Публикация, предисловие Георгия Квантришвили
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2017
Там, где Волга, подковой обогнув Жигули, снова выправляет течение к югу, треть тысячелетия назад на правобережье был основан город. Чуть позже в тридцати верстах к северу от Сызрани разместилось родовое поместье Дмитриевых. Здесь родился будущий министр юстиции и генерал-прокурор Российской Империи Иван Иванович Дмитриев. Часто и подолгу бывал тут наездами из столиц, писал здесь стихи. Благодаря чему остался в памяти потомков скорее как литературный соратник и друг Державина и Карамзина.
«Поэты гораздо нужнее, чем политики. Самого захудалого поэта кто-нибудь да вспомнит. А кто вспомнит о худом губернаторе?» – съязвит племянник поэта Михаил Александрович Дмитриев. Племянник поэта и сам унаследовал дядину музу. Но талант дружбы с литературными знаменитостями не унаследовал. Михаил Александрович умудрился нажить врагов в Грибоедове и Вяземском, Белинском и Писареве, либералах и славянофилах, чиновниках и нигилистах. Впрочем, надобно ли рассказывать о том, кто способен рассказать о себе сам? Мемуары Михаила Дмитриева по праву считаются одними из значительнейших свидетельств о своей эпохе.
Вслед признанию заслуг за мемуарной ипостасью Михаила Дмитриева справедлива была бы реанимация ипостаси поэтической. Литературная деятельность Михаила Дмитриева длилась полстолетия, выбор какой-либо части наследия для начала знакомства неизбежно субъективен.
Стихотворный цикл «Деревенские элегии» увидел свет лишь единожды, еще при жизни автора, в авторском двухтомнике. Он писался в родовом поместье, куда поэт вернулся после многолетней службы, окончившейся карьерной катастрофой. В конфликте с помощником шефа корпусов жандармов уверенный в своей правоте Дмитриев не уступил. Итогом был выход в отставку без пенсии. Стихотворения, составившие цикл, начали писаться по приезде 52-летнего поэта в село Богородское, в 53-летнем возрасте к написанной дюжине добавлено еще два стихотворения.
«…[Ч]еловек никогда не бывает доволен совершенно: всегда чего-нибудь недостает ему! – Мне недоставало просвещенного общества и литературного круга, к которому я привык с молодости. И это-то самое чувство неудовлетворенной потребности умственной и потребности общежития выразилось в моих «Деревенских элегиях»! – Рассудок бывает часто в противоречии с чувством. Следуя рассудку, можно было сказать, что никогда я еще не пользовался такою спокойною жизнию, как в это время: независимость от службы, полная свобода, чистый воздух, зеленый сад – я имел именно то, о чем вздыхал, живучи в Москве; уединение я тоже любил; но совершенное отчуждение от людей и от центра просвещения – вот что было тяжело в этой жизни!
А теперь пишу я эти строки опять в Москве и рвусь в деревню…» – таковы комментарии поэта на склоне лет.
Дюжину лет спустя, в январе, 63-летний поэт завершил цикл шестью стихотворениями. Еще пять лет спустя подоспела оказия их публикации.
Публикация осталась незамеченной. Кому пришло бы в голову читать стихи дряхлеющего аристократа из провинциального поместья в десятилетие, главными словами которого были «разночинцы» и «нигилизм»?! В следующем году Михаил Дмитриев был похоронен на кладбище московского Данилова монастыря. В тридцатых годах следующего века захоронение уничтожено. Делались попытки разорить и родовое поместье, достигшие успеха не полностью: еще видны следы сада, рассаженного поэтом, и одно из помещений (для дворни, ныне – жилой деревенский дом). Церковь с родовой усыпальницей также осилить не удалось, вызванные на подмогу саперы, осмотрев колокольню, сказали, что скорее на воздух взлетит все село.
В мировой сети из двух десятков элегий пока циркулируют лишь шесть (половина – благодаря нашей публикации в самарском журнале «ЛитСреда»), из них элегия XVIII удостоена наибольшего читательского внимания. Шестнадцать элегий из цикла перепечатывались в книге, завершившей почти полуторастолетнюю паузу книжных изданий М.А. Дмитриева: «Московские элегии», М., 1985. Отсутствие в ней элегий IV, V, XII и XIII, к тому же более тридцати лет, прошедших после издания, делают актуальной републикацию «Деревенских элегий» – и впервые именно как целостного цикла.
Остается добавить, что Михаил Дмитриев, составляя цикл, не придерживался строго принципа хронологической последовательности составных частей. Для читателя, который пожелал бы при перечитывании восстановить этот принцип, дается ключ: после первых шести элегий должна бы следовать XV-я, далее после девятой XI-я и вслед ей XX-я, за десятой XIX-я и за четырнадцатой XVII-я.
Dilexi justitiam, et odivi
iniquitatem, propterea
morior in exilio[1].
Greg. VII
Si quis in hac ipsum terra posuisset
Homerum,
Esset, crede mihi, factus
et ille
Getes[2].
Ovid. Nas. Ex. Ponto. L.4. ep. 2.
I
Чего желал бы я теперь, мои друзья!
Не смейтесь! – На пример, желал бы очень я,
Надев мой черный фрак красиваго покрою,
Сказать: «Карету!»[,] сесть, проехать мостовою,
Между двойных рядов блестящих фонарей,
Войти в гостиную, где целый рой гостей
Хозяйку окружил, сидящую за чаем;
Где зелень и цветы и в зиму дышат Маем;
Где в каждом уголку душисто и светло;
Где бронза и фарфор; паркеты, как стекло!
На вычурных столах роскошныя изданья;
И где, сквозь гул речей, и смех, и восклицанья,
Услышишь Байрона и Гете имена;
Где все замолкнет вдруг, и в тишине слышна
Речь звучная чтеца, песнь новая поэта,
И снова гул речей, блестящий говор света!
Вам это нипочем! – Придет зимы пора,
И придут в свой черед, как прежде, вечера,
И может быть, как мне к концу зимы[,] бывало,
Они наскучат вам! – Вам этой жизни мало!
А не хотите ли попробовать моей?
Избави Боже нас, в невинности своей,
Жить этой сельскою хваленой простотою,
Жить этой жизнию, заботливо-пустою,
Жить идиллически – без сердца и ума!
Вот – ляжет в саване безмолвная зима
И спит! – И жизнь заснет! – лишь вздох невольной груди
Вопросит иногда: «где я?.. где эти люди,
И этот мысли лоск, и этот мнений шум,
Где все на что-нибудь – талант, душа и ум!»
29 Окт. 1848. с. Б.
II
Когда за скучным днем ночь тихая приходит
И благодатный сон видений мир низводит,
Желал бы и во сне я видеть – все Москву,
И вас, кого всегда в мечтах моих зову,
Чтоб на две жизнь моя делилась половины:
Пусть днем бы был в глазах край дикий и пустынный[,]
А ночь, виденьями любимыми полна,
Была бы и Москве и вам посвящена!
О! я доволен бы вставал опять на скуку,
Чтоб снова подавать во сне вам дружбы руку,
Чтоб видеть всякой раз желанную Москву!
Не все ли жить равно – во сне иль на яву?
Прекрасный сон, когда желанным дышет раем,
Не лучше ль истины, с которой мы скучаем?..
5 Ноября 1848. с. Б.
III
Сад снегом занесло: мятелица и вьюга!
И это всякой день! Нет мыслящаго друга.
Кому мне передать со скукою борьбу?
Ветр воет и свистит в каминную трубу!
Читаю и пишу все утро до обеда;
Но с книгами, с пером – безмолвная беседа!
Мне нужен разговор; его-то здесь и нет!
В двенадцати верстах от нас живет сосед,
Забытый человек котораго-то века.
Поехал посмотреть живаго человека –
К нему – проезду нет! Снег по-грудь лошадям,
В ухабах – пропадешь; как по морским волнам
Кидает каждый миг ныряющия сани!
«Пошел назад!» – А там, подалее к Сызрани,
Где верст пятнадцать степь в длину и ширину,
Обоз и спутники, в ночь вьюжную одну
Дорогу, как в степях Сагары, потеряли,
Увязли, и в снегу рассвета ожидали!
Той ночью волк поел у мельницы гусей,
А нынче на мосту перепугал людей!
Вот наши новости! – О людях уж ни слова!
Подкатится к крыльцу вдруг тройка станового…
«О! чтоб его совсем!» – «Поставьте самовар;
Да рому!» – Вот чем здесь поддерживают жар
И тела, и души! – О родина святая!
Чье сердце не дрожит, тебя благословляя!
9 Февр. 1849. с. Б.
IV
Все грезится еще мне прежней жизни сон!
Вы помните, друзья? – Весь Кремль народом полн!
И звон торжественный над древнею столицей!
В мундирах золотых, пред матерью-царицей,
Мы все в соборный храм вступаем по два в ряд;
Вся гвардия в ружье! – Торжественный обряд
Коронования свершается владыки!
Гром пушек; радости исполненные клики!
И вот выходит царь, в порфире и венце.
Звон, залпы, крик: ура! – А радость на лице
У каждого в толпе необозримой блещет,
И сердце каждаго надеждою трепещет!
А день – прекрасный день! – А мы – во цвете лет,
Довольны, веселы и думаем: наш след
Весь будет торжество такое же, как ныне!
О! грустно мне теперь, забытому, в пустыне!
Взглянул в мое окно сквозь тусклое стекло:
Вьюгами зимними все поле занесло;
Степь снежная лежит, недвижная, немая,
Необозримая, безлюдная, пустая!
К кому моим словам отсюда долететь?
Кто слышит этот звук? – Здесь страшно умереть!
18 Марта 1849. с. Б.
V
Упрямая зима! – Точь-в-точь народ упорный,
С которым я живу! – Обычаю покорный,
Ленивый – и труда, и всякой мысли враг,
Упрется в чем, и стал, не сдвинешь ни на шаг!
Засело в голове – не выбьешь и долбнею;
А новой истиной, понятной и простою,
Которую у нас поймают на лету,
Не думай убедить глухую простоту!
Упрямая зима! – Лежит себе лениво,
Не сходит! – А давно сошник трудолюбивый
Готов; из теплых стран слетелись уж грачи,
Ждут солнца и тепла. Но тусклые лучи
Не в силах растопить ея снегов глубоких!
Так просвещение из стран своих высоких
Бросает тщетно луч на закоснелый край!
Ключ к ржавому замку, как хочешь, подбирай:
Не входит ни один! – где грубый быт заржавел,
Не своротить его, как на своем поставил!
31 Марта 1849.
VI
Ночь с вечера была морозна и ясна!
Вот стала в высоте и полная луна;
Снег яркий отливал ночною синевою,
И тени, черною и длинной полосою,
Легли от двух церквей, белеющих вдали.
Вдруг с севера заря! – и по-небу пошли
Кровавые столбы! – согнулися дугами,
Рассыпались в лучах потешными огнями,
Слились, и вспыхнули! – Поверье, что к войне!
Я вышел на балкон; но грустно стало мне!
Огни погашены; село давно уж дремлет;
Безжизненная глушь! – Однообразно внемлет
Мой слух голодный лай собак сторожевых,
Да караульный звон! – Но вот и он затих!
Один кричит в саду неугомонный филин!
Все спит! – Как ночь светла! – Мороз однако силен!..
31 Марта 1849.
VII
И почта не пришла! – Жду писем от детей;
Жду вести, может быть, от вас, моих друзей;
Жду голоса Москвы, с издетства мной любимой,
Где незаметно дни мои промчались мимо,
Как говорят в стихах, до сребреных власов!
Вот и на мне уже лежит печать годов;
А больше горестей! – Я пережил немало;
Но сердце под грозой мое не увядало,
Но дух под бурями сберегся свеж и юн,
Но дар веселости и непритворных струн,
Но в дружбе живость чувств, в беседе мыслей живость:
Вот чем я побеждал судьбы несправедливость!
За них-то здесь боюсь: страшна мне старость их!
Привычку покорить лишь в летах молодых
Легко; но гибкость их давно мне изменила!
Мне весть с Москвы была – живительная сила!
А почта не пришла! – То слякоть, то снега;
Весной – разливы рек; зимой – степей вьюга!
Бог знает, правда ли! – Мы здесь среди природы
Живем, забытые; ждем у моря погоды!
2 Апр. 1849 с. Б.
VIII
Мне кажется, когда здесь люди в первый раз
Явились на житье, и дичь им поддалась,
И начали леса редеть под топорами,
И стали жить они с медведями, с волками,
Тревога страшная должна произойти
У прежних жителей: куда от них уйти!
Но вскоре все меж них уладилося дружно!
Тут доказательства, мне кажется, не нужно!
С аборигенами пришельцев новый род
Слился в одно: теперь никто не узнает[,]
Который новый род, который самый древний!
Волк тутошный придет и ходит вдоль деревни!
А человек глядит медведем и мычит!
Но всмотришься: лицо! и что-то говорит!
12 Апр. 1849.
IX
Здесь есть у нас зверок; живет он под амбаром!
Счастливец одарен завидным самым даром
Для здешняго житья! – Шесть месяцев проспит;
Весна – он из норы выходит и глядит
На травку свежую, на зелень молодую!..
С зимой он незнаком; и сторону глухую
Считает раем он, который круглый год
Под солнцем и теплом и зелен, и цветет!
Но нынешней весной и он, сойдя с ночлега,
Ошибся несколько! – Глядит: сугробы снега!
«Что это!»– думает с досадой знатока:
«Вот спал, да выспал что!» – Однакож для сурка,
Котораго тепло обрадует весною,
Все лучше здесь, чем нам, с разумною душою!
11 Апр. 1849.
X
Нет! худо и ему! – Напрасно же в поэте
Он зависть возбудил! – Его уж нет на свете!
Бедняк! кому вредил он жизнию своей?
Был смирен, боязлив; и из руки моей
Насилу приучил его я хлеб есть чорный,
Который наш петух, и бойкий и проворный,
Нередко, наскочив, нахально отнимал
Из самых лап его, покуда он глодал!
Его уж нет в живых! – И кто же! сторож храма,
В ограде мирных стен молитв и фимиама,
Его убил! – За что? – Да так, как автомат,
Чай, поднял руку, хвать! – Попробовал! – Солдат
Привык не размышлять, и бить, кого попало!
«Зверь, как его не бить!» – А чувства – не достало!
4 Июля 1849.
XI
Вот наконец весна! Тепло, и солнце снова!
Но снег еще лежит у тына садовова,
И снег еще в лесу белеет на горе!
Нигде нет зелени; а сухо во дворе,
И птички гнезда вьют! – В саду деревья голы;
Но уж чиликает на ветвях рой веселый!
О русская весна! куда-то ты бледна!
Куда печальна ты, о русская весна!
За Клейстом в след и нам[,] бывало[,] в прежни леты
Весну, весну поют старинные поэты!
Но не картинна здесь, не радостна она!
Растает лед в пруде, и грязная волна
Помчит навоз, прорвет у мельницы плотину,
Сломает старый мост – и кончила картину!
А там – настанет труд, труд тяжкий, потовой:
Пойдет соха; пройдет клячонка с бороной,
И выгонит пастух в лохмотьях – стадо в поле;
А зелени все нет! – Бредет, как по неволе;
Ни песен, ни рожка, лишь хлопает кнутом!
Насилу наконец оденется листом
Береза; а потом, когда позеленеет
И липа – только тут земля помолодеет!
Лениво на Руси приходит к нам весна!
О красная весна! куда-то ты бледна!
14 Апр. 1849.
XII
Дождя ни капли нет! – Крестьянам, братье нищей
Сухая грудь земли отказывает в пище!
Который год уже у нас неурожай,
Хоть нашей стороны степной, далекий край
За хлебный изстари преданием прославлен;
И тот же самый миф недавно был поставлен
В отчетах! – Говорят: «Не грянет Божий гром,
Мужик не осенит лице свое крестом!»
Гром Божий всякой день; а тучи идут мимо!
В тяжелом воздухе – все душно, недвижимо,
Как будто позабыл небесный нас Отец!
Вот православные решились наконец!
Молебен о дожде! – Несут кресты, иконы,
Хоругви подняты – церковныя знамены;
В парчевых ризах поп и дьякон рядом с ним
В нарядном стихаре; и фимиама дым
Его рукой к Творцу возносится, кадильный!
За ними, полосой пестреющей и длинной
Народ! – Прекрасная картина для очей!
И в умилении сонм Божиих людей
Колена преклонил, в безмолвии внимая
Мольбе – и грудь крестом широким ограждая,
И вторя вздохами возгласам эктиньи:
«Пошли, о Спасе, дождь в грудь жаждущей земли».
И тучи собрались, и небо потемнело,
И ливнем к вечеру все поле зашумело!
О если бы на дух подействовать возмог
Небесной милости столь видимый залог,
И навык победить наследственный народа!
Но нет! упорна в нем животная природа!
Вот праздник на дворе! – Забыт минувший страх!
Забыта благодать[,] нисшедшая на днях,
Дар милосердия, плод кратких сокрушений!
Гульба, крик, песни, брань – и море по колени!
Как мухи осенью, весь православный люд
Тащится по грязи; и к ночи чуть ползут;
И спят, где кто упал, хмель к утру высыпая,
И целой улице сон храпом возвещая!
16 Янв. 1860.
XIII
Ночь поздняя сошла за медленной зарею!
Давно храпят отцы; одолены дремою,
Давно с завалинок, зевая, убрались
И матери: все спят! – А девицы сошлись
С закатом солнышка с парнями в хороводы,
И на пролет всю ночь звенит их песнь природы,
Однообразная, протяжная, как вой!
Поют: как старый муж колотится с женой;
Как дочь от матери гуляет потихоньку;
Как злая – со свету сжила свекровь бабенку;
Как бьет и за-косы таскает муж жену,
Где просто в знак любви, а где и за вину;
Как подколодныя змеи и колотовки,
Колотят и грызут сноху свою золовки;
И эта нравственность – идет из рода в род!
А хоровод идет, чуть двигаясь, вперед;
Потупя головы, рука с рукой, ступают,
Без жизни, как на казнь – и пляской называют!
Им весело! – А ночь темнее, и темней,
И благосклоннее; и сон бежит очей!
Невинность сельская при свете дня стыдлива:
День говорлив; а ночь скромна и молчалива!
И слышно издали, сквозь песни иногда
Где хохот прогремит; где взвизгнет красота!
И жмется в темноте невинная голубка,
Прикрытая милым полою полушубка!
А там, где на задах приютов уголки,
Мелькают и манят по кельям огоньки!
17 Янв. 1860.
XIV
И путник, едущий дорогой столбовою,
Услышав дальний хор, и осенен мечтою,
Быть может сладостно воспомнит давний сон,
Когда в младенчестве слыхал те песни он,
И, придержав коней, обманом насладится!
О! пусть ему обман счастливый продолжится!
Вот, миновав село, он снова поскакал!
Скачи, минутный гость! – Меж тем уже зиял
Широким заревом весь свод небес над ними,
Над этими людьми, веселыми, простыми,
Всегда безпечными, особенно в те дни,
Как разгуляются, запразднуют они!
О жалкий люд! – Пойдет с зажженною лучиной,
Воткнет в солому, в тын: забудет; а причиной
Все воля Божия! Все случай виноват!
На утро, где был пир, лишь головни горят!
Но к осени опять село кой-как построят!
И осторожности нисколько не удвоят;
И в праздник сельский вновь такая же гульба!
Не всякой же ведь год карает нас судьба!
Ковш пива, штоф вина – мужик забыл тревогу!
А праздник Господа – он празднует не Богу!
19 Янв. 1860.
XV
И рощи темныя, и светлыя долины,
И каменистых гор лесистыя вершины,
Здесь все есть для тебя, причудливый поэт!
Чего недостает! – О! многаго здесь нет!
Нет вас! – Привычных дум живаго нет раздела!
Внезапной мысли нет, которая б вскипела,
И мигом вспыхнула в внимающих очах!
Что горы и леса! – Есть много лучших благ!
Здесь люди добрые по-своему счастливы!
И Лафонтен сказал: «Деревья молчаливы!
Что лес внушает мне, нельзя не пожелать,
Чтоб кто-нибудь тут был, кому бы передать!»
1 Апр. 1849.
XVI
Я видел нравы здесь не только в деревнях!
Здесь сильных нет страстей! – В столичных городах –
Там гордость тонкая; там честолюбья жало;
Там роскошь вкуса; там – искусства покрывало
Блестит на всем! А здесь – корысть, пороков мать,
Одна господствует, кладет на все печать!
Здесь роскошь – тяжела; жизнь мутная, без шума,
Без блеска движется; надежда, или дума,
Не оживляет мысль, и духа не гнетет!
Здесь для дохода жизнь; а не для ней доход!
Здесь не в почете ум, талант, наука, честность;
Заслугой для граждан – не приобресть известность!
Одно богатство здесь великой честью чтут!
Ум не заметят здесь; таланта не поймут;
Наука – цвет во ржи, и вредный, и безплодный!
А честность, а порыв высокий, благородный,
Всем ненавистные, помеха и упрек,
Бревно, лежащее дороги поперек!
22 Янв. 1860.
XVII
Далеко от Москвы, в объятиях природы,
Где мирно я скучал в младенческие годы,
И в старость тошно мне с природою родной!
Однообразен быт, не ласков взгляд людской!
В них сердце бедное, как руки, зачерствело,
И зеркало души – как будто потускнело!
В чем день проходит мой? – И радостно ли с ней,
Прославленной в стихах, картиною полей?
О нет! – Поедешь в лес – там не густыя сени
Манят тебя под свод своей прохладной тени;
А смотришь, нет ли где порубки; за тобой
Полесовщик трясет на кляче бородой!
Глядишь ли на поля, на нивы молодыя,
Как ветр волнует их колосья золотыя,
И за волной бежит красивая волна,
Боишься, чтобы ветр не выбил их зерна!
Здесь нива хороша тогда лишь, как смолотят,
Да всыплют хлеб в амбар, да лишний рубль сколотят!
Вот здесь и я уже – на рощи, на поля,
Смотреть корыстно стал: такая здесь земля!
Там бьет ключом родник холодный, и глубокий,
И посреди села запружен пруд широкий,
И жорнов мельничный, вращаем колесом,
Шумит без устали; и льется молоком
Из-под него мука согретою струею;
А ветлы, наклонясь над синею водою,
Плотину берегут упором их корней!
Остановился бы: картина для очей!
А спросишь: много ли помолу; или к сроку
Сполна ли заплатил наемщик треть оброку!
Жизнь жалкая души! – А я, я в те лета,
Когда обманчиво лелеет нас мечта,
Я тоже пел леса и золотыя нивы;
И родину мою, неведеньем счастливый,
За Шиллером во след, Аркадиею звал!
Вот та Аркадия! – Теперь, когда узнал,
Страну, где труд, корысть, невежество, да взятки,
Я из Аркадии – бежал бы без оглядки!
19 Янв. 1860.
XVIII
Как жили деды здесь, довольные пустыней
И счастливы? – Друзья! тогда не то, что ныне!
Вся Русь была одно! – Но чудною судьбой
Одна часть выбрита; другая с бородой!
Та – за Европою летит на крыльях пара;
А эта, не приняв божественнаго дара
Науки, приросла упрямая к земле,
И по-уши сидит в своей родимой мгле!
Сойтись ли вместе им? – А если и сойдутся,
Узнают ли они родство, когда очнутся?
Узнать ли братьев в них? – Ужели навсегда
Той Руси эта Русь останется чужда?
Нет! не виновны мы, что вопреки природы
Мы стали разные, два чуждые народы!
Потребность прадедов была не широка:
Была бы только жизнь животная легка!
А нам – простор ума, полет привольный духа,
И многое, что их не щекотало слуха!
Хозяйствуя, трудясь, по крайнему уму,
Нас деды и отцы учили не тому;
А наряжали нас чужих земель в обнову:
На европейский лад учили мысли, слову!
Увы! мысль и досель не сказана сполна;
А слово – выпустит с запинкою страна,
Да и смолчит! – Оно, конечно, безопасно!
И видим мы давно, что многое напрасно,
Да поздно; и назад идти мы не хотим!
Вперед! – А наш народ, без власти недвижим,
И пятится! – И вот, истории в угоду,
Мы в тягость нам самим, чужие мы народу!
И душно, и темно в родимой нам глуши!
Нет света для ума, простора для души!
23 Янв. 1860.
XIX
Ни мысли в голове, ни чувства в сердце нет!
И ты воображал, что ты рожден поэт?
Попробуй мыслию высокой и свободной
Блеснуть теперь в душе твоей простонародной!
Нет! чувствую, что сон тяжелый и пустой
Лежит над этою забытой головой!
О память, горький дар! – О сладкое забвенье!
Приди и осени мое уединенье
Непроницаемой завесою своей,
Чтоб мог я все забыть: и место, и людей,
И где, и с кем живу, чужой в родимой сени,
И жизнь, погибшую для умных наслаждений!
На то ль я укреплял наукою мой ум,
На то ль от зрелых лет копил глубоких дум
Трудом добытое, бесценное стяжанье,
Чтоб старость погребсти, без слуха, без вниманья!
2 Дек. 1849.
XX
Мне стыдно наконец, что с грусти я шучу,
Что в шутке иногда как будто бы ропщу!
Мне стыдно слабости, несвойственной для мужа!
Как тело здравое нам укрепляет стужа,
Так и холодное дыхание судьбы
В нас сердце укреплять должно бы для борьбы!
Борьба с судьбой – без ней победы нет для духа!
Что скажут обо мне! – Кто? – до чьего же слуха
Ты думаешь, поэт, достигнет голос твой?..
Ты твердость показал в борьбе и не такой,
В борьбе с неправдою, в борьбе не безопасной,
И то пошло на дно и кануло безгласно!
Кружок приятелей в полголоса лишь смел
Поздравить, рад душой, что ты остался цел!
Шути, или ропщи; будь тверд, иль колебайся:
Всем нужда до себя! – Пиши, не опасайся,
Не бойся, чтоб глухой услышал голос твой,
Чтоб мнение сказал когда-нибудь немой!
23 Апр. 1849.
[1] «Я любил
правосудие и ненавидел беззаконие, поэтому протестую в ссылке» –
слова
папы Григория VII, потерпевшего поражение в борьбе с императором Генрихом IV.
[2] «Если б на
этой земле самого поселили Гомера,
Он
превратился бы тут в дикого гета, поверь».
Овидий
Назон. Письма с Понта. Книга IV. 2. Северу. Перевод Надежды Вольпин.