Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2018
1
За свою семидесятилетнюю жизнь я так
редко бывал в театре, что помню, кажется, все спектакли. К тому же посещение
театра для меня почти всегда сопряжено с разочарованиями. Нет, в свое время я
бывал и в БДТ, и в Большом, и на Таганке, и даже в его шумном отростке – театре
Спесивцева, но всё же сохранял настороженность к
обновленному храму искусства. И не то чтобы мне так уж нравились салопы Малого,
но ещё более раздражало, когда бессмертные слова Островского произносили в трусах.
И, наблюдая восторженный прием публики, я мог поклясться, что он вызван не
трусами (как и в Малом не салопами), а именно этими словами, которые зрители
явно слышат впервые. То есть современные постановщики как бы присваивают себе
успех великого драматурга. А уж если всё новаторство заключается в том, что
зрителей сажают на сцену, а актеров в партер, делалось неловко за постановщика.
И еще вынужден признаться: от долгого сидения у меня болит спина, и… словом,
не люблю я ходить в театр.
Прошу у возможного читателя прощенья за
то, что в этом тексте я часто отвлекаюсь от Мельпомены, такая уж меня за долгие
годы выработалась манера письма.
2
Первое
театральное впечатление – Баба-яга в саратовском ТЮЗе
в исполнении Валентины Немцовой. Какие-то вспышки зеленого и красного,
теряющиеся в черноте сцены. Очень-очень страшно.
Спустя много лет, когда я был молодым
литератором, а Валентина Семёновна – пожилой заслуженной актрисой всё того же ТЮЗа, мы встречались с этой милой, очень русской женщиной
на так называемых семинарах творческих работников при горкоме партии, о которых
я, кажется, уже писал. И муж ее Александр Митясов
тоже много лет отдал службе в ТЮЗе, не став при этом
даже заслуженным. Почему? А почему обком не позволил театру занять Митясова в роли Ленина? Потому что Митясов
не только был на фронте, он был еще и в плену. А исполнителю роли вождя
полагалось быть без пятнышка в биографии.
Мне как-то рассказывал актер театра
драмы Борис Белов, как был исполнителем роли Ильича, кажется, в Йошкар-Оле. Правда,
в сетевых справках о Борисе Ефремовиче Йошкар-Олы нет, но как им верить, если
там сообщается, что Белов играл вместе с начинающим Олегом Янковским в Иваново,
хотя дело было в Саратове.
Ленина играл Белов, по его словам,
недурно, и главный режиссер рассказывал ему, как секретарь обкома после
спектакля сказал: «Хорошо Владимира Ильича ваш артист играет. Настоящий артист,
думающий». Если бы он знал, сказал режиссер, что ты всегда думаешь только о
том, у кого занять пятерку и какую
бабу трахнуть.
С Борисом Беловым мы познакомились, а
потом и подружились, несмотря на значительную разницу в возрасте, на курсах
водителей маломерных судов. И лодки у нас стояли на одной базе под Дегтярным
взвозом. Много я услышал от него театральных баек. И в лучшем, и в худшем это
был настоящий актёр актёрыч, словно персонаж
Островского или Чехова. Порой общаться с ним было
легко, порой не очень.
Однажды моя
первая жена, которая имела (кажется, и сейчас имеет) слабость сватать своих
родственников, подруг и знакомых, подыскивая подходящие с ее точки зрения пары,
решила его познакомить со своей подругой Таней Г. Ни тогда не мог понять, ни
тем более сейчас, через сорок лет, соображения и мотивы моей бывшей жены в игре
«давай поженимся».
Так, прежде Белова кандидата в Танины
мужья жена почему-то увидела в моем старшем друге, известном московском критике
и историческом романисте, холостом Олеге Михайлове, так страшно закончившем
свои дни, сгорев вместе с переделкинской дачей в 2013
году.
У Олега была игра (у него много было
разных игр) жаловаться на холостую жизнь, вслух мечтать о женитьбе, называть
всех близких девиц непременно невестами. В конце концов
он заигрался и впрямь женился на девушке, приведенной ему легендарным поэтом и
сутенером Сергеем Чудаковым. И на какое-то время у него
возникла видимость семьи в выторгованной какими-то чудесами четырехкомнатной
квартире в котельнической высотке окнами на Ивана
Великого. Родилась и подрастала на радость пожилому отцу дочь. Олег неустанно
писал, еще более неустанно издавался, угождая молодой
жене, все более входившей во вкус богатой жизни. Кончилось все тем, что
постаревший и все менее способный добывать требуемую уйму денег Олег оказался
помехой на пути к еще большему благополучию. Тина (так ее звали – сокращенно от
Валентина) сумела выставить мужа с Котельников, сдав хоромы японцам за какие-то
безумные деньги, и, кажется, уехать в Америку. Я был у него на даче в той части
Переделкино, где оно именуется Мичуринцем. Рядом дача Окуджавы. Несмотря на
возраст (было ему тогда крепко за шестьдесят) и принужденное одиночество, так
же звенел его голос, выпив, он так же кричал здравицы в честь русских
императоров и товарища Сталина, а когда пошли за добавкой и магазин был заперт,
стал колотить клюкой по окнам, пока нам не открыли.
Но в истории с Таней Г. Олег был еще
совсем не стар – около пятидесяти, имел хорошую двухкомнатную квартиру на
Аэропорте, куда к нему и явилась саратовская соискательница.
Но здесь для понимания ситуации надобно
пояснить, что Таня была в высшей степени нетерпеливой, избалованной с
младенчества тридцатилетней дамочкой. И здесь же сообщить про распорядок дня
Олега. Как бы ни сложился у него вечер, когда и в каком виде он ни лег спать,
просыпался ни свет ни заря и долго бродил по в
квартире босой в короткой ночной рубашке. Находившись, опять ложился спать,
просыпался часов в одиннадцать, вставал, завтракал и принимался за работу.
И я наказал Тане, чтобы она ни в коем
случае не являлась раньше полудня, да и то предварительно позвонив по телефону.
Фирменный саратовский поезд номер 9
много лет прибывает в столицу в семь часов и двадцать минут утра. Поезд для
деловых людей – чтобы все с утра успеть. Вот Таня и успела.
Сколько понадобится времени, чтобы со
станции «Павелецкая-радиальная» доехать до станции
метро «Аэропорт»? В десятом часу утра Таня позвонила в писательскую дверь.
О случившемся сама невеста потом
рассказывала, что хозяин открыл ей дверь угрюмый, заспанный, в короткой ночной
рубашке, из-под которой виднелись мужские части, и
услышав от меня привет, выхватил у нее из рук тяжелый пакет и дверь захлопнул.
Спустя время я получил от Олега письмо:
«Дорогой Серёга! Спасибо за бесценный дар: я только вчера развернул пакет и
ахнул – ну и сила! Я сейчас закрутился с некоей невестой – девицей 19 годков,
которая что-то уж слишком расчетливо хочет меня прибрать к рукам. Ну, да я
мальчик уже тертый и этого не страшусь». Все «невесты» в его вкусе были худые и
молоденькие, по выражению одного нашего ленинградского приятеля –
«карандашики».
То есть в самый худший для хозяина час
суток является очень толстая (Таня страдала ожирением с подростковых лет)
тридцатилетняя тетка с пакетом и передает от меня привет. Пакет был воспринят
Олегом как этот самый привет. Но и подобья такого привета я бы никогда не смог
соорудить. Его собирал отец Тани, безмерно поглощенный мыслью устроить счастье
дочери старый еврей, хирург, служащий между прочим в
больнице КГБ на улице Пушкина. И были в свертке кусок черной паюсной икры,
копченые саратовские стерляди и мерная астраханская вобла.
Однако возвращаемся к Белову, которым
наша сваха тоже заинтересовалась. Я предупредил её, что Борис Ефремович женат,
она посоветовалась с Таней, и они решили попробовать, может быть что-нибудь
хоть так выйдет, настолько лестно было знакомство с актером, снимавшимся в
кино.
Почему был выбран ресторан «Европа»?
Может быть потому, что через дорогу, в пятиэтажной «сталинке» обитал жених? Но для чего ему сватовство, или
«хоть так», рядом с домом? Или я все позабыл, а столик был снят без расчета на
Белова, который возник в процессе застолья и перебежал улицу по моему
телефонному звонку угоститься на халяву?
Память, конечно, уже подводит. Но про
рестораны все хорошо помню. «Европа» размещалась в дореволюционном двухэтажном
доме, примыкавшем к трехэтажному зданию, до сих пор уцелевшей и сохранившей имя
со времен царизма гостинице «Европа». Ресторан был знаменит слепым
аккордеонистом, которого после закрытия уводила под руку одна и та же женщина. Спустя много лет, когда «Европу» уже снесли и на ее месте воздвигли
гигантский торговый центр, слепой музыкант возник в лучшей тогда пивной
«Ледок», у Волги, публика там была уже не та, и я был свидетелем, как два
выпивших явно не саратовца, заказав слепцу чардаш Монти, грозно предупредили
его, чтоб сыграл весь танец без сокращений. Кстати, припомнил сейчас,
что во втором этаже «Европы», где подавали разливное пиво, что для ресторанов
было редкостью, я не раз наблюдал актера ТЮЗа
Александра Митясова, о котором речь шла в начале,
мрачно сидевшего за большим графином водки.
Тогда в «Европе» сложилось все неудачно.
Борис Ефремович пришел уже на сильном взводе и в каком-то дурашливом, если не
сказать идиотском настроении, шутовился,
кривлялся и в конце концов стал закусывать выпитые
рюмки цветами из вазы.
3
Саратовский ТЮЗ единственный театр, где
в детстве, юности и молодости я бывал часто.
Помню оглушительное впечатление от
постановки «Недоросля» в 1969 году. Ставил спектакль москвич Леонид Эйдлин, сверкающие юмором зонги написал полузапрещенный
тогда Юлий Ким (для публики Ю. Михайлов), на музыку Анатолия Катца. Простакову играла
гениальная Зоя Спирина. И ей под стать были все – и юный пухлощекий Клюкин в роли Митрофанушки, и Ошеров-Вральман, и так рано и
нелепо ушедший из жизни Олег Балакин-Стародум. И исчезнувшая куда-то
ослепительно красивая синеглазая Ирина Афанасьева в роли Еремеевны.
Не так давно было сообщение, что в ТЮЗе возобновили «Недоросля». Дай Бог, и все же я о той,
69-го года постановке. Удивительно, что спектакль в Саратове дозволили те, кому
в провинции положено было держать и не пущать жестче,
чем в столицах, тем более с диссидентом Кимом. Так, А. Ширвиндт
вспоминает, как спектакль с теми же зонгами Юлия Кима запретили в Театре
сатиры. Или где-то наверху сделали свой расчет – пускай на периферии идет, или
авторитет Ю.П. Киселева преодолел преграды?
Все знали, что Зоя Георгиевна Спирина
великая актриса. В Саратове отлично знают цену талантам, что вовсе не означает,
что их здесь ценят. В 70–90-е годы все знали, что актер номер один у нас Сергей
Сосновский, который за гроши блистал в ТЮЗе и уж
собрался покинуть Саратов, да был оставлен талантливейшим Александром Дзекуном в Драме. Но ни о каком кино, достойных заработках,
всероссийской известности и речи не могло быть. Нынешнее прочное положение Сосновского
в МХАТ имени Чехова и участившееся его участие не только в сериалах, но и
кинофильмах, еще раз подтверждает то, что судьба таланта в провинции куда
более, чем в столицах, зависит прежде всего от
интеллектуального и нравственного уровня местного начальства, или, как они сами
себя стали именовать с 90-х годов, местной «элиты» и, соответственно, уровня
социального и культурного самосознания местного общества.
Здесь отвечу на вопрос, который мне не
раз задавали: был ли я знаком с Олегом Янковским? Вспоминаю, и получается, что
был, хотя на самом деле и не был.
Первое воспоминание о встрече с ним
относится к 1965 году, когда мы, первокурсники, собрались на ноябрьские
праздники у Наташи, с детства бывшей для меня Чебаненко (учились в одном
классе), но к тому времени ставшей Вагиной – ее мать
вышла замуж за актера драмы Вагина. Жили они в актерском доме около театра.
Но прежде об одном из жильцов этого
актёрского дома. Я имею в виду Николая Борисовича Глинского, некогда главного
художника театра.
В поздние юные и ранние молодые годы
многие из нас собирали марки. Филателисты встречались тогда по воскресеньям в
большом зале Саратовского главпочтамта. Был среди нас и некто Боря, по кличке
Болгарин, заметно постарше, яркий брюнет, уже
начинающий полнеть, с бородкой. Спустя годы я познакомился с ним поближе. Он
жил уже в городе Шевченко на берегу Каспийского моря. Тогда я и узнал, откуда
прозвище.
Борис родился в 1940 году в Софии, где
папа был ни больше ни меньше как художником
Национального театра оперы и балета, или по обычному названию Софийской оперы.
Там он работал даже с Ф.И. Шаляпиным, от общения с которым остались карандашные
портреты и фотография великого певца с надписью: «Брависсимо, милейший господин
Глинский! Смотрел ваши эскизы – превосходная работа. Браво! Ф. Шаляпин. 1934».
В своих воспоминаниях, опубликованных в журнале «Волга» (1997, №№ 5-6, 7-8)
художник не только с хорошими подробностями рассказывает о своем детстве и
юности (он был сыном богатого купца, почетного гражданина Москвы), но часто
столь неожидан в деталях, что рот разинешь. Чего стоит
история о его знакомстве в белом Крыму с мобилизованным в армию Леонидом
Витальевичем Собиновым!
Насколько я знаю, воспоминания Н.Б.
Глинского так и не были изданы отдельной книгой, а зачем? В Саратове надо
издавать социально близких власти лауреатов т.н. «алексеевской»
премии, или какие-то их же графоманские альманахи. Так было
при губернаторе Аяцкове, а следующий за ним Ипатов вообще культурой, как,
впрочем, и ничем в Саратове, не интересовался; за него меценатствовала супруга,
одно время подкармливавшая за казенный счет нескольких литераторов, назвавших
себя Ассоциацией саратовских писателей; о ее помощи с раболепным умилением
сообщал в газете «Земское обозрение» человек по фамилии не то Каришнев, не то Лубоцкий.
А что сейчас издаётся в Саратове за госсчет, я не
ведаю. Главное, что выходит журнал «Волга» и наши книги, безо всяких
губернаторов, губернаторш, председателей палат и прочих персонажей
современности.
Но возвращаюсь к ноябрю 1965 года.
Естественно, быстро напились, а
поскольку водили компанию впервые, еще не знали, кто
на что в пьяном виде способен. Оказалось, что самый способный Владик Былев из Ужгорода. Началось с того, что чуть не побили двух
пришедших к хозяйке ребят, один из которых, знакомый мне Андрей, был сыном
режиссера театра драмы Дмитрия Лядова. Помню, как я с
целью замирения беседовал с гостями во дворе под осенними деревами почему-то о
запрещённом Евгении Замятине, которого я к тому времени прочитал один рассказ и
потому мнил себя великим его знатоком.
Тем временем, однако, назревали более
неприятные события. Дело в том, что двое из нашей компании, уже упомянутый ужгородец Владик и Жека Журавлев
из Йошкар-Олы, сочли, что пришло время отдыха, и
открыв дверь соседней комнаты, улеглись там спать. А вскоре вернулись хозяева
комнаты – артисты драмы Олег Янковский и его жена Людмила Зорина.
Поначалу, как поведала потом
Чебаненко-Вагина, артисты мирно пытались разбудить гостей и попросить их
удалиться, но оказалось, что мариец ничуть не смирнее Владика, который
попытался душить хозяина. Наши девочки, уже тогда обожавшие Янковского,
кинулись на защиту его и вытолкали хулиганов из комнаты.
Еще я наблюдал Янковского на похоронах
заместителя главного редактора журнала «Волга» М.П. Котова (1972 год).
Вот как было
заведено: умирает всего лишь заместитель главного редактора, и все творческие
союзы, все музеи и театры являются отдать последний долг. В немалом количестве
приехала и Драма на своем автобусе. Янковский к тому времени прославился в театре
в роли князя Мышкина в «Идиоте» и уже снялся в фильмах «Щит и меч» и «Служили
два товарища». С кладбища я ехал в их автобусе и наблюдал, как дочь звезды саратовской сцены лауреата Сталинской премии Степана
Муратова, несравненная исполнительница ролей комических старух Людмила Муратова
задиралась к Янковскому, а он беззлобно отшучивался. Наскоки ее сводились к
полученной им квартире. Муратова приговаривала почти беззубым ртом: «Конечно,
тут тридцать лет на сцене и ни хрена не получишь, а некоторым все сразу».
Вскоре Янковский переехал в Москву, и
как-то встретив режиссера драмы Якова Рубина, я посетовал на утрату. Рубин, как
всегда улыбаясь, сказал: «Ничего, у нас есть Саша». Он имел в виду Александра
Михайлова.
На тему «саратовские актеры в столице» я
вспомнил ещё, что как-то летом на улице Воровского я встретил бывшего актера
саратовского ТЮЗа и Драмы Юрия Сагьянца.
И будучи выпивши, остановил земляка, представился и
спросил: стоит ли переезжать в Москву? Он закричал: «Непременно! Обязательно и
непременно!», и я увидел, что он тоже выпивши. Про любимого публикой комика Сагьянца саратовцы знали лишь то, что появляется он в
любимом всеми телевизионном «Кабачке “13 стульев”» и, как говорили, вроде бы
женился на директорше крупного гастронома, что сделало его вполне счастливым.
Вообще я не так уж много общался с
актерами. С двумя молодыми актрисами ТЮЗа, жившими в
общежитии на задах горкома партии, в зале заседаний которого я однажды слышал,
как бесстрашная Зоя Спирина сказала с трибуны: «Мы здесь о
проблемах культуры говорим, а рядом в театральной общаге по коридорам течет
говно!», с Тамарой Цихан и Верой Беляевой (очень
жаль, что давным-давно исчезла из Саратова эта красавица, у нее были все
основания, чтобы занять первые роли) я познакомился потому, что за Тамарой в
70-е годы ухаживал мой приятель Володя Тартер.
Приятельство с Тамарой продолжилось и когда она вышла
за Тартера, и когда он развелся с нею и уехал в
Израиль, и когда вернулся, и после его смерти. Так что Тома Цихан-Тартер,
можно сказать, единственный мой приятель в актерской среде.
Еще как-то я познакомился с тюзовцем Германом Журавлевым. Мы стояли с Борей Фаликовым на нашем классическом углу Кирова и Горького у
магазина «Рыба» и соображали насчет выпить. К Борьке
подошел высокий красивый блондин заметно старше нас. Познакомились. В разговоре
актер оказался (или показался?) крайне неприятным, чванливым
и грубым. Зачем-то Фаликов сказал мне, что любимый
писатель нового знакомого… и тут Боря запнулся, забыв фамилию. Журавлев сказал
важно: «Андрей Платонов». В отцовой библиотеке была скромная книжица
рассказов Платонова, в которую я как-то заглянул и не заинтересовался. Но
Журавлеву отчего-то надо было знать мое мнение, и я сказал, что не читал
Платонова. Потом мы пили рядом, на проспекте Кирова, в комнате Борьки,
описанной им в романе «Виданов» («Волга», 1998, №9),
популярный тогда румынский вермут с крепким привкусом и запахом полыни. Беседа
была непродолжительной, кажется, актер ушёл, а мы отправились в поисках
продолжения. Потом я видел его лишь однажды на сцене в выигрышной роли Сергея
Усова в спектакле по пьесе неизбежного в ТЮЗе Виктора
Розова «Традиционный сбор».
С главным режиссёром ТЮЗа
народным артистом СССР, лауреатом Сталинской премии Юрием Петровичем Киселёвым
был я знаком немного, слишком в разных весовых и возрастных категориях мы были.
Но однажды расстояние ненадолго сократилось. Мы с женой возвращались из Москвы
с букеровского обеда. Конечно, по тогдашним моим возможностям, в СВ. В том же
вагоне ехал и Юрий Петрович.
Я был нагружен последствиями вчерашнего
банкета, а также лекарственными средствами для их преодоления: литровой едва
початой бутылкой виски, которую для меня утащила с ресторанного стола Катька Немзер, и десятком банок с пивом.
Точно, это Юрий Петрович, а не я (я бы и
не посмел), заговорил о выпивке. Я сказал ему про виски. Он сказал: «Давай твою виску!» Мы пошли в наше купе. В основном говорил он, а
я спрашивал. Более о бывших и настоящих актерах его театра. На вопрос об Ирине
Афанасьевой сказал, что после Саратова она работала в театре на Таганке.
Когда «виска» иссякла, Юрий Петрович
спросил, нет ли у меня еще чего. Я сообщил про пиво, на которое он охотно
согласился. И к концу встречи не изменился нисколько. Было тогда ему уже за
семьдесят.
В разговорах о Киселеве с разными людьми
непременно возникает тема последующей судьбы театра, прежде всего преемника
первого главного режиссера. Все знали, что Юрий Ошеров прекрасный артист, но
для роли худрука у него было основанием лишь преданность театру и Киселёву, что
для лидера маловато. Назывались как реальные продолжатели дела Ю.П. саратовцы
Владимир Федосеев, и рано ушедший из жизни и уже начавший реализоваться в роли
главрежа Григорий Цинман, и москвич Леонид Эйдлин.
Но разве Георгий Товстоногов оставил-воспитал
преемника? А Рубен Симонов, Николай Акимов, Николай Охлопков, Игорь Владимиров,
Юрий Любимов… А Марк Захаров, дай Бог ему еще долгих
лет жизни, подготовил преемника?
Если в какой-то театр с уходом из жизни
лидера, то и это бывает не сразу, как то случилось в театре Моссовета, который
лишь через семь лет после смерти Юрия Завадского возглавил Павел Хомский,
приходит новый лидер, театр обретает и совершенно новое лицо.
Так, стагнирующий
в течение того же срока театр Советской армии, когда в роли наследника главрежа
Алексея Попова был его сын прекрасный актер Андрей Попов, ожил лишь с приходом
Леонида Хейфеца.
Когда самые авторитетные актеры были
вынуждены возглавлять театры после смерти главного режиссера, как Юрий Лавров в
БДТ и Михаил Ульянов в Вахтанговском, все, и они прежде всего, знали, что это до тех пор, пока не
появится настоящий главный режиссер. На этот счет Михаил Александрович на саратовской телеигре «Маркиза»
рассказал, как он спросил Товстоногова, что будет с театром после его ухода.
На что Георгий Александрович спокойно заявил, что тогда театр умрет. Его театр, а если возникнет новый лидер,
будет другой театр.
Конечно, то, что ни Саратовская драма,
ни ТЮЗ таковых не обрели, довольствуясь чередой приглашенных иногородних
постановщиков при старейшинах актерского цеха в роли худруков, не могло пойти
театрам на пользу. Но главная заслуга Киселева в создании
театра, в труппе которого почти не было странствующих по России Счастливцевых и Несчастливцевых,
а в основном она состояла из воспитанников театральной студии при ТЮЗе и Саратовского театрального училища.
А если что и можно поставить в укор Юрию
Петровичу, так это то, что из тюзовского «пиара»
постепенно и почти совсем исчезло имя Вадима Ивановича Давыдова, с которым – а
не в одиночку – Киселёв зачинал и строил театр.
Многие заметные спектакли 40–50-х годов
поставлены Вадимом Давыдовым, и прежде всего несравненный «Аленький цветочек»
(1948), знак и камертон ТЮЗа, на котором нравственно
и эстетически воспитано несколько поколений саратовцев. А вот другие знаковые
его постановки: «Похождения храброго Кикилы» (1944),
«Сын полка» (1946), «Хижина дяди Тома» (1940), «Два веронца» (1948), «Сказка о
царе Салтане» (1949), «Нищий и принц» (1950),
«Королевство кривых зеркал» (1952), «Ученик дьявола» (1957), «Звездный мальчик»
(1957), «Судьба барабанщика» (1958), «Доходное место» (1958).
В 1968 году Вадим Иванович году покинул
Саратов, переехал в Волгоград, где руководил восстановлением Театра юного
зрителя, сделал там ряд постановок, в т.ч. и «Аленького цветочка», но в 1970
году ушел с должности главрежа, предпочтя педагогическую деятельность.
О том, почему Саратовский ТЮЗ оставил
один из его основателей, городская молва утверждала, что Киселёв и Давыдов
поссорились из-за жён. Оба женились на молодых актрисах – Киселев на Елене
Росс, а Давыдов на Людмиле Рауткиной. И якобы обе
хотели быть премьершами, из-за чего мужья и
столкнулись. Сколько тут правды, Бог весть, Юрий Петрович, по-моему, не был
человеком, которым можно управлять. Старый тюзовский актер Василий Петрович Ермолаев, который бывал у
моего отца, как-то рассказывал, как актриса Галина Хлебникова, едва став
близкой Ю.П., на очередной репетиции отсела от товарищей, поставив свой стул
рядом с режиссерским, что тот немедленно и гневно пресек. Впрочем, Росс
была моложе мужа на 24 года. Сама же она рассказывала, как в период ухаживания
за ней, студенткой ГИТИСа, он настолько хотел
понравиться ее молодежной компании, что стал им в угоду курить.
Но преемником Киселева Давыдов, который
был на четыре года его старше (и умер на четыре года раньше) быть никак не мог.
Между тем ТЮЗ привык работать без
лидера.
В
70-е годы, когда лишь было принято решение о строительстве нового здания ТЮЗа, понимающие саратовцы рассуждали о том, что ни этому,
никакому другому театру города не нужно столь объемистое помещение. Когда
Драма, даже при Дзекуне, играла при незаполненном
зале, а тюзовцы гордились всегдашними аншлагами, им
говорили: если бы вам столько мест, сколько в новом здании Драмы, и вы бы не
заполнили зал.
Что
проект вызывающе неказист, архитектурно ничтожен, опять-таки знали и тогда, но,
как водится, все возражения опровергли областные амбиции, что у нас, дескать,
будет самый-самый большой ТЮЗ. И если тогда в проекте хоть была эдакая модная в 70-е годы техническая продвинутость, то
теперь, когда мода на подобную «архитектуру» давно прошла, здание смотрится
особенно нелепо.
Нагнетаемый
ажиотаж с многолетней достройкой здания театра, в который были втянуты многие
саратовцы, явно подпитывался и теми, кто уже нагрел руки на долгострое и не
собирался охлаждать загребущие ладошки в дальнейшем. На вооружение была принята
демагогия типа «гибнет культура». Договорились до того, что в письме
губернатору Ипатову, подписанном и уважаемыми, а за компанию с ними и вовсе
неуважаемыми гражданами Саратова, говорилось, что «каждый ребёнок губернии»
сможет посещать именно такой огромный ТЮЗ. Ехать, скажем, за 400 километров из
Перелюба. Все почему-то совершенно забыли, что Саратов едва ли не единственный
крупный город России, не имеющий ни одного концертного зала. И уж коли
гигантский дом, занявший квартал Киселева – Чапаева – Б. Казачьей
– Вольской, все-таки достроили, не лучше ли было обратить его в концертный зал
многоцелевого использования? Ведь иные саратовские сцены превращаются в
концертно-прокатные площадки.
Сужу по афишам о возросшем проценте
«гостей». Я пишу эти строки в конце ноября 2017 года. И вот афиша театра Драмы
на ближайшие месяцы.
11 ноября. Владимир Кузьмин. Концерт.
28 ноября. Сколько стоит любовь, антреприза.
11 декабря. Не торопитесь прощать,
антреприза.
14 декабря. «Звездный пасьянс».
Фестиваль шансона.
19 декабря. «Любовь не картошка». На
афише написано «комедия», на сайте «концерт».
9 января. «Здравствуй, доктор, Новый
год», концерт-маскарад…
А далее Газманов,
Пенкин, Галкин…
Грустно все это.
В ТЮЗе не так
давно в дополнение к худруку Ошерову появился и главный режиссер. Его послужной
список загадочен.
8 октября 2014 года барнаульская пресса
сообщала:
«Руководство алтайского театра драмы
имени Василия Шукшина во вторник представило нового постоянного режиссера,
возглавившего труппу, им стал Алексей Логачёв,
рассказала на пресс-конференции директор Любовь Березина. "Я очень рад
здесь работать. Прибыл только вчера и уже живу в ожидании премьеры этого
сезона, спектакля "Я пришел дать вам волю", – говорит сам Логачёв».
А 14 сентября 2015 года уже саратовская
пресса брала интервью у нового главрежа ТЮЗа:
«Алексей Логачёв: Да, теперь я живу в Саратове,
постоянно будут тут находиться. Я рассматриваю сотрудничество с другими
театрами, но частично. Мое постоянное место работы здесь – в саратовском
ТЮЗе. Я сотрудник этого театра и здесь лежит моя
трудовая книжка.
Что вас заставило остаться здесь?
Алексей Логачёв:
Я давно сотрудничаю с этим театром. Я приехал сюда впервые два года назад. Так
что мое назначение и знакомство с ТЮЗом длится уже
продолжительное время».
На той пресс-конференции, где
представляли Логачёва, директор ТЮЗа Анатолий Барсуков сообщил, что тот «уже
успел до мая этого года побывать главным режиссером в Барнаульском театре,
полтора года являлся сотрудником Алтайского театра драмы им. В.М. Шукшина,
успел сделать постановку в Екатеринбурге». И то, что директор театра пытается
придать вес назначенному главрежу сообщением, что тот «успел побывать» (лучше
не скажешь) полгода главрежем в Барнауле, и при этом делит тамошний театр на
два: Алтайский и Барнаульский, а сам «побыватель» не
поправляет ошибку – все это выглядит не очень опрятно.
А агентство Саринформ
вообще известило, что молодой режиссер «во время
театрального сезона 2014 / 2015 года работал в качестве очередного режиссера в
Алтайском краевом театре драмы имени Шукшина». Так главным или очередным? Или я
по своей темноте не знаю, что эти определения синонимы?
Смена поколений – обязательный жизненный
закон. Действует он и в искусстве. На смену старшим приходят младшие, на смену
старым приходят молодые. Все правильно: сыновья заступают на место отцов. В
1995 году по инициативе Ю.П. Киселева народный артист РФ Ю.П. Ошеров был
назначен главным режиссером ТЮЗа, а с 2007 года Ю.П.
Ошеров становится художественным руководителем театра, при этом главным
режиссером, увы, всего лишь два года был Григорий Цинман.
То есть незадолго до смерти
восьмидесятиоднолетний Киселев рекомендует себе в преемники своего ученика и
соратника пятидесятитрёхлетнего Юрия Ошерова. Разница в возрасте двадцать
восемь лет. Сыновья приходят на смену отцам. А сейчас? В 2015 году при
семидесятитрёхлетнем художественном руководителе Ошерове назначают
тридцатилетнего главного режиссера Логачева. Разница
в сорок три года. Сыновья… нет, внуки приходят на смену дедам. А где же отцы,
которым сорок-пятьдесят-шестьдесят лет? Какой-то поколенческий
провал. И поэтому, видимо, внуку не оказали полного доверия, оставив при
должности и дедушку.
В последние годы на роль лидеров все
чаще стали претендовать директоры театров. И всё чаще их ловят на
злоупотреблениях. Последний пример: задержан бывший директор Саратовского
театра оперы и балета Ренат Мухамедьяров,
против него возбуждено уголовное дело. Но он хоть по образованию музыкант, а
вот у нового директора оперного за плечами – политехнический институт, работа в
сельскохозяйственном НИИ, затем вдруг управление культуры, откуда уже
естественным образом он попал в проректоры консерватории.
Кто был при Киселеве директором (скажем,
милейший Александр Степанович Мазаев), уже мало кто помнит. Но все помнят, как
стал командовать парадом директор ТЮЗа Валерий Райков
при худруке Ошерове. Этот рабочий сцены ухитрился сделаться руководителем
областного отделения Всероссийского театрального общества и даже преподавать
актёрское (так!) мастерство на театральном факультете консерватории. Я слышал
от тюзовских актеров про хамское
отношение Райкова к ним. Когда начались официальные вверху разборки после пожара,
который, конечно, можно было при гигантском штате пожарников если не
предотвратить, то минимизировать, стало известно про финансовые шалости
директора, но Райкова с миром отпустили из театра и из Саратова. То, что
возникавший затем то в одном, то в другом столичном
театре саратовский озорник вскоре оттуда исчезал, говорит о многом. Хорошо
разбирающийся в теме Леонид Эйдлин сказал про Райкова: «Он не может быть директором, потому что не
любит артистов».
А появившееся еще при недолгом тандеме
Ошеров – Цинман наличие в театре одновременно и
художественного руководителя, и главного режиссера я бы назвал кадровой
тавтологией. Во всяком случае, другого прецедента не знаю и,
любопытствуя на этот счёт, нашел лишь в одном театре – имени Моссовета – не
одного худрука, а режиссерскую коллегию из Юрия Еремина, Сергея Юрского и
Андрея Кончаловского, и еще в столичном ТЮЗе сразу двух худруков, мужа и жену Каму Гинкаса и Генриэтту Яновскую.
Остается лишь надеяться, что возникшее в
нашем ТЮЗе странноватое соединение в полном смысле
слова стара и млада способно претвориться в новую
творческую силу.
4
В Саратовский
академический театр оперы и балета я ходил лишь в детстве с мамой и только на
балет. Отец вообще никаким театром не интересовался. А почему на балет? Скорее всего потому, что ведущей балериной была тогда и долгие годы
спустя Вера Дубровина, которую мать знала еще по их общему сталинградскому
детству в одном дворе. С балетной труппой у меня, как и многих детей с нашей
улочки Яблочкова, были особые отношения. Дело в том, что в доме №5, за
последние годы доведенном до уничтожения, был балетный репетиционный зал, окна
в котором часто были открыты настежь, что позволяло нам виснуть на них и
наблюдать за упражнениями танцовщиков.
И о театре кукол мне вспомнить особо
нечего. Маленьким мальчиком с мамой ходил, когда театр был еще на верхнем этаже
старого ТЮЗа, где потом устроили репетиционный зал. В
здании кирхи на Радищевской улице, где затем он обосновался, я не бывал, так
как из кукольного возраста уже вышел, а детей еще не имел.
Упомянув о саратовской кирхе, не могу не
вспомнить о том, как был изуродован угол улиц Радищева и проспекта Кирова.
Сейчас саратовцы справедливо возмущаются
тем, как власти калечат город бесконечной «точечной» застройкой или
осуществлением дебильных идей вроде самой длинной в мире пешеходной зоны. И у
тех, кто помоложе, может возникнуть мысль, что при
советской власти безобразий в градостроительстве было меньше.
Как бы не так! Не буду
обличать то далекое прошлое, когда взрывали храмы и калечили исторические
центры городов, вспомню то, близкое для меня время, которое во многом
справедливо почитается старшим поколением как наиболее легкое – брежневское.
Тогда четверть века главным архитектором
Саратова был Юрий Менякин. Фронтовик, обаятельный
человек, но многие плоды его деятельности у меня, урожденного саратовца,
одобрения вызвать не могут.
Вот основные его работы: новые здания
драмтеатра и облисполкома, Дворец пионеров в Ленинском районе, памятники Ленину
и Федину (скульптор Кибальников) и, наконец, мемориал на Соколовой горе.
Драмтеатр,
облисполком и Дворец пионеров просто безлики, усреднённо
типичны для тех лет, театр безобразен снаружи, и к тому же страшно
нефункционален, неудобен, не знаю, как сейчас, а с открытия и потом в зале было
страшно холодно.
Памятник Ленину бездарен и фигурой
вождя, вызвавшей саратовские анекдоты, в чем вина скульптора, и крайне
неудачным местом установки, что было делом архитектора.
Памятник Федину абсолютно бездарен.
Косоплечий старик в кресле если и немного смахивает
лицом на писателя, так это на Константина Паустовского, но с Фединым ни
малейшего сходства не имеет. Против такого памятника должна бы восстать семья,
но Нине Константиновне важнее самый факт установки памятника (об этом она мне
писала), чем его качество, и она настолько боится его ликвидации, что не
допускает ни малейшей в его адрес критики.
Мой отец, близко знавший и Федина, и Кибальникова, рассказывал мне о том, как Александр Павлович
просил свести его покороче с Константином
Александровичем. Когда отец передал Федину просьбу скульптора, тот среагировал
так: «Знаете, Григорий Федорович, в старину где-нибудь за городом или зимой на
волжском льду, проводили кулачные бои. И там были особые мастера, этакие
бородатые драчуны с горящими глазами. Это ваш
Кибальников».
Ну, наконец, самое сложное – мемориал
погибшим на Соколовой горе.
Благородна идея, прекрасно выбрано
место, но меня не устраивают прежде всего сами журавли
– выпрямленные, застылые, неживые. Это не души солдат, а металлические стержни.
И еще мне, как старому урожденному
саратовцу, не по душе, что для сооружения мемориала уничтожили единственное в
городе покрытие брусчаткой (как на Красной площади) – улицы Астраханской.
Почему для возведения одного нужно непременно уничтожать другое?
А когда на месте
старинного дома, построенного в 1860–1870 годах саратовским купцом Иваном Герасимовичем
Кузнецовым на углу улиц Немецкой и Александровской, кирхи и других
окружающих зданий, возник фабричный корпус сельхозинститута, в городе говорили,
что нашего Шибаева уломали в Москве в Минсельхозе, и он в Саратове распорядился
очистить место для нового корпуса института. Главным
архитектором тогда тоже был Ю. Менякин.
К свершениям его периода надо отнести и
возведение на том же углу музыкального фонтана. Я был на собрании творческой
интеллигенции в горкоме партии, где нам предложили обсудить идею о музыкальном
фонтане. Эта бредовая, уж не знаю чья, придумка была встречена всеобщим
возмущением, доходящим до крика, а кричать в стенах горкома
тогда было не принято. Раз уж решили возвести (где-то, наверное,
увидели) музыкальный фонтан и ладно, но не в нескольких же метрах от
консерватории! Интеллигенция пошумела, а фонтан построили. Затем он то работал, то не работал, то его уродовали, то восстанавливали,
то загаживали, впрочем, загаживали всегда, настолько удобно для сброса мусора
он расположен.
Теперь вот устроили возле Набережной
плавучий цветной фонтан. Эффектная штука и место подходящее – кругом вода. Те,
кто его поставил, утверждают, что он самый высокий на Волге. Это у нас стиль
такой. Все должно быть самое-самое. Был у нас одно время губернатор по прозвищу
Павлин, которого мало кто знал в лицо, настолько редко он бывал в дарованной
ему Кремлём области, предпочитая Париж или на худой конец Москву. Так он любил
хвастать, что возведенная при нем высотка на Предмостовой
площади, в которой никто никогда не жил, не живет и, думаю, не будет жить,
самая высокая в Поволжье.
В новом же здании кукольного театра на
Бабушкином взвозе я бывал много раз на совещаниях, но помню лишь один факт
посещения, да и то по испугу Гриши Назарова. Мы с Ленькой Назаровым пошли в кукольный с сыновьями в начале 70-х. Вскоре после того, как
в зале погас свет, Гриша громко сказал: «Я боюсь!» Спустя мгновение повторил
еще громче: «Я боюсь!» Зрители, и первый из них папа мальчика, покатились со
смеху. А ведь это он при наступлении темноты зловеще зашептал сыну в ухо:
«Сейчас будет стхашно (Ленька картавил), очень стхашно!» Такое у моего друга было чувство юмора.
И еще один детский испуг в театре я
видел. На спектакле «Приключения Калле Блюмквиста» в ТЮЗе бывший с нами
ровесник моего сына Костя Лапшин, когда на сцене стали палить из пистолетов,
озабоченно заявил: «Э! Так они и в меня могут попасть» и залез под стул. Сейчас
Костя немолодой многоопытный яхтсмен.
5
В Саратовском театре драмы имени Карла
Маркса я впервые побывал на спектакле «Чайки над морем» саратовского драматурга
Елизаветы Бондаревой, в старом еще здании.
Е.М. Бондарева с супругом режиссером
Н.А. Бондаревым являла собою не совсем типичную для советского театра пару.
Обыкновенно главные режиссеры женятся на актрисах и занимают их в своих
постановках. Впрочем, Бондаревы прошли и эту стадию, когда он был главным
режиссером Курского драматического театра, а она была актрисой того же театра
Елизаветой Циммерман. Но сделавшись женой главрежа,
она открыла в себе талант драматурга. Они переезжали из
города в город, из театра в театр – Курск, Владивосток, Оренбург, Бузулук,
Саратов, Волгоград, Куйбышев, и сроки перемены места жительства определялись,
думаю, тем, насколько успешно и долго шли пьесы Елизаветы Максимовны.
В сети ошибочно сообщается, что самая
известная пьеса Бондаревой «Чайки над морем» шла в Саратове в 1980–86 годах. Но
в эти годы я был уже весьма взрослым, а «Чаек» видел еще подростком. И
старейший актер Малого театра Юрий Каюров, который служил в саратовском
драмтеатре в 1952–1967 годах, вспоминает: «Елизавета Максимовна Бондарева –
драматург; жена главного режиссера. “Соперницы”, “Хрустальный ключ”, “Чайки над
морем”, “Друзья мои” – вот пьесы, ею написанные, Бондаревым поставленные, нами
сыгранные по 100 и больше раз каждая. А что? Публика ходила и ходила в наш
театр, никто силой не загонял».
(С Каюровым у меня связано дурацкое воспоминание. Мы возвращались
из школы. И на углу Горького и Дзержинского, т.е., надеюсь, опять будет
Александровской и Грошовой, навстречу шел Каюров. Черт меня дернул сказать
Витьке З.: «Смотри, артист Каюров, в кино Ленина играет». Витька оглянулся и
спросил: «А как его зовут?» Хоть я почувствовал подвох, но сообщил: «Юрий». И
этот негодяй, обернувшись, стал орать: «Юрка! Юрка! Юрка!»)
До прихода в театр Александра Дзекуна
главные режиссеры менялись там, как очередные. Из саратовских режиссеров помню,
что современные пьесы ставил Дмитрий Лядов, а
классику – Яков Рубин. Кажется, долгое время был такой Лев Аронов, прозванный
среди актеров Чебурашкой. Главная страница же во всей новейшей истории театра
открылась в 1974 году, когда туда пришел Александр Дзекун.
В 40–60-е годы бывали спектакли лучше и
хуже, однако театру хронически не хватало лидера. И у постановок Александра
Дзекуна были сторонники и противники, не было лишь оставшихся равнодушными.
Никто не мог отрицать яркой самобытности лучших его спектаклей. Тогда-то
театральная Россия и узнала, что есть в Саратове драмтеатр имени автора
«Капитала». Укреплялась и росла слава театра полтора десятка лет.
Примечательно, что при постоянной критике спектаклей режиссера, обладавшего к
тому же не слишком уживчивым характером, тогдашней партийной власти не пришло в
голову отлучить Александра Ивановича от театра, выжить его из города.
Мне же очень сложно писать о спектаклях Александра Дзекуна. Думаю, живи
я в то время, не сумел бы написать и о постановках великого Мейерхольда.
Почему я люблю, скажем, Державина,
Гоголя или Лескова, но не могу признаться в такой же любви к Лермонтову,
Салтыкову-Щедрину или Тургеневу? Видимо, потому что первый ряд – мои писатели,
второй – не мои.
Почему мне близки Венецианов, Серов или
Кустодиев, а не Крамской, Суриков или Врубель? Опять-таки, «мои» и «не мои»
художники.
Подозреваю, что Станиславский был мой
режиссер, а Мейерхольд не мой.
Так и Дзекун – талантливый мастер,
самобытный, а постановки его оставляли меня равнодушным. Я видел в его
режиссуре спектакли «Дядюшкин сон», «Любовь – книга золотая», «Картина»,
«Зойкина квартира», «Мастер и Маргарита», «Багровый остров», «14 красных
избушек».
«Дядюшкин сон» – единственная повесть
Достоевского, которая мне (как и её автору) кажется откровенной неудачей гения,
в которой он мало похож сам на себя. Чему были, как известно, объективные
причины. Плоха была и экранизация повести постановщиком замечательной «Женитьбы
Бальзаминова» Владимиром Воиновым,
несмотря на сонм актёрских звезд. Нечего мне сказать и о «Дядюшкином сне» в
Драме.
Унылым спектаклем была «Картина» (1982),
зачем-то поставленная по одноимённому унылому роману Даниила Гранина. Могу лишь
предположить, что увлекшись слащавым и, конечно, как всегда у этого писателя,
злободневно-«передовым» сюжетом романа, Дзекун, как
подлинный художник глубже воспринимающий не сюжет, а дух литературного
произведения, его ритм, его стилистику, не мог не перенести на сцену и
эстетическую серость сочинения Гранина.
Хороший спектакль была «Любовь – книга
золотая» (1981), очень веселый, тогда как, на мой взгляд, Дзекун был всегда
слишком серьёзен, его постановки словно бы насуплены. Даже в трех булгаковских спектаклях мне не хватало юмора. Дело в том,
что комизм у Булгакова более вызван предлагаемыми историческими обстоятельствами
и характерами персонажей, чем авторскими волей и словом, как у А. Толстого,
когда ситуации словно бы рождаются сами собой, из воздуха. Тем более в едва ли
не самом беспечном у этого самого беспечного писателя произведении. Тем более, что время действия пьесы А. Толстого «столетье безумно и
мудро», в котором, кажется, впору жить бы и красному графу.
Первый из булгаковских
спектаклей – «Зойкина квартира» (1984) был лучшим. Причину толком объяснить не
берусь. Но так как пьеса эта самая совершенная у Михаила
Афанасьевича по мастерству (разве что «Батум» столь
же безукоризненно сделан), то здесь меньше воли постановщику, настолько
выверены характеры всех персонажей, линии их соприкосновения, так оправдано
поведение, конфликты, так сводятся концы и начала – словом, пользуясь старым
штампом, скажу, что ружье в «Зойкиной квартире» всегда стреляет, когда
положено.
Постановку А. Дзекуна «Мастер и
Маргарита» (1986) я смотрел за два года до постановки Ю. Любимова и невольно
обязан их сравнить. Не могу назвать всех саратовских исполнителей, но помню,
как холодно ровен был Воланд в исполнении Александра Галко. Ни о каком
хулиганстве и речи нет, а ведь Воланд, находясь среди людей, любит хулиганить,
как и его присные. От красивого лысого черепа до узких губ, от поставленного
театрального голоса до отработанных привычкой к публичным выступлениям жестов,
этот Воланд напоминал одного из самых неприятных директоров школы, где я
учился. А если брать повыше, то Победоносцева с репинского полотна «Заседание
Государственного Совета» (на портрете Валентина Серова Константин Александрович
попроще, почеловечнее, поутомлённее). Но Победоносцев
не был дьяволом, а Воланд не был высокопоставленным бюрократом. Что же до
блоковских «совиных крыл» Победоносцева, это вопрос интересный, но спорный: в
мифологии у одних народов сова олицетворяла зло, у
других мудрость.
А свита у однокрасочно-мрачного
Воланда была хороша, особенно Сосновский-Коровьев и Виноградов-Бегемот.
Кажется, весьма подходила Григорию Аредакову роль
Берлиоза. Роль Маргариты утепляла своим талантом Валентина Федотова. Во всяком случае ее исполнение было удачнее, чем у Нины Шацкой на Таганке, хотя, быть может, и дальше от романного
характера.
А кто такой Мастер, я не понял и при
многократном чтении романа, мне кажется, что не понял того же ни один
театральный и кинорежиссер, ни один исполнитель. Скажу больше: не понял своего
героя и его создатель, и это главная неудача романа. Я много читал и слышал на
этот счет и остаюсь при том мнении, что роман «Мастер
и Маргарита» во всех отношениях уступает не только гениальной «Белой гвардии»,
но даже и «Запискам покойника», и главная в том причина – неразлучная парочка.
Нет, вы меня не так поняли: не Коровьев с Бегемотом, а Мастер с Маргаритой, и
прежде всего невразумительный Мастер.
В инсценировке романа, сделанной Дзекуном в соавторстве с художником-постановщиком Сергеем
Болдыревым, саратовцы были изобретательнее Таганки. В московском спектакле
действие раздроблено даже не на отрывки, а на кусочки, на отдельные реплики,
словно бы зритель сейчас имеет перед глазами эти места текста, а сцена лишь
услужливо их для него иллюстрирует. И оформление вышло столь же отрывочным,
суетливым. (В сохранившейся у меня таганковской
программке 1988 года почему-то не указаны художники, а там кроме Давида
Боровского было еще несколько известных имён, зато в саратовской программке
есть все, кто работал над спектаклем, даже главный машинист сцены В.Н. Райков.)
Оно в основном свелось к появлению на сцене окошек, в которых поочередно
появляются персонажи, начиная с Понтия Пилата. У Дзекуна фантастическую
прелесть действию придавала вода, разнообразные источники которой фонтанировали
в разных местах сцены, по-своему вмешиваясь в сюжет.
К сожалению, нельзя освежить впечатление
от спектакля саратовской Драмы. Не так давно Татьяна Зорина рассказала по ТВ,
что видеозапись спектакля уничтожена. Взамен записали из-за тогдашнего дефицита
пленки на той же магнитной ленте что-то другое.
Про «Багровый остров» (1988) мне сказать
нечего, настолько спектакль выветрился из памяти. (Зато из программки к
спектаклю можно узнать, как вырос будущий директор ТЮЗа:
из главного машиниста сцены он стал заведующим художественно-постановочной
частью.)
Куда больше дала мне постановка Дзекуном пьесы Андрея Платонова. В «14 красных избушках»
(1987), может быть, с наибольшей силой проявилась способность режиссера творить
на сцене свой мир.
6
После Дзекуна главным режиссером нашей
Драмы стал Антон Кузнецов. Я видел его постановку «На дне» (1998). Вся
режиссерская соль спектакля заключалась в том, что мы, зрители, сидели на
сцене, а действие разворачивалось в зале, меж зрительских кресел, что было
страшно неудобно для актеров, для зрителей смешно.
А вот на его спектакль «Мечтатели»
(2002) я даже откликнулся рецензией в газете «Новые времена». Впрочем, мой
дополнительный интерес к «Мечтателям» был вызван ревностью не ревностью, но –
сейчас объясню.
Как-то заведующая литературной частью драмы Ольга Харитонова свела меня с
Антоном Кузнецовым на предмет обсуждения интереснейшей темы выпивки в русской
литературе, в частности – у Александра Островского, в частности – в актерской
среде. Русский актёр у Островского – благодатнейшая
возможность для режиссера и исполнителей. Счастливцев и Несчастливцев («Лес»),
Робинзон («Бесприданница»), Негина, Смельская, Нароков, Ераст Громилов («Таланты и
поклонники»), Незнамов, Шмага, Коринкина,
Миловзоров («Без вины виноватые») обретаются в одном
и том же мире, и порой раз найденный тип варьируется,
как Счастливцев-Робинзон-Шмага или Смельская-Коринкина, порой стоит особняком, как трагический
образ Кручининой из пьесы «Без вины виноватые». В этом я и убеждал Кузнецова и,
прошу прощенья у Ольги Игоревны, у меня осталось впечатление, что все это в
основном для главрежа было внове, и это мало меня удивило. Я уже привык к тому,
что и в литературном мире, особенно молодые писатели, почти не знают пьес
великого драматурга. Мы договорились до того, что было бы интересно составить
из разных текстов русских классиков некое действо, объединенное театральными и
алкогольными сюжетами.
Мы мило побеседовали, и вот спустя
какой-то небольшой срок я узнаю о премьере «Мечтателей». Значит, обошлись без
меня.
А тем временем разгорелась большая
склока между Кузнецовым и старейшим работником театра зав. музыкальной частью
Феликсом Аронсом. О. Харитонова даже пригласила меня
на заседание суда в роли какого-то непонятного мне свидетеля защиты. Я даже не
знал, Аронс на Кузнецова, Кузнецов ли на Аронса подал в суд, и поэтому пришел в суд на ул. Некрасова
уже хорошо выпивши, прихватив ещё плоскую фляжку коньяка. К счастью, заседание
почему-то было отложено и мне не пришлось выступать на суде в нетрезвом виде.
О причинах ухода А. Кузнецова на сайте
театра туманно сообщается: «Позднее, в 2004-2005
гг. возник острый творческий конфликт, в результате которого Антон Кузнецов
покинул театр и Саратов». Кого с кем был конфликт, всё тот же: Кузнецова с Аронсом или с кем-то еще, не знаю.
Изредка я бывал в этом театре и в более
поздний период, когда сцена уже полностью зависела от того, какого постановщика
из другого города пригласили. Лучшим, по-моему, приглашённым режиссером был
Игорь Коняев из Питера.
7
В начале 90-х старший
сын стал соблазнять меня («Папа, из-за одного Витальки Скородумова стоит!»)
сходить на спектакли театра под названием АТХ. Что означала эта неблагозвучная
аббревиатура, знал каждый гражданин СССР, и никак не связывал АвтоТранспортноеХозяйство с духовными ценностями. Стало
быть, прикол. Молодёжный. А я, хоть и печатал тогда в журнале «Волга» разные
прогрессивные тексты, но всё же по натуре был и остаюсь консерватором.
В те годы АТХ играл в доме на углу
Вольской и Б. Казачьей (тогда имени 20 лет ВЛКСМ). Дом
мне был хорошо знаком. В нем жил мой одноклассник Борька Эздрин, пожилые соседи
которого рассказывали нам с гордостью, что там до революции был бордель. Думаю,
сочиняли, так как веселые дома располагались в Саратове на т. н. Петиной улице
(ну, к чему это я?). Но ко времени АТХ Эздрин проживал уже не в Саратове, а на
исторической родине, зато на другой стороне улицы, напротив, обитал другой наш
одноклассник Илюшка Петрусенко.
И он рассказывал уже не старые, а новые нехорошие вещи про здание с огромными
окнами, в котором в те бурные годы начала перестройки помещался Дом молодёжи. И
в прежние-то, «застойные», времена профессиональные работники комсомольских
органов строгостью нравов не отличались, а уж с приходом свободы…
Словом, жильцам дома № 37 пришлось на
уцелевшие в подворотне с досоветских пор кованые ворота ставить надежный замок
по причине происходивших там еженощно драк, половых актов, блевания
и прочих радостей молодости и свободного досуга. И – простите меня, славные атэховцы! – эти подворотные
действа, как бы это сказать, не то что прямо экстраполировались на ваши еще не
виданные мною постановки, но все же поселили чувство некоторого предубеждения.
В 1989 году журнал «Волга» напечатал
произведение Евгения Попова «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину», что принесло приятную славу
как создателю, так и публикаторам, и их взаимную дружбу.
И вот новость: главный режиссер АТХ Иван
Верховых намеревается поставить спектакль по произведениям Евгения Попова. Я по
просьбе режиссера связываю его с Евгением Анатольевичем. Правда, не очень
представляя, как постмодернистское, всё из подтекстов и аллюзий на множество советских
и несоветских источников, а главное, в иронично-ернической интонации
повествование можно превратить в театральное действо, которое, по моему
старомодному понятию, должно быть непременно действом, а не повествованием.
Но не знал я, что бывают на свете такие иваны ивановичи!
Ведь уже видел я лишь одну из первых его постановок «Почему я лучше всех».
Впечатление было, извините за выражение, неоднозначное. Пребывая весь спектакль
в непреходящем состоянии удивления, впечатления и недоумения, ярче всего я
запомнил ногу актера Скородумова, пальцами которой он вставлял в рот папиросу,
а потом ею же чиркал спичкой по коробку и закуривал.
А еще тот же Скородумов остригал на
чьей-то, кажется, уже не своей, ноге ногти, которые с огнестрельным звуком
отскакивали от ступни и летели куда-то вдаль сцены. Я понимал, что ногти эти
пластмассовые, и все-таки содрогался.
Не театральный я человек, к тому же не
поклонник Даниила Хармса. Я не отрицаю его гениальность, просто не нравится мне
его читать. Не все же должны любить всех без исключения гениев. Я, например,
еще Пруста не люблю. И даже, страшно сказать, Андрея Платонова.
От приезда в Саратов Жени Попова у меня
осталась фотосессия: вокзал-встреча-бутылки-бутылки-бутылки-вокзал-проводы.
К этому времени АТХ играл, вероятно, на
лучшей из всех площадок, по которым театр гоняла городская власть, – в Доме
архитектора. Мало того, что Верховых с труппою освоил это нетеатральное
помещение, он еще сценографически заставил работать
огромные низкие окна, выходящие на Первомайскую улицу.
Спектакль «Прекрасность жизни» поверг
меня (вероятно, лучше всех в зале, да и на сцене, знавшего прозу Попова) в
неистовое наслаждение. Изредка я поглядывал на автора, который, судя по бороде
и лысине, был крайне доволен. Из всего ярчайшего карнавала актеров назову (а
надо бы всех) восхитительную Лену Блохину в облике помещика Андрея Андреевича
Мышкина из ремейка чеховского рассказа «Налим» – в халате и феске с трубкою, рассейского барина. Ах, Блохина! (Между прочим, у Попова
была дворянская фуражка, но феска – это, конечно, лучше.)
Однажды Иван Иванович задумал вывести и
меня на сцену. Кастинг в голове режиссера я проходил одновременно с уже
упоминавшимся моим другом Илюшкой – никаким, конечно,
уже не Илюшкой, а доктором Петрусенко
с большой бородой и большим животом. Мы оба об этом «соперничестве», конечно,
не знали. Режиссерской фантазии Верховых при постановке спектакля «В ожидании Коровкина» по повести Ф. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» понадобилось действующее
лицо, настолько важное, что имя его вынесено в название спектакля, тогда как
оно лишь молча пересекает сцену.
До репетиций дело не дошло, но на
премьере я с особым интересом ожидал появления того, на чьем месте мог бы
оказаться. Увидев, понял цель мастера: соперник был поосанистей
и меня, и доктора. И – пьяный. Спектакль был изумительный: Ганин-Опискин
одним блудливым взором уже сообщал залу всю жестокую смесь русского шутовства и
мошенничества, Кудинов в роли Полковника был воплощенная глупость и бла-ародство, а уж Блохина – безумная маменька – предел
восторга!
Еще был «Моцарт и Сальери» с Пушкиным-Верховых, сумрачно возникавшим с улицы в окне Дома
архитектора. Эх, было, было!
Вспоминается и театр «Теремок» – осень,
надо полагать, ноябрь, 1998 года. 10-летие АТХ. Кроме поздравительной части,
давали сцены из нового, не вполне еще готового спектакля «Суер-Выер»
по Юрию Ковалю. Как живой возникает передо мной всё тот же Илюшка,
точнее, его спина (я сидел выше), трясущаяся от смеха, когда Инге Монаенковой, в роли
ресторанной певицы, исполнявшей советский шлягер, сообщники-шпионы подкладывали
в сумочку пистолет.
А еще запомнилось (уж извините – что
запомнилось, то запомнилось), как подбежал ко мне хлопотливый и, увы, покойный
Володя Тартер и велел показать мой пригласительный
билет. Глянул, воскликнул: «Я так и знал – ВИП! Ладно, я сейчас у Гришки Цинмана возьму – он уходит», – и скрылся в толпе.
Загадочный смысл его поведения вскоре разъяснился, когда пригласили на банкет
только тех гостей, у которых стояли в билете вожделенные три буковки. И тут же,
как ледокол на льдины, ринулся на толпу своей уникальной (высота, ширина и
толщина равны) фигурою Лев Горелик прямиком к фаршированной щуке, вызвав
неподдельный восторг у бывшего со мной моего младшего шестнадцатилетнего сына.
Можно вспомнить
еще что-то мимолетное, как однажды пили пиво в кафе «Уик-энд» на проспекте с
Иваном Ивановичем, как однажды преградила мне выход из троллейбуса поставленная
шлагбаумом поперёк двери длиннющая нога, как оказалось, принадлежавшая Диме Черныху, и что-то еще однажды, да что уж там, если… театр
АТХ пережил журнал «Волга» лишь на год.
8
Впервые я побывал в театре вне Саратова
в городе Петрозаводске году в шестидесятом.
Мы приехали с мамой на зимние каникулы к
ее сестре Ядвиге, тете Яде, которая вскоре настоятельно рекомендовала нам
посетить их драматический театр, по ее словам, замечательный. И мы посетили. Я
не помню ни здания театра, ни его внутреннего убранства, ни спектакля, потому
что видел и сознавал лишь одно – свой внешний вид.
Надо пояснить, что зимою я одевался в
байковый лыжный костюм и суконные ботинки на молнии. Так и в Петрозаводск приехал. Тетя Ядя сказала, что
в таком виде в театр идти нельзя, и выдала мне костюм моего двоюродного брата
Алеши (он был двумя годами старше) и его же черные туфли. Так как ни того, ни
другого я еще никогда не надевал, то очень волновался, всей кожей ощущая на
себе роскошный прикид. В
театре, особенно когда поднимались по лестнице с зеркалами, мне казалось, что
все смотрят на меня. Про сам спектакль я помню лишь то, что он был из
современной жизни, и что публика непонятно живо для меня реагировала на
действие.
Второй, и скорее всего в последний раз в
жизни мне довелось побывать в провинциальном театре уже через много лет, когда
я работал в журнале «Волга». В городе – тогда еще Горьком, а не снова Нижнем
Новгороде, собрали писателей Поволжья, по какому поводу – не помню. И спектакля
не помню. Может быть потому, что подобно коллегам, всё время угощался. Помню
лишь то, что была поздняя осень и хозяева-нижегородцы Валера Шамшурин и Юра Адрианов настойчиво предложили подойти к
служебному ходу, чтобы благодарить выходивших актеров.
А еще Шамшурин
рассказывал о недавнем театральном происшествии. Тогда активно начинала
работать очень рано ушедшая из жизни критик Галина Егоренкова, печатаясь и у
себя в городе, и у нас в «Волге», и в Москве. Кто-то из нас спросил: почему нет
Егоренковой? Шамшурин очень весело объяснил, что вход
Гале в театр, по крайней мере пока, воспрещен обкомом
партии. Галя активно писала о театре и чувствовала себя там, как дома. И вот
недавно, на премьере, где на ее беду присутствовал первый секретарь обкома,
Галя, будучи в состоянии среднего алкогольного опьянения, вошла в зал во время
действия с горящей сигаретой во рту, и усевшись в
первом ряду, продолжала дымить.
9
Саратовский театрал имел неплохое знание
о столичных сценах, даже и не посещая Москвы и
Ленинграда. Существовала добрая традиция обширных летних гастролей. На моей
памяти не приезжали в Саратов разве что Большой театр, БДТ и Таганка, все
другие, кажется, были. В те времена, для вящего привлечения публики, была
практика публиковать на афишах фото актёров соответственного иного театра,
снимавшихся в кино, со списком фильмов и ролей. Эта приманка оскорбляла мою
провинциальную гордость.
На гастролях МХАТ в Саратове я видел и
«Лес» в постановке Кирилла Серебренникова. Если я напишу, что постановка
спорная, это на современном языке означает что просто я не
хочу сейчас, в разгар «театрального дела», ругать Серебренникова. Нет,
спектакль мне во многом понравился, несмотря на режиссерские выходки: перенос
времени действия в советскую действительность (что уже становится штампом),
замена богатых соседей-помещиков Гурмыжской на её подруг и т.д. Хороши были
исполнители, Улита-Добровольская, Тенякова-Гурмыжская,
Счастливцев-Леонтьев и
запредельного возраста, но всё еще красивая Кира Головко. Назаров в роли Несчастливцева отчаянно переигрывал, хотя и роль такая, переигрышная, и уловить различие между Счастливцевым
и Назаровым было сложно.
В Большом театре я был однажды. Туда
пригласил нас, меня и В. Бирюлина, который тоже
работал в «Волге», С.Н. Семанов, жена которого Люба была дочерью солистки
театра народной артистки Валентины Левко.
Позволю себе разделить отношение
Семанова, свое и Бирюлина к факту посещения Большого
театра. Сергей Николаевич справедливо полагал, что делает нам большой подарок.
Я, понимая, что подарок не дешевый, все же не знал истинной его цены, бедный
Витя вообще ничего не понимал и вскоре заснул в кресле.
А попали мы не просто на очередной
спектакль, а на премьеру «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Н.А. Римского-Корсакова, которое не ставилось
более 30 лет. И еще не будет поставлено 18 лет. Было это в 1983 году. Впрочем,
скорее всего это была не официальная премьера, а так называемая приемка, то
есть прогон спектакля на отобранной публике пред его разрешением или
запрещением. Среди публики бродило немало знаменитостей, но все обращали
внимание на Илью Глазунова с женой, которая через три года выпрыгнет из окна
его мастерской. Еще до того, как нам указал Семанов, я увидел их и узнал её по
портрету работы его кисти. Супруги Глазуновы были художниками спектакля,
постановщиком Роман Тихомиров, дирижировал Евгений Светланов.
На меня неизгладимое впечатление
произвела «Сеча при Керженце». Оформление и
постановка, по-моему, были достойны великой музыки.
В антракте пошли в буфет, и Семанов
предложил выпить шампанского. Почему-то, не из скупости, а скорее из ложного
этикета мы взяли по бокалу, а не по бутылке. После антракта Витя опять заснул.
Места были в партере.
Вот и все про Большой.
А еще однажды я был в Малом. То есть не
совсем так: я был в зале Малого театра на спектакле БДТ «Амадеус»,
где Сальери играл Владислав Стржельчик, а Моцарта –
восходящая звезда театра рано умерший Юрий Демич.
Несмотря на великого Стржельчика
и темпераментный талант Демича, спектакль мне не
понравился. Потому что не понравилась пьеса Шеффера. Может быть, из-за навсегда
неизгладимой из сознания трагедии Пушкина.
Тот вечер в Малом запомнился еще и
потому, что в антракте вдруг совсем близко увидел оживший портрет из числа тех,
что вывешивали на фасадах и носили на демонстрациях. То был еще полгода назад
член Политбюро и ближайший сподвижник Брежнева
свергнутый А.П. Кириленко. Шел все тот же 1983-й год.
Что еще личного у меня есть сообщить про
МХАТ? Разве что рассказ мамы про то, как в 1942 году, когда театр был
эвакуирован в Саратов, жители нашей Малой Казачьей улицы наблюдали, как по
дороге из гостиницы «Европа» в здание ТЮЗа проходили мхатовцы. Мама говорила, что более всего любопытства
вызывала пара Москвин – Тарасова.
10
В театре «Современник» впервые я побывал
зимой 1968 года, когда театр помещался на Триумфальной площади рядом с
памятником Маяковскому.
Тогда была счастливая для студентов
традиция у нас в университете – в зимние каникулы отправлять студентов третьего
курса за символическую плату в столицу с проживанием в общежитии МГУ – в
высотке. Аналогичный подарок ожидал нас и на четвертом курсе, только вместе
Москвы был уже Питер.
На поход нас, т.е. меня и Серёжу Ветрова, увлекла Галя Килина,
девушка восторженная, убедив, что билеты сумеем купить. Билетов в кассе
естественно не было, и она предложила невероятный вариант: «Давайте дождемся у
служебного хода Олега Табакова и скажем, что мы из Саратова». И уломала-таки. И
вот идет Табаков. Килина ринулась к нему и
затарахтела: «Олег Палыч, мы из Саратова, Олег Палыч, мы мечтали, Олег Палыч,
мы земляки, Олег Палыч…» И т.д.
Случилось удивительное. Знаменитый
артист сказал, что для нас – уж не помню в кассе или у администратора – будет
три места на сегодняшний дневной спектакль.
И мы посмотрели спектакль. Болгарская
пьеса, легенда не легенда, старая жизнь, село в горах, романтика, любовь…
Очень скучный спектакль. В главных ролях были заняты Михаил Козаков и Анастасия
Вертинская. Они мне тоже не понравились.
В другой раз я попал в «Современник» уже
в здании на Чистых прудах в 1974 году. Опять билет с рук, причем два вечера
подряд. Один из спектаклей был премьерой, на входе все оборачивались на
необычайно высокого Сергея Михалкова в необычайно длинной дубленке в обнимку с
необычайно красивой молодой женщиной.
А спектакль был по пьесе Виктор Розова
«Четыре капли». Это четыре одноактных пьесы. Помню лишь одну, где девочка
заступается за несправедливо унижаемого отца. Вроде молоденькая Неёлова её
играла… Справился в Сети – точно, Неёлова. Но среди
исполнителей указаны и любимые мной П. Щербаков и Ю. Богатырев, а их я не
помню. Плохо. Может, потому и от театра отвращался, что ни черта оттуда не
выносил? А может быть, от нелюбви к пьесам Розова? Что я видел? «Вечно живые» в телезаписи «Современника» и кинофильм «Летят
журавли», «Традиционный сбор» в нашем ТЮЗе, по ТВ
заснятые как фильмы «С вечера до полудня», «В добрый час» и «В поисках радости»
(фильм назвали «Шумный день»). И еще на гастролях в Саратове пензенской
Драмы «Гнездо глухаря», тогда в саду в антракте возле театра драмы Ю.П. Киселев
познакомил меня с главным режиссером пензенского театра, и я что-то высказал
насчет того, что конфликт в пьесе взят из былых времен, сейчас семейные распри
иные, на что тот ответил: «На наш век “глухарей” хватит». На мой вкус, лучшая
пьеса Розова это «Традиционный сбор», и по мастерству, и по передаче духа
своего времени. Слабое место во всех его пьесах – это непременное
сентиментальное назидательство. В заслугу же Виктору
Сергеевичу надо отнести две великолепных его инсценировки русской классики –
«Обыкновенную историю» по роману И.А. Гончарова и «Мальчики» по «Братьям
Карамазовым».
В нашем ТЮЗе я видел оба спектакля, и оба были куда как хороши.
«Обыкновенную историю» я видел один раз с Михаилом Козаковым в роли Адуева-старшего, другой – с Олегом Табаковым
в роли Адуева-младшего. И оба раза с Лилией
Толмачевой (Елизавета Александровна). Тут, к слову, – другого повода не будет –
вспомню, что в 10-м классе у нас астрономию преподавала мать этой замечательной
актрисы, женщина с дочерью обликом схожая и очень вредная. Я не видел от нее
ничего, кроме двоек, не только потому, что не знал предмета, но и после того,
как на ее вопрос, что могу сказать о Марсе, сообщил, что и на Марсе, как пелось
в тогдашней песне, тоже будут яблони цвести.
В «Мальчиках» (история дружбы Алеши
Карамазова с Колей Красоткиным и компанией) по моему
тогдашнему (1972) разумению, было хорошо всё. Достоинства спектакля проистекали
из сугубой верности, скажу даже большой любви, к первоисточнику
как инсценировки Розова, так и игры тюзовских
исполнителей и очень стильного строгого оформления.
Зато другой
спектакль «Современника», на который я тогда попал, был «Провинциальные
анекдоты», пьеса стала моим открытием Вампилова, с которым я уже не
расставался, а уже на следующий год написал большую статью, которая
переиздавалась, если не путаю, помимо журнала «Наш современник», еще четыре
раза, в том числе и в переводе на французский. Статья не
прошла незамеченной. Покойный Саша Панков рассказывал
мне, что на каком-то собрании наблюдал, как Олег Ефремов, потрясая журналом с
моей статьей, возмущался её главным тезисом про «Утиную охоту»: Зилов не столько жертва обстоятельств, сколько сам их
создает, губя близких ему людей.
Необычные гастроли «Современника» в
Саратове состоялись летом 1965 года. Не знаю, самому ли Ефремову это пришло в
голову или кому-то еще, но решили быстро в течение гастрольного месяца снять
художественный фильм, в котором был бы занята вся труппа, а действие вертелось
вокруг строящегося в то время в Саратове моста через Волгу. Так фильм и назвали
«Строится мост». В нем действительно снимались все актеры театра, а рядом с
ними мелькали их саратовские коллеги. И с возможной полнотой воспроизводилась
тогдашняя стадия возведения крупнейшего в Европе моста: изготовление на
берегах, доставка и утверждение на дне, то есть на глубине несколько десятков
метров, опор в виде т.н. «птичек» – дугообразных бетонных пролетов. В фильме с
большой по тем временам смелостью осуждались «сталинские преступления» и бывшие
сидельцы в исполнении Галины Волчек и Евгения Евстигнеева пели «Я помню тот Ванинский порт». И все же фильм «Строится мост» никак
удачей назвать нельзя. Уж очень условно заданным был сюжет, ходульны
персонажи – передовой инженер в исп. Евстигнеева, карьерист-райкомовец (П.
Щербаков), пылкий кавказец (М. Козаков), у ленты отсутствовал художественный
центр, она расползалась на фрагменты, а мост при всех его достоинствах все же
объединить действие не мог. И все же, кажется, другого такого не было: за месяц
фильм, в ролях вся труппа, все съемки только натурные.
11
В ленинградских театрах я был, увы, не
скажу точно сколько раз. Под сомнением моей ослабевшей памяти посещение ленинградского ТЮЗа. Но я хорошо
помню малопривлекательное здание худшего стиля 60-х годов неподалёку от
Витебского вокзала, помню на сцене Тараторкина и Хочинского,
помню какую-то сцену, где – сенсация! – показывалась до пояса обнаженная
актриса. Почему-то мне кажется, что это был Хемингуэй, но в интернете не нашел
сведений о постановках его произведений в
ленинградском ТЮЗе.
Зато вполне четкие воспоминания
сохранились у меня о посещении Александринки, тогда театра
имени Пушкина. Помню спектакль по насквозь соцреалистической пьесе Самуила
Алешина «Всё остается людям», где были заняты и Николай Черкасов в главной роли
академика Дронова, и Бруно Фрейндлих в роли попа, друга-антагониста героя и,
кажется, Игорь Горбачев в роли нехорошего приспособленца.
Помню отчетливо тяжкое ощущение неловкости от общей фальши спектакля, несмотря
на прекрасных актеров, безысходной бездарности творимого, бездарности пьесы,
вымученности постановки в соединении с имперским великолепием зала и
интерьеров. Была зима, на памятник Екатерины Великой у
театра ложился не мокрый, как положено петербургскому снегу у Достоевского, а
вполне сухой свежий снежок, а год – не помню.
Еще было посещение Большого
драматического театра зимой же, уже в январе 1969 года. Бездарно проведенная
мною и Валерой Виноградским т.н. музейная практика четверокурсников филфака в
Ленинграде, когда мы ухитрились проворонить встречу
нашей группы с Виктором Мануйловым в Пушкинском Доме, предпочтя «Цинандали»
ленинградского завода «Самтрест». Билеты купили в кассе, а не с рук, на самую верхотуру. Кроме спектакля, не менее отчетливо помню, как
были голодны и, не имея денег на дорогой буфет, озираясь, ели булку в сортире, запивая водой из-под крана.
Товстоноговские «Мещане» – лучший
спектакль, что я видел (кроме «живого» неоднократно смотрел телевизионную
запись). И столько понаписано об этом шедевре, столько верных и точных слов
сказано, что мне остается промолчать.
В Театре имени Ленсовета был я со
старшим сыном в 1979-м или 1980-м году на спектакле «Человек, животное и добродетель» по пьесе Луиджи
Пиранделло.
Билетов в кассе,
естественно, не было. Театр Игоря Владимирова находился тогда в большом
зрительском фаворе. Но я уже испытал недавно в Москве, и на днях в Питере, волшебную
силу алой кожаной книжечки с золотым орденом Ленина, и сунулся в окошечко
администратора и предъявил красно-золотой членский билет Союза писателей. Меня
попросили немного подождать и вскоре дали два билета с какой-то необычной
нумерацией – наши места были в ложе!
На входе ожидало
неожиданное препятствие. Контролёр сказала, что детям этот спектакль посещать
нельзя. Я пьесы не знал, но уверенно заявил, что мой сын (Денису было тогда 11
или 12 лет) всё поймет. Строгая женщина неожиданно заявила: «Тем хуже». Я
довольно долго препирался с нею, и в конце концов она
впустила нас со словами: «Вам же самому будет стыдно, что он про это смотрит».
Я бы все-таки не
сказал, что сюжет спектакля был уж так откровенно «про это», но конечно, весь
сюжет держится на беременности неверной жены, со страхом ожидающей возвращения
мужа из долгого плавания, и ее с любовником ухищрений, чтобы супруг счел
будущего младенца своим. Не могу знать, насколько все понял сын, но смотрел он
на сцену со спокойным интересом. Я же плохо помню спектакль, за исключением
блестящей как всегда игры Анатолия Равиковича в роли
рогоносца Паолино.
Наше внимание было
отвлечено от действия появлением в ложе, чуть позже начала, соседа в образе и
облике не иначе как африканского принца в диковинных национальных одеждах.
Длинное, яркое, расшитое золотом, но с короткими рукавами, которые были
украшены золотыми браслетами. Я было хотел назвать это
одеяние бурнусом, но узнал, что бурнусы носят лишь арабы, а наш сосед был
настоящий негр.
И с ним сопровождающий,
тихо ему переводящий. Да, мы попали в VIP-ложу в первом ярусе вблизи сцены.
Понимаю, что такие
подробности и детали в ущерб рассказу о самом спектакле выдают во мне не
настоящего театрала: Кириленко в Малом, стул Любимова и грузинка-француженка на
Таганке, негритянский принц в театре Ленсовета и т.п., но я предупреждал…
12
На филфаке нас учили, что драма есть
наравне с эпосом и лирикой законный вид литературы. И ещё я любил читать пьесы.
А когда стал главным редактором «Волги» (1985), к этому времени пьесы
совершенно исчезли со страниц «толстяков». Не могу сказать точнее, но где-то с
середины 60-х годов они перестали там печататься. Когда я с кем-то поделился
своими планами, меня предостерегли: будешь завален пьесами, как кабинет
театрального завлита. И всё же рискнул. Начали мы с
пьесы начинающего Алексея Слаповского «Бойтесь
мемуаров». Мы (я) закрыли глаза, видя очевидные ее слабости, напечатали, чтобы
поддержать перспективного автора, а главное создать прецедент, начав, точнее
восстановив, старую традицию русских журналов публикацией пьес.
Но никакого драматургического вала на
редакцию не нахлынуло, и доля графоманских пьес была несопоставима с таковыми
же в потоке романов, повестей и поэм. (Да, потоке,
сейчас трудно представить, но наш литературный журнал получал в советское время
столько бандеролей, писем и даже посылок, что секретарь ходила на почту с
тележкой – унести вручную ежедневные поступления было не под силу.) И те две
или три пьесы, что мы все же напечатали, были очень плохи. Исключение могут
составить «Место Бога» Дмитрия Александровича Пригова
(1995) и «Хреново темперированный клавир» Евгения
Попова (1996).
А в том, что «Волга» напечатала
гениальную пьесу Андрея Платонова «14 красных избушек», наших заслуг было
немного. Из архива ее вытащил и поставил Александр Дзекун, а мы лишь
присоединились.
……………………………………………………………………….
Ну, а самое главное, что осталось на всю
жизнь в памяти от театра, это алый бархат барьера, отделявшего зал от
оркестровой ямы и доносившиеся оттуда звуки настраиваемых инструментов.