Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2017
Сергей Шикера родился в 1957 году. С 1978 живет в Одессе. Публиковался в «Новом мире»; в «Волге» напечатаны рассказы «Идущий против ветра. Записки неизвестного» (2010, № 7-8), «Маклер» (2012, № 9-10), романы «Стень» (2009, №№ 9-10, 11-12), «Выбор натуры» (2014, № 3-4), «Египетское метро» (2016, № 3-4).
Вечерами Короб часто сидел в баре возле Нового базара, в двух шагах от дома. В неизменной черной кожаной жилетке, с круглой серебряной пряжкой на шнурке под горлом, он появлялся в седьмом часу, опрокидывал стопку водки и потом долго тянул пиво. Ни барменши, ни уборщицы его не любили. Что не мешало ему пользоваться мелкими привилегиями завсегдатая: иногда выпивать в долг и переключать программы в телевизоре над стойкой.
Как-то к его столу подошел парень в бейсболке, который до этого с четверть часа сидел в углу, пил чай.
– Я вас знаю! – радостно сообщил он. – Вы художник.
Короб пожал плечами, что означало: «есть такое». Когда-то, еще в прошлом веке, он закончил курсы шрифтовиков и этим, кроме всего прочего, подрабатывал до сих пор. По поведению и улыбке Короб сразу определил, что перед ним овощ, дурачок.
– Вы были в Германии, – всё так же по-детски улыбаясь, добавил незнакомец и протянул руку, – Владик.
Короб пригляделся: откуда убогий всё это знает? Двадцать лет назад Коробу страсть как хотелось называться художником. Для этого ему хватило бы одного-единственного участия в какой-нибудь захудалой выставке. Не умевший рисовать ничего кроме букв, он стал таскать в центр современного искусства свои «объекты». Тамошние художники только носы воротили. Помог случай. В Германию по культурному обмену должна была ехать большая делегация от города. Современным художникам выделили некоторую квоту, но к назначенному сроку один из претендентов отбыл в Германию своим ходом на пмж, а еще двое разругались вдрызг со всеми остальными, и их вычеркнули из списка. Тогда-то и привлекли Короба с его поделками. Многочисленная делегация оказалась на удивление пестрой: музыканты, художники, журналисты, депутаты горсовета, работники банка, взявшего на себя часть расходов, бандиты, крышевавшие банк… Стоп. Бандиты. Надо же. Этот тип в бейсболке (он и тогда был в бейсболке) с тех пор почти не изменился. Если не считать улыбки. Короб слышал, что слабоумие замедляет процессы старения. Видать, неслабо где-то в голову прилетело, подумал Короб, допрыгался п**дюк, слава карме.
Владик попросил разрешения сесть. Короб разрешил. Владик сел. Та поощрительная поездка в Германию стала и для него – воспитанника детдома, разностороннего спортсмена и на тот момент грозного, но дисциплинированного бойца – пиком карьеры. Не прошло трех месяцев, как июньской ночью на Полях орошения ему под одежду забрался клещ. Первое время после больницы, куда он попал Владом и откуда вышел Владиком, его поддерживали соратники, ну а дальше пришлось идти в мир, в хитросплетениях которого он мало смыслил и раньше, а тут совсем перестал что-либо понимать. Работал где придется, зарабатывал по-разному, но поскольку жил скромно – не пил, не курил, женщин побаивался и потому избегал, – денег хватало. Наряду с кино и спортивными состязаниями, главным его увлечением стало посещение всевозможных собраний и мероприятий. Мормоны, муниты, евреи за Иисуса, какие-то семинары, тренинги, лекции… В конце концов его прибило к компании любителей зимнего плавания, и он так близко сошелся с шестидесятилетней активисткой (друзья ее называли мать-моржиха), что перебрался к ней на Конную. Они прожили вместе больше двух лет. В свои выходные – он тогда работал посменно грузчиком – Владик днем занимался хозяйством, а по вечерам читал подслеповатой сожительнице Рерихов и Шри Чинмоя. Хорошее было время, спокойное; понятной была жизнь. Мать-моржиха, чья душа покинула этот холодный мир во время ночного новогоднего заплыва на пляже Отрада, оставила ему свою квартиру. Продав прежнее жилье за бесценок каким-то ушлым ребятам, которых ему порекомендовал знакомый по работе, он рассчитался с внушительными долгами покойной хозяйки и занялся поисками родившей его почти сорок лет назад женщины. Первую попытку (если не считать побегов из детдома) он предпринял, получив паспорт, вторую, столь же безуспешную, лет десять назад. С деньгами на руках всё оказалось гораздо проще, и поиски скоро привели его в небольшое село неподалеку от Балты. Местная жительница, одноклассница матери, показала ему могилку под ржавым крестом с полинявшими, но, к счастью, сохранившимися датами на табличке и подарила фотографию. Из её рассказа он узнал, что мать уехала из села сразу после школы и вернулась перед самой смертью. Жила у сестры своей мачехи, одинокой вдовы, которой уже тоже нет на этом свете. В юности веселая была. Он задержался в селе еще на день, чтобы привести могилку в порядок.
Владик вытащил из куртки паспорт, из него достал черно-белую фотографию и протянул Коробу; спросил, можно ли нарисовать портрет. Смеющаяся, коротко постриженная девица (что-то в ней было неприятное) сидела на подвесных качелях, вытянув вперед полные ноги. Легкий белесый туман от контрового солнечного света съел кое-какие мелкие детали по краям снимка.
– Это мама, – сказал Владик.
– Фотография та еще, – пожаловался Короб. – Глаза сломаешь. На когда надо?
– А когда вы сможете?
– Да хоть завтра. Но это если все дела отложить… сам понимаешь.
– Завтра.
Покачав головой, поторговав минуту-другую озабоченным лицом, Короб назначил цену – сто долларов. Растерянно улыбаясь, Владик потер ладонью об ладонь и согласился. Это были на сегодняшний день все его деньги. Почти все. Короб сразу же запросил половину. Сходив домой, Владик принес две двадцатки и десятку. Они договорились встретиться завтра в это же время, и Короб отправился к художнику Денисову, когда-то лихо рисовавшему в Городском саду портреты. Он предложил Денисову десять долларов. Относительно трезвый художник потребовал двадцать. «Не морочь голову, – сказал Короб. – За двадцать мне напишут маслом в двух экземплярах». На вопрос «кто такая?» ответил: тетка, сестра отца, а портрет – подарок к юбилею. Давать аванс наотрез отказался, зная, чем это может закончиться. Отказ разозлил Денисова, и он, согласившись на работу, в сердцах решил ее не делать, чтобы подвести Короба, однако продержался в этом намерении недолго, и к назначенным шести часам следующего дня портрет был готов. Глянув на него, Короб ахнул. Он как-то совсем упустил из виду, что Денисов в Городском саду кроме портретов рисовал шаржи. И сейчас перед ним был… Хотя, нет. В том-то и дело. Никакой это был не шарж. Это был очень выразительный портрет молодой женщины, в которой Короб при первом взгляде на фотографию мимоходом отметил что-то неуловимо неприятное. А вот у Денисова оно, похоже, вызвало такой интерес, что сквозило теперь во всем: в повороте головы, в широком оскале, в игривом прищуре… В итоге получилась то ли шалава, то ли ведьма, а скорее и то и другое вместе. Еще и вывел это личико на весь лист. «А где качели?» – едва сдерживаясь, чтобы не заорать, спросил Короб. Денисов не ответил. Натолкнувшись на его каменный взгляд, Короб решил не продолжать. И поступил благоразумно. Денисов по опыту знал: любые разговоры у готовой работы заказчик заводит с одной целью – заплатить меньше. Рассчитайся, потом говори что хочешь. Поэтому, услышав про качели, он вместо ответа только крепче сжал в кармане халата маленькую наковальню из детского слесарного набора, когда-то подаренного сыну, теперь жившему в Америке и за столько лет не сделавшему не единой попытки связаться с отцом, а ведь парню уже семнадцать. Это он как бы на моей тетке за аванс отыгрался, козёл, подумал Короб и, сатанея от мысли, что его собственная дурость может обойтись ему в пятьдесят, а точнее, в шестьдесят долларов, молча расплатился. Ладно, успокаивал он себя, жизнь завтра не кончается, как-нибудь сочтемся.
Едва закрылась дверь за Коробом, Денисов схватил со стола деньги, чтобы бежать в магазин. О том, что нужно переодеться, ему напомнила больно толкнувшаяся в пах наковальня сына, увезенного в Америку полоумной матерью, и с тех пор… «Не только, полоумной, но еще и кое-кем покалеченной», – как обычно вмешался постоянный слушатель. «Да, покалеченной», – как обычно согласился Денисов, и на этом тема сыновнего равнодушия в очередной раз была закрыта. Трудясь над портретом, он ломал голову, как потратить гонорар. Уставший от аптечных настоек и паленой водки в наливайках вокруг Привоза, он решил устроить себе праздник. На эти деньги можно было купить три бутылки казенки и нормальную закуску или одну бутылку средненького коньяка. Пришло время определиться. Ему очень хотелось коньяка. Сколько его разного было выпито в Городском саду, на крымских набережных, на Андреевском спуске, эх! Очень хотелось, очень. Денисова даже на некоторое время увлекла бредовая фантазия, что, попив коньяка, он просто физически не сможет вернуться к прежней гадости, да и вообще больше не сможет пить ничего другого, а это уже серьезный повод начать новую жизнь, в которой коньяк в доме будет всегда. В общем, коньяку хотелось до безумия. А чем еще, если не безумием, было отказаться от полутора литров хорошей водки с хорошей закуской?
Два раза по дороге Короб останавливался, чтобы посмотреть на портрет. Ну вот зачем надо было связываться с Денисовым, художников, что ли, мало в городе? Ведь полный же отморозок, однажды чуть не забивший насмерть бывшую жену и окончательно свихнувшийся после того как был вынужден, чтобы не сесть в тюрьму, дать ей разрешение на вывоз ребенка. Вот он и выпустил, пользуясь случаем, всех своих демонов. И что теперь? С каким лицом Короб сейчас должен втюхивать эту блудницу вавилонскую её сыну? Владик, конечно, овощ, но как бы он не пришел в себя от такого зрелища.
Столь сильного предваряющего выпивку волнения Денисов не помнил: сердце так и ходило ходуном. Нежно чпокнув, пробка вышла из бутылки и, как живая, выпрыгнула из руки. Денисов отодвинулся вместе со стулом и склонился набок, выглядывая ее под столом. Наклоняясь ниже, на секунду замер, и упал головой в пол. Соседи обнаружили его на следующий день, ближе к вечеру – после обеда подул шквалистый ветер и сквозняком распахнуло настежь незапертую дверь; открытый коньяк закрыли и отложили на поминки.
«Йес!», отсалютовал про себя Короб, когда лицо Владика, развернувшего рисунок, перекосило от восторга и умиления. Именно такой, яркой, пышущей весельем, он мать и представлял. И не надо больше всматриваться в фотографию, всё само бросается в глаза. Он попросил Короба расписаться, вот здесь, внизу. Поглядев на портрет со своей подписью, Короб решил сделать копию – мало ли, вдруг пригодится. За недавние опасения стало даже неловко – портрет-то неплохой. Это нервы, решил он, и повел Владика в ближайший копировальный центр.
На следующий день, в субботу, Короб познакомился возле Нового базара с двумя учительницами младших классов из Ананьева, так они представились. Славно посидев с ними в заведении, Короб пригласил их к себе. Пока шли по Торговой, он размышлял о преимуществах жизни в Одессе: а вот смог бы какой-нибудь житель Ананьева его возраста с такой же легкостью и при тех же минимальных затратах затащить в койку двух вполне кондиционных, или, как писали в старых романах, весьма недурных собой, одесситок? Вопрос риторический. Да и что им, недурным, делать в том Ананьеве?
Дома Короб предложил разместиться в спальне на ковре между окном и кроватью. Он принес бокалы, разлил вино и выставил на середину подсвечник с зажженной свечой. Осталось выбрать музыку. Стоя у деревянного стеллажа, Короб попутно рассказывал о достоинствах винилового звука. Перебирание пластинок с краткой лекцией о виниле было своего рода ритуалом, в финале которого на вертушку лег старый добрый Крис Ри. Звонко чокнувшись, выпили за любовь. Потом все трое, потянувшись к свече, закурили. Короб уже собирался погасить верхний свет, как вдруг крепко задумался. Одна из учительниц, показывая другой вчерашнюю копию, спросила, что за женщина изображена на рисунке. Короб послушно перевел взгляд на портрет и не смог вспомнить, кто это. Он даже протянул руку, чтобы щелчком включить внезапно отказавшую память, но запутался в пальцах. Из конца в конец меркнущего сознания проплыла разом всё объясняющая и тем самым освобождающая от всех дальнейших забот мысль о том, что он слишком долго стоял к ним спиной. Где, к кому и зачем он стоял спиной, выяснить не удалось. Отчасти потому, что слова, которыми он думал, еще на подходе теряли смысл (так, он с трудом вспомнил, что «клофелин» это название песни. Песни?.. А что такое – «песни»?). В этом было что-то забавное и одновременно умиротворяющее…
…«Он вообще живой?» – испуганно прошептала лазавшая по карманам Короба девица. Та, у кого она спрашивала, стояла, смотрела, но прикасаться боялась. Делая это второй раз в жизни, она от волнения, кажется, переборщила с дозой.
Большая сумка со всякой всячиной, от соковыжималки и тостера до джинсов и белья, стояла у дверей. Деньги нашли в кухне под телевизором. Бумажник с небольшой суммой лежал в прихожей рядом с ключами. В карманах ничего, кроме зажигалки, платка и жевательной резинки, не было. На выходе, пропустив вперед подругу с сумкой, отравительница ринулась в спальню и переставила горевшую как ни в чем не бывало свечу с ковра на нижнюю полку стеллажа между пластинками; пометавшись из стороны в сторону, легкое желтое пламя остановилось и, чуть приплюснутое верхней стенкой полки, продолжило ровное горение.
…Незадолго до полночи, как раз в ту минуту, когда машина с телом Короба, сраженного ударной дозой клофелина и добитого продуктами горения поливинилхлорида, въезжала во двор морга в Валиховском переулке, где с вечера лежал художник Денисов, в своей комнатке на короткое время очнулся от сна Владик. На столе, подсвеченный сбоку светильником с электронными часами, стоял портрет, уже в рамке и под стеклом. Рядом стояла ваза с желтыми и красными тюльпанами.
Сон был приятным. Да и не мог быть другим, поскольку стал продолжением приятных мыслей, которые тут же вернулись. Как же удивительно всё сложилось к этому дню: как вовремя он нашел могилу, как удачно, суток не прошло, встретил художника, и как тот сразу взялся за портрет. Словно ему подсказывали: Владик, иди туда-то, делай то-то, обратись к тому-то… Как будто он все это время был не один. Как не был один и сейчас. И дальше не будет. Владик чувствовал, что опять засыпает, и не было никаких сил сопротивляться. Однако же продержался, дотянул до момента, когда на часах выскочило четыре нуля, и, возвращаясь в свое счастливое забытье, уже с закрытыми глазами прошептал: «С днем рождения, мама…»