, дурочка, как ей повезло
это уметь…
Девушка
удаляется на шпильках, слышно, как они громко щелкают по тротуару обезлюдевшей
улицы. Парень остается. Она чувствует дым от его сигареты, он продолжает молча курить под окном. Она секунду колеблется,
не позвать ли его зайти, может, он сможет переложить ее на кровать.
«Молодой
человек», – изо всей мочи кричит она, но он или не слышит, или, скорее всего,
не догадывается, что крик адресован ему. Запах слабеет, перестает вкатываться в
комнату волнами с определенными интервалами: он больше не выдыхает сигаретный
дым. Ушел. Или умер. Елена Ивановна живо представляет себе, как он умер от
несчастной любви. Хотя, вернее всего, молча страдает.
Она могла бы выслушать его страдания, побыть хотя бы какое-то время его
наперсницей.
Сцена
пустеет. Волк ушел к другому волку повыть за компанию. Коза отчалила еще
раньше. А козлята… Она думает, что хорошо бы написать текст «Без козлят». Была
бы Надя дома, можно было бы ей надиктовать, та в это время обычно еще не спит.
Это самые счастливые часы в жизни Елены Ивановны: Надя наливает ей вина, сидит
напротив за столом и тщательно записывает все, что диктует сестра. Елена
Ивановна и сама может держать в пальцах карандаш, и даже получаются какие-то
линии, но прочесть их потом почти невозможно. Она вдруг резко ощущает, чего ей
особенно не хватает в эту минуту. Конечно, выпивки. Разговоры, коньяк и
нечастые поездки на машине, на которую она столько лет копила и подарила
Василию с условием, что тот будет ее возить, – вот вещи, радующие ее больше
всего в жизни. И книги. Хотя книги теперь уже не так. Не так как раньше.
Василий машину взял, но возит Елену Ивановну крайне редко, больше «бомбит»
теперь на ней, не стесняясь брать у ничего не смыслящей в технике Надежды
деньги на бензин и мелкий ремонт.
Поэтому поездки
ей в основном снятся. Снится, как они едут через поля по бесконечной
проселочной дороге, окна опущены, и в них летит пыль, благословенная пыль
жизни. А по обеим сторонам дороги – чудные, огромные растения с белыми зонтами,
похожие на дореволюционных барышень. Кто-то объяснил ей, что они называются
борщевики, и если их сок брызнул человеку на кожу, то потом на солнце можно
получить ожог, не проходящий очень долго, чуть ли не годами. Благословенные
растения, способные наносить ожоги, а не только послушно торчать из грядки или
кастрюли. Надо написать о них. Непременно. Вот только вернется из Пскова Надя…
Еще Надя
ей читает. Вся комната по периметру заставлена книгами,
самыми разными: от принесенных вчера кем-то из друзей до антикварных, покрытых
пылью, оставшихся ей от матери, большую часть жизни проведшей в эмиграции в
Париже. Некоторые экземпляры довольно ценные. Что-то они уже продали,
когда собирали деньги на покупку машины. Ей не было жалко. Она любит книги, но
не привязывается к ним так, как к людям. Книги не могут заменить людей, хотя и
преданно окружают ее все эти годы. Те из них, которым не хватило места на
полках, лежат штабелями на полу, и порой приходится осторожно разбирать
высоченную башню, чтобы добраться до какого-нибудь запыленного экземпляра.
Елена Ивановна давно перестала обращать на пыль внимание. У Нади не доходят до
этого руки: ведь на то, чтобы протереть эти развалы, уйдут недели. А на
уборщицу нет денег. И потом, пыль все-таки какое-то, пусть косвенное,
свидетельство того, что время существует. Ну не пластиковой же кукушке, в самом
деле, свидетельствовать о времени.
Очень
устала спина. Корсет надо менять каждые полгода, но в России нет нужной
материи. Друзья возят из Берлина, и ей неловко просить их слишком часто: он
стоит денег. Все в жизни стоит денег, и когда у тебя их нет, то тебя вытесняют из
жизни в предбанник, в каморку ожидания. Люди проводят в ней годы. Послушно
торчат из кастрюльки, пока их варят. Спина болит нестерпимо, когда сидишь так
по несколько часов кряду. Нужно лечь, пластины корсета уже бессильны
поддерживать мышцы.
Внезапно
она слышит шорох, заставляющий ее забыть о боли в спине. Как будто кошка
скребет стену под окном. Только это не кошка. Елена Ивановна с ужасом и
восторгом видит, как в окно медленно забирается человек. В темноте он выглядит
загадочным животным, огромным серым барсуком. Надя давно уговаривает поставить
решетки, но Елена Ивановна никогда на это не согласится. Окно – единственное,
что у нее осталось. Решетка изуродует последний оставшийся ей взгляд на мир.
Окончательно превратит ее комнату в тюремную камеру. Часы придушенно
всхлипывают, незаметно прошел целый час, и барсук вздрагивает, замирает в
оконном проеме. Потом почти беззвучно соскальзывает в комнату.
Голос у
нее всегда с хрипотцой, как у галки или вороны.
«Не
бойтесь, включите свет», – выкаркивает она, и тень
барсука застывает по ту сторону стола. Это молодой человек, невысокий, вообще
неприметный, чему способствует темнота в комнате.
«Не
бойтесь же, я вас не съем», – повторяет она.
Тень
отступает на несколько шагов к окну. Елена Ивановна страшно боится, что
незнакомец сейчас уйдет. В кои-то веки ей несказанно повезло, к ней залез самый
настоящий вор, и вот все висит на волоске, еще чуть-чуть, он выскользнет
обратно в проем окна и навсегда исчезнет под моросящим дождем. От страха, что
она сейчас потеряет своего нежданного гостя, Елена Ивановна сжимается в комок.
«Кроме
меня, в квартире никого, – успокаивает она тень. – Там справа от вас
выключатель, на уровне вашего плеча, нажмите, будьте добры».
Только
сейчас он, видимо, разглядел, откуда идет голос.
«Не уходите,
– просит она. – Мне что-то сегодня одиноко. Хреново,
когда рядом ни души».
Барсучья
тень стоит, не двигаясь, не зажигая света, но и не порываясь больше вылезти
обратно в окно. Незаметно озирается по сторонам.
«Ты не
мог бы принести мне выпить? – Елена Ивановна переходит
на ты, подумав, что это разрядит обстановку, да и вообще она предпочитает быть
с людьми на ты. – Там на кухне рядом с холодильником
бутылка коньяка и рюмки. По коридору направо, дверь на кухню – слева. Бутылка,
как войдешь на кухню, справа от холодильника на столике. Там еще много всего
навалено, наверняка, я там давно не была, гости говорят, что страшный бардак.
Но ты поищи, милый».
Тень
огибает стол и исчезает за спиной. «Для вора он что-то полноват, и впрямь
барсук, – думает она. – По всей видимости, это не вор. Хотя – как назвать
человека, влезающего ночью в чужую квартиру через окно?»
Он
стучит чем-то на кухне, хлопает дверцами полок. Наверное, ищет серебро. Серебро
у них какое-то есть, тоже осталось от мамы. Фотография мамы висит рядом со
столом, на стене, но в темноте нельзя разобрать черты лица. Она всегда была
очень красивой женщиной. И долго отказывалась стареть.
Наконец
барсук возвращается с бутылкой и кружкой.
«Стакан,
что ли, не мог найти? Кто же, милый, коньяк из кружки пьет, – причитает Елена
Ивановна, но быстро спохватывается: это ведь он стаканы искал на кухне, а не
серебро. – Спасибо. Лей, милый, лей, не стесняйся. Стоп!»
Она
отсчитывает норму на слух, по булькам. Если больше,
то ей становится плохо. Ее мучают кошмары и галлюцинации. Наверное, алкоголь
плохо сочетается с лекарствами, которые она принимает.
«Подержи,
милый, у рта, только аккуратно, сильно не наклоняй, зальешь меня всю».
Она
делает три глотка и задыхается от огненного потока в груди.
Все-таки
хорошо, что на свете живут барсучьи тени, залезают в дома, воруют у людей
деньги, наливают им коньяк. Ночь становилась все более чудной, это был
настоящий восторг, и никакая боль в позвоночнике не могла затмить этого
восторга. Глаза Елены Ивановны сияют, только этого не видно в темноте, а свет
барсучья тень включать боится.
– Уф,
хорошо, – вдыхает Елена Ивановна. – Давай еще глоточек.
Сделав
пару глотков, она мычит, сигнализируя, что хватит, и тень послушно отнимает
кружку от ее губ.
Отдышавшись,
она спрашивает, что именно тень ворует. Ей, конечно, все равно, просто
интересно, какие сейчас специализации у воров. Ведь жизнь не стоит на месте.
Она слышала, что через компьютер можно украсть гораздо больше денег, чем
залезая в окно. Или через подставные организации и фонды. Телевизора у нее нет,
но она смотрела в интернете, как чиновник, она не помнит фамилию, да и неважно,
украл столько денег, что его жена возит собак на выставки на частном самолете.
– Я ему
завидую, – мечтательно говорит Елена Ивановна. – И его жене, конечно, тоже. Но
особенно собакам. Представляешь, лететь на частном самолете! Ты там можешь
сесть у любого окна, и вытянуть ноги в проход, и пить мартини, и смотреть на
квадратики лесов и полей внизу, на заплатки городков. Какое это счастье –
украсть столько денег, – вздыхает она и добавляет:
– Мне
нельзя летать на самолетах. Ни на каких. Ни на частных, ни на
общественных.
И вдруг
барсучья тень начинает говорить. Голос у нее высокий, мальчишеский. Тень
произносит:
– Моя
девушка работает стюардессой. Много летает на самолетах.
Елена
Ивановна почти не дышит. Она боится спугнуть тень, сказать что-нибудь неловкое
и захлопнуть это внезапно приоткрывшееся окошко в чужой мир.
Какое-то
время они молчат. Потом тень исчезает на кухне, опять стучит дверцами, уже
настойчивее, потом льется вода, и тень возвращается с двумя чисто вымытыми
стаканами.
– Я не
нашел, чем вытереть. У вас там очень грязно. Настоящая свалка.
– Я
инвалид, а сестра еле успевает справляться со мной, моим лечением, успевает еще
подработать, чтобы мы не умерли с голоду. Тут не до уборки.
– Я не
знал, что вы инвалид.
–
Понятно, – улыбается она. – Мы вообще не очень близко знакомы.
– Я
вообще-то не вор, – вдруг говорит тень. – Просто мы с ней стояли под вашим
окном, ссорились. Со стюардессой, я имею в виду. Потом она ушла. А мне
показалось, что в вашей квартире кто-то кого-то звал на помощь. Я все ждал, что
включится свет… Потом решил подтянуться на руках и
заглянуть в комнату. Я не думал перелезать через подоконник. Сам не знаю, как
так вышло.
–
Ничего, я тебя не виню, как видишь, – говорит она. – Напротив, ты скрасил мое ночное
бодрствование. К тому же я звала именно тебя.
– Меня?
– Я
слышала ваш разговор. Невольно слышишь, о чем люди говорят, когда они
останавливаются прямо под открытым окном. А здесь рядом урна, кто-нибудь всегда
курит.
– Ясно.
Он
наливает коньяк ей и себе, поддерживает ее затылок и осторожно дает сделать
глоток. В его действиях ощущается неловкая, но все-таки забота. Он мог бы быть
ее сыном. Раз уж Бог не дал ей своих детей. Ей нельзя больше пить, но она совсем сейчас об этом не думает. Ей давно не было так
хорошо, как сейчас.
Тень
ставит стакан на стол рядом с ней, потом выпивает свой коньяк и говорит, что
уходит.
–
Простите, – говорит тень. – Мне нужно идти.
Елена
Ивановна вздрагивает. Уже. Так быстро. Неужели нельзя никак продлить эти
минуты, сделать что-то, чтобы карета не превратилась обратно в тыкву.
–
Подожди, – говорит она. – У меня, кажется, для тебя кое-что есть. Тебе ведь
нужны деньги?
– Да, –
отвечает тень. – Мне нужно снять квартиру. Хотя бы на несколько месяцев. Она
сказала, что останется со мной, если у меня будет дом, в который я смогу ее
привести. Она не та девушка, которая согласится на рай в шалаше. Ей нужен
минимальный уровень комфорта, так она сама говорит. Живя с родителями, она
привыкла к комфорту.
Он
объясняет, что не хочет бросать учебу, а халтуры,
которую он набрал в свободное от учебы время, не хватает. Что его мать
категорически против их отношений. Видимо, надо все-таки бросать вуз и идти
работать на полный день. Когда выбираешь между любовью
и учебой, выбор очевиден, говорит тень.
– На
самом деле, если начистоту, то у меня мелькнула мысль, что я смогу у вас
чем-нибудь поживиться. Стыдно об этом говорить, но так я подумал, да. Возьму
что-нибудь, что можно загнать, а если проснутся, скажу, что услышал крики,
думал, нужна помощь.
Какое-то
время они молчат.
–
Погоди, у меня есть экземпляр Пиранделло с автографом автора, – говорит Елена
Ивановна. – За него можно получить неплохие деньги у антиквара. Только не нужно
отдавать за бесценок первому попавшемуся.
Он не
знает, кто такой Пиранделло. Он технарь. «Что ж, – думает она. – Теперь и
гуманитарии не все знают, кто такой Пиранделло». Да и важно ли это знать. Вот
она знает, кто такой Пиранделло, можно подумать, она стала от этого хоть
немного счастливее.
Надя на
днях прочла ей, что английский аукцион Сильвервудс
выставляет книгу Гитлера «Майн кампф» с автографом
автора на торги и надеется выручить не меньше тысячи
английских фунтов. Елена Ивановна удивилась и сказала, что дала бы больше, если
бы у нее были деньги.
– За
книжку этого чудовища?! – возмутилась сестра.
Елена
Ивановна объясняет барсучьей тени, что за Пиранделло можно выручить, по ее
прикидкам, тысяч шестьдесят – семьдесят, а это уже несколько месяцев аренды.
Тень
отказывается включать свет.
«Нет, я
не боюсь, просто мне… неловко будет смотреть вам в лицо».
Гость
роется в книгах, вооружившись фонариком в мобильном телефоне. Она подсказывает,
где смотреть. Но книга как сквозь землю провалилась. Они перерыли целые груды,
тень начинает безостановочно чихать и идет в ванную умываться.
«У вас
очень пыльно. Я чувствую, что мне тяжело дышать, несмотря на открытое окно. Мы
тут подняли целые клубы пыли».
Она
пробует уговорить его поискать еще немного, но ночной гость относит стаканы и
бутылку на кухню, причем стаканы моет, до нее доносится звук льющейся воды, и,
вернувшись в комнату, говорит, что ему пора.
– Уже
полтретьего ночи.
– Ты не
мог бы переложить меня на кровать? – просит она.
–
Конечно.
Он
переносит ее, как ангелы переносят людей, когда им приходится этим заниматься.
Она уже совсем пьяна, и счастлива, и несчастлива от того, что барсучья тень
уходит.
– Можно
я… – тень подыскивает слово. – Можно мне выйти через дверь?
–
Конечно. Ты… зайди через пару дней. Вернется моя сестра, и мы найдем тебе
Пиранделло.
Он
обещает, но она чувствует, что он больше никогда не придет.
Шаги по
коридору. Дверь скрипит, щелкает замок. Наступает тишина. Только машина
проезжает по соседней улице, и снова все стихает. Елена Ивановна прислушивается
– не раздадутся ли его шаги за окном, но он, как и подобает тени, растворился в
ночи.
В голове
ее все кружится – от выпитого и пережитого.
Она
успевает подумать, что нужно будет написать рассказ «Барсучья тень». Вот
вернется Надя, и Елена Ивановна ей надиктует. Не стоит рассказывать Наде о
случившемся, иначе она точно сделает решетки на окнах. А это конец. Тюрьма.
Пусть это будет рассказ, думает она, проваливаясь в сон. Плод воображения.
Тень. Барсучья тень.