Дарья Бобылёва. Вьюрки (Октябрь, 2017, № 7)
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2018
Так устроено в природе,
Все что с нами происходит, –
Это видимость того, что в нас.
С. Трофимов
Вьюрки, или зяблики, – небольшие птички отряда воробьинообразных, причисляемые иногда к семейству овсянковых. «Овсянки» – так называлась повесть Дениса Осокина, опубликованная в «Октябре» в 2008 году. «Вьюрки» Бобылёвой и «Овсянки» Осокина – художественный эксперимент по имплантации язычества в современность. Бобылёва рассматривает цивилизацию сквозь призму славянской демонологии, Осокин – через обряды мерян, верования которых он символически передает через овсянок: «через клетку, через овсянок я смотрел на дорогу». По представлениям древних, именно птицы связывают мир духов с миром людей. Главной стихией мери была вода: «вода – сама жизнь. и утонуть – значит в ней задохнуться: одновременно от радости нежности и тоски. <…> мы не верим в жизнь после смерти. и только утонувшие продолжают жить – в воде и вблизи от берега».
Вблизи от берега, где встреча воды и суши открывает портал между явью и навью, начинается и действие «Вьюрков». Неизвестно откуда появляются странные существа, «те, кто зовет с реки», они манят, окликают людей по имени. В одночасье исчезают битые бутылки и мусор. Остаются осока, туман, запах торфа и арбуза от холодной воды.
Но чудеса не радуют жителей посёлка Вьюрки. «Куда вы дели весь мусор, нормальный человеческий мусор, чем он-то вам помешал, твари вы проклятые?» – гневаются они и тоскуют о временах, когда на берег «приезжали люди, веселились, ели шашлыки, из машин лилась, как теплая водка, душевная музыка…»
«Вьюрки» стали локальной аномальной зоной двадцать первого июня, в день летнего солнцестояния. Сначала пропал выезд. «Как будто из окружающего пространства вырезали кусок и снова сшили, да так удачно, что не осталось ни шовчика, ни морщинки». Затем остановилось время: «Во второй раз зацвели яблони, рядом с увесистыми кабачками снова поспела клубника». А люди, выходившие в поле или лес, стали возвращаться измененными: «Это была не мама. Это была страшная неживая штука, грубо и неточно повторяющая мамин облик. <…> Ромочка сразу увидел, что там, за лицом, похожим на мамино, ничего нет, там белеют нежные ниточки плесени и жуки-древоточцы прокладывают свои ходы. <…> Поддельная мама улыбнулась вдруг широким оскалом и попятилась обратно в глубину леса так быстро, словно у нее были глаза на затылке. Ромочке намертво врезалось в память, как жуткая копия убегает спиной вперед, обратив к нему распяленное в улыбке лицо и странно выгибая ноги».
С тех пор, как Вьюрки замкнулись сами в себе, «везде теперь кто-то живет, и, скорее всего, именно эти тайные обитатели превратили садовое товарищество в заколдованное место. Его все по сказкам знают – «ни доехать ни дойти». И, соответственно, не выйти». Как птички-зяблики, жмутся вьюрковцы по своим дачным домикам от того, что движется к ним от реки и от леса.
Но как несчастье или болезнь приходят внезапно, но не являются случайными, так и всё происходящее с вьюрковцами имеет обоснование. В один из дней аномально долгого лета Вьюрки оказываются во власти ядовитых растений, а кошки начинают нападать на людей. «Вокруг высились жгучие и колючие заросли, над которыми раскинулись гигантские соцветия борщевика. В зарослях мелькали быстрые звериные тени, сверкали круглые глаза, слышались вой и шипение». Оказывается, это поссорились старушки-соседки, огородница Зинаида Ивановна с кошатницей Тамарой Яковлевной, которых особая энергетика Вьюрков превратила в травяную и звериную ведьм.
Да и захлопнулись сами в себе Вьюрки неслучайно. Дачный поселок – это зона застоя, место хлама, поселение скрывающихся от мира людей: «спрятался и бухаешь. Тут укрытие, логово. Для тех, кто не успевает. За жизнью, и вообще», «мы тут время остановить пытаемся».
В обрамлении дачной идиллии вьюрковцы отданы делам бытовым и мелочным, душевно немощны, равнодушны к ближнему своему. Скульптор-любитель Виталий Петрович любит гипсовых пионеров заброшенного пионерлагеря, но не разговаривает с соседями. Супруги Степановы живут в уютном доме, с кружевными салфетками и вышитыми подушечками, как в норе. Вокруг них пропадают и гибнут люди, а Степановы «на широченной кровати, под большим общим одеялом, легким и пышным, как взбитые сливки» размышляют, «сажать ли вокруг беседки девий виноград»[1]. «Счастливым» вьюрковцам нужен чеховский «кто-нибудь с молоточком», чтобы напомнить о том, что в мире есть несчастные. И этот «кто-нибудь» приходит, проявляя истинную сущность зябликов и вьюрков.
Хоррор от Бобылёвой обладает традиционной для русской литературы природой. Она описывает не монстров своего подсознания, как Стивен Кинг, а мир, который рядом, который живет в славянском фольклоре. Реальность её произведений помимо мира людей включает и мир «соседей»: леших, русалок, домовых, кикимор, игошей и шуликунов. Так как неизвестное психика трактует как враждебное, возникает эффект мистического ужаса. Но за «кошмарными» событиями у Бобылёвой стоят человеческие мотивы. Как у Гоголя и Булгакова, её потусторонний мир является причинно-следственной прошивкой нашего.
Так, однажды ночью пенсионер Кожебаткин очнулся в саду, где обнаружил, что превратился в мышь. Правда, ненадолго. «Мягкая тень метнулась из пионовых джунглей. Она навалилась на Кожебаткина, и словно раскаленные прутья проткнули ему грудь и живот. <…> Кошка Маркиза, изящно сгорбившись, захрустела жирной мышью, на землю упала откушенная голова в рваном кровавом воротничке». А в это время «в своей влажной от обильного пота постели» сидит тело Кожебаткина, «смотрит водянистыми бусинами глаз в темноту и подергивает носом». Ужас этого внезапного и несправедливого, как кажется на первый взгляд, превращения сменяется пониманием, когда мы узнаем, что Кожебаткина дачники не любили, был он суетлив, мелочен и неприлично жаден. «Все вьюрковские дети знали, что даже за одно уворованное яблоко Кожебаткин обязательно вычислит их и явится к родителям».
Теперь голый, грязный пенсионер роет подземные ходы и ворует крупу и сахар. «Половину найденного Кожебаткин тут же запихивал в рот, а остальное прижимал дрожащими руками к груди и уносил». Вьюрковцы решили, что он и есть причина всех странностей в поселке. Они вломились в дом Кожебаткина, и озверевшая Светка зарубила его тяпкой. Хотя он вовсе не был опасен, точнее, опасен был не он. «Катя посмотрела на ее окаменевшее, рябое от брызг крови личико и вдруг поняла, что во Вьюрках остался навечно не только несчастный Кожебаткин. Света <…> тоже никогда не выберется отсюда, даже если прямо завтра вернется на прежнее место выезд. Потому что вместо нее выберется что-то другое».
«Никто не вмешался, не спас его – беспомощную мышку, растерзанную за крупу». «Спешившие покинуть участок дачники <…> очень быстро решили, что дело было так: новопреставленный маньяк Кожебаткин напал на беззащитную Свету, а она, спасая себя и детей, практически случайно его зашибла»,«все верили, что со случившимся разберутся другие, более подготовленные люди. Или всё рассосется само собой, и о смерти сумасшедшего Кожебаткина можно будет с облегчением забыть: мир жесток и странен, особенно сейчас, а жить надо…»
С одной стороны, привычные реплики современного человека. С другой – свидетельство превращения людей в нелюдей. Все логично и обоснованно, но случайно попавшая во Вьюрки девочка видит в жителях поселка существ пострашнее иномирных тварей: «Звери были зверями, они просто хотели есть, а эти люди когда-то были нормальными, разумными. Но потом с ними что-то случилось. Может быть, они уже умерли, просто не знают об этом… – Вы мертвые! – выкрикнула Стася. – Мертвые!»
Основной прием художественного метода Бобылёвой – остранение, результатом которого становится не только новый взгляд на привычное старое, но и новый взгляд на привычных нас. И мистика не нужна, достаточно внимательного взгляда, чтобы увидеть вылезающих из трещин обыденности чудовищ.
Но Дарья Бобылёва утверждает, что книга не должна учить. «Художественные произведения предоставляют миры, которые можно примерить. Это не пособия, это порталы». Не стоит протаскивать в сказку «дидактику со всем пылом заслуженной учительницы»[2].
Отвлечёмся от дидактики, послушаем сказку о девочке Кате, главной героине повести и альтер эго писательницы («живет одна, скрытно, с тварями водяными и земляными возится, волос темный и в рыжину»). Катя способна видеть параллельный мир и потому понимает происходящее в посёлке. «Катя зажмурилась, пытаясь склеить воедино раздвоившуюся реальность. В одной темные силуэты, окруженные световыми всполохами, деловито скручивали большого, полновесного Кожебаткина, а в другой – бился в руках огромных людей растянутый за лапки серый бархатный мышонок…».
Как водится, была у Кати бабушка-фея Серафима, которая рассказала ей, что раньше люди ладили с «соседями». А потом, по вине советского неверия в целом и самой Серафимы в частности, наступил разлад. Своевольная Серафима нарушила правила общения с «соседями», обидела особую тварь Полудницу. Дед умолял её покаяться, прощения у Полудницы просить. Но Серафима слушала сестру, комсомолку Татьяну, которая не верила ни в бога, ни в черта, и по чьим словам выходило, что «это Серафиму обидели, напугали, и ух задаст Танька шутникам».
Так поменялись местами причина и следствие, вина и обида. Постепенно люди забыли паттерны коммуникации с «соседями». Сузилось их (наше) восприятие мира. Иное стало чуждым, неведомое – страшным, а вместо знания пришли страх и агрессия. Попытка «соседей» установить с вьюрковцами контакт приводит к серии кошмарных происшествий, причина которых – сами люди.
«Соседи» ведь сами по себе невоинственные. Они пришли во Вьюрки следом за Катей, поскольку она, неся расплату за бабушку, их дверь в мир людей. «Соседи» изучают жителей поселка, стараются подражать им в мыслях, облике и делах. Потому и подменяют они вьюрковцев, чтобы научиться вести себя по-людски. «Вообще с ними можно рядом жить, не такие уж они опасные, главное, правила соблюдать. Их в старых поверьях много, только нужно выяснить, какие действенные, какие нет, а это только опытным путем».
Катя и изучает порядок взаимодействия с потусторонними силами. Это одна из самых сильных метафор романа. Мир кажется привычным и понятным, но по-настоящему мы его не знаем. Вместо исследования защитившись бетоном и стеклом, мы поверили в свою неприкосновенность и иллюзию власти… которую «Вьюрки» разрушают. Нарастает тревожное чувство слишком близкого соприкосновения с «соседями». Потусторонняя жуть просачивается в твой дом, твою комнату, и ночь начинает шевелиться и дышать вокруг тебя. А правил-то ты, голый жалкий человек современной эпохи, не знаешь, и от этого намного страшнее.
Но изучить правила – лишь первый шаг. Правила – это обряд, слепок мифа. То, что было обусловлено жизненной необходимостью и породило миф, закрепилось в обряде («Малину и прочую красную ягоду в стояновском лесу собирать нельзя было, зарок такой дали лесному хозяину, а еще малина с земляникой в здешних местах ядовитые вещества из почвы тянули – это для особо ученых»). Теперь Катя восстанавливает правило «красные нельзя», но уже не в Стояново, откуда родом ее бабушка, а во Вьюрках. На новом месте суть этого запрета непонятна. Простое соблюдение обряда не дает понимания послания мифа.
А мы попробуем его отыскать.
Пульсирующее напряжение «Вьюрков» связано с темой материнства и образом Макоши, богини земли и судьбы. Катя, внучка нарушившей гармонию взаимодействия людей и «соседей» Серафимы, не может иметь детей. Её будущее закрыто. Но в тексте есть зеркальный образ-перевертыш Кати – Светка Бероева, мать двоих сыновей. Её дети, прогуливаясь с няней Наргиз возле реки, становятся первыми подменышами в поселке. Светка скрывает, что вместо сыновей теперь у неё живут чудовища. И кормит их, чтобы удержать подле себя, живой человечиной. «Конечно, она знала, что это не ее дети. Но ничего, кроме них, у нее не было. Детьми она зацепилась за солидного человека Бероева, за хорошую жизнь. Теперь не было Бероева, не было жизни, но Светка не могла потерять всё, цеплялась за то, что дали взамен, и мозг ее шизофреническим усилием заместил тех детей этими».
«Какие ни есть, а для матери всегда малыши, – и Светка улыбнулась, совсем как полная молока и счастья красавица-мать в рекламе детского питания. <…> Вы уж извините еще раз, но детки очень кушать хотят».
Как героикой материнства подчас прикрывается душевная пустота, любовь подменяется материальными заботами, а дети становятся оправданием существования, так фантасмагорична аллегория материнства бессмысленного и беспощадного – Светка в велюровом халатике и тапочках с заячьими мордочками, у ног которой свернулись две огромные кожистые пиявки с раскрытыми, полными мелких зубов пастями. Её холодильник забит фаршем из человечины, а в подвале дома гремит цепями заложный мертвец – полуобглоданный труп мужа и отца.
Обе, Катя и Светка, видят реальность двоящейся, а значит способны выбирать между мирами. Но Катя стремится понять суть происходящего, стабилизировать баланс сил, и «соседи» к ней благосклонны, а Светка цепляется за идею власти, своё индивидуальное «счастье», и становится королевой монстров. Может, и нет никакой нечисти, просто мы воспринимаем некие энергетические волны и, в зависимости от особенностей восприятия, интерпретируем их по-разному: кто как «добрые», а кто как «злые».
Во Вьюрках, ставших зоной неопределённости, каждый поступок и каждая мысль получают мгновенный ответ, как в новорожденном мире. Но люди, попавшие в эту зону перехода, не новые. И если окурки и пустые бутылки пропали в одночасье, то так же легко очистить от загрязнения душу не получится. Тем более если у людей нет ни желания очищаться, ни осознанности. Когда невозможно отделить чистую воду от грязи, ее остается вылить. «Соседи» решают уничтожить вьюрковцев.
«Плохие соседи. Убивали. Убивали… – И Полудница перешла вдруг на панический шепот несчастного пугала. – Плохие соседи.
– Да люди просто, обычные люди… Вы же знаете, вы и в Стоянове с людьми жили!
– Эти другие совсем. Тех мы знали. А этих не поймешь. Уж сколько пробовали. Нельзя с ними жить. Уведу я их. С такими не уживешься. Страшные они».
Итак, страшным оказывается мир не потусторонний, а этот. Но, в отличие от иномирных тварей, у человека всегда есть возможность выбора. Кате Полудница обещает детей и мужа, и счастливую жизнь, если та согласится отдать вьюрковцев «соседям». Привлекательна такая судьба, но обещанному эгоистическому «счастью» противостоит в Кате благоговение к человеческой жизни, то серьезное уважение к самому факту существования другого, которое называется любовью. И Катя меняет свою счастливую судьбу на спасение жителей посёлка.
Новый миф, рожденный «Вьюрками», – это миф о любви, которая способна воссоздать разрушающийся от нехватки взаимопонимания мир.
Текст «Вьюрков» и есть образец такой любви к миру, основанной на искреннем и серьезном уважении, на заинтересованном внимании, позволяющем привычное и обыденное увидеть удивительным образом. Вот, например, – кто бы мог подумать! – кошка: «Тень, помедлив, снова прыгнула, приблизила к обезумевшему пенсионеру древний ацтекский лик с полупрозрачными шарами глаз, дохнула гниющей мертвечиной».
Наблюдательность к мельчайшим деталям предметного мира и самым тонким движениям души создает двустворчатый дискурс, разом и про лицо и изнанку реальности, чем-то похожий на медитативный поток сознания, но без его субъективного эгоцентризма. В речевой стихийности «Вьюрков», похожей на увлекающую за собой реку, причины и следствия меняются местами, ракурсы перемешиваются, внимание к явленному перемежается нырками в бессознательное: «На полыхающий лунный лик набежала туча, а на самого Кожебаткина шагало из темноты чудовище – круглая кожаная башка безо всякого намека на тело, несомая длиннейшими многосуставчатыми ногами. Деловито перебирая частоколом ног, покачиваясь, словно дремлющий пассажир в метро, безмолвный урод приблизился вплотную и застыл, уставив на Кожебаткина зрительные бугорки. Это был паук-косиножка, неведомым образом увеличившийся до размеров теленка. Кожебаткин вскрикнул – и услышал писк. Рванувшись прочь, он почувствовал, что перебирает сразу и ногами, и руками, переместившимися под его мягкое круглое брюшко и злодейски укороченными, так что сохранились одни кисти и ступни. Шлепая ими по холодной и твердой поверхности, Кожебаткин покатился вперед, оглашая ночь испуганным писком, вдруг, утратив опору, упал. Свалился с узкого карниза на выложенную камнем дорожку, зашиб розовые, с микроскопическими коготками лапки и дрожащим от боли и страха комком юркнул в траву».
Стремительность живого речевого потока организована ритмом и смелостью слога, во многом разговорного, созвучного реалиям сегодняшней жизни. Живо то, что находится в непрерывном движении, в том числе и язык: «Родовое гнездо не получилось: дети катались по заграничным пляжам, и единственную внучку, ради которой Валерыч растил лучшую клубнику сорта “Королева Елизавета”, мотали с собой. Но Валерыч все равно переселялся во Вьюрки с весны, достраивал, возделывал и ждал, когда дети поймут, что дача – это гораздо лучше, чем сидеть в своем огороженном “олл инклюзиве”, как на зоне».
Дарья Бобылёва часто использует реминисценции, акцентируя их выпуклость, но не ради холодноватого постмодернистского плезира, а в целях интериоризации художественной силы образов и воплощения их в новом эстетическом акте. Пришедший из леса Витек ест как желудочно неудовлетворенный кадавр Стругацких («Понедельник начинается в субботу») и тоскливо воет, как их же восставшие мертвецы («Пикник на обочине»). Но процесс кормления кадавра доставляет явное удовольствие его жене, что, несомненно, добавляет новые смыслы, а вой пробуждает в людях не только «ужас равнодушного мирового хаоса», но и осознанность: «Он же самое противное вытаскивает… Вот я, например, бесплодная. Он меня про это думать заставляет, – торопливо проговорила Катя и выжидательно посмотрела на него. – А с тобой что? – А я алкаш». Превращение Кожебаткина в мышь, конечно же, Кафка, но во «Вьюрках» и старые сюжеты становятся актуальными историями, и к прежним мифам легко прибавляются новые.
Такое живое, лишенное шаблонов, всеобъемлющее восприятие реальности не только позволяет увидеть мир по-новому, но и дает возможность заново выстроить отношения с ним. Второе послание мифа, рассказанного Дарьей Бобылёвой, заключается в умении принимать окружающее во всем многообразии и жить с миром в гармонии, то есть в с-мире-нии.
Период подросткового нигилизма в России затянулся. Не ходи туда, там болото. А я пойду! И утону, и ваши правила мне не указ. Так мы и поступаем, все глубже в это болото проваливаясь.
Но правила существуют. Их можно просто исполнять, как делали наши предки: «Бабки говорили, что и в лесу, и в реке, и в поле, и в домах даже – везде кто-то живет, и никому с этими жителями не сладить, только соседствовать можно, да и то по правилам, и правила эти не человек назначает».
А можно стараться понять. Познание же начинается не с отрицания, а с принятия и любви: серьезного уважения к чужому существованию, отличающемуся от собственного.
Так что «Вьюрки» не страшилка, хотя их прекрасная потусторонняя жуть захватывает и не отпускает. Не только ценная по нынешним временам энциклопедия славянского фольклора. И не радфем, хотя культурный герой здесь женщина, а женская предъявленность становится все более заметным мировым трендом.
«Вьюрки» – это новый миф, адаптированный к нашей действительности краткий курс гармоничной жизни.
[1] Истории, упомянутые
в этом абзаце, не вошли в журнальный вариант романа и опубликованы отдельными
рассказами: «У страха глаза мотыльки» (Текст.Express,
№ 10, 2017 http://text.express/shot-stories/84-alena-toloraya-dzhemma-strelyaet.html),
«Стуколка» (Проза.ru http://www.proza.ru/2016/01/25/1834).
Также более полный вариант романа представлен на сайте «Проза.ru».
[2] Дарья Бобылёва. Требуется взломщик // Октябрь. 2016. № 10.