Мандельштам О.Э. Собрание стихотворений 1906–1937 / Сост. О.А. Лекманова, М.А. Амелина, предисл. О.А. Лекманова, коммент. и библиогр. О.А. Лекманова, Е.А. Глуховской, А.А. Чабан.
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2018
Мандельштам О.Э. Собрание стихотворений 1906–1937 / Сост. О.А. Лекманова, М.А. Амелина, предисл. О.А. Лекманова, коммент. и библиогр. О.А. Лекманова, Е.А. Глуховской, А.А. Чабан. – М.: Рутения, 2017. – 560 с., ил.
Обращаясь к творчеству непростого для восприятия и понимания прозаика или поэта, заинтересованный читатель всегда надеется на помощь сопровождающего его тексты комментария. При этом не только для специалистов-гуманитариев, но и для каждого любителя классической литературы далеко не секрет, что многие авторы в таковом не нуждаются. К числу художественных миров, чье самостоятельное читательское освоение вряд ли возможно, относится поэтическое наследие Осипа Мандельштама, стихи которого требуют не только традиционных текстологических, биографических и историко-литературных справочных примечаний, но и собственно содержательного, семантического «сопровождения», то расширяющегося до обращения к художественному пространству автора в целом, то сужающегося до интерпретирования отдельных образов[1].
Для мандельштамовской поэзии обстоятельства сложились самым лучшим образом: на родине поэта комментатором первого посмертного издания, вышедшего в свет в 1973 году, стал знавший его лично блестящий специалист в области современной литературы и живописи Николай Харджиев[2]. И хотя предложенный им вариант не мог избежать идеологических и цензурных ограничений, он не только стал образцом и основой для всех последующих комментариев, но и до сих пор остается востребованным современным мандельштамоведением. В этом отношении показателен тот факт, что первый из появившихся в годы «перестройки» сборник стихов Мандельштама, выпущенный в 1989 году таллиннским издательством «Ээсти раамат» в серии «Поэтическая библиотечка школьника», никаких примечаний в своем составе не содержал. Однако вызвано это было уже не идеологическими, а объективными причинами, поскольку любой новый вариант комментария в условиях еще не полностью открывшихся цензурных границ, по сути, только повторял бы, корректировал и дополнял сделанное Харджиевым. Но за прошедшее с тех пор время появился не один пример комментированного прочтения художественного наследия поэта, что стало возможным во многом благодаря усилиям ведущих отечественных мандельштамоведов. И хотя проделанная работа нередко сопровождалась прямой полемикой, в ходе которой исследователи порой предлагали взаимоисключающие интерпретации, это лишь подтверждало особую актуальность существования профессионально подготовленного комментария поэзии Мандельштама, который продолжал бы расширять границы его научного и читательского понимания.
Такому требованию во многом отвечает издание, чьи «координаты» вынесены в подзаголовок данной публикации. Открывает книгу составленная Олегом Лекмановым «краткая инструкция по применению» «Как читать Мандельштама?», которой, в свою очередь, предшествует эпиграф из «Ревизора» Гоголя: «Дайте же открыть нам эту загадочную шкатулку. Что это за странная такая шкатулка, которая неизвестно зачем нам поднесена, неизвестно зачем перед нами поставлена и неизвестно зачем от нас заперта?» (С. 5). Уже из этой цитаты становится ясно, что перед читателем – не просто очередное собрание стихотворений, приуроченное к прошедшему в 2016 году юбилею поэта, а опыт построения принципиально нового механизма комментирования его произведений. Собственно методологическая часть, характеризующая данный факт, отнесена в книге непосредственно к комментарию, индивидуальную специфику которого Олег Лекманов, Елена Глуховская и Александра Чабан определяют так: «Есть две особенности, радикально отличающие нижеследующий комментарий к стихотворениям Мандельштама от предыдущих опытов в этом роде. Во-первых, основной акцент в нем сделан на прояснении конкретных реалий, а цитаты из текстов других авторов выявляются лишь в тех случаях, когда без этого совершенно невозможно понять комментируемое стихотворение Мандельштама. Во-вторых, каждое примечание сопровождается списком библиографических отсылок ко всем (по возможности) опубликованным работам и фрагментам работ о комментируемом стихотворении. <…> Таким образом, этот комментарий рассчитан и на читателей-"любителей”, которым, возможно, будет вполне достаточно объяснения непонятных слов, и на читателей-“профессионалов” (студентов и состоявшихся исследователей), которым в своих изысканиях будет необходимо опираться на опыт анализа произведений Мандельштама, уже накопленный до них» (С. 305)[3].
Текстологическим источником образовавших книгу стихотворений послужило последнее полное собрание сочинений, подготовленное Александром Мецем[4], но для данного издания несколько перестроенное. Составители (Олег Лекманов и Максим Амелин) объяснили причину этого следующим образом: «мы расположили все стихотворения <…> не по книгам и циклам, а в хронологии их написания. Такой порядок расположения стихотворений поэта экспериментальный, и мы, разумеется, не считаем, что отныне он должен стать каноническим» (С. 305-306). Трудно сказать, почему подобный способ организации назван экспериментальным, – именно так было построено подготовленное Сергеем Василенко и Павлом Нерлером в 1993–1997 годах первое полное на тот момент собрание сочинений Мандельштама, которое последовало за вышедшим в 1990 году первым научным изданием стихотворений поэта на его родине в «новое время»[5]. В данной ситуации подобное предуведомление вполне закономерно, поскольку вопрос о принципах расположения текстов в стихотворных изданиях ввиду конкретных литературно-исторических и биографических причин в случае с мандельштамовским творчеством приобретает особую актуальность.
Если рассматривать данную тему в собственно теоретическом аспекте, то можно с уверенностью утверждать, что традиционный способ – формирование издания в соответствии с вышедшими в свет при жизни поэта его сборниками стихов – более предназначен для читателя, которому важна именно авторская позиция, отраженная в порядке следования его поэтических текстов. Хронологическая модель совершенно явно ориентирована на исследователя, частично или полностью реконструирующего художественный мира автора, складывающийся и видоизменяющийся последовательно, на протяжении всей его творческой биографии. Образно говоря, если первый тип построения собрания сочинений поэта, рассчитанный на достижение прежде всего эстетического эффекта, сопоставим с индивидуальным авторским «сюжетом», то вариант, направленный на получение конкретного рационального результата, можно определить как «фабулу». Об этом же и пишут и сами составители и комментаторы книги: «выдержать хронологический принцип строго и последовательно в одном издании – подобное решение показалось нам интересным и многое проясняющим в эволюции мандельштамовского творческого метода» (С. 306).
Но, как хорошо известно, в научной практике цели, постулируемые на начальном этапе работы над тем или иным проектом, нередко расходятся с происходящим в процессе его реализации, а еще чаще не совпадают с конечным результатом. Отчасти такой эффект возникает и в данном случае применительно к первой из названных авторами его отличительных черт – попытке ограничить пояснения к текстам только сведениями фактического характера. Во многом этому способствует специфика художественного мировоззрения и творчества Мандельштама, «реальный» комментарий произведений которого неизбежно выводит исследователя на содержательный, суггестивный, по определению Лидии Гинзбург, уровень его поэтики. Вместе с тем никакая попытка интерпретации мандельштамовских стихов и прозы не будет считаться законченной и хотя бы в малой степени имеющей право на существование без обращения к фактам биографии автора и к историко-литературному контексту. Необходимость в конкретных реалиях проявляется уже в первом примечании, открывающем обширный раздел комментариев (С. 309–490) и посвященном самому раннему из известных стихотворений Мандельштама – «Среди лесов, унылых и заброшенных…», написанному в 1906 году еще во время обучения в Тенишевском училище. Указывая на обстоятельства появления этого текста, авторы неизбежно обращаются к практике предвосхитившего их коллеги: «Как указывает А. Мец, “это и следующее стихотворение написаны под впечатлением от рассказов о расправе правительственных войск в Зегевольде (позднее – Сигулда) в начале 1906 г.” <…> Лето того года Мандельштам с матерью и братьями провел в Зегевольде (Латвия)» (С. 309). Впрочем, с формальной точки зрения комментаторы остаются верны выбранному ими методу, поскольку без указываемых здесь внетекстовых реалий стихотворение действительно не может быть верно понято.
В то же время неожиданностью для неподготовленного читателя станет отсутствие в абсолютном большинстве этой части примечаний фактографической составляющей. Но данное обстоятельство ни в коем случае нельзя отнести к недобросовестности авторов, как правило, огранивающихся только текстологической ссылкой на первую публикацию стихотворения и список библиографии о нем. Отличающая в этот период творчество поэта явная и декларируемая им самим ориентация на художественный опыт символистов менее всего требует объяснений и толкований, находящихся в сфере повседневной действительности, и позволяет оставаться в смысловом пространстве абстрактных понятий и категорий. До стихотворений, относящихся к самому началу 1912 года (С. 309–322), реальный комментарий отсутствует в силу объективных причин, что по-своему подтверждает результаты многочисленных исследований ранней поэзии Мандельштама, абсолютное большинство из которых указано в библиографической части примечаний к каждому из текстов этого отрезка времени.
Нетрудно догадаться, что ситуация принципиально меняется с началом акмеистического периода мандельштамовского творчества, который несколько условно можно отнести к 1912–1917 годам (С. 323–376). Внимание комментаторов последовательно привлекают явлении, объекты и персонажи повседневной реальности эпохи заката Российской империи: циферблат часов Царскосельского вокзала и само Царское Село, «лейб-гвардии гусарский его величества полк, предназначенный для личной охраны монарха», журнал «Нива» и романы Дюма-отца и Дюма-сына, «точильщик – одна из распространенных уличных профессий дореволюционного Петербурга», «золотой» – «денежная единица, введенная в Российской империи реформой 1897 года», правовед – «студент Императорского училища правоведения», броненосец – «появившийся в России в конце XIX века вид военных артиллерийских кораблей», сбитень и сайка, петербургские проститутки и бродяги, тюремные камеры Петропавловской крепости, ломовик, лубочная литература, сода-виски и кюрасо, теннис, футбол, крокет на льду (хоккей) и конное поло… Не менее широко представлены в сборнике примечания о важнейших составляющих пространства мировой культуры, к числу которых могут быть отнесены константинопольская Айя-София и парижский Нотр-Дам, «одна из наиболее известных династий Тутмосидов Древнего Египта», индивидуальные особенности творчества Баха, новелла «Падение дома Эшеров» По, «Домби и сын» Диккенса, римские Авентин и Капитолий, Казанский, Реймсский и Кельнский соборы и многое другое. Вряд ли стоит напоминать о том, что без точного понимания этих образов (именно образов, а не просто слов и устойчивых словосочетаний), без знания стоящих за ними социально-исторических и культурных реалий полноценное восприятие стихов Мандельштама невозможно.
Подобная лексико-семантическая «дифференциация» присутствует и на последующих этапах мандельштамовского творчества, содержательная и формальная периодизация которого для современной науки стала постоянной величиной и не требует специального обсуждения. При этом процесс комментирования становится тематически двунаправленным: объектом описания оказываются, с одной стороны, единицы, входящие в активный словарный запас начала 1910-х годов и по тем или иным причинам сохраняющие свою актуальность, а с другой – лексические новообразования послеоктябрьской эпохи. Такова, например, ситуация с посвященным событиям 1905 года стихотворением «Когда в далекую Корею…», при обращении к которому в поле зрения комментаторов попадает используемый поэтом в мае 1932 года набор «архаической» лексики, отражающей историческую и бытовую специфику того времени: русско-японская война и оранжерея Тенишевского училища, недавно начавшие производиться конфеты ирис и затонувший от взрыва на японской мине броненосец «Петропавловск» и последовавшее за этим поражение русского флота в сражении при Цусиме… Одновременно с этим в тексте присутствуют и элементы культурного кода, актуальные для автора: Тарас Бульба из одноименной повести Гоголя и царевич Хлор из оды Державина «Фелица» (С. 429–430).
Исключительно чуткий к «живой стихии русского языка», Мандельштам, как и многие его коллеги по цеху, остро воспринимал языковые нововведения победившего пролетариата, в полной мере проявившиеся в тотальном засилье аббревиатур и самых разнообразных сокращений. Именно используя одну из таких расхожих лексических конструкций в глубоко личностном, экзистенциальном контексте первого из «московских стихотворений» мая-июня 1931 года «Еще далёко мне до патриарха…», поэт выразил свое отношение к современности: «Пора вам знать: я тоже современник, / Я человек эпохи Москвошвея». Вряд ли покажется преувеличением утверждение о том, что упоминаемый комментаторами «трест, образованный в 1929 г. по пошиву пиджаков, брюк и пальто» (С. 420), оказывается способен нести в себе не только фактические, но и лингвистические «дифференциальные признаки» новой эпохи[6]. В опосредованной, метафорической форме Мандельштам выразил свое отношение к аббревиатурам в «Четвертой прозе», в ее финальной части: «Ночью на Ильинке, <…> Гумы и тресты спят и разговаривают на родном китайском языке <…>. – Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки. Дайте Цека…». И здесь кажется допустимым говорить о том, что имя этого персонажа с его традиционными фольклорными коннотациями – Вий – может ассоциироваться и с аббревиатурой, также становясь лингвистическим «отражением» внетекстовой реальности[7].
В такой ситуации сказанное вполне допустимо проецировать на стихотворение апреля 1937 года «Как по улицам Киева-Вия…», что может наглядно продемонстрировать объективно существующую уязвимость комментария, ориентированного только на фактографическое описание и сознательно избегающего обращения к содержательной составляющей. В примечании к этому тексту Вий определен как «дьявольское существо из одноименной повести Н.В. Гоголя» (С. 485), что отчасти совпадает с расплывчатой формулировкой предыдущего объяснения, принадлежащего Александру Мецу: «фантастический персонаж одноименной повести Гоголя»[8]. При этом оба они соответствуют более широкой формулировке, характерной для современных этнолингвистичесих исследований: «персонаж одноименной повести Н.В. Гоголя, по своим внешним признакам и поведению схожий с целым рядом восточнославянских мифологических персонажей»[9]. Еще до недавнего времени не вызывал сомнений тот факт, что Вий «в восточнославянской мифологии персонаж, чей смертоносный взгляд скрыт под огромными веками или ресницами»[10], но общераспространенная, традиционная для литературоведения точка зрения об архаических корнях происхождения одного из самых известных гоголевских образов, его прямом заимствовании из восточнославянской фольклорной традиции в конце 1990-х годов была подвергнута обоснованному сомнению: «Есть все основания считать образ Вия не творением “простонародного воображения”, а авторской фантазии <…> Гоголя, сконструировавших своего героя из реальных мифологических мотивов, встречающихся в славянских традициях, но по законам романтической эстетики»[11]. Однако и это революционное утверждение ничего не добавляет к полному и точному пониманию образа Вия в мандельштамовском тексте: в данном случае уже не имеет значения, знал ли автор о трудностях установления генезиса своего «героя» (вероятнее всего, не знал), намного актуальнее те дополнительные значения, которые возникают в пространстве культуры в подобной смыслообразующей перспективе.
Высокая степень вероятности аналогичных «полифонических» толкований, невозможность сведения их к одному исчерпывающему комментарию прежде всего отличает образы, черпаемые поэтом из самой широкой культурной традиции – различные по своему происхождению исторические и мифологические имена, события и факты; известные литературные, музыкальные, живописные и фольклорные произведения и персонажи; образы, связанные с материальными видами искусств и др. Такие случаи многочисленны и разнообразны, начиная уже с «акмеистических» стихов, но если в этот период автор чаще всего остается в границах словарных значений, то позднее включение в поэтический текст подобных лексических единиц сопряжено с появлением у них дополнительных смысловых оттенков и даже нового содержания, как случилось с образом Вия, очевидно, ставшим метафорической персонификацией современной поэту действительности. Именно появление в стихах таких содержательных элементов, адекватное понимание которых выходит за границы традиционного словоупотребления, создает главную сложность их восприятия не только для широкой читательской аудитории, но и для профессиональных литературоведов и фольклористов.
В качестве еще одного произвольного примера такого расширительного понимания традиционных значений может выступать цикл «Стихи о русской поэзии» (июль 1932 года): составляющие его тексты, тематически и эмоционально обращенные едва ли не ко всей поэтической традиции русской литературы в ее самых высоких проявлениях, строятся на образах, заимствованных из восточнославянского фольклора. В третьем из стихотворений после экспозиции (если применительно к нему не сказать рекогносцировки): «Полюбил я лес прекрасный…» – появляется целый ряд живописных «героев», для которых характерно именно подобное метафорическое наполнение. Особое внимание читателя наверняка привлечет строка: «Тычут шпагами шишиги, / В треуголках носачи», – поскольку это довольно употребительное наименование, заимствованное из русского фольклора, может пониматься по-разному. Как свойственно многим периферийным, низовым персонажам фольклорной демонологии, шишига не имеет одного устойчивого означаемого, и говорить с абсолютной уверенностью о том, кто в мандельштамовском стихотворении скрывается за этим «именем», весьма затруднительно. До авторов рассматриваемого издания ни один из комментаторов внимания на них не обратил; в качестве объекта самостоятельного описания отсутствуют они и в тематически ориентированных исследованиях и энциклопедических изданиях по восточнославянскому фольклору; в примечании к «Стихам о русской поэзии» шишиги определены как кикиморы (С. 435). При этом необходимо учитывать, что в словаре Владимира Даля шишига трактуется не только как нечистая сила вообще, но и более широко и, в то же время, конкретно, как «нечистый, сатана, бес; злой кикимора или домовой, нечистая сила, которую обычно поселяют в овине; <…> черти», в подтверждение чего, в частности, приводится поговорка, вынесенная в заглавие настоящей заметки: «Шишига его смутил»[12].
И хотя фольклорное происхождение этого образа у Мандельштама очевидно, некоторые исследователи при анализе его ассоциативных значений явно удаляются и от значений реальных. Так, например, совершенно неожиданную, откровенно парадоксальную интерпретацию предложил Борис Гаспаров: «Как кажется, скрытым смыслом этих строк является гротескная картина “преображения” Фета-незаконного сына, носившего фамилию матери по первому браку, – в “Шеншина”, русского дворянина, офицера и камергера <…>. Слово шишиги (“нечистая сила”, по В.И. Далю) может быть понято как каламбурная передача новообретенного имени Фета»[13]. Вполне оправданным представляется несогласие с таким толкованием Владимира Мусатова, разделившего точку зрения Ирины Месс-Бейер, «увидевшей в шишигах и носачах контаминацию гофмановского Крошки Цахеса и гоголевского Носа. Перед нами – инфернальные существа, в руках которых оказалась лесная жизнь, и это один из признаков “беды”, случившейся с лесом. Палачи, читающие книги “на углях”, даны как продолжение шишиг и носачей. Власть вдвойне отвратительна своей любовью к книгам, авторов которых она сама же спокойно уничтожает»[14]. В результате, полностью дистанцируясь от архаической основы этого персонажа, исследователи находят в нем и историко-литературное, и социально-политическое наполнение, но при любой из этих интерпретаций очевидно, что следование лишь одному из значений комментируемого образа, в данном случае фольклорному, не только не прибавляет понимания его «индивидуального» содержания в рассматриваемом контексте, а наоборот, затемняет смысл, уводя читателя в сторону.
Буквальное прочтение неизбежно приводит к искаженному пониманию как образов, входящих в пространство культуры, так и явлений бытовой повседневности. Например, финальную строфу стихотворения 1917 года «Еще далёко асфоделей…»: «Туда душа моя стремится / За мыс туманный Меганом, / И черный парус возвратится / Оттуда после похорон!» – авторы рецензируемого сборника комментируют следующим образом: «черный парус <…> поднимался на кораблях, чтобы сообщить о гибели капитана» (С. 373). Думается, что в данном случае речь все-таки должна идти о переосмысленном мифологическом сюжете – трагической смерти царя Эгея по вине Тесея, который во время возвращения домой после победы над Минотавром не сумел поменять на своем корабле черные паруса на белые, что его отец воспринял как известие о гибели сына и покончил с собой[15]. Примером буквальной расшифровки образов, связанных с биографическими реалиями, может служить ключевая строфа стихотворения «Еще далёко мне до патриарха.…» июля – сентября 1931 года: «Когда подумаешь, чем связан с миром, / То сам себе не веришь: ерунда! / Полночный ключик от чужой квартиры, / Да гривенник серебряный в кармане, / Да целлулоид фильмы воровской». Если образ полночного ключика комментаторы объясняют как «ключ от квартиры <…> брата А. Мандельштама, где жил в этот период поэт», то воровскую фильму они интерпретируют как «фильм “Путевка в жизнь”, вышедший в прокат в июне 1931 г.» (С. 422). И здесь, очевидно, необходимо говорить о чересчур прямолинейном толковании мандельштамовской образности, поскольку упоминаемая откровенно эксцентрическая кинокомедия вряд ли подходит под определение «воровской»[16].
Если в адрес первой авторской части издания, «комментаторской», ее читателями могут быть высказаны нарекания самого разного рода (нетрудно предсказать разногласия в выборе комментируемых элементов художественного мира поэта, несогласие с предложенными объяснениями, упреки в отсутствии ссылок на источники приводимых в примечаниях интерпретаций и т.п.), то вторая, библиографическая часть, составленная Олегом Лекмановым при участии Дмитрия Зуева, объективно остается вне критики. За все время изучения биографии и творчества Мандельштама подобного рода вспомогательный аппарат, ориентированный на максимально возможную полноту описания, публиковался, кажется, только дважды, в 1990 и 1997 годах[17]. Адресная, «точечная» библиография, целенаправленно относящаяся к каждому стихотворению, ранее в печати никогда не появлялась, а потому переоценить практическую, научную ценность предложенных составителями материалов невозможно. Но, разумеется, отдельные незначительные огрехи и мелкие недочеты случаются и при самом ответственном и профессиональном отношении к столь кропотливой и непростой работе; не избежало этого и рецензируемое издание.
Так, например, в описание статьи Томаса Лангерака «“Подхалимские стихи”. О творческой истории стихотворения Мандельштама “Не мучнистой бабочкою белой…”» опечатки вкрались в выходные данные: публикация, действительно, состоялась в издаваемых в Воронеже «Филологических записках», но не в 23-м выпуске 2005 года, а в вышедшем в 2006 году выпуске 25 (где, в свою очередь, содержится грамматическая опечатка в заглавии мандельштамовского стихотворения). Вероятно, сознательно остался не указанным составителями факт повторной публикации этого исследования (с несколько измененным названием, но с той же очевидной ошибкой в заголовке) в увидевшем свет в 2012 году сборнике статей «Текстологический временник. Русская литература ХХ века: Вопросы текстологии и источниковедения. Книга 2», подготовленном Институтом мировой литературы. Именно этот вариант был позднее размещен на странице «Публикации» в разделе «Академическая библиография» официального сайта Гентского университета, где преподает автор (https://biblio.ugent.be/publication/3071881). Там же находится другая статья этого исследователя – «Анализ стихотворения Мандельштама “Импрессионизм”» (https://biblio.ugent.be/publication/3111734), опубликованная в 2012 году в 4-м выпуске воронежского сборника «Универсалии русской культуры», но не попавшая в список литературы при комментарии мандельштамовского текста; вместо нее присутствует англоязычный «прецедент» – статья «Mandel’stams “Impressionizm”» (также с опечаткой в заглавии этого стихотворения на нидерландском языке). Кроме того, досадная оплошность отличает само библиографическое описание – предлагаемый вариант выходных данных: «Voz’minaradost”: tohonourJ.v.d.Eng—Liedmeier, Amsterdam. 1980», – в действительности несколько отличается и выглядит так: «Возьми на радость: ToHonorJeannevanderEng—Liedmeier. – Amsterdam, 1980». К слову сказать, библиография, сопровождающая комментарий к стихотворению 1932 года «Импрессионизм» (С. 431), могла бы быть расширена за счет еще нескольких позиций, безусловно заслуживающих внимания исследователей[18].
При более внимательном и пристрастном прочтении списка литературы, входящей в состав примечаний, подобного рода примеры могут оказаться не единичными, однако они не носят критического характера, поскольку библиография научных, публицистических и даже художественных текстов вокруг имени Мандельштама за последние тридцать лет стала практически неисчерпаемой даже для мандельштамоведов. Данное обстоятельство придает предложенной составителями и комментаторами библиографической модели дополнительную ценность, становящуюся особенно актуальной в современных условиях постоянно снижающегося уровня исследовательских и образовательных стандартов, нередко совершающих последовательное движение от недобросовестности к профанации и откровенному непрофессионализму. Одним из проявлений этого на практике является полное игнорирование всего сделанного в науке ранее, что кажется невозможным в ситуации обращения к такому сложному для изучения автору, как Мандельштам[19]. И если для аспиранта это еще можно объяснить полной неосведомленностью его самого и абсолютным равнодушием научного руководителя, то вряд ли хотя бы как-то удастся оправдать отсутствие ссылок на предшествующие исследования в труде университетского преподавателя, где, как лаконично постулирует аннотация, «в онтологическом аспекте рассматривается поэтическая концепция пространства и времени творчества О.Э. Мандельштама. <…> Наиболее подробно рассмотрена семантическая наполняемость концепта “вечность”. Ключевые слова: жизнь, вечность, смерть, время, пространство»[20].
Отсутствует обращение к исследованиям коллег и в другой публикации – статье о метафорических формах наименования человека, присутствующих в мандельштамовской поэзии[21]. Данный факт тем более труднообъясним, что незадолго до этого автор выпустил в свет построенную в словарной форме монографию на ту же тему; словарь подобного типа был издан впервые, и, как сказано в аннотации, «в нем представлены индивидуально-авторские фразеологические единицы со значением лица, занимающие центральное место в индивидуальной языковой картине мира одного из выдающихся поэтов Серебряного века – О.Э. Мандельштама. Книга включает в себя 320 словарных статей, в каждой из которых содержится структурно-грамматическая и семантическая характеристика поэтических фразеологизмов; приводится необходимый культурологический и литературоведческий комментарий, раскрывающий образную основу фразеологических наименований человека. Словарь предназначен для широкого круга читателей»[22]. По какой причине автор вдруг решил проигнорировать собственный исследовательский опыт, во многом основанный на печатных трудах своих коллег, остается необъяснимым.
Подобное дистанцирование (или остранение?) характерно именно для исследователей, претендующих на абсолютную новизну теоретического и методологического инструментария, предлагаемого ими для интерпретации художественных текстов, когда творчество того или иного литератора становится лишь иллюстративным материалом. Применительно к поэтическому наследию Мандельштама одним из примеров подобного подхода может служить опыт обнаружения нового лирического жанра: «незамеченному в период своего возникновения и не имеющему пока еще научного термина жанру лирического “воления” целесообразно было бы присвоить имя волюнты (от лат. voluntas– волеизъявление) <…>. У О.Э. Мандельштама также имеются лирические тексты, принадлежащие к обозначенному жанровому инварианту». Но на этом автор не останавливается, а на материале мандельштамовской поэзии 1937 года продолжает свои изыскания и приходит к выводу о существовании еще одного из основных лирических жанров. К числу его отличительных черт относятся, в частности, «два жанрообразующих инвариантных параметра, дополняющих архитектонику присутствия – как интенцию самоопределения лирического субъекта, так и эвристиескую суггестию лирического прозрения». Жанру лирических прозрений подобного рода предлагается присвоить термин эвиденция (от лат. evidenc – очевидный, явный), после чего статья завершается утверждением: «Жанровая стратегия лирической эвиденции весьма характерна для поэтического творчества Мандельштама, но едва ли он является единоличным изобретателем новейшей лирической жанровости»[23]. В том, что Мандельштам не является изобретателем эвиденции, сегодня вряд ли кто сомневается, отчего понятным становится отсутствие в публикации проекций на предшествующий научный опыт изучения его поэзии. Остается только желание вслед за известным литературным персонажем задаться вопросом: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?».
Но не следует надеяться, что подобному «минимализму» противостоят только высокое чувство ответственности и истинный профессионализм, – имитация, ставшая одной из отличительных черт современности, коснулась и этой сферы, прежде всего в практике высшего образования. Вот лишь один пример – библиография в сравнительно недавнем учебном пособии, которое посвящено поэзии Мандельштама, обозначенной автором как его «художественный мир»[24]. В процессе обучения студентам предлагается использовать, в частности, «Вторую книгу» Надежды Мандельштам, выпущенную в 1978 году в парижском издательстве «YMKA-PRESS» (sic!), а также известное исследование Омри Ронена «Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике О. Мандельштама», вошедшее в сборник «Slavic Poetics: Essays in Honor of Kiril Taranovsky», который увидел свет в 1979 году в «семиотическом» гаагско-парижском издательстве «Mouton» (в библиографии оно не упомянуто). Трагикомизм данной ситуации заключается даже не в том, что и мемуары, и статья уже неоднократно переиздавались в России, а в том, что в недавний период отечественной истории первые из них входили в список запрещенных антисоветских книг, а вторая была связана с изданием, имевшем статус нежелательного; вряд ли сегодня подобные раритеты можно встретить где-то кроме специализированных книжных собраний. Соответственно, и в данном случае можно говорить о «библиографической» имитации, что подтверждается как отсутствием указаний на источник цитат из воспоминаний вдовы поэта, так и неполнотой описания сборника статей, где появляется некое топографическое новообразование – «TheHagueParis», что свидетельствует о явном непонимании автором библиографии того, о чем идет речь. Данный факт позволяет объяснить еще одну специфическую черту этого списка – труднообъяснимую предрасположенность его составителя к авторефератам диссертаций, которым принадлежат 17 из 71 позиции. Зная, как легок и привычен сегодня поиск подобных электронных изданий в Интернете для соискателей ученых степеней, можно предположить, что именно на их долю выпало составление этого списка литературы.
Еще более экзотически «репрезентированы» воспоминания вдовы поэта в публикации, посвященной некоторым параллелям мандельштамовских оценок художественного творчества теоретическим положениям и практическим выводам русского формализма, где после упоминания о его взаимоотношениях с Велимиром Хлебниковым (малопригодного в качестве источника информации) следует лаконичное примечание: «Об этом см. небольшую главку «Хлебников» в мемуарах Н.Я. Мандельштам “Вторая книга” (1972)»[25]. Что подразумевает автор статьи и куда он в такой императивной форме направляет читателя, остается только догадываться. Там же, кроме сознательного искажения в цитате мандельштамовского текста, вновь обнаруживается зияющая лакуна в библиографии, хотя обойти сегодня сделанное в науке по заявленной автором теме просто невозможно; во всяком случае, недопустимо оставлять без внимания основополагающее, давно уже ставшее хрестоматийным исследование Евгения Тоддеса «Мандельштам и опоязовская филология», опубликованное в вышедшем в 1986 году в Риге издании «Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения». Если обобщить данный факт со сходными ситуациями, можно утверждать, что данная статья выступает произвольным, но более чем симптоматичным примером той тенденции, которая устойчиво прослеживается в обращении к мандельштамовскому творчеству в качестве объекта изучения с конца 1980-х годов. Как уже неоднократно отмечалось выше, исключительно сложный для восприятия художественный мир поэта неизбежно стимулирует читателей и исследователей на поиск нового понимания образующих его текстов, что для неискушенной и неподготовленной части аудитории становится причиной и поводом для самых фантастических домыслов и сопоставлений. Увиденные словно впервые, стихи в таком освещении становятся прежде всего отражением не столько интеллектуального, сколько «образовательного» уровня интерпретатора, чью научную состоятельность наглядно демонстрируют результаты его собственных изысканий.
Нередко на практике возможными оказываются совершенно невероятные, просто необъяснимые ситуации; вот лишь один пример, связанный с практикой библиографического обоснования текстов самого Мандельштама. В 2008 году цитировать его стихи, даже шуточные, по примечаниям к изданию 1973 года – это уже не нонсенс, это трудно назвать даже непрофессионализмом. В реальности источником цитаты для исследователя становится «черновая рукопись “Соломинки”, воспроизведенная Н.И. Харджиевым в книге “О.Э. Мандельштам” (серия “Библиотека поэта”)»[26]. Более того: далее тексты поэта приводятся со ссылкой: «Мандельштам О. Сочинения. – М., 1980», – то есть на явление таинственное, если не сказать фантасмагорическое: первое после упомянутой книги 1973 года издание мандельштамовских стихотворений вышло только в 1990 году. Но речь в данном случае не может идти о простой опечатке и последовавшей ошибке расстоянием в десятилетие: реально увидевшее свет на закате истории Советского Союза собрание было двухтомным, а автор статьи оба раза ссылается на свой фантастический источник без указания тома. Во «втором издании» статьи, «исправленном и дополненном», сознательно или неосознанно (вероятнее всего, первое), самостоятельно или по совету коллег автор попытался скрыть некоторые несуразности предыдущего варианта, но профессиональной тональности это ему не прибавило. Источник первоначальной редакции мандельштмовского стихотворения – репродукция рабочего варианта его рукописи – скрыт за деликатной ссылкой «Мандельштам О. Черновой автограф стихотворения “Соломинка”», исчезли и таинственные «сочинения» 1980 года издания, вместо них тексты поэта приводятся все по тому же собранию 1973 года. (Попутно можно отметить, что многочисленные цитаты из текстов Анны Ахматовой даны вообще без каких-либо ссылок на источники.) Кроме того, в статье появились указания на книгу Ирины Семенко «Поэтика позднего Мандельштама: От черновых редакций к окончательному тексту», библиографическое описание которой дано в сокращенном виде, а начиная со второго появления становится «Поэзией позднего Мандельштама». В качестве источника сведений о биографии поэта в новой редакции «исследования», в середине 2010-х годов, не забыто и печально известное предисловие Александра Дымшица все того же 1973 года…[27] Говорить о том, насколько подобного рода подход дискредитирует и самого автора статей, и всю традицию изучения мандельштамовского творчества, не представляется необходимым.
Эту катастрофическую ситуацию, существующую уже не одно десятилетие и активно и всесторонне развивающуюся (а речь здесь не шла еще об электронных изданиях диссертаций, да и примеры были приведены только самые вопиющие), рассматриваемая библиография, как бы тщательно и умело, на основе собственного исследовательского опыта она ни была подобрана, разумеется, не исправит. Но, возможно, надежды авторов на лучшее наглядно отражены в примечании к главному и самому сложному поэтическому произведению Мандельштама – «Стихам о неизвестном солдате»: если комментарий к нему содержит лишь единственное определение, относящееся к образу «аравийское месиво, крошево»: «намек на сражения Наполеона в Египте» (С. 469), – то библиография занимает чуть меньше страницы. Соответственно, особую ценность вводимым составителями и комментаторами в научный оборот материалам придает не только их пионерский характер, но и тот факт, что они объективно не позволят впредь оправдывать свою «библиографическую недееспособность» недобросовестным и непрофессиональным авторам, будь то начинающие аспиранты, преподаватели столичных и провинциальных вузов и, конечно же, литературоведы любых школ и направлений и самой разной степени известности. Тем более когда безукоризненный электронный вариант книги размещен в Интернете и потому общедоступен:
https://drive.google.com/file/d/0B84zL2py7r7hZEc1N1FyUHJtVjg/view.
Негативная тональность, периодически звучащая в этом тексте, никоим образом не должна проецироваться на коллектив авторов, подготовивших рассматриваемое издание и предложивших свою модель понимания художественного мира едва ли не самого сложного для восприятия представителя русской литературы. Усилия, предпринятые ими, возможно, и не сделали поэзию Мандельштама намного ближе к читателям, но совершенно отчетливо наметили дальнейшие направления ее изучения. Все тексты его, безусловно, требуют самого подробного и тщательного, то есть профессионального комментирования в биографическом, фактографическом, историко-литературном и культурологическом аспектах[28]. Только так можно осуществить наше стремление к пониманию одного из самых глубоких и по-своему безграничных поэтических миров в литературе ХХ века, загадочным образом созданному Мандельштамом.
Шишига его смутил?..
[1] Одновременно с этим, художественная,
«практическая» заинтересованность поэта в самых высоких образцах мировой
культуры представляет собой обратный пример – ситуацию, когда комментарий как
таковой не нуждается в своем источнике: вряд ли ars poetica Мандельштама – «Разговор о Данте» – не выдержал бы
существования, изолированного от «Божественной комедии».
[2] См.: Харджиев Н.И.
Примечания // Мандельштам О. Стихотворения / Сост. и примеч. Н.И. Харджиева.– Л.: Советский писатель, 1973.
[3] Здесь нельзя не вспомнить о том, что под руководством
Олега Лекманова ранее был осуществлен близкий
научно-издательский проект – комментирование повести «Египетская марка»; см.: Мандельштам О. Египетская марка: Пояснения для
читателей / Сост. О. Лекманов
и др. – М.: ОГИ, 2012.
[4] См.: Мандельштам О. Полное собрание сочинений и
писем: В 3 т. Т. 1: Стихотворения / Сост., подгот. текста и коммент. А.Г. Меца. – М.: Прогресс-Плеяда, 2009.
[5] См., соответственно: Мандельштам О. Собрание
сочинений: В 4 т. Т. 1: Стихи и проза. 1906–1921 / Сост.
П. Нерлер, А. Никитаев. – М.: Арт-Бизнес-Центр,
1993; Т. 2: Стихи и проза. 1921–1929 / Сост. П. Нерлер, А. Никитаев. – М.: Арт-Бизнес-Центр,
1993; Т. 3: Стихи и проза. 1930–1937 / Сост. П. Нерлер, А. Никитаев. – М.: Арт-Бизнес-Центр,
1994, – и: Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. Т. 1: Стихотворения. Переводы / Сост. П.М. Нерлера, подгот. текста и коммент. А.Д.
Михайлова, П.М. Нерлера. – М.: Художественная
литература, 1990, – содержавшее и первый после
составленного Харджиевым самостоятельный вариант
комментария ко всем публикуемым стихотворениям и первый – к его прозаическим
произведениям.
[6] Аналогичные элементы «новояза»,
ничуть не уступающие оруэлловским, но давно уже воспринимаемые как нормативная
лексика, Мандельштам использовал для «экзистенциального самоопределения» в
стихотворении «Стансы» («Я не хочу средь юношей тепличных…») мая-июня 1935
года: «Но, как в колхоз идет единоличник, / Я в мир вхожу – и люди хороши». К
первой из этих строк комментаторы ограничились информацией о том, что «с конца
1920-х годов политика государства была направлена на всеобщую коллективизацию»
(С. 450), хотя нововведенный «социально-хозяйственный» термин явно
воспринимался образованной частью носителей русского языка как откровенно
чужеродное, неприемлемое «словотворчество». Совершенно откровенно об этом писал
один из самых последовательных противников революционного новояза
Борис Пильняк, в романе которого «Голый год» (в 1922 году
одновременно опубликованном в Петрограде, Москве и Берлине) эпизодический
персонаж – священнослужитель – признается одному из героев: «Все спутал, все
спутал!.. Знаешь, какие слова пошли: гвиу, гувуз, гay,
начэвак, колхоз, – наваждение! Все спутал!». (Хочется
надеяться, что в недалеком будущем не только образы, но и сами слова «колхоз» и
«единоличник» (в его новоприобретенном статусе большевистской терминологии)
будут требовать обязательного объяснения для читателей.)
[7] В данном контексте необходимо учитывать, что и для
самого гоголевского текста ранее отмечалась актуальность вербального аспекта
повествования: Заславский О.Б. Проблема слова в
повести Гоголя «Вий» // WienerSlawistischerAlmanach.
1997. Bd. 39. – В метафорической, но совершенно явной
форме указание на одновременно революционное и фольклорное «происхождение»
аббревиатур содержится в продолжении монолога
персонажа «Голого года»: «Слышишь, как революция воет – как ведьма в метель!
слушай: – Гвииуу, гвииуу! шооя, шооояя… гаау. И леший барабанит: – гла-вбум!
гла-вбуумм!.. А ведьмы задом-передом подмахивают: – кварт-хоз! кварт-хоз!.. Леший
ярится: – нач-эвак! нач-эвак!
хму!.. А ветер, а сосны, а снег: – шооя, шоооя, шооя…
хмууу… И ветер: – гвиииууу…».
[8] Мец А.Г. Примечания //
Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: В 3 т. Т. 1: Стихотворения / Сост., подгот. текста и коммент. А.Г. Меца. – М.:
Прогресс-Плеяда, 2009. С. 665.
[9] Белова О.В. Вий //
Славянская мифология: Энциклопедический словарь / Изд.
2-е, испр. и доп. – М., Международные отношения,
2002. С. 76, стб. 1.
[10] Иванов В.В., Топоров В.Н. Вий
// Славянская мифология: Энциклопедический словарь. – М.: Эллис Лак,
1995. С. 90, стб. 1.
[11] Левкиевская Е.Е. К вопросу
об одной мистификации или гоголевский Вий при свете украинской мифологии // Studia
MythologicaSlavica. 1998. Т. I. S. 314.
[12] Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка.
В 4 т. Т. 4: P – V / Изд. 2-е, испр. и значит. умноженное. – СПб.; М.: Издание книгопродавца-типографа М.О. Вольфа, 1882. С.
655, стб. 1. – Сам Мандельштам
придавал этой книге и стоящему за ней «культурологическому» мировоззрению Даля
исключительное значение – в 1922 году в одной из «программных» своих статей –
«О природе слова» – он писал: «каждое слово словаря Даля есть орешек акрополя,
маленький кремль, крылатая крепость номинализма, освященная эллинским духом на
неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей
истории».
[13] Гаспаров Б.М. Сон о русской поэзии (О.
Мандельштам. «Стихи
о русской поэзии», 1–2) // Гаспаров Б.М. Литературные
лейтмотивы: Очерки по русской литературе XX века. – М.: Наука. Восточная
литература, 1993. С. 156.
[14] Мусатов В. Лирика О.
Мандельштама. – Киев: Эльга-Н; Ника-Центр, 2000. С.
414; речь идет о публикации: Месс-Бейер И. Эзопов
язык в поэзии Мандельштама 30-х годов // RussianLiterature.
1991. Vol. XXIX. № 3. С. 259–261. Нельзя не отметить,
что и этот вариант «дешифровки», интертекстуальный,
не кажется более убедительным, чем предыдущий, историко-литературный.
[15] См., напр.: Тахо-Годи
А.А. Тесей // Мифы народов мира: Энциклопедия. – М., 2008 [электронное
издание]. С. 975, стб. 2–3. Применительно к мандельштамовскому стихотворению эта параллель предлагалась
неоднократно: Михайлов А.Д., Нерлер П.М. Комментарии
// Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. Т. 1: Стихотворения. Переводы / Сост. П.М. Нерлера, подгот. текста и коммент. А.Д.
Михайлова, П.М. Нерлера. – М.: Художественная
литература, 1990. С. 479; Шиндин С.Г. О некоторых
семантических компонентах мотива полета в художественном мире Mандельштама // Концепт движения в
языке и культуре. – М.: Индрик, 1996. С. 366–367; Мец А.Г. Примечания. С. 560 и др.
[16] Ср.: Шиндин С. Мандельштам
и кинематограф // TorontoSlavicQuarterly. 2017. № 60.
С. 16–17. – Надежда Мандельштам оставила свидетельство о
встречах поэта со своим приятелем (Вторая книга / Подгот.
текста, примеч. М.К. Поливанова. – М.: Московский рабочий, 1990. С. 438): «Заходил Боря Лапин <…>.
Однажды он принес кусок киноленты, и мы рассматривали ее на свет», – которое
без видимых причин стало основанием для утверждения о том, что в мандельштамовском образе подразумевается «“кусок
киноленты”, подаренный поэту Б. Лапиным» (Мец А. Примечания. С. 604).
Еще раньше для этого образа предлагалось совершенно
экзотическое толкование: «целлулоидный рожок; с его помощью можно было звонить
по телефону-автомату, не опуская 15-копеечную монету» (Михайлов А.Д., Нерлер П.М. Комментарии. С. 515).
В любом случае налицо присутствие нескольких взаимоисключающих друг друга
интерпретаций, равнозначных в своем праве на существование, о чем приходится
постоянно помнить, обращаясь к поэзии Мандельштама, особенно 1930-х годов.
[17] См.: Осип Эмильевич
Мандельштам / Сост. Н.Г. Захаренко,
А.Г. Мец // Русские советские писатели. Поэты. – М.:
Книжная палата, 1990. Т. 13. С.116–207; Литература о жизни и творчестве
О.Э.Мандельштама // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год:
Материалы об О.Э. Мандельштаме. – СПб.: Академический
проект, 1997. С. 259–356.
[18] Речь идет о публикациях: Панова Л.Г. «Мир»,
«пространство», «время» в поэзии О. Мандельштама. – М.: Языки славянской
культуры, 2002. С. 59–60; Видгоф Л. «Но люблю мою курву-Москву»: Осип Мандельштам: поэт и город. – М.: Астрель, 2012. С. 428–430; Доронченков
И. «Масло парижских картин». Из искусствоведческих примечаний к прозе и стихам
О.Э. Мандельштама // (Не)музыкальноеприношение,илиAllegroaffettuoso:Сборникстатейк
65-летию Бориса АроновичаКаца. – СПб.: Издательство Европейского университета в
Санкт-Петербурге, 2013. С. 532–534; Meijer J.M. Pictures in Mandel’stams
Oeuvre // Dutch Contributions to the Eight International
Congress of Slavist. – Lisse, 1979 и др. – С
библиографическим окружением этого стихотворения уже за пределами
рецензируемого издания иногда возникают просто трагикомические ситуации. Так, Лада Панова в своем упомянутом монументальном исследовании
полемически комментирует одну из трактовок «Импрессионизма», однако в названной
ею публикации (Михеев М.Ю. Жизни мышья беготня или тоска тщетности? (о
метафорической конструкции с родительным падежом) // Вопросы языкознания. 2000.
№ 2. С. 48) она отсутствует. В
свою очередь, факт интерпретации мандельштамовского
текста в ее монографии «Космология в поэтическом языке О. Мандельштама» с
конкретными выходными данными («М., 2002. С. 99–101») указан
в статье Натальи Злыдневой (Экфрасис в «Путешествии в
Армению» Мандельштама: проблема референции // Исследования по лингвистике и
семиотике: Сборник статей к юбилею Вяч.Вс. Иванова. –
М.: Наука, 2010. С. 572), однако в реальности такой
книги не существует, а «заголовок» ее полностью тождественен названию начальной
части все той же монографии Лады Пановой. И если в первом случае в оправдание
автора речь еще может идти об опечатке, то второй не находит никакого
логического объяснения.
[19] В вводной части этих заметок уже приводились слова
авторов настоящего издания о том, что «комментарий рассчитан <…> и на
читателей-“профессионалов” (студентов и состоявшихся
исследователей), которым в своих изысканиях будет необходимо опираться на опыт
анализа произведений Мандельштама, уже накопленный до них» (С. 305).
[20] Пороль О.А. Онтологическое
пространство в поэзии Мандельштама // Вестник Оренбургского государственного
университета. 2015. № 6 (125). С. 38. Вот уж, воистину, прав был изучаемый
подобного рода «онтологами» поэт: «Немногие для
вечности живут…». Собственно говоря, в статье невозможно понять и то, как
цитируются тексты этого автора.
[21] См.: Гончарова Н.В. Структурная характеристика
фразеологических наименований человека в поэтических текстах О. Мандельштама //
Фразеологические единицы как элемент языковой картины мира: Сборник материалов
Всероссийской научной конференции. – Курган: Издательство Курганского
государственного университета, 2015.
[22] Гончарова Н.В. Фразеологические наименования человека
в стихотворениях О. Мандельштама: Словарь. – Курган: Издательство Курганского
государственного университета, 2011. С. 2.
[23] Тюпа В.И. Эвиденции в
стихах О.Э. Мандельштама 1937 года // Верхневолжский филологический вестник.
2016. № 2. С. 108, 110.
[24]См.: Бреева Т.Н. Художественный
мир Осипа Мандельштама: Учебное пособие. – М.: ФЛИНТА; Наука, 2013. С 131–135.
[25] Арензон Е.Р. Осип
Мандельштам и ОПОЯЗ // Методология и практика русского формализма: Бриковский сборник. Вып. II:
Материалы международной научной конференции «II Бриковские
чтения: Методология и практика русского формализма» (Московский
государственный университет печати, Москва, 20–23 марта 2013 года). – М.:
Азбуковник, 2014. С. 117.
[26] Ерыкалова И.Е. Культурные реалии петербургского
серебряного века в стихотворении О.Э. Мандельштама «Соломинка» (Опыт прочтения
чернового варианта) // Диалог культур и партнерство цивилизаций: VIII
Международные Лихачевские научные чтения 22–23 мая 2008
года. – СПб.: Издательство Санкт-Петербургского
государственного университета профсоюзов, 2008. С. 392. – Подобное именование
«книги» (собрания мандельштамовских стихотворений) не
может не вызвать в памяти слова совсем юной героини романа Леонида Добычина «Город Эн», обращенные к
столь же юному главному герою: «– Ты читал книгу “Чехов”? – краснея, <…>
спросила она», – как, впрочем, и его трагическое самоощущение в другой
ситуации: «Как демон из книги “М. Лермонтов”, я был – один».
[27] См.: Ерыкалова И. «Шуршит соломинка в торжественном
атласе…»: Соломинка Мандельштама // Библиотечное дело. 2015. № 19 (253). С. 22.
Случись автору этих публикаций добраться до рецензируемого издания, на с. 370 она наверняка найдет для себя
много полезной информации. – Не так давно прогрессивная часть Интернет-сообщества единодушно
осуждала обозревателя спортивной газеты, опубликовавшего статью, которая
начиналась словами: «“Февраль. Достать чернил и плакать!” – эти строки Осипа
Мандельштама как нельзя лучше характеризовали выступление ЦСКА в начале
февраля» (Можайцев В. Не по Мандельштаму //
Спорт-экспресс. 2015. 14 февр. С. 7). Думается, в данном случае для привлечения
внимания читателей журналист вполне сознательно использовал провокационные
функции имитации ошибки, приписав первую строку одного из самых известных пастернаковских стихотворений Мандельштаму, а вот сказать,
с какой целью к близким приемам прибегают вузовские преподаватели, невозможно.
[28]Пример такого синкретического описания, правда,
применительно к прозе, являют собой примечания Ларисы Степановой и Георгия
Левинтона к «Разговору о Данте» в последнем «академическом» издании мандельштамовских произведений: Степанова
Л.Г., Левинтон Г.А.[Комментарии к: «Разговор о Данте», «Разговор о Данте.
Первая редакция», «Разговор о Данте. Из черновиков»] // Мандельштам
О. Полное собрание сочинений и писем: В 3 т. Том 2: Проза / Сост., подгот. текста, коммент. А.Г. Меца, коммент. Ф. Лоэста и др.–М.:
Прогресс-Плеяда, 2010. С. 530–629.