биография писателя Александра Кремлёва
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2018
В 1920-м году бакинские
прохожие могли быть свидетелями такой сцены. По улице, не разбирая дороги, шёл
высокий сутулящийся человек. Обмотки его ботинок распустились, волоклись за ним
шлейфом, поднимая пыль. Вывернувший из переулка матрос кинулся к нему,
перегородил дорогу.
– Виктор Владимирович, вы
покушали? Я говорил жене, чтобы она вас покормила. Давайте, я вам обмотки
завяжу.
Матрос, присев, отряхивает обмотки,
оборачивая их вокруг голеней собеседника.
Долговязый, глядя поверх
присевшего собеседника, адресуясь как бы и не к нему, сообщает:
– Я нашёл ключ к часам человечества и
отныне буду его часовщиком. Основы предвидения будущего намечены.
– Сегодня вечером идём в баньку, Виктор
Владимирович. Я мыльце для вас приготовил. Полотенце тоже. Не забыли?
– Мой основной закон времени: во времени
происходит отрицательный сдвиг через 3n дней и положительный через 2n дней;
события, дух времени становится обратным через 3n дней и усиливает свои числа
через 2n…
– Бельишко Марфуша
выстирает… А вы б и галифе дали ей зашить – негоже с
дырой-то на заду…
– Когда будущее становится благодаря
этим выкладкам прозрачным, теряется чувство времени, кажется, что стоишь
неподвижно на палубе предвидения будущего…
– Паёк надо забрать после обеда. Можно
как обычно. Я заберу ваш вместе со своим, занесу к вам на этаж, хорошо?
– Чувство времени исчезает, и оно
походит на поле впереди и поле сзади, становится своего рода пространством…
– Извините, Виктор Владимирович, мне
бежать пора. Значит, паёк ваш я занесу, и не забудьте – банька сегодня!
Матрос вскакивает и быстрым шагом идёт к
переулку. Перед тем как завернуть за угол, поворачивается и повторяет по
слогам: бань-ка! се-го-дня!
Долговязый некоторое время стоит в
раздумьях, затем, бормоча «отрицательный сдвиг через 3n дней, положительный
через 2n», продолжает путь.
Велимир Хлебников (вы
догадались?!), шевеля губами, уходит дальше и дальше. Что касается его доброго
ангела в матросской форме – о нём сейчас и будет рассказ.
Он начальствует в Политпросвете
Волжско-Каспийской флотилии. Том самом, где Хлебников
оформлен лектором школьно-библиотечной части. Собственно, это оформление
– дело его рук. Лектор из Хлебникова, особенно в нынешнем его состоянии,
никакой. Но вот паёк, вот место в общежитии, а там что-нибудь придумается.
Они с Хлебниковым
земляки, оба уроженцы Астрахани. Что важнее, что оба поэты. Хлебников поменял
имя Виктор, данное родителями, на Велимира. Его
земляк и коллега, наоборот, оставив имя, поменял остальное. Кроме фамилии ещё и
отчество и даже год рождения.
Не всё, что сейчас известно о хлебниковском друге, подтверждено документами. Часть
биографии восстановлена по семейным легендам. И по официальным автобиографиям,
доверять которым, как выяснилось, ещё опаснее, чем легендам. Есть ещё один
источник информации, о котором позже.
Саша Лоскутов родился в семье рыбака и
прачки. Его отец однажды ушёл в море и не вернулся. В начальном обучении Саша
показал успехи настолько блестящие, что принят в гимназию без платы за
посещение. Тут появляется ранее упомянутый источник информации. Одноклассник
Сашки Лоскутова – Владимир Козин. Вряд ли имя что-либо скажет с ходу. Но
«Козин, Владимир Романович», вбитый в поле авторов библиотечного каталога,
обрастает двумя десятками книг. Друг по гимназии послужил прототипом героев
минимум пары рассказов и одной повести. О степени близости к реальности можно судить по отзывам вдовы Лоскутова по прочтении, уже в
семидесятые годы: «Всё так и было!». Сделаем скидку на то, что знакомство
будущих супругов состоялось лишь осенью 1919 года.
«Она меня от кулацких баб спасла: я им
вечером лекцию с паперти читал о происхождении человека, – не в то село заехал,
думал, бедные рыбачки, они лекцию выслушали, накинули на меня сеть и хотели в
Волге утопить.
– Ну?
– Я и пошел ко дну, а Марфуша говорит: “Дуры, не дали
матросу досказать, – может быть, и правда, мужики от обезьян произошли, а бабы
богом созданы!” Бабы меня баграми вытащили и спрашивают: “Мы от кого
произошли?” – “От ангелов, чтобы вам всем подавиться!” Они засмеялись и опять
меня в воду уронили, а Марфуша тем временем успела
мне нож в руки сунуть, я сеть разрезал и выплыл на другой берег.
– Ведь ты плохо плавал!
– С тех пор
научился» (рассказ «В серой гимнастёрке», прототип нашего героя беседует с alter ego автора. Следует
привести вторую часть отзыва лоскутовской вдовы: «Но там, где я, всё было не так»).
Возвратимся к гимназическим временам.
Сведения Козина, пусть и облеченные в беллетристическую форму, стоит принять во
внимание, исходя хотя бы из следующего резона: «С Александром Лоскутовым мы
просидели на одной парте пять лет». «Мы сидели на предпоследней парте» –
добивает точностью воспоминаний одноклассник-однопартник.
«Одарена, сочна была натура Саньки! За
редкие способности он учился бесплатно. Поэт-самородок, он обладал мгновенной,
прочной памятью, много знал и читал везде: в классе, в лодке, в гостях, в
церкви, куда водили нас ради общественного приобщения к единому богу.
Санька жил на широкой окраине, что
делала бочки для сельди, играла в буйтягу[1], с похмелья молилась богу, неумеренно
рожала детей, глумилась над чинами, чиновниками, чинопочитанием» (рассказ
«Ранние познания»).
Лоскутов вспоминал о рукописном
гимназическом журнале, у друга-писателя упоминаний о нём не нашлось.
Зато досуг астраханских гимназистов и
круг их чтения описан:
«На Калмыцком базаре мы купили бударочку[2],
закрепив паклю дранками, осмолили, внутри выкрасили зеленью.
<…>
Спали мы у воды, у ночных огромных
костров, пугливых и замирающих. Санька рассказывал, как жили в разные времена
разные люди, читал Игоря Северянина, Велимира
Хлебникова, Гоголя, а иногда подпольные брошюры» («Ранние познания»).
К Северянину, Хлебникову и Гоголю вкупе
с подпольными брошюрами приплюсуем многократно поминаемую тем же Козиным
слабость к латыни и поздней античности.
«Книги и книги, лодки-бударки, ставные
сети, толстые рыбы, загар, разъяренные споры <…>.
Астрахань – удобнейший город для мальчишек!»
(там же).
Дальше опять слово гимназическому
товарищу. Автор скрывает своего друга под псевдонимом «Стрельцов»,
происхождение которого станет ясно дальше.
«В шестнадцатом году Стрельцов пристал к
уланам. Мальчик был крупного роста, сообразителен, смел.
Во время атаки был ранен в плечо, слетел
с седла. Пока он стонал на поле брани, чья-то пуля попала ему в зад» (повесть «Военморы»).
Позволим себе усомниться в дате и
отодвинуть ее минимум на год назад. Находясь в госпитале после ранения,
Лоскутов даёт свое стихотворение для альманаха в пользу раненых. Альманах
выходит в 1915-м году в Полтаве. Автобиография упоминает скандал после выхода
альманаха именно из-за лоскутовского стихотворения,
якобы из-за недостатка патриотического духа. Составитель альманаха, местный
газетчик Ольгин, лишается рабочего места. По семейной легенде, «пристав» к
уланскому полку, расквартированному в Астрахани и направлявшемуся на фронт,
гимназист прибавил себе шесть лет. И именно с этого времени годом рождения
указывал 1892-й.
«Вернувшись в
Астрахань, Стрельцов послал к черту всех патриотов тыла и воинственный пыл
прапорщиков в хорошо сшитых френчах. Он стал большевиком.
Большевизм Стрельцова
отличался неразборчивым характером: он собирал на “Заем Свободы”[3], имел подозрительные знакомства. В дни
офицерского восстания его повели к стенке. Матросня
спасла Астрахань от белой неожиданности и не дала Стрельцову
пасть неизвестным героем».
По семейной легенде, «пасть неизвестным
героем» Лоскутову захотела помочь и «матросня».
«Неразборчивость», «подозрительные знакомства» и гимназическое прошлое – всего
этого, по мнению матросов, вполне хватало для расстрельного вердикта. Лоскутова
спас дядя. Точнее, дядина профессия – грузчик, а ещё более – свойственная этой
профессии экспрессивная убедительность высказываний. Которая, восхитив матросов
классово близкой чёткостью формулировок, спасла племяннику жизнь. И именно с
этого времени урождённый Александр Николаевич начал указывать отчество по
дядиному имени – Александр Яковлевич.
«В восемнадцатом году Стрельцов носил
старую солдатскую фуражку, разноцветные обмотки – одну бледно-желтую, другую
зеленую, штаны с мотней, в карманах ариетки
Вертинского, собственные “поэзы”, пузырек с цианистым
калием – и кличку “женский батальон” за припухлый зад» (там же). Видок вполне декадентский. Возможно, как раз в это время
Лоскутов знакомится с коллегами по поэтическому цеху.
Впрочем, одно из первых знакомств такого
рода, вероятно, произошло ещё до расстрельных злоключений. Упоминание его,
кажется, не слишком-то дружелюбное, вкладывает в уста своего двойника Козин:
«Был такой в семнадцатом году в Астрахани – “сын солнца, апостол радости и
веселья”, курносый педераст, ходил в студенческой
тужурке и белых трусиках, рыжие волосы до плеч, простоту проповедовал» («В
серой гимнастерке»).
На сайте дома-музея Хлебникова «апостола
радости и веселья» идентифицировали достаточно легко, это поэт и художник
Дмитрий Петровский. Правда, на фотографиях курносым он некажется.
Известно, что в Астрахани Петровский летом 1917-го активно
общался с Хлебниковым, вложив в позднее
опубликованных воспоминаниях в уста Велимира чуть ли
не самую его знаменитую, – хотя и апокрифичную, – мрачно-лаконичную сентенцию:
«Степь отпоёт». Хлебников, в свою очередь, обессмертил Петровского, выведя его
в рассказе «Малиновая шашка». Описывающем, впрочем,
более позднее время и другие места, дачу харьковских знакомых Синяковых. Если Лоскутов действительно познакомился с
«сыном солнца», то трудно предположить, что он не захотел познакомиться с его
другом. Входившим, к тому же, в число его любимых
авторов. Оставим здесь знак вопроса.
События этих лет темны. Гимназический
друг теряет Лоскутова из виду и встречаются они
совершенно случайным образом на пароходе, идущем из Астрахани в Баку. Вероятно,
уже в 1921 году. «Он рассказывал о бродячем восемнадцатом годе, когда смерть
торопливо шла за ним изо дня в день, не отставая ни в калмыцких степях, ни у
вятских лесов <…>» («В серой гимнастерке»).
Один из эпизодов этого времени, географически
локализуемый как раз посередке между «калмыцкими
степями» и «вятскими лесами», пересказывает сам Лоскутов, точнее, литературный
герой:
«На Волге, против Самары, я жил летом в
восемнадцатом году <…>. Ловил рыбу и писал в шалаше стихи о вечной любви.
В Самаре тем летом расстреливали больных проституток, чтоб не заражали
революцию. На заре вижу: плывет женщина, а за ней длинные волосы. Я и вытащил
ее за волосы к моему шалашу. Она очнулась. Таких женщин я никогда не видел:
глаза как серые камни, тело строгое, грудь легкая, круглая. Лежала она
навзничь, как распятая, смотрела в небо над Волгой и молчала. Я тут же, у ее
открытых ног, написал о ней стихи и склонился поцеловать ее колено. А она
подняла мою голову и устало спросила: “А деньги есть у
вас, молодой человек?”» («Военморы»). Через несколько
лет поэт переедет в Самару и почти вся оставшаяся жизнь будет связана с этим
городом. Но о его более раннем пребывании здесь умалчивают и семейные легенды,
и автобиография. Установить время описанного в эпизоде события можно с
точностью практически до недели. 8 июня Самара была взята совместными усилиями
чехословацкого корпуса и повстанцев, руководимых эсерами. Расстреливать
проституток для «защиты революции» могли, очевидно, удерживавшие ранее город
большевики.
С 1919 года именно у большевиков
оказывается Лоскутов. Он получает партбилет и становится военмором
Волжско-Каспийской военной флотилии.
Что ж, для нечуждого литературы молодого
человека компания оказалась впору. Командующий флотилией Федор Раскольников,
будущий дипломат-невозвращенец, щеголял псевдонимом, взятым напрокат у героя
Достоевского. Его супруге, по совместительству комиссарше
разведотряда, бывшей пассии вождя акмеистов Ларисе Рейснер, предстоит стать – ранняя смерть в 30 лет лишь
укрепит легенду – одной из основательниц соцреализма. На каком этапе в эту
компанию вливается наш герой, пока ещё не совсем ясно. Но к тому моменту, когда
штаб флотилии перемещается в Баку, а старшие товарищи планируют переход рубежей
бывшей Российской Империи (дебют в череде интервенций адептов Мировой
Революции), Лоскутов уже тут как тут. Недолгий бакинский
этап биографии отмечен дружбой с Велимиром Хлебниковым. Ни до, ни после с коллегами такого масштаба
судьба его уже не сведёт. Здесь уместно будет проанонсировать
готовящееся исследование Александра Ефимовича Парниса,
в котором, насколько можно судить, биография Хлебникова затянет в свою орбиту и
нашего героя.
Наметим здесь лишь несколько сюжетов.
Лоскутов, с 11 марта 1920 года вполне официальный глава семейства, живёт в
общежитии Политпросвета уже упомянутой флотилии. Это бывший дом Спевако на Баиловской улице. Велимир вселяется в то же общежитие. Сначала в проходную
комнату, но затем подселяется к художнику Доброковскому
– в аккурат над квартирой
нашего героя. В дополнение к синекуре Хлебников получает право пользоваться
личной библиотекой младшего друга. Почти каждый день он спускается этажом ниже.
Осторожно, спиной к стене, дабы скрыть от взоров протёртый до белья зад галифе,
крадётся к книгам. Юная красавица Марфуша спустя
какое-то время начинает ловить полные восхищения взгляды, женским чутьём
понимая, что не только книги влекут сюда будетлянина.
Увы, проявить солидарность в делах книжных ей мешает неграмотность, а
солидарность в делах сердечных – замужество. Надо сказать, платоническая
страсть влюбчивого «Председателя Земного Шара» никоим образом не охлаждает
отношений между учителем и учеником. Марфуша же, при том, что смысл большинства из тирад Хлебникова остаётся
для неё тёмен, а литература не представляет интереса – всю жизнь оставалась в
уверенности, что Хлебников был чем-то вроде мага и прорицателя. Видимо,
некоторые качества, которые вскоре наделят Хлебникова прозвищем и статусом
дервиша в глазах местных жителей, вначале успешно тестируются тут, в общежитии
Политпросвета. Уверенность Марфуши в магических
способностях будетлянина укрепляет следующий случай.
Начальство обещает Лоскутову отпуск. Лоскутов намеревается сплавать в родную
Астрахань и предлагает Велимиру передать весточку его
родным. – Нет, сейчас Вы в Астрахань сплавать не сможете, – после некоторого
раздумья произносит тот, – я передам письмо через три месяца. Надо ли
добавлять, что именно на три месяца переносится по объективным причинам лоскутовский отпуск?!
Кстати, Лоскутов уже начинает подписывать
изредка публикуемые в местной прессе стихи псевдонимом Кремлёв.
Злые языки утверждают, что псевдоним собезъянничан у
другого поэта-военмора, Ильи Шехтмана.
Как бы то ни было, два человека, нимало друг на друга не похожих – за
исключением того, что оба в это время считают себя футуристами, – публикуются чуть ли не на одних и тех же страницах под одной
фамилией. Что впоследствии запутает библиографов и литературоведов. Илья дожил
до 1971 года, перебрался в столицу, обильно публиковался – скромное публикационное
наследие Александра зачастую будет приписываться более известному коллеге.
Но пока ещё будущие судьбы неясны. На
какое-то время пути ученика и учителя расходятся. Хлебников отправляется с
частями интервентов, вторгшихся в Иран. На радость современнику,
коллекционирующему милитаристские потёки на портретах литературных
знаменитостей. По какой-то причине Кремлёв не
получает приказа участвовать в этой авантюре. Его путь лежит на Северный
Кавказ, в Кабарду. Здесь флотилия намеревается
создать сельскохозяйственную факторию – матросов надо кормить. Недавняя житница
страны, Поволжье, уже опустошенное реквизициями, при первом же неурожае
переживает самую чудовищную трагедию за всю свою историю. Эта трагедия отражена
в названии opus magnum’а
поэта Кремлёва – его поэме (см.
«Волга», 2017, №11-12), первое слово в нём – Голод. Поэма начата ещё в Баку. До
отъезда в Кабарду Хлебников, тоже собирающийся на
Северный Кавказ, но в район Минеральных Вод, предлагает ученику на хранение
свой архив. Ученик, чувствуя себя укоренённым в быт лишь ненамного
основательнее учителя, вынужден мягко отказать. Этот отказ он будет
переживать всю оставшуюся жизнь. Судьба хлебниковского
архива, сохранность найденных им формул, которые – он разделял уверенность
учителя в этом – позволят вычислять будущее, будут его беспокоить вплоть до
момента, когда все беспокойства оборвёт расстрельный залп.
Судьбу и быт кабардинской фактории
подробно опишет бывший одноклассник Владимир Козин в уже упомянутой повести «Военморы». Здесь друзья распрощаются навсегда. Увидеться им
суждено уже не будет. Много лет спустя во время командировки Кремлёв, зайдя в книжный магазин, увидит имя друга на
обложке книги. Испытав сильное удивление, он купит книгу и под стук
железнодорожных колёс узнает о жизни друга после расставания. Козин выучится на
ветврача, поедет усмирять болезни скота в Туркмению. В
тридцатых, перед смертью, Кремлёв тоже кинется
в Туркмению. Родные вспоминают, что Козин когда-то предлагал гимназическому
однокласснику махнуть через границу. У его отца был какой-то вклад в банке, а
Козин знал английский. Тогда Лоскутов отказался. В тридцатых передумал?
Чекисты, взяв его в Туркмении, этапировали оттуда к
месту суда – если это можно назвать судом – и казни. Впрочем, мы-то ещё не
добрались до этого места.
На вопрос «Почему вы не в партии?»
Маяковский традиционно отвечал: Партия послала бы меня ловить рыбу в Астрахань,
а я нужнее здесь. Кремлёву, вступившему-таки,
решать, где он нужнее, не приходилось. Послали его не ловить рыбу в родном
городе, а… налаживать производство чернил, в Саратов. О Саратове в жизни
Лоскутова известно лишь три факта. Первый: производство чернил он с честью
наладил. Никаких официальных подтверждений этому, равно как и вообще фактов о каком-либо чернильном производстве в Саратове, пока
не обнаружено. Приходится довольствоваться автобиографическими набросками
самого Кремлёва, где он ставит себе в заслугу то, что
именно благодаря ему цена флакона упала до пяти
копеек. Правда, какова была более ранняя цена, Кремлёв
не сообщает. Но будем надеяться, что падение было серьёзным настолько, что
гордость по этому поводу вполне заслуженна. Факт второй: после кабардинской
пробуксовки в писательстве, тут снова начинает писаться. В частности,
упомянутая поэма продолжена в Саратове. Факт третий: попытки познакомить со
своим творчеством путём публичных авторских чтений терпят фиаско. Футуризм не
пройдёт! Что странно, Саратов среди волжан славился продвинутостью
и способностью к усвоению нового. То ли некие события в
локальной истории привели к гонениям на авангард, то ли дело в личной
несовместимости Кремлёва с какой-то из влиятельных в
местной среде персон. С некоторым облегчением Кремлёв
принимает новое партийное назначение: чернильных дел мастер посылается в
распоряжение… самарского губиздата.
Начало самарского периода в биографии
неплохо задокументировано. В городе к этому времени
существует Самарское Литературное Общество «Слово», отчёты
о мероприятиях которого оперативно публикуются в местной прессе. Первое
упоминание о литераторе-новичке относится к началу января 1924-го года. На этом
заседании «Слова» самарские коллеги прощались со своим коллегой, на недолгое
время ставшим, если верить отчётам библиотек и изб-читален, самым популярным
писателем страны. Увы, после переезда в столицу Александр Неверов быстро
сгорел, свидетельствам его славы предстоит почти напрочь
изгладиться из памяти потомков. После почтения памяти коллеги вставанием
начались чтения.
«Последним выступил приезжий т. Кремлев с стихотворением “Кремль”,
<…> очень сильным и революционным».
Как видим, в городе, в котором наш герой
будет жить ближайшую дюжину лет и которому суждено стать его Голгофой, его пока
считают приезжим. Но самарские писатели приняли приезжего радушно.
Практически сразу, 12 января, Кремлёва привлекли для чтений в более широкой аудитории.
Первый блин, по пословице, выходит комом. Для чтения в Линдовом
городке, – месте дислокации красноармейских частей, – поэт выбирает фрагмент
той самой поэмы, которую можно прочитать целиком в прошлом номере «Волги».
Начиная со строки «Распорота ветром рубаха», правда, конец фрагмента с такой же
точностью установить невозможно.
Отзыв посетителя, вероятнее всего,
армейского комиссара, В. Тенина, прислан в газету, он
неутешителен:
«…это хорошие стихи, но
увы! хороши только не для красноармейской аудитории, в среде которой
преобладают крестьяне. Я наверняка скажу, что мало кто из красноармейцев понял
содержание стихотворений, особенно стихотворения Кремлева,
философского содержания, с такой непривычной рифмовкой, к которой крестьянин не
привык (вообще нужно сказать, крестьянин не привык отвлеченно мыслить). Ему
нужна непосредственность, ясность, больше реального, а тут ему преподносят
философское стихотворение.
Недаром, пока читали стихотворения и
рассказы, из зала большинство ушло. Почему? Потому, что непонятно. А чего
слушать, когда непонятно?».
Представитель «Слова» держит оборону:
«…по способу тов. Тенина пролетарская литература
спустится до народнического сюсюкания
и подыгрывания к крестьянской отсталости и темноте».
Но Кремлёва, хотя и нехотя, отдает на растерзание:
«Стих. Кремлева – единственное
из прочитанных, может быть, могло быть непонятым некоторыми из присутствующих».
Впрочем, Кремлёв
к этому времени уже полноправный участник местной литературной жизни. Конфуз с
чтением перед крестьянами, загнанными в казармы принудительной мобилизацией,
переживает стоически. И уже через несколько дней устраивает устный дебют много
раз упомянутой поэмы: «Большую поэму – “Революция, Голод и Любовь” прочел А. Кремлев, являющийся поклонником поэта Велемира
Хлебникова и усвоивший его фразеологию».
В этот же год Кремлёв
начинает осваивать новый для себя род литературы – о чём незамедлительно
появляются свидетельства.
«…выступил А. Кремлев
с прозаическими произведениями… <…> Первым был отмечен рассказ
посвященный пробуждению сознания своего единства с пролетариатом у парижской
проститутки, отказавшейся “работать” 1-го мая и присоединившаяся
к зову “долой буржуазию”. Рассказ сжат, динамичен, выразителен и при экономии
средств достигает большого впечатления. Т. Кремлев
удачно пользуется приемом “среднего рассказчика”, характерным для современной
западной литературы…» – после столь аппетитного описания остаётся только кусать
локти, в сохранившейся части архива Кремлёва «рассказ
посвященный пробуждению сознания своего единства с пролетариатом у парижской
проститутки», увы, не обнаружен.
К счастью, далеко не все описания
творческих удач писателя заставляют жалеть об утратах:
«…заслушан рассказ т. Кремлева (“Гибель князей”). <…>
Рассказ рисует быт бандитов, попавших в
руки советской власти. Выступавшими критиками (т.т. Ильин, Боев, Салаев, Рутэс) было отмечено, что
рассказ с художественной стороны написан сильно, сочно, производит большое
впечатление».
Проверить впечатление, оценить силу и
сочность упомянутого рассказа читатель может и самостоятельно – несмотря на
частично совпадающее заглавие, кажется, как раз он извлечён из архива писателя
и публикуется вслед за статьёй.
Дамоклов меч «непонимания», впрочем,
продолжает нависать не только над поэтическими созданиями Кремлёва,
прозаические не избежали той же участи: «К общему недостатку рассказов можно
отнести то, что их трудно понять. Автор, рассуждая и мысля художественными
образами, не знает меры в них» – суждение о «непонятности» подобно клейму,
унаследованному учеником от учителя. Оно сопровождало всю жизнь Хлебникова,
пережив его, оно же становится лейтмотивом высказываний о Кремлёве.
Тем не менее, в декабре 1924-го, к
двухлетнему юбилею «Слова» Кремлёв избирается
кандидатом в ревизионную комиссию общества. В следующем году, когда общество
принимает решение готовить альманах, Кремлёв входит в
инициативную группу, собирающую материалы.
Альманах под заглавием «Сарынь» тиражом
в 800 экземпляров выходит через год, в 1926-м году. Проза Кремлёва,
с обозначением жанровой принадлежности «сказ» и заглавием «Темирхан
– последний князь», входит в его состав. И, забегая вперёд, это единственный
известный мне случай публикации прозы этого незаурядного писателя.
Хотя первоначально в том же «Слове» идёт
речь об издании персональных книг членов общества. В том числе и книги Кремлёва. Название, общую концепцию и эпиграф Кремлёв заимствует у своего учителя, Велимира:
И князь и князь
и конь и книга.
Речей жестокое пророчество.
Нам незаметно словно иго
И неизбежно словно отчество.
Запомнив в слегка искажённом виде стихи
учителя, Кремлёв старался сохранять ему верность в
главном – в напряженном поиске истины. Он искренне пытается «соответствовать
моменту», но из сатиры выходит чуть ли не пасквиль, в
этюде о борьбе с бандитизмом (советский эвфемизм повстанчества) отрицательный
герой невольно вызывает сочувствие читателя, а производственный рассказ
обнажает технологию манипуляции общественным мнением и ужасает небрежением к судьбе
отдельного человека.
Трудно судить о степени готовности книги
кремлёвской прозы. Но выйти ей было не суждено в любом
случае. Не только Кремлёв, почти никто из его
литературных коллег по провинциальному литературному обществу так и не шагнул
из круга единичных публикаций и устных чтений. Ко всем бедам, в очередную
партийную чистку Кремлёв становится не просто
беспартийным. Он становится вычищенным. А это гораздо, на порядок хуже
отсутствия партийного билета. У вычищенного трое
детей, единственное, чем он может их кормить – работой в газетах. Когда
газетная поденщина одолевает нашего героя – творчество покидает его. В
тридцатые годы он уже не пишет ни прозы, ни стихов. Впрочем, нет, для газетных
нужд порою сочиняется нечто вот такое:
Мастерам высоких скоростей,
водителям сверхтяжелых составов.
НАПУТСТВЕННОЕ СЛОВО УЧАСТНИКАМ СОВЕЩАНИЯ
СТАХАНОВЦЕВ-КРИВОНОСОВЦЕВ САМАРА-ЗЛАТОУСТОВСКОЙ.
И радость нам эта без края:
Нарком доложил ЦК,
Что транспорт теперь шагает
Походкою большевика.
<…>
И сердце поет не устами,
А делом – таким, что держись:
Спасибо, товарищ СТАЛИН,
За эту счастливую жизнь!..
Это написал человек, арестованный 31
октября 1937 года и 29 октября 1938 года приговорённый к расстрелу.
[1] буйтяга, вар. буй-тяга,
буй и тяга, буй-мяч, буй – популярная в описываемые времена в Астрахани игра,
сходная с лаптой.
[2] Бударка –
(будара) небольшое ловецкое судно, встречающееся в северной части Каспийского
моря. Имеет сильно заостренную носовую часть с большим уклоном вперед.
[3] В агитации за кредитование
Временного правительства («Заём Свободы») приняли участие, в числе прочих,
упомянутые Игорь Северянин и Велимир Хлебников.