и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2018
Дмитрий Гаричев родился в 1987 г. в Ногинске Московской области. Окончил МГЛУ, работает переводчиком. Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Homo Legens», «Воздух».
воспоминание
пока ещё был август за столом
и на земле всё тяжелело,
в том доме, где спала моя семья,
один и тот же слизень по ночам
являлся под рукой мне. ростом в четверть,
медноголовый, он совсем едва
качал рогами, телом же нисколько
не подвигался впредь на простыне,
как будто бы всего ему хватало
и некуда спешить. два первых раза
я руку отнимал, но дальше не умел
ни спрыгнуть, ни спиною повернуться,
не чувствуя в себе обычной связи,
и так лежал без мыслей ни о чём
и засыпал в поту. два первых дня
я через силу говорил с родными
о посетителе своём, и слышал
от них всё одинаково, что я
не холоден и не горяч, а тёпл
как прелый лист во всём ему знакомый
и так же неспособный к бегству. с тем
я проходил оставшееся время
на отвлечённой местности, пока что
дневная ось не прогорала в поле,
до жгущего истёршись волоска.
ночь вырастала у меня во рту
как яблоко, и что я мог сказать,
уже в своём лице подозревая
нарушенность и крови сладковатость
или щекой проваливаясь всей
к себе же в расслоённое предплечье.
на третий раз всё было как всегда:
рога вращались скупо, остальное
держалось без движенья, как всегда.
родные спали крепко, далеко.
в распахнутом саду кивала прелесть
и все деревья выше и честней
вытягивали горла, и тогда
я сел и встал, забрал свою одежду
и вышел прочь из дома, в сад и дальше,
за вешала и задние дворы
на чистое жнивьё, один как призывник.
отсюда можно было выбирать
любое направленье. шелуха
кралась в ногах, и близящихся звёзд
молочная взмокала толкотня.
но медлить было некогда, и здесь же
я продолжал, что начато. я шёл
за зерноток, за дикие купальни
и силосные крепости, и дальше
за оба кладбища. я шёл так долго,
как может только тот, кто прав и твёрд,
и этой утверждённой правоте
не хочется ни имени, ни дома.
напишем так, что лучшее сбылось.
все новости погашены подавно,
дороги спутаны, и ни о чём
нет ясности в траве и на камнях.
вводи войска, никто меня не сдаст.
никто не скажет, как меня зовут
и где мой адрес в этой ровной тьме.
пусть доносящиеся голоса
как поезда, идут на юг и дальше.
maldoror
с того места, как ты умерла
ни гвоздя, ни шнурка, ни сверла
встанешь осенью крепкой нежданской
отменённые листья дрочить
ни штыком, ни отвёрткой гражданской
не пришлось мне тебя приручить
ничего не случилось на свете
шильца-щупальца, зеркальца эти
стернотом закалённый во льду
никого не имеют в виду
золотая воркует ничья
из господних карманов течмя
с хлопким вымпелом в поймах утиных
с лыжной палкою ли наголо
слышь заложница, там на плотинах
обрушается всё что могло
выше щиколотки и колена
вырастает алмазная пена
сети блещут по обе руки
в подземельях щебечут станки
***
что гайдар ночей не спал, а мать кормила
грудью губернаторских собак
за пакет крупы, осколок мыла,
чтобы в бургеркинг или макдак
шли теперь все выблядки из тыла –
в это мне не верится никак.
или чтоб с ветвями краснотала
ради поруганья от ментов
выдвигались против капитала
несколько гуманитарных ртов –
нам носили хлопья из подвала,
тоже примириться не готов.
страшно ждать заказа, но сдаётся
общий счётчик, женщина смеётся
как ещё до обнуленья лет,
но и в забытьи не признаётся:
просто лучшего у мира нет.
будь же ласков, сядь же вместе с ней:
здесь твоя положена расплата
слаще крови пролетариата,
обморока школьного честней.
***
мальчику не жалко лётчиков
там разбитых или пленных
денег ни на что проглотчиков
от больниц и школ бесхлебных
вместо новых книг для чтения
или тех же простыней
только видно превращение
в камни зданий, в пыль камней
здесь же держатся по самое
каждая палата ссаная
каждый класс шнурком подвязанный
над собой стишок рассказанный
жердь косая спортплощадная
перекличка беспощадная
стёганая безоконщина
но и с ними будет кончено
***
выбывают чужие друзья как один мудак, а мои не так
не с тифозных сквотов с именами как у котов
не с отшельных урочищ по грудь в хвоще, не из свободы вообще
а менты из-за армии, сисадмины под козырьком
ни о лающем гарме, ни о хармсе хотя б каком
если кто и гонял что из зарубежной, то не вдуплял
если кто и стоял при манежной, то оцеплял
ладно что спелеолог, переводчик неловкий куда ни шёл
но и с этих отчёт недолог, и слог тяжёл
наградные листы, приключенье одной кисты
но на всех и не было спрошено красоты
словно бы на площадку, где нечего больше жечь, сам несёшь деревянный меч
и картонный шлем, несколько газет, связку аудиокассет
для сухого пламени на двоих, чтобы не оставило здесь возню
за простую музыку для своих, кто не спросит, за всю русню
К.
после всех собак, бегущих утром
стрельб неловких, вспышек ножевых
это мы теперь в порядке ртутном
выдвигаемся за всех живых
не плечом, а только что губами
к ягодам, впитавшим черноту
над химическими погребами
пачкаясь и сталкиваясь лбами
пропадаем как в чужом порту
сколько в эту землю ни воткнули,
что-то ещё можно говорить,
в октябре, как в ледяном июле
зыбкий чай на месте заварить
но из раненого промежутка
пахнет щёлоком, и каждый раз
досягает смех и прибаутка
человека, кормящего нас
неизвестно, где в его работе
примененье наше, каково
пар над полем, ржавчину в болоте
удержать вот так руке его
сколько заплатили вестовому,
почему закуплен перегной
ничего не нужно знать живому
жалостью затянутой одной
***
нет крови в нас, и дети не стоят:
на стянутых шарфах несут со стадиона,
расстёгнутых по темечко бесцветно.
один, один туберкулёзный сок
гуляет как подкошенный внутри.
всё, говорят, от лиственниц; во всём
одна и та же притча, как на спичках.
смотри теперь, как моль над самым парком
рисует пепловатые круги,
какое у неё соревнованье.
пусть объявляют, что хотят,
трубят в пластмасску и трещотку вертят,
а ты не слушай и не отвечай.
наступит ночь, и все они уйдут.
уже возможно не запоминать
ни грубых клятв, ни флага городского,
ни прозвища для скорости какого,
ни пальцы как попало разминать.
на летнюю эстраду в ледяной
уже обёртке, чтобы не смеяться,
живая девочка, всему свидетель,
в последний раз стесняется взойти.
А.
что тебе объясню, смотри:
выше твоей страны
звери носят льдины с огнём внутри,
и алмазные лыжи навострены,
выгнаны марсовы пузыри,
нет никакой стены.
так и взялось у нас оргстекло,
тоже скажем и пенопласт,
ртуть разожжённая повезло
к потолку поднялась,
блёстки на жвачке, в снегу бинты.
запоминай и ты:
эти цветы не для красоты,
ночь не для темноты.
раньше космос сложится позарез
и планеты с полок падут,
а лайтбоксы всё же на азс
не устанут гореть в аду.
мы прочесть не можем их букв святых,
все слезится, лопаются ремни,
но и нас не гасят, пока они
принимают нас за своих.
***
турники обглоданы в снегу, черная напачкана помада
сколько видно здесь на берегу, ничего не стыдно мне, не надо
стыдно было павича дарить, есть еду из курского вокзала
а с детьми под путиным ходить, так ещё природа подсказала
девушка безумная, о чём ты поешь и делаешь плечом
словно бы в двухтысячном году мы стоим навеки на пруду
смотрим влюблены в нечёткий лёд, нас пугают колья автошколы
а любая власть с хлопком падёт от карбида в банке из-под колы
***
на кругу, когда уже невзвидишь
у отметки своего следа
ласточек над клочьями чирлидерш
всё же что-то прощено всегда
август на плакатах, копья тёплы
пыль построена наверняка
на трибун дырявые костёлы
долго опускается рука
тренер говорит, как это больно
но никто не слышит ничего
чистят перья, мяч берут футбольный
ночь приходит высосать его
***
школьницы возвращаются по двое через небрежный лес
к прежним баракам, можно только смотреть.
просека ли совьется, сера ли нападет,
сказано, я ничего для них не могу.
можно смотреть: они покупают сок,
перебегают рельсы, не дотерпев;
ходят на тайку, чтобы мочь выбирать
или не выбирать.
каждое воскресенье, или через одно,
их отцов выносят во двор, но они стоят ни при чём.
на кровавых акциях в честь основных свобод
лица их на открытках как ярый воск.
плейлисты их и геотеги мимо меня;
новые их стихи лучше, чем у меня.
клены железные, глиняные вереи
пусть сохранят меня.
***
что было взять с домашних и собрать
в посуду разрешенную, мы взяли:
слюну и воск, и сукровичный взнос,
полостяного ила образцы,
из-под белья их суточную пену,
мокроты лепестки, и от ногтей
слепые плёнки, словно бы едва
новорождённые, песок и дёготь
ещё идущий, кожи лоскутки
и узелки волос, и отнесли
такую жертву, как нам объяснили,
на чистый стол с восьми до десяти,
не называя вслух, в чём наша просьба,
и вспять не оборачиваясь к ним.
теперь они построили здесь дом
канадский, если не бельгийский,
отмыли двор, поставили деревья,
на фонари приделали цепей,
и с чем бы мы сюда не притекли,
нам нет приёма ни в какое время.
рожок почтовый оглашает утро,
но прошлая немеряная дань
из-под панелей каплет и теплеет,
на поручнях висит, с краёв течёт,
скользит под пальцами, в глаза смеётся,
как дурочка гремит себе ключами
и тёмным детям в ёлочном окне
подсказывает, как же откупиться.