Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2017
Николай
Николаевич Фоменко родился в 1953 году в г. Россошь Воронежской области.
Окончил театрально-декорационное отделение Ростовского художественного училища
им. М.Б. Грекова. С 1978 года живёт в Артёмовске Донецкой
области. Рассказы публиковались в журналах «©оюз
Писателей», Esquire (Украина), «Новый Журнал», «Крещатик», «Отражение» и др. Лауреат литературной премии
имени О.Генри «Дары волхвов» (2011), литконкурса
«Русский Stil» (2012), лонг-листер
«Русской Премии» (2014). В «Волге» публиковался рассказ «Взять теплые вещи»
(2016, № 1-2).
– Пакет взял? – спросила жена. Она стояла, опёршись рукой о стену. Короткие пальцы с широкими серыми ногтями подрагивали.
– Взял, – ответил он.
– Купишь чёлочку на борщ, капусту, две морковки. Ну и посмотришь сам – может, ещё чего-нибудь. Надень на голову – солнце печёт.
Он ничего не ответил и ничего не надел и даже не застегнул металлические пряжки на босоножках, они позвякивали на ногах, как дальние родственники кавалерийских шпор.
– Пенсионное, – напомнила она.
– Взял, – он хлопнул по карману сорочки.
– Не шляйся зря по жаре – скупишься и сразу домой.
И снова он промолчал. Вышел на улицу. В ушах звенело, казалось, что звенит голубое небо. Со злобным гудением к остановке подъехал троллейбус. Пассажиров было столько, что пришлось стоять. Кондуктор на секунду взглянула на Константина Петровича и протолкалась по салону дальше. Секундный взгляд был равнодушнее солнца, решившего в этот день сжечь землю дотла, и все вокруг были равнодушные, и в троллейбусе никто не разговаривал, только напряжённо гудел электродвигатель и лязгали на остановках расхлябанные створки дверей. Возле рынка Константин Петрович вышел из троллейбуса, и многие тоже вышли и расползлись по площади, как тараканы по кухонному столу. Булькали голуби, собравшиеся в наглую сытую стаю, шумели автомобили на соседнем проспекте, и солнце, играясь, плавило асфальт, словно мальчишка наведённой линзой жёг тетрадный лист. У входа в рынок люди наталкивались друг на друга, но упорно продвигались вперёд, замирали на минуту у прилавков и лотков и опять устремлялись вперёд вглубь рынка. В мясном павильоне было прохладнее. Под высокой крышей жило многоголосое эхо. Константин Петрович отыскал продавщицу, у которой жена покупала мясо, поздоровался. Она ответила, вряд ли узнав его.
– Мне на борщ, – сказал он.
– Возьмите вот этот кусок, – ответила продавщица с ярко накрашенными губами. Волосы блестящими локонами выбились из-под косынки. «Кармен», – подумал Константин Петрович.
– Приходите ещё, – сказала Кармен. Она смотрела на него, откинув назад голову. Ожиревший подбородок был похож на обнажённую грудь.
Константин Петрович лишний раз переступил с ноги на ногу, приветливо и грустно улыбнулся, запихал в пакет мясо и отошёл от прилавка. Улица встретила огненным жаром. На самом солнцепёке сухая, как прошлогодний репейник, бабка торговала таранкой, а рядом девчушка в жёлтом переднике продавала квас. Бабка не переставая бубнила: «таранка, таранка», девчонка растерянно смотрела в толпу с видом начинающего автомобилиста, впервые выехавшего на городскую улицу. Возле них образовывался людской водоворот, но ни таранку, ни квас никто не покупал, потому что все спешили оказаться в тени навесов. Купив всё, что заказывала жена, Константин Петрович пошёл в «рыбу». Он равнодушно прошёл мимо замороженной морской рыбы к скользкому прилавку, на котором лежал разделанный толстолоб и в лотке шевелили жабрами золотистые карпы. Холодные, как стёкла, рыбьи глаза не выражали ни страха, ни боли, ни мольбы. Константин Петрович долго изучал отрезанные головы, хвосты, белую мякоть филе. Хорошо бы съесть жареной рыбы. Он даже почувствовал голод – засосало в самом центре груди, словно обжёг горячим чаем. Но стоять возле печки и жарить рыбу в такую жару… Жена будет ворчать. Полная продавщица в клеёнчатом фартуке, рассчитавшись с очередным покупателем, спросила:
– Вам?
Константин Петрович отрицательно покачал головой и, сердитый, отвернулся.
– Сам не знает, чего ему, – проворчала продавщица, махнула вслед рукой, заправила под косынку волосы, прилепив ко лбу серебристую чешую.
Кто-то придержал Константина Петровича за локоть. Он порывисто оглянулся и сразу узнал Денисенко. Тёмно-коричневые глаза стали почти жёлтыми, как давнишняя бумага, кадык, гордо торчавший в молодые годы, уполз в рыхлую ложбину, сама шея втянулась под ключицы, и лопатки наехали на затылок, как черепаший панцирь.
– Здорово, – сказал Денисенко.
– Привет, – ответил Константин Петрович.
Они огляделись и отодвинулись к канцелярским товарам под брезентовый полосатый тент.
– Как ты? – спросил Денисенко.
– По-старому, – ответил Константин Петрович.
– А я один – Надя умерла. Ты же знаешь?
– Да.
– Ничего, живу, – добавил Денисенко и спросил: – Ты не торопишься?
– У жены давление, – сказал Константин Петрович.
– Выпить не хочешь – я угощаю. Давно не виделись, – словно объясняя, почему Константин Петрович должен хотеть выпить, сказал Денисенко.
Константин Петрович поднял плечи, посмотрел по сторонам, как когда-то в классе, ища подсказку.
– Ну, давай.
У глухой кирпичной стены под крышей на металлических столбах стояло несколько столиков, и желающих пить в такую жару было немного. Константин Петрович сел, поставил пакет между ног. Денисенко ушёл в черноту буфета и вскоре вернулся с двумя пластиковыми стаканчиками с водкой и небольшой твёрдой пиццей, порезанной на кубики.
– Ну, за встречу, – взяв костлявыми пальцами стаканчик, сказал он.
Сделали по глотку вонючей тёплой водки.
– О-хо-хо, – сказал Денисенко. – Ключница водку делала. Так значит, жена за покупками послала? А я один… что хочу, то и покупаю. Правда, на пенсию сильно не разгонишься. Но в этом деле себе не отказываю. Водку беру у Вальки, помнишь, крановщицей у нас когда-то работала? Ей кто-то носит. Хорошая водка, и дешевле. Лучше бы мы к ней пошли.
– Я, знаешь, редко, – сказал Константин Петрович.
– От хорошей водки ничего не будет. Вот пиво пить не рекомендую. Это тебе любой врач скажет. Хотя… Надя, знаешь, ничего не пила и что…?
– Да, рано она…
– Что ж, я тебе так скажу: все там будем. Давай помянем.
Выпили до дна.
«Напрасно я карпа не купил», – подумал Константин Петрович.
– Можно теперь я тебя угощу – закуска пропадёт, – сказал он.
– Может, к Валентине…
– Нет, я долго не могу.
В буфет он пошёл с пакетом, потому что переживал за мясо, и возвратился назад, повесив пакет на локоть, держа в обеих руках по стакану водки.
– Ну, теперь за здоровье, – сказал Денисенко. Он по-еврейски картавил.
– Да, – согласился Константин Петрович.
Выпили по половинке. Он посмотрел на солнечную сторону и в первую секунду ничего не увидел, кроме оранжевого пятна, потом в нём зашевелились люди, как опарыши в навозе, он различил блеск спиц на новеньком велосипеде. Глухо, как из ненастроенного динамика, говорил Денисенко:
– Что твой Серёга?
– Серёга? – переспросил Константин Петрович.
– Да. Не женился?
– Нет. Живёт… с одним телом.
– Это как?
– Так. Я, говорит, буду сегодня ночевать у тела.
– Ну, что… баба, что ли?
– Ну да.
– Так и говорит: «тело»?
– Да. Говорит: «моё тело на работе» или «моё тело болеет».
– А имя у тела есть?
– Что имя? Имя не определяет функцию. Сейчас в жизни главное – функция. Везде-ход, само-свал, само-лёт. Сразу понятно, о чём речь. Тело… ну, в общем, тоже понятно.
– Прости, ничего не понятно. Нельзя же так всё время. У меня зять, я тебе скажу, так себе, не нравятся мне такие мужики, жадный, пиво только по акции пьёт, но всё же семья. Знаешь, почему так с твоим Серёгой? Перегулял. Если пацана вовремя не женить – всё. Ты сам, скажи, женился бы в тридцать лет? Вот я – не знаю, вряд ли.
– Причём тут мы. Время теперь другое. Разве только мой Серёга? У нас полдвора байбакуют. Я же тебе говорю: сейчас всё дело в функциональности. Детей-то, может, они и строгают, только семья для этого теперь не нужна. Ну, что за функция у теперешней семьи? Дети по детским садикам, по продлёнкам, со стариками жить никто не хочет. Или не так?
– Мои снимают квартиру на «Восточном». Я звал их к себе. Дочка сказала: «на твою пьяную морду смотреть». Но это так, мне кажется, отговорка, – сказал Денисенко. – Да я и не чувствую себя ещё старым. Что, за мной ухаживать надо?
– Рано Надюха умерла, – сказал Константин Петрович.
– Медицина у нас хуёвая, – сказал Денисенко.
– Что у неё – почки?
– Да. Камни в почках. От этого нигде не умирают. И деньги были. Немного, но были.
– Гондурас, – сказал Константин Петрович. Кусок пиццы застрял за челюстью в самом углу, и он никак не мог достать языком. Со стороны могло показаться, что гримасничает.
– Гондурас, самый натуральный, – согласился Денисенко.
– В Америке скоро головы будут пересаживать людям. Серьёзно. Теоретически и фармакологически нет никаких проблем. Дело в пустяке – голова маленькая. Понимаешь, в операции должно участвовать одновременно дохрена народа, а подойти к голове все не могут. Тесно.
– Ну, и что это будет? – спросил Денисенко.
– Не знаю, – сказал Константин Петрович.
– А я америкосов не люблю, – сказал Денисенко.
– За что?
– Ты забыл, как они вьетнамцев напалмом…
– Это про любую страну можно сказать. Во Франции Варфоломеевская ночь была, в Испании – инквизиция, в Германии – фашизм, а у нас ГУЛаг.
– Так мы тут сами себя, а они вьетнамцев. Ты видел, какие они маленькие – они же как дети.
– Кто?
– Вьетнамцы.
«Вьетнамцы едят жареную селёдку. Напрасно я не купил карпа», – подумал Константин Петрович.
– Ну, ладно, давай выпьем, – сказал Денисенко.
Они допили. Пицца не выковыривалась и не таяла.
– Может, зайдём к Вальке – тут недалеко, – сказал Денисенко.
– Нет, я домой.
Они пожали друг другу руки и разошлись. И всё вокруг как бы усилилось: солнце стало ещё ярче, людей больше, толкотни, шума. И почти до слёз жалко девочку, торгующую квасом, и он, вместо того чтобы пойти на троллейбус, вернулся в центр рынка, купил у неё стакан кваса и выпил его. Он ждал, что она улыбнётся ему, но в этот раз её лицо было капризным, как у ребёнка, которому не купили мороженое. Она даже не посмотрела на Константина Петровича, и он, разгорячённый, стал проталкиваться на выход. Голубям бросали хлебную мякоть, и они набрасывались на неё не от голода, а чтобы выхватить у других. Сорочка под мышками была мокрой, по вискам текли струйки пота. Константин Петрович провёл по щеке платком и почувствовал за щекой кусок недожёванной пиццы. «Набил зоб, как голубь», – подумал он. Влезть в рот пальцем, конечно же, было бы неприлично. В троллейбус натолкались, и троллейбус был очень старый, перекосившийся на одну сторону. Вокруг колёс и на дверях видны куски наваренного металла. Казалось, если опустить штанги, которыми он цеплялся за провода, троллейбус ляжет брюхом на асфальт, как старая жирная свинья. Константину Петровичу опять пришлось стоять. Он держался вверху за поручень. Плечо, шея занемели. Через три остановки он почувствовал, что ему нечем дышать, и появилось нестерпимое желание что-то сделать: закричать, прыгнуть, зажмуриться и уйти, уйти от людей, остаться одному, спрятаться, лечь, согнуться калачиком. Троллейбус наклонился ещё сильнее, с треском раскрылись двери. Отчаянно толкаясь, Константин Петрович выбрался из него. Он стоял, не оглядываясь, ощущая спиной, как троллейбус тронулся с места. Вокруг была промзона. С одной и другой стороны улицы длинная бетонная ограда, за которой торчали серые коробки заводских цехов. По ту сторону улицы завод давно не работал, по эту – работал несколько дней в неделю. На тротуаре узкая тень от троллейбусной остановки, в которой лежала тощая собака с такой бледной шерстью, словно ее обработали хлоркой. В самой же остановке, сделанной из труб, тени не было совсем. Деревянная скамья нагрелась и воняла олифой. Константин Петрович сел, поставил между ног пакет. Хотел поднять руку, чтобы стереть с глаз пелену, но боль пронизала плечо и грудь. Собака очнулась, ноздри задвигались, втягивая воздух. Она почувствовала запах мяса и была уверена, что запах идёт из пакета, но рядом с пакетом сидел человек: добрый он или злой, внимательный или невнимательный, сильный или слабый? Собака пристально смотрела в лицо. Человек покосился на бок, упёрся щекой в шершавую горячую трубу, и его пальцы, державшие за ручки пакет, разжались. Она проползла на брюхе, потом приподнялась, сделала несколько шагов, замерла в напряжении так, что вся задрожала, как от холода, и, наконец, решилась на отчаянный шаг: потянула зубами пакет к себе. Пятясь, развернулась и, вытянувшись тощим бесцветным телом, побежала к бетонной ограде.