Игорь Караулов. Конец ночи
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2017
Игорь Караулов. Конец ночи: Сборник стихотворений.
– М.: Издательство «СТиХИ», 2017. – 87 с. – («Срез».
Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт»)
Книга стихов Игоря Караулова
«Конец ночи» не из тех, прочитав которые, говоришь: «Ах, как хорошо!» и
умиротворённо откладываешь их в сторону, испытывая к автору благодарность за
подаренную «встречу с поэзией». Нет, ты, конечно,
переворачиваешь последнюю страницу, но умиротворения не чувствуешь, сидишь как
на иголках и вместо «Ах, как хорошо!» говоришь «Нет, постой, постой!» и…
хватаешь книгу снова, начинаешь перелистывать, искать стихотворение или
строчку, которые вдруг не дают покоя и умиротворения. Это серьёзная
книга. Не для чтения на диванчике в часы досуга, ну
т.е. можно начать и на диванчике, но на первом же стихотворении придётся
вскочить, сесть за стол, сосредоточиться и, настроившись на серьёзный и
временами даже резкий разговор, про досуг забыть.
Ну начать, хотя
бы, с названия: «Конец ночи». Что это? Конец ночи – это ведь утро, начало дня? Но
книга не названа ни «Утро» ни «Начало дня», а названа она именно «Конец ночи».
Разумеется, что и «Утро» и «Начало дня» – названия негодные теперь уже даже для
молодого, начинающего и сколь-нибудь соображающего и уважающего себя поэта:
слишком отдают они глуповатым оптимизмом, желторотой наивностью,
неосведомлённой восторженностью. Но тем не менее эти
смыслы – «утро», «начало нового дня» – они в названии «Конец ночи»
присутствуют, но, безусловно, определяющими не являются: «Конец ночи» это
что-то ещё. А что же? Даже не открывая
ещё книгу, попробуем предположить: есть в этом названии что-то настораживающее,
даже угрожающее, будто предупреждающее: «Будь осторожен! Соберись!». Но вместе
с тем ощущается и нечто обнадёживающее. «Конец ночи» – это и
правда завершение некоего «тёмного времени», когда с каждым могло произойти всё
что угодно, поэтому, кажется, можно немного перевести дух и позволить себе
некоторую надежду на лучшее, но вместе с тем – мы ещё не знаем, что в эту
прошедшую ночь произошло, с чем нам теперь жить, что мы увидим вокруг себя,
когда темнота рассеется окончательно и над горизонтом взойдёт солнце. А
вдруг мы увидим вокруг себя Освенцим? Собственно, мы его и видим. Именно так
называется, открывающее книгу стихотворение. (Стихотворение
«Олень», размещённое перед «Освенцимом», на крафтовой бумаге и представляющее
собой автограф поэта, воспринимается как бонус, а не составная часть основного
корпуса текстов. Не знаю, такова ли была задумка
автора, но первым стихотворением книги, задающим всю её тональность и
настроение читателя, безусловно, является «Освенцим».) Картинка в
«Освенциме» вроде бы весёленькая, даже забавная: какие-то то
ли мультяшные, то ли комиксовые персонажи Поросёнок, Белочка и Опоссум,
совершая, видимо, автомобильную прогулку по Европе, в Польше пропустили поворот
на Освенцим, «который так ценят и чтут эксперты из Lonely
Planet». (Заметим мимоходом, что они ехали не специально
туда, а «решили заехать», т.е. уж и туда заодно.) Это становится причиной
небольшой ссоры:
–
Ну, ты остолоп! – говорит опоссуму белка, –
А
мы так мечтали…
Но опоссум успокаивает белку:
На
обратном пути, когда нам уже надоест
перемена
мест, вереница гостиниц, вин,
когда
будет тошнить от барочных палаццо,
полотен
Уффици, бесконечных шедевров Бернини,
от
прошьютто ди парма и от дешёвой пиццы, –
тогда
мы заедем взглянуть на слепящий фронтон…
…
Это
будет ударный аккорд,
удачный
задел
на
новый рабочий год.
Налицо картина абсолютного, ничем не
омрачаемого праздника жизни, где под занавес можно заехать и в музей Освенцима,
ну так, видимо для контраста, пощекотать нервы, чтобы праздник был нагляднее,
чтобы не так уже «тошнило от барочных палаццо». Для Белочки, Опоссума и
Поросёнка – весь мир музей и бесконечный праздник. Даже их нарочито несерьёзные
– мультяшные
–
имена, сообщая нам об инфантилизме героев, призваны создать эту атмосферу
праздника, комфорта и «лёгкой жизни». Инфантилизм же героев выражается в том, что система культурных приоритетов в их
сознании абсолютно разрушена: здесь, в их мире, в их сознании, полотна Уффици
рифмуются с дешёвой пиццей – очевидно, что они для Белочки, Опоссума и
Поросёнка равноценны – они просто составляющие их мультяшного праздника. Это –
мир-комикс. Это – жизнь-комикс. В таком мире, кажется, ничто и никто не может
угрожать, а если и может – то «понарошку». Тем
оглушительнее становится открытие поросёнка Пигги. Он вдруг понимает самую
главную причину, почему не следует расстраиваться, что поворот на Освенцим
пропущен. Открытие его настолько ошеломляющее, что о нём сообщается только
читателю, но не попутчикам: Освенцим и так вокруг них. Кругом, куда ни
посмотри. Они в этом Освенциме живут. Пигги «взрослеет» буквально на глазах
читателя:
Поросёнок
сидит на заднем сиденье
и
молчит, погружённый в иные виденья.
Говорил
ему дядя из Минска, Антон Рейхельблат:
– Мир – это огромный мясокомбинат,
и
даже когда тебя селят в роскошном палаццо,
какие-то
люди с ножами хотят до тебя добраться,
приложить
к тебе мерную рейку,
расчленить
на грудинку, филе и корейку,
а
копытца и уши отрезать на холодец.
Но
и это ещё не конец, мой наивный Пигги.
потом
твою нежную шёрстку пустят на щётки,
Чтобы
чистить от пыли чьи-то уродские шмотки,
а
розовой кожей обтянут великие, мудрые книги:
о
любви, о спасении, о воскресении,
о
вечной жизни в высшей блаженной лиге.
(«Освенцим»)
А как ещё, если не Освенцим, можно
назвать мир, где кожей убитого обтягивают «великие, мудрые книги о любви, о
спасении, о воскресении…»? Это, конечно, Освенцим другого рода, если допустимо
так выразиться – «духовный Освенцим», который люди устраивают друг другу. Если
развить эту мысль дальше, то вероятно «Освенцим» как таковой никогда и не
заканчивался, он продолжается и сейчас, возможно, он никогда и не «начинался»,
а был всегда?
Заметим также, что присвоение мультяшных
имён персонажам, резко противопоставляемое рисуемой картине «мир – это огромный
мясокомбинат», является очень удачным художественным решением. Благодаря такому
сильному ходу Караулову, похоже, удалось избежать сакраментального упрёка:
«автор пугает, а нам не страшно».
Не упустим из виду и видимый
«невооружённым глазом» полемический момент с высказыванием Адорно о
невозможности поэзии после Освенцима. Если бы автор вполне его разделял, то
следующие после первого стихотворения 74 страницы должны были бы оставаться
пустыми. Но они заполнены стихами. Значит возможна? Разумеется. Но другая. Заметим
попутно, что «стихотворение-бонус» – «Олень» –
предшествующее в книге «Освенциму» и так опрометчиво и поспешно
исключённое нами из основного корпуса текстов, возможно, имеет целью дать
некоторое представление о том, чем была поэзия «до Освенцима». Ещё более
укрепляет нас в уверенности о правоте подобной догадки и то обстоятельство, что
«Олень» формально вполне «традиционное» стихотворение – три катрена,
перекрёстная рифма и т.д., а тексты, расположенные после, – они другие.
Рифма если и
присутствует в них, то чаще спрятана внутри текста и обусловлена некой
словесно-смысловой игрой, ослепительным контрастом рифмующихся слов – ну, как и
было завещано – «поэзия сопряжение понятий далековатых» (как в первом
стихотворении:
«Уффици – пиццы»). Сами по себе стихотворения
представляют собой развёрнутые повествования-размышления. Не уверен, могу ли
назвать их верлибрами, (хотя формально это в основном они и есть) – настолько они ярки, вещественны, выпуклы в
отличие от большинства стихотворений, которые обыкновенно и называют теперь верлибрами
– зачастую скучноватых, затянутых, замкнутых на себе, с «глазами вовнутрь».
Опять же, не зная авторского замысла,
возьмём на себя смелость предположить, что следующие после «Освенцима» стихи
композиционно являются как-бы «станциями», «остановками» в путешествии героев
первого стихотворения. Иногда это и вполне географические
объекты – например, есть остановки «Копенгаген», «Остенде», Люксембург («Посв. Дм. Данилову») или окраина
Ливерпуля (в стихотворении «Играем Гамлета») –
но и в этих и в остальных случаях это, прежде всего, путешествия на
«край ночи» человеческой природы. Порой оказывается, что, несмотря на
всю вещественность окружающего мира (автор и впрямь очень внимателен к деталям,
предметам быта, читатель не блуждает среди бесплотных образов, а находится
именно в вещественном мире), основным свойством этой природы, как это ни
парадоксально, является – пустота, отсутствие героя:
Что
тебя нет, ты, наверное, уже понял.
Остаётся
тебе втолковать, что это нормально.
Что
твоё существование, напротив, было аномалией,
вредоносной
программой, вирусом или багом.
(«Тебя нет»)
А самое грустное открытие иногда состоит
в том, что так даже лучше и никому от этого не стало хуже:
жизнь
будет
жить теперь
сама
себя и сама по себе.
И
наверное, ещё только начинается.
(«Жизнь без неё»)
Настолько никому не стало хуже без тебя,
что тебе прямым текстом так и говорят: не приезжай! Так называется ещё одна «станция-стихотворение»
– «Не приезжай»:
Режиссёр
командует «снято»,
но
ничего не снято.
Кардинал
возглашает «свято»,
но
ничего не свято
(«Не приезжай»)
Апофеоза тема пустоты достигает в
стихотворении «Лучший чай»:
Наконец,
появляется экипаж.
В
нём едет его величество пустота.
Змеи
нашёптывают: сейчас или никогда!
Софья
взмахивает платком.
Николай
бросает газетный свёрток.
Игнатий
бросает газетный свёрток.
И
они застывают в движении.
Их
затягивает пустота,
Засасывает
в свой вихрь, в свой крутой кипяток.
Не
более и не менее чем чаинки –
И
они, и солдаты охраны,
И
мещане, и приказчики, и посыльные.
(«Лучший чай»)
Тема пустоты
человеческого существования звучит здесь тем оглушительнее, когда понимаешь,
что речь идёт о людях, которые, как им кажется, напротив делают всё, чтобы этой
пустоты избежать, – реализуют себя
самым надёжным способом – они принимают участие или творят один из самых
громких актов в русской истории, проще говоря, творят эту самую историю,
поворачивают её, как хотят: ведь Софья,
Николай, Игнатий – это первомартовцы – Софья Перовская, Николай Рысаков,
Игнатий Гриневицкий, а его величество пустота в экипаже – Александр II. И тем не менее «их
затягивает пустота, засасывает в свой вихрь, в свой крутой кипяток, не более и
не менее чем чаинки…». Говоря современным сленгом, первомартовцы, вероятно, считали себя очень «крутыми», а на самом-то
деле крутым оказывается только кипяток пустоты. А как ещё, если не Освенцим,
можно назвать мир, где есть люди, которым самым надёжным способом
самореализации кажутся убийства других людей?
Темы собственного отсутствия, пустоты вместо человека некоторым
образом не избегает и сам поэт. Может быть, это сделано намеренно. Во всяком
случае, при чтении книги не покидает ощущение, что автор не испытывает никаких
амбиций поэта, не питает никаких иллюзий и ни на что, кроме разговора с
читателем, не претендует. «Бей, но выслушай». А как поэт почти самоустраняется.
Таким образом, в
своей книге автор более всего напоминает своего же героя из стихотворения «Nightflight to
Venus» – старого профессора, которого забрали
инопланетяне, оставив здесь только его голограмму – и вот эта голограмма читает
лекции студентам, живёт обычной прежней жизнью, ну иногда проходит сквозь
стены, или сквозь неё «вальяжно проходит кот», но отсутствия человека всё равно
никто почти и не замечает. То ли из-за невнимательности, то ли
из-за неразборчивости, или потому, что в окружающем «Освенциме» никому нет дела
до других – самим бы выжить, не стать голограммой. Но здесь
происходит забавная инверсия – оставаясь людьми физически, но замыкаясь на себе, – в
духовном смысле люди как раз и превращаются в голограммы, т.е. в очень
правдоподобные, но всё же – иллюзии людей, а герой стихотворения «Nightflight to Venus», являющейся
голограммой именно в физическом смысле, в духовном – возможно – остаётся одним из немногих настоящих людей.
А в стихотворении «Черника» о «жизни вечной» – о том, что «жизнь после смерти
существует», – нам рассказывает вообще мертвец:
Учёный
вытер салфеткой гной,
выступивший
из складки на лбу,
поправил перчатку,
сверкнув
жёлтой костью
запястья.
(«Черника»)
И, наконец, на последней «станции» в
финальном стихотворении «Просто Мария» мы узнаём, что же произошло прошедшей ночью. С
чем нам теперь жить. А произошло страшное: убита
молодая красивая девушка. Убита зверски, так что:
Леонора-бухгалтер
и сменщик-вогул
на
её опознанье блевали.
Но что после этого меняется? Как
переживают эту трагедию герои стихотворения? Да почти ничто и никак. В этом
главный ужас:
Кто
отрезал ей голову, кто отрубил
её
пальцы и выпустил кишки?
Возле
стойки его называли Арчил
говорят
заводские парнишки.
Больше
мы не пойдём уже в тот ресторан,
где
злодей испоганил санузел.
Не
отведаем их абрикосовый флан
и
не выпьем клубничного смузи.
(«Просто Мария»)
Всего-то. Не выпьют клубничного смузи. Нет,
они, конечно, пойдут в кабак, закажут по сотке и
«навзрыд, на разрыв будем петь до утра о Марии Живаго, красотке». Но и
всего-то. Т. е. их природа останется
прежней. А значит, следующей ночью где-то погибнет ещё одна «просто Мария»,
потому что
Солнце
всходит, но песне ещё не конец
Только
ночи конец.
Только
ночи.
И здесь нам приходит на ум догадка, что,
возможно, автор и не затевал никакой полемики с Адорно,
а, напротив, согласен с ним, потому что, не поленившись и отыскав в Интернете
первоисточник – работу Теодора Адорно «После Освенцима», кроме знаменитой фразы
о невозможности поэзии, читаем там и такое: «Вполне понятную катастрофу первой природы
трудно сопоставить с катастрофой второй, общественной природы, которая мало
волнует воображение человека. Хотя именно ее катастрофа и готовит наступление
реального ада, практического зла».