Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2018
Нина Косман (Kossman) родилась в
Москве. В 1972 году эмигрировала с семьей в Израиль, потом в Америку. Автор
двух сборников стихов: «Перебои» (Москва, 1990) и «По правую руку сна»
(Филадельфия, 1996). Публиковалась в журналах «Крещатик», «Новый журнал»,
«СловоWord», «Знамя», «Новый берег», «Homo Legens» и др. Перевела две книги стихов и поэм Цветаевой на английский – «In the
Inmost Hour of the Soul» (Humana Press) и «Poem of the
End» (Ardis / Overlook, 1998, 2003, 2007). Переводчик
стихов Кавафиса на русский. Составитель антологии «Gods and
Mortals» [Боги и смертные: Современные стихи о
классических мифах] (Oxford University Press, New York). Рассказы и
стихи на английском публиковались в американских и канадских журналах. Живeт в Нью-Йорке. В «Волге» публиковались рассказы (2017, №
11-12).
Понятия
не имею, почему на этот раз мне назначили пару. Официальное название этой
должности – paraprofessional (буквaльно полупрофессионал(ка)),
но у учителей нет времени на выговаривание такого длинного слова, поэтому мы
все говорим просто пара. Я работаю с небольшими группами учеников и вполне
справляюсь сама. Когда я спрашиваю одну из своих начальниц, зачем мне назначили
пару, она говорит, что в моей новой школе два здания, и Мария, моя пара, будет
приводить учеников из главного здания в мою классную комнату в менее главном
здании и потом уводить их обратно, а во время занятий помогать слабым ученикам.
В первый
же день Мария опаздывает на час, заходит в мою классную комнату, говорит: «Доброе
утро, Нина», я отвечаю: «Доброе утро, Мария», и жду, скажет ли она что-нибудь
ещё, но поскольку ничего больше не следует, возвращаюсь к прошлогодним оценкам
и составлению списка новых учеников. Проходит около двадцати минут, на секунду
отрываюсь от компьютера, вижу, что Мария волочит лестницу почти вдвое больше
неё самой. Спрашиваю, что она собирается делать с этой громадной лестницей.
Отвечает: «Чистить». Она машет в мою сторону, и этот широкий жест включает в
себя как и мой стoл, так и меня саму, из чего я заключаю, что она
хочет, чтобы я освободила учительский стол. Она указывает на стулья учеников,
мол, я могу сидеть там, на одном из маленьких стульев, а не за учительским
столом. Мне её жаль, её английский так ограничен, что она не может сказать даже
простейших фраз, поэтому я не возражаю и освобождаю учительский стол. Сижу на
студенческом стульчике и наблюдаю, как она отодвигает учительский стол и ящики
с пьесами, пытается установить лестницу в освобожденном от ящиков небольшом
пространстве. Она лезет наверх по лестнице, останавливается на верхней
ступеньке, говорит: «Paper towels», и я вручаю ей целый ворох влажных бумажных
полотенец, которые она заранее положила на учительский стол. В
моем маленьком, узком классе очень много полок – стеллажи стоят не сами по
себе, они вбиты в стену, от окна до двери, от стены до стены, от пола до самого
потолка, и она старательно прочищает каждую полку, отодвигая коробки с книгами
и протирая и коробки и книги влажными бумажными полотенцами, туда-сюда,
туда-сюда, пока бумажные полотенца не становятся совсем грязными, и она
передает их мне, чтобы от них избавиться. Она говорит: «Мокрый», я макаю новую
кучу бумажных полотенец в миску с водой, вручаю ей, и она протирает ими новую
полку, пока они в свою очередь не становятся грязными и должны быть отданы мне
и выброшены. Через полчаса я говорю: – Мария, по-моему, уже достаточно.
– Нет! Я
делаю вашу комнату красивой.
– Но, – говорю,
– Мария, мне надо работать. Я должна сидеть за столом, чтобы пользоваться
компьютером, мне нужно составлять списки новых учеников…
– Я
выполняю свою работу. Я делаю вашу комнату красивой!
Передвигаю
миску поближе к лестнице и перестаю макать бумажные полотенца в воду: если ей
так приспичило продолжать уборку, она может макать их
в воду сама. Подключаю свой компьютер и предупреждаю её о шнуре, чтобы она не
споткнулась об него, когда сойдёт с лестницы. Она повторяет: – Я делаю свою
работу, вы делаете свою работу!
И
всё-таки мне хотелось бы знать, когда она позволит мне
наконец вернуться к моему столу. Уже полдень, обеденный перерыв, и я спрашиваю
Марию, пойдет ли она на улицу купить что-нибудь поесть
или будет обедать в классе. Она говорит, что никуда не пойдет, потому что утром
заблудилась по пути из метро и уже здесь заблудилась по пути из главного здания
в мой класс, и она боится снова заблудиться, выйдя за пределы классной комнаты,
и поэтому никуда она не пойдёт на обеденный перерыв. Может, мне стоит спросить
ее, не собирается ли она оставаться в моем классе насовсем
из-за страха заблудиться, но я только пожимаю плечами и говорю: «Окей». Вынимаю
из сумки свой ланч и пытаюсь думать о чем-нибудь
другом, чтобы отвлечься от вида этой странной женщины на верхней ступеньке
лестницы возле учительского стола. Пока я ем, она спускается вниз и перетаскивает
лестницу в другой угол, жестами показывая мне, что я должна встать с маленького
стула. Я беру свой ноутбук и возвращаюсь с ним к учительскому столу, но она
говорит: «Не готовo. Не сухо. Нужно ещё протереть».
– Мария,
мне нужен мой стол. Полки теперь, кажется, совсем уже сверкают.
– Я
убираю.
– Спасибо,
Мария, но больше не надо. – Я делаю решительный жест, разрезаю воздух рукой,
как ножом, и чтобы она поверила в мою решимость, кладу свой ноутбук и папку с
бумагами на учительский стол. Она указывает на миску с водой и рулон бумажных
полотенец; ждет, когда я ей буду снова помогать.
– Подавай,
– говорит.
– Мария,
мне нужен мой рабочий стол. Я не могу весь день макать и подавать вам бумажные
полотенца. Спасибо большое за уборку, но больше не надо.
Она
ставит лестницу рядом с моим стулом, поднимается на две ступеньки и говорит,
что у нее много предприятий.
– Предприятий?
– Да.
Компании. Бизнес. Understand? – Я киваю, повторяя её «Understand» в надежде, что смогу продолжить свою работу, но
ей хочется рассказать мне чуть побольше.
– Один
бизнес, другой бизнес, потом ещё один бизнес. Много бизнесов. Много дели.
– Дели? –
О чем она говорит? О столице Индии?
Мария
ходит на все собрания по профессиональному развитию преподавателей и высиживает
их без единого слова или вздоха, но однажды, когда я сидела рядом с ней на
особенно скучном собрании, я спросила ее, откуда она. Она ответила, что она из
Перу, и что ее родной язык не испанский, а кечуа, язык индийского племени с тем
же названием. Испанский ее второй язык, сказала она, и тут же шепотом научила
меня нескольким словам на своем родном кечуа.
– Я
продала свой айси бизнес месяц назад, – говорит она с явной гордостью. Она
объясняет, что у нее было много тележек, и все они проданы, и когда она видит,
что я понятия не имею, о каких тележках она говорит, поясняет, – Тележки для
продажи icies. Ты увидишь их здесь после школы, повозки с icies, дети просят родителей купить и родители покупают.
– Понимаю,
– говорю, но почему она их продала? Нужны были деньги, говорит она, чтобы
купить дом в Швейцарии. Она продала свой бизнес за миллион долларов, и на эти
деньги купила дом для одного из своих детей. Я спрашиваю, сколько у нее детей,
и она макает очередное бумажное полотенце в воду и говорит: «Много». Спрашиваю,
где именно в Швейцарии, и она макает ещё одно бумажное полотенце в воду и
называет город, о котором я никогда не слышала. Она
повторяет, что потратила миллион на покупку дома и еще пятьсот тысяч на ремонт,
и поясняет, что дом в Швейцарии был старый и нуждался в ремонте, и хотя мне
трудно поверить, что женщина, заблудившаяся по дороге в мою классную комнату,
является самодельной миллионершей и покупает дома в зарубежных странах без
страха заблудиться по дороге от уборной в аэропорту до посадочных ворот,
я говорю себе: может быть, и правда, что она купила дом в Швейцарии за миллион
долларов или евро. Я спрашиваю ее, почему она работает парапрофессионалом в
нью-йоркских школах, если она так богата и покупает дома по всему миру, и она
отвечает, что у нее много детей. Много-много. Некоторые из них ее биологические
дети, а другие – из мусорной кучи. Все они – и биологические, и дети из
мусорной кучи – уже взрослые, и все получили хорошие профессии: юристы, врачи,
профессора, брокеры на Уолл-стрит. Вот какое образование она смогла дать своим
многочисленным детям.
Мне не
понятно, что она имеет в виду, что это за «дети из мусорной кучи»; она видит,
что мне не понятно, и поясняет: она нашла детей на улицах бедных кварталов
Лимы, они лежали в мусорных кучах; она спросила уличных мальчишек почему, мол,
младенцы в мусоре лежат, и мальчишки сказали, что матери этих младенцев так
бедны, что не могут взять на себя заботу о ещё одном ребенке, и поэтому
оставляют его в мусорной куче. Мария и ее муж забрали этих мусорных детей к
себе домой, по одному ребенку за раз, и теперь у них уже много мусорных детей,
и она обеспечила их всех хорошим образованием, ведь разве есть в жизни
что-нибудь важнее хорошего образования? И для этого ей нужна эта работа,
понятно? Я бормочу что-то невнятное, из чего она делает вывод, что мне
непонятно, и поэтому объясняет, что для того, чтобы дать всем детям из мусорной
кучи хорошее образование, нужно много денег. Деньги у нее есть, но было бы
глупо тратить их на обучение. Если ее дети при поступлении в колледж подадут
заявление на финансовую помощь и в графе о доходе родителей поставят её
официальную низкую зарплату, то их образование не будет ей ничего стоить. Ясно,
говорю. Я делаю несколько шагов в направлении её лестницы и протягиваю ей руку.
Она откладывает мокрое бумажное полотенце на полку, подносит правую руку к моей левой, и у нас получается
нечто вроде five. Продолжая вытирать полки, она говорит о своем отце, о том, как богат он
был, и как из-за этого его и убили. Из-за чего? – переспрашиваю я. Его убили
люди, которые хотели его землю. Да, это так, говорит Мария, хотя я с ней не
спорю. Она их видела. Она присутствовала при убийстве, она видела, как его
убивали, она помнит каждую деталь. Да, она там была. И она не слепая, нет.
Когда ее отец состарился, он завел детей с горничной, и после того как его
убили, Мария взяла к себе этих детей. В Лиме у неё свой фонд для бездомных
детей. Она платит людям, которые там работают, людям, которым
она доверяет, которые заботятся о бездомных детях.
– Не
знаю, что и сказать, Мария, – говорю. – Вы прекрасный человек, Мария. Я рада,
что в мире есть такие люди, как вы.
К концу
дня у меня готово расписание на год. Я даю Марии
распечатку и наблюдаю, как она переписывает расписание разноцветными
фломастерами на ватманский лист: номер классной комнаты – красным, время начала
урока – фиолетовым, время окончания – зеленым, имя учителя – черным и т. д. В
первый день занятий Мария опаздывает, и я сама привожу учеников из другого
здания в свой класс. Она появляется, говорит, что потеряла и расписание,
которое я ей дала, и разноцветную схему, которую сама сделала. Я пожимаю
плечами и ничего не говорю. Думаю, сказать ли, что мне все равно, мне вообще не
нужна помощница. Она заходит в мою классную комнату в середине урока, несколько
минут нерешительно стоит рядом с одной из полок, которые она сама недавно так
здорово мне почистила, тянет к себе единственный свободный ученический стул и
садится рядом с учеником. Ученики пишут. Несколько минут все сидят молча. Затем
я слышу, как Мария говорит ученику что-то о его букве d. Он, мол, неправильно пишет букву d; его d выглядит как b. Он должен научиться
писать букву d правильно.
– Мария, –
говорю я, – Мне нужно знать, что они сами могут. Поэтому, прошу вас, не
помогайте им.
Она либо
не слышит меня, либо не понимает. Я слышу, как она с укором говорит другому
ученику о слишком коротком хвосте его буквы y, а также его буквы j.
– Мария, –
говорю я хриплым шепотом, – рядом с моим классом есть совершенно пустая
классная комната. Вы не могли бы там подождать?
– Мне там
холодно, – говорит она кротко.
– Но ведь
можно закрыть окно или надеть куртку. У Вас есть куртка? Если нет, то могу дать
вам свою. Но я Вас очень прошу, не надо им помо…
– Хорошо.
Я уйду.
Она
встает с ученического стула и робко выходит из класса. Я смотрю, как она
медленно двигается к двери и мне ясно, что эта странная женщина очень
застенчива. Она хочет быть полезной, но не знает, как это сделать. Где-то на
одной из моих полок у меня был словарь.
– Вот, – говорю,
– Мария, возьмите.
Мария не
берёт словарь из моих рук.
– Возьмите,
– повторяю, – чтобы вам не было скучно там сидеть. Этот словарь вам поможет
учить английские слова.
Она
неловко берет у меня словарь. Открывая дверь, она слишком резко поворачивает
ручку, ручка падает, и она в ужасе закрывает рот. «Ох, прошу прощения», – говорит
она грустным шепотом, и волна жалости омывает мое сердце.
На
следующий день, в качестве подготовки к короткому сочинению, я спрашиваю своих
учеников, что они делали в прошлые выходные и в ответ слышу обычное: «Смотрела
телевизор», «Играл в видеоигры», «Смотрела телевизор и играла в видеоигры»,
«Был с папой в кинотеатре». Я говорю, что сегодня мы будем писать о том, что
делали в выходные, и если они смотрели фильм или играли в видеоигры, то могут
написать о фильме или о видеоиграх. О чем был фильм? Что в нём запомнилось им
больше всего? Ах, мисс Нина, это был такой страшный фильм! Очень страшный. Но
что именно в нём произошло? Что именно было страшно? Там были вампиры, Мисс
Нина, они сосали кровь и убивали людей. И тебе было интересно на это смотреть –
на то, как сосут кровь и убивают людей? Тебе это нравится? Видеть, как людей
убивают в кино? Да, потому что это страшно. Это весело! «А скажи, если бы
что-нибудь очень страшное произошло бы в реальной жизни, не в фильме, а здесь,
вам бы это понравилось? Подумайте, было ли бы весело, если, скажем, человек с
ружьем вошел бы сейчас в наш класс и сказал: дайте мне ваши деньги – если не
дадите, я вас всех застрелю? Было бы весело?» – «Нет, мисс Нина, это было бы
нехорошо». – «Но когда вы смотрите страшные сцены в кино, это кажется
интересно? Почему страшные сцены в кино – это здорово, но если такого рода
сцены произойдут в реальной жизни, то это нам вряд ли покажется здорово. Почему
это? Как вы думаете? Кто-нибудь может мне ответить?» Девочка в первом ряду
поднимает руку:
– Люди
убивают других людей, чтобы распять Иисуса Христа.
– Что? – говорю,
думая, что может, я ослышалась. – О чем ты, Анджела?
– Те
люди, которые убили Иисуса Христа в первый раз. Они снова хотят его убить на
кресте.
– Какие
люди? О чем ты, Анжела?
Анжела не
отвечает. Она моргает длинными ресницами, и её большой палец медленно, но
неукоснительно приближается к пока ещё закрытому рту. Если рот откроется и
большой палец очутится внутри, я должна буду сказать: вынь палец изо рта.
Мальчик, сидящий рядом с Анжелой, поясняет:
– Она
говорит о плохих людях. Они убивают и грабят, потому что хотят снова убить
Иисуса Христа.
Пожалуй,
говорю я себе, лучше не продолжать разговор на эту тему с моими учениками.
Мария, моя
помощница, сидя рядом с самым слабым учеником, говорит:
– Это
евреи. Это они убили Иисуса Христа.
Только
что я хотела прекратить разговор на эту тему, но теперь у меня нет выбора.
Теперь мне придется не только продолжить этот разговор, но и кое-что пояснить
моим юным ученикам. «Благодарю за оригинальные мысли, Мария, – говорю. – Дети,
поскольку мы начали говорить на эту тему, я должна вам кое-что сказать.
Во-первых, должна вам сообщить, что Иисус Христос был убит не евреями, а
римскими солдатами. Это раз. И еще я должна вам сказать, что произошло это две
тысячи лет назад. Две тысячи лет назад. Кто знает – это давно, очень давно или
так себе, не так давно?» Я игнорирую палец Анджелы, который она теперь сосет со
смаком.
– Хорошо,
дети, если вы не знаете, то я вам скажу. Это было очень-очень давно, так давно,
что даже ваши
пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-прабабушки и пра-пра-пра-пра-прадедушки ещё не
появились на свет.
Лица моих
учеников выражают смятение: так давно!
– Да, – говорю
я, – очень давно. И еще я должна сказать вам, дети, – я выжидаю паузу, – что
сам Христос – или тот, кого принято так называть – был евреем.
Рот
Анжелы приоткрывается в изумлении и её палец выпадает
из открытого рта – так она потрясена.
– Мисс
Нина, это правда? Что Иисус Христос был плохим человеком? Это правда? Что он
был евреем?
– Быть
евреем – это вовсе не значит «быть плохим человеком», Анжела. Евреи – такие же
люди, как и все остальные. Думать, что евреи «плохие» и что две тысячи лет
назад они убили Христа… так думать о мире – это значит
ничего не знать и не понимать о мире. «Евреи» бывают разные, так же как бывают
разные итальянцы и разные пуэрториканцы и разные ирландцы и т. д. И ещё я вам
должна что-то сказать, дети… Я должна вам сказать, что я… я тоже… я тоже
еврейка.
– Это
неправда! – говорит мальчик, сидящий рядом с Анжелой. Он яростно чешет
подбородок, как будто у него там щетина. – Вы не еврейка, мисс Нина! Вы не
можете быть еврейкой. Вы хорошая. Вы наш учитель. Нет, Мисс Нина, Вы не можете
быть еврейкой.
– Роберто!
Я только что сказала, что я еврейка. И надеюсь, что теперь, после того, как вы
все узнали, что я еврейка, вы не будете больше говорить, что все евреи плохие
люди и что они что-то такое сделали две тысячи лет назад, из-за чего их всех
надо считать плохими людьми. Ну ладно, мы достаточно долго уже говорим на эту
тему; давайте вернемся назад, к разговору о том, что вы делали в выходные, и
поскольку большинство из вас смотрело фильмы по телевизору или в кинотеатре,
напишите два абзаца о фильме. О чём был фильм, почему он вам понравился, хотели
ли бы его ещё раз посмотреть, и если да, то почему.
После урока я спрашиваю
Марию, не хочет ли она сидеть в соседнем классе во время уроков. Ведь это
совершенно пустая и очень хорошая классная комната, говорю я с чувством, и
никто ею не пользуется. Хорошо, говорит Мария, она согласна. Она говорит, что
не хотела сказать ничего плохого об еврейском народе.
Она просто хотела пояснить мне, о чём говорили дети. Она сидит в позе кающейся
грешницы, и вторая волна жалости омывает мое сердце. «Я не знала, что вы
еврейка», – говорит она с неподдельным сожалением.
– Мария, – говорю, – даже
наивные взрослые должны отличать реальность от мифа и знать историю, хотя бы
недавнюю, хотя бы то, что произошло семьдесят пять лет назад – не так уж
давно… Мы обязаны знать, что может произойти, когда одну группу людей
обвиняют во всех проблемах человечества из-за какого-то мифа.
– Но это не миф. Это правда, – обиженно говорит Мария.
– Оставим эту тему, Мария.
Но после ланча, когда вы приведете сюда следующую группу, пожалуйста, не
помогайте мне, не вмешивайтесь в то, что происходит в классе.
Она продолжает сидеть с
понуренной головой, и мне начинает казаться, что я была слишком сурова по
отношению к ней.
– Вы, Мария, очень хороший
человек, – говорю мягким тоном, чтобы не ранить её. – Мне просто не нужна
помощь в классе. Хорошо?
– Хорошо.
Она открывает словарь и
начинает переписывать слова на букву «М». Macaw, macaroni, macaroon, mace…
– Учу английский.
– Очень хорошо, – говорю. –
Если вам нужна помощь, буду рада помочь…
– Вы мне не можете помочь.
Вы ведь не знаете испанского.
– Верно, испанский я знаю
очень плохо, поэтому не могу помочь с переводом, но если вам нужна помощь с
самими английскими словами …
– Но вы русская, вы
родились в России, – говорит она беспомощно.
Я решаю больше не спорить о ярлыках. Русские, евреи, кечуа… Ярлык есть ярлык. Возвращаюсь в свою классную комнату, открываю сумку, вынимаю свой обычный ланч, веганское блюдо под названием «пекинская утка». Я ем эту пекинскую утку каждый день на ланч, хотя это вовсе не утка, и уж точно не пекинская, но ярлык есть ярлык, и поэтому я сижу и ем свою пекинскую утку.