Повесть о последнем большевике
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2017
От автора: Герой этой слегка сюрреалистичной повести все тот же Пал Иваныч, старый активист, который фактически выжил из ума, однако своими галлюцинациями, перемешанными с лозунгами, пытается оправдать свою жизнь, прошлые поступки. Он мнит себя исторической личностью, и эта неадекватность персонажа должна не только повеселить читателя, но и слегка насторожить, заставить приглядеться к старику как к последнему представителю ушедшего «чичичилетия» (ветеран не выговаривает слово «тысячелетие»). Он, впрочем, и в предыдущих повестях, некогда опубликованных[1], такой же неутомимый, правдивый, совестливый, мучающийся прошлым и надеющийся на светлые перемены в жизни. Пал Иваныч единственный мой в хорошем смысле идейный персонаж, который живет не ради себя, а ради мнимого «счастья всех людей». По отношению к другим он также добр и щедр, хотя судьба была к нему отнюдь не милосердна. Сказались долгие годы отсидки в лагерях.
Фон повести создают провинциальные пейзажи и ГОЛОСА, своеобразный хор, наподобие хора античного театра. Эти голоса старик слышит – он им возражает, с ними спорит, старается убедить их в своей абсолютной правоте. В повести описан один день – 19 августа 1991 года.
Это, видимо, завершающая повесть цикла, где главный персонаж – Пал Иваныч, забавный и вздорный старик. После этой повести он исчезнет с литературного горизонта ввиду исчерпания личной духовности, а также по естественным причинам – в третьем тысячелетии будут жить совсем другие люди.
1991 год, 19 августа
ГОЛОСА:
– Зачем столько милиции к райкому пригнали?
– Фермер какой-то собирается бастовать.
– Врешь, Федя. В нашем районе ни одного фермера нет.
– Говорят, после перестройки все мужики будут называться фермерами.
– Этот тип – обычный шабашник, с председателем колхоза поругался, тот ему две тысячи недоплатил. Мужик с обиды намулевал какие-то глупые слова на фанерке, готовится идти на главную площадь райцентра – протестовать, понимаешь!..
– Из-за одного чудака столько ментов припёрло?
– А ты как думал? В районе, можно сказать, бунт назревает. Это, братец ты мой, политическая акция!
– Отдубасят этого фермера «демократизаторами», вот и все дела. Подумаешь, смелый выискался. В нашем селе и при царях-то не бастовали, а тут, подумаешь, герой выискался!
– Царя он вспомнил. Причем здесь царь? Даже в России обстановка иногда меняется. Если одинокий фермер бастует, значит социализм в России закончился.
– А вот и ничего здесь не меняется. Как стоял я последние годы в очередях, так и стою! Мне надо молока для внука купить.
– Здесь тебе не Москва, дубинками бить не будут. Посадят в «воронок», и до свиданья! В КПЗ в качестве мелкого хулигана. Они ему покажут «фермера»!
– Если деньги есть, откупится.
– Это верно, с деньгами нигде не пропадешь.
– Он тоже, балда, додумался бастовать в воскресный день.
– Партия пока еще в силе, она не допустит забастовок.
– Твоей партии скоро хана придет. Пенсионеры партбилеты сдают. Не понравился им последний съезд. «Долой КПСС!» – всеобщий лозунг.
– Что же ты, Ермолай, свой партбилет не сжег? Трусишь?
– Зачем жечь? Я собираюсь, согласно уставу, прийти в райком и сдать билет вместе с заявлением о выходе их партийных рядов. Все как положено. Да все некогда зайти в райком. Лень одолела. Взносы партийные вот уже целый год не плачу! Рано, ребята, хоронить КПСС! А потом еще неизвестно, как оно все обернется…
– Смотрите, кто идет! Пал Иваныч, настоящий большевик, не вам чета. Он в гражданской войне участвовал, и теперь к новой готовится.
– Да кто теперь его будет слушать? Это ведь бывший враг народа, в Чадлаге сидел. К тому же старик умом тронулся…
Сказка-приказка
«Нет, я еще не совсем с ума сошел, как им хотелось бы. Я в упор вижу себя и всю историю четко просекаю. Ишь, собрались прохвосты с бидончиками. Чего же хотят эти пенсионные оппортунисты на текущий момент: молока или пива? Старость качает меня, но не упаду, идейное устремление влечет дальше, через площадь. Зачем милиция возле райкома?.. Думают, я скоро умру. Как бы не так. Богиня Революции, сокращенно БР, вставила мне в грудь железное сердце – я бессмертный!..»
Качается перед глазами райком. Кто посмел выкрасить стены райкома в желтый цвет оппортунизма? Со времен Гоголя казенные здания на Руси имеют отвратительный желтый цвет – цвет предательства! На желтой бумаге Пал Иваныч сочинял донесения в Губкомпарт!
Жарко. Но Пал Иваныч видит свое лицо в заиндевелой буденовке, и одет он в длиннополую шинель, он с остервенением колотит киркой мерзлую землю на Красной площади. Роет вместе с другими красноармейцами котлован под Мавзолей. Только что прогремели взрывы, куски твердой, холодной с седыми прожилками почвы разлетелись во все стороны, пахнут горелой кислой вонью и еще чем-то жутко историческим. От холода и ветра, летящего над площадью, текут слезы.
Во время траурного митинга прощания с Ильичом Пал Иваныча не допустили на трибуну, чтобы выступить с соответствующей речью – ты, дескать, мелкая революционная сошка, и не лезь под руку настоящим вождям!
А до этого Пал Иваныч дважды беседовал с Ильичом на темы аграрного вопроса, машинально украл у него со стола вечное перо, а когда узнал, что авторучка изобретена буржуазной технической мыслью, с отвращением растоптал сапогом ее в коридоре Кремля. Брызги чернильные так и полетели во все стороны.
В местную школу старика часто приглашают выступать, хотя и подозревают, что «дедок наш знаменитый» тронулся умом.
В классе, когда выступает старик, тишина. У девочек ладони поверх парт, мальчишки потихоньку озорничают. Перед двумя-тремя отличниками лежат листки с заранее приготовленными вопросами. Пионервожатая придумала. Мероприятие надо провести. Учителя тоже думают, что Пал Иваныч врет.
Очередь возле магазина. Старик перестает вспоминать, сердито сплевывает. Старушки в дверях столпились, с ненавистью смотрят на Пал Иваныча, бредущего по своим делам. Глядят на него так, словно он виноват в том, что они выстроились в очередь, цепочкой в затылок друг другу. Если бы они прожили Пал Иванычеву жизнь с ее пытками и лагерями, им бы эта очередь раем показалась!
– Я еще расскажу вам сказку-приказку! – грозит Пал Иваныч старушкам, этим заскорузлым вековым мещанкам.
Придет новый властитель и всем прикажет сказочно. Никто не откажется выполнить. Новая религия, товарищи, скоро грядет – она уничтожит бациллу ненависти, поселившуюся на безыдейном земном шаре!
В газетах теперь не величают Ее Богиней Революции, и даже буквы БР не упоминают. Пишут просто – октябрьский перво-род. Родилась она, матушка-воля! Родились комиссары и первые секретари. Одни «перво-роды» в России, нет нормальности и постепенности.
Старик ощупывает карман гимнастерки: хрустят бумажные рубли и трёшки: остаток пенсии – деньги, которые он так ненавидит, против которых проливал кровь. Но без них не дадут пива! Разве о такой справедливости он мечтал? Сухой закон скрутил Россию, как стебель цветка скручивает ладонь идиота. Гибель идеологии налицо в захолустных местах. Партия погубила себя сухим законом, народ, задохнувшийся в очередях, проклял ее со всем ее бесконечным списком!
На митинге, когда Ленина хоронили, Пал Иванычу не дозволили выступить о речью. Ты, дескать, Павлик, мелкая революционная сошка! Не лезь под руку новым вождям! Тогда-то Пал Иваныч впервые усомнился в том, что революция может организовать равенство людей, хотя равенство было уже почти достигнуто и отвоевано у проклятой и несправедливой вечности! Стоял в траурной толпе, смотрел на них, полнясь ненавистью, предчувствуя наказание за подобную дерзость. Они на фронтах ни капли крови не пролили, а Пал Иваныч скакал с шашкой и ходил в штыковую.
Остановился на площади райцентра, неподалеку от памятника Ленину. «Почему эта невысыхающая лужа возле магазина никогда не выходит из берегов?»
А в день похорон Ленина над ухом Пал Иваныча стрекотала кинокамера, запечатлевая новых вождей в славе и бессмертии.
МИЛИЦИОНЕРЫ:
– Какой-то старик через площадь шкандыбает, наискосок, по диагонали!
– Пугнуть его?
– Не связывайся, он старый большевик! Костылем огреет, а ты его не посмеешь тронуть – он то и дело в райком ходит на всех жалуется!
– Кого там трогать, скелет ходячий! Зато Ленина живым видел, за руку с ним здоровался! Когда я учился в школе, этот Пал Иваныч к нам в класс приходил, речугу толкал.
– Болтают, что старик бессмертный, никогда не болеет. Тысячу лет живет в образе российского революционного беса, сам хвастал, что целиком из железа сделан. У него даже прозвище имеется – Металлический!
– Пока он больше на мертвеца смахивает… Приближается! Сейчас начнет чирикать про «чичичу» лет беззакония…
– Ну, держись, сейчас воспитывать начнет. И комчванство кроет, и перестройку, и всю будущую буржуазию, как местную, так и зарубежную, власть которой он не хочет над собой признавать.
– Этот дедок – юродивый анархист! Был бы моложе, отведал бы «демократизаторов»! Не хочет признавать новых нэпманов, а сам на мертвеца похожий…
Народ и пиво
«Милиция или белогвардейцы? – вопрошает сам себя старик. – Целая шеренга впереди, идут на меня цепью. Но в руках у них не ружья, но дубинки – новая мода в запугивании граждан. Улыбаются… Дубинка, даже резиновая, даже с уходящей советской властью несовместима! Дубинка – это признак наступления капитализьма. В дубинках специальная резина – народный сорт! Мандат не спрашивают, а сразу резиной по башке!.. А сейчас, когда в Москве переворот, милиция по-другому улыбается… Точно так же в 17-м году улыбались городовые – заискивающе и с ненавистью».
Старик шагает через площадь порывисто, ореховая палочка, на которую он опирается при ходьбе, вжикает острым концом по асфальту.
Микробы в жаре живут. В девятнадцатом от тифа без памяти лежал, больница размещалась в Воронежском университете. Единственный в жизни раз Пал Иваныча внесли в университет, а оттуда он через какое-то время на своих ногах вышел, наголо стриженый. И сразу же поехал на подавление мятежа в Землянский уезд. Ленин был неправ, когда думал, что с мужиком еще лет шесть придется возиться, перевоспитывать его на социалистический лад. Сельский народец не спешил кричать «ура». Пришлось пощелкать из винтовок, постращать непокорных. Скучный мужик живет в здешних полынных краях. Вот уже тысяча лет прошла с тех пор, как его крестили, а распять всё никак не удается!
В новом третьем тысячелетии он, Пал Иваныч, будучи бессмертным, обязательно придумает какую-нибудь «идологическую» новинку.
Надо загнать народ обратно в избушки, под соломенные крыши, да чтоб дым выходил не через трубу, а через дверь – так было при Иване Грозном, при Петре, при Сталине. Топить избу по-черному, так это называется. Да чтобы скотина полудохлая вместе с хозяином в хате зимовала. Лишь в 60-х годах, когда человек в космос поднялся, в деревнях стали появляться кирпичные хаты, крытые шифером. А когда нищета в народе иссякает, значит, всяческой империи приходит конец! Таков закон. Скучного человека бьют дубинкой по нескучным местам.
Пал Иваныч спотыкается о выбоину, грозит кулаком в жаркое небо. Милиционеры смеются. Зеваки с бидончиками показывают пальцем на Пал Иваныча, громко говорят презрительные выражения.
Старик в ответ целится в них тростью, будто из ружья. Он им покажет, как показывать! Он не позволит насмехаться над умершей советской властью!
ГОЛОСА:
– Пиво сегодня будет?
– Будет – Леонид поехал за пивом. Он сказал, что привезет.
– Сегодня понедельник, должны отпускать со склада пиво. Скоро привезут.
– Говорят, на складе пива нету. Вот это беда!
– Как пива нету? Почему нету?
Пал Иваныч с глубокомысленным видом приставляет тощий палец к удлиненной тыквообразной голове:
– Так вот почему не получился социализм – всего из-за двух слов: «пива нету»!.. Простейший ответ на примитивный вопрос.
Милиционер преграждает старику путь к массивной райкомовской двери.
Бронзовая, отполированная до зеркального блеска ручка двери, за которую ветеран дергал, наверное, сто тысяч раз. В нос ударяет запах перегревшейся на солнце резиновой дубинки:
– Куда прёшь, дед?
– Никуда, весь мир мой! – хрипло восклицает старик
– Не велено тут ходить и собираться! – объясняет милиционер.
– Сколько вас тут, военных? Зачем пришли? – спрашивает, озираясь, Иваныч
– Не надо лишних вопросов. Пройдемте отсюда, гражданин!
– Я в райком захожу как к себе домой! – негодует ветеран. – Никто не смеет запретить мне ходить в райком! Если бы райком назывался адкомом, он стоял бы вечно…
– Нам все равно, как называется ваша власть! – хмыкает милиционер. – Мы здесь служим порядку.
ГОЛОСА:
– Нашего старика милицией не испугаешь! Вон как палкой замахивается…
– Против милицейской дубинки старческий костыль слабоват.
– Старика не тронут: он самого Ленина уму-разуму учил!
– Врёт небось. Я бы на его месте врал безбожно.
– Был бы Ленин жив, не допустил бы такого безобразия. При ленинском НЭПе мы бы сейчас вволю пиво пили!
– Тебе бы только пиво, а стремление жизни вперед ты не чувствуешь!
– Сам дурак!
– Ничего, скоро придет Железная Рука, и всего будет навалом, а цены будут снижаться ежемесячно.
Путь из мрака
«Сам не знаю теперь, что взаправду было, а что померещилось. В годы гражданской войны жизнь затмевалась ясным видением будущего. О Ленине думаю так, будто он жив, каждый день беседую с ним, спорю, разоблачаю. С трудом выговариваю это слово, но все же скажу: чичичилетие такое разоблачительное наступило, истина валяется под каждым кустом. Как здорово звучит: чичичилетие! Это слово как заклятие. Следователь зубы вышиб в 37-м, как теперь и что ему говорить, если каждое слово шамкается само собой?» По торжественным дням пионеры подвязывают Пал Иванычу галстук. Дома у него полсундука забито этими дареными красными галстуками. Хорошее мероприятие, когда вдруг плеснет вокруг шеи нежно-кровавым шелком, закопошатся, защекочутся под лысой колодообразной головой торопливые детские пальчики, завязывающие узел. Да так туго завяжут, что пенсионер, очутившись к вечеру дома, и развязать-то этот узел не может, разрезает его тупым кухонным ножом… Общаться с детьми старик любит, чует эти пионерские прикосновения всеми дряблостями шеи. А когда девчонка нечаянно косой своей душистой поперек глаз махнет, дохнёт в ухо торопливым дыханием, так у него сразу слезы из глаз шрапнелями скачут. И чудится ветерану сабельных боев, будто склонилась над ним юная Богиня Революции.
И просят дети: расскажите, дорогой Пал Иваныч, о вашей славной боевой и трудовой биографии! Он встает, опираясь на палку, и само ртом выкрикивается: ужасное, товарищи дети, наступает чичичилетие! Я, Пал Иваныч, рассек этот мрак чичичилетнего дурмана своей блистающей саблей! Одиночество, товарищи учащиеся дети, главный микроб несчастья людей! Диалектика, едрит ее бабку!
Подлость урожая
– Какое сегодня число? – спрашивает Пал Иваныч у милиционера.
– Девятнадцатое августа! – бодро отвечает милиционер. – В Москве путч, танки вошли в город, по телику «Лебединое озеро» крутят. Все спокойно, старик. И ты тоже иди домой отдыхать.
Милиционер смотрит на часы, ворчит – сколько им еще здесь торчать?
Импортные часы оснащены английскими буквами, обозначающими дни и месяцы.
– Год какой? И каков? – не отстает Пал Иваныч.
– Девяносто первый. Протекает нормально. Газеты пишут о хорошем урожае.
– Знаем мы эти урожаи! – ворчит старик. – Того и гляди уродится буря. От исторического момента всегда надо ждать очередной подлости.
– А ты, дед, не жди, а просто живи на свою пенсию.
– Ты молодой, тебе легко давать советы. Ты тут время отдежурил, и домой, к молодой жене, щи хлебать. А я, товарищ, не простой дедок, но революционер, я должен всегда действовать!
– Этот старикашка приходил к нам в школу, на пионерский сбор, а я ему пластилиновым шариком в лоб залепил, он и не почувствовал! – раздается бойкий мальчишечий голос.
– Помню тебя, бесёнок! – Пал Иваныч грозит костылем подростку, идущему мимо райкома с бидончиком, – мать послала мальчишку за молоком. Начальство разрешило продавать населению молоко на розлив в магазине. Привозят флягами. Очереди большие, молока на всех покупателей не хватает. – Я в школу приходил на пионерский сбор, а ты, хулиган этакий, стрельнул в меня из трубочки, причем нагло пальнул, с близкого расстояния, как тот кулак после организационного колхозного собрания, на котором я присутствовал в качестве активиста…
Далее Пал Иваныч выкрикивает историю о том, что кулака тут же скрутил селькор, писавший в газету под псевдонимом Игнат Табуретка. В своей поэме Игнат воспел батальон Курземского полка, а заодно и китайскую воинскую часть, проходившую через наш поселок. Шли китайцы умирать во имя БР, то есть Богини Революции.
– Понимаешь ли ты, мальчик-хулиганчик, будущий российский бандит, что весь бедный мир нищих и рабов плачет, глядя на Россию: дескать, опять ничего у русских не получилось! Зато буржуи радуются нашему несчастью. Поделом нам всем, не справившимся с подлым чичичилетием! – Старик разволновался, изо рта брызжет слюна. – Что ты, мальчик, пьешь из железной заграничной баночки? Хлебаешь заграничную бурду и радуешься ощущениям своего развращенного молодого желудка? Вот подрастешь – будешь водку пить, которая и есть наши пролетарские слезы!..
Мальчишка испуганно озирается, прибавляет шаг, старик грозит ему вслед костылем.
– Вам, плохишам, не уцелеть, все вы рано или поздно попадёте под железную пяту буржуинов!
Милиционеры и пенсионеры с бидончиками слушают ветерана, вздыхают.
– Но, товарищи односельчане, сегодня не только для нас, но и для всего мира наступила черная полоса. Что же они там, в своих Америках, думают, что опять разжиреют возле несчастного обвалившегося Союза?
Милиционер берет старика под руку, ведет в тень стены, усаживает на бетонную ступеньку.
Ощущение себя, но собака
– Эй, Пал Иваныч, молоко сегодня привезут или нет? – доносится выкрик из толпы пенсионеров.
– Будет! Если народ пожелает. – Старик роется в нагрудном кармане, ищет удостоверение общественного контролера. Но в кармане лишь хрусткие желтые рубли. Он обращает внимание на собаку, бегущую за угол райкома. В пасти у нее кусок грязного мяса, обвалянного в пыли, как в золе. Пал Иваныч вскакивает со ступенек, бежит за собакой. – Стой, гадина! Брось! У тебя в пасти кусок меня! Кусок моего измученного пролетарского тела!.. Ах, чтоб вас всех… Шакалы вы оппортунистические!
Испуганная собака припускает бегом, мясо, однако, из пасти не выпускает.
Зеваки и милиционеры смеются. Пал Иванычу не до смеха: два месяца назад ему вырезали аппендикс, а бродячие собаки его утащили! Старик с больничной койки вскакивал, пытаясь догнать эту собаку. Убежала…
Остановился, обнял липу. Ветеран тяжело дышит, сползает вниз извивчато, обняв ствол, словно библейский змей. Белая щетина шуршит о неровности коры. Шероховатая кора слюнится – от древесной горечи жажда, к щеке прикосновение шероховатого. Сохнет, испаряется остаток жизни, которая ежесекундно ужасает его изнутри.
Молодой милиционер в лихо заломленной фуражке подходит к старику, одетому в забавную полувоенную форму. Страж порядка вытирает платком лоб:
– Вам плохо, дедуля? Может, скорую вызвать?
– Я сам скор на расправу. Ты зачем, дружок, взял дубинку?
– Перестройка… – пожимает плечами милиционер.
– Что такое перестройка? – хрипит старик. – Перегонка – это понятно – требуются змеевик и котел. Чтобы закипело. Перегонка соцбраги через прохудившийся «идологический» аппарат. Глупость надо ликвидировать. Знаешь, братец, что такое «ликвидком»?
Милиционер отрицательно качает головой. Он почти не слушает старика.
– Слова в двадцатых года сокращались, не хотели быть длинными: «крестком», «посевком».
– Что такое «крестком», дедушка? Это, наверное, что-то связанное с крестами?
– Да, это означает «крестьянский комитет по разделу земли». А знаешь, паренек, что такое «бешеные меры»?
Милиционер снова пожимает плечами.
– Такие меры я принимал по отношению к врагам советской власти. Гражданская война – это значит «пленных не брать»!
Пенсионеры с бидончиками присели в тени кустов, некоторые закурили. Сизые дымки медленно растворяются в жарком воздухе над площадью.
Необходимость уничтожения
Старая залатанная гимнастерка. Ладонь дрожит. Расплющенные в пытках ногти растут уже много десятилетий криво, словно буравчики, царапают ветхую материю на груди. Ногти, хранящие следы клещей следователя 37 года, бугрятся стародавними фиолетовыми изломами первых пятилеток, и в данный момент похожи на грибы-сыроежки. Следователь прицельно бил молотком по каждому ногтю, но спьяну не всякий раз попадал. Пал Иваныч не назвал ни одного имени, и по его слову никого дополнительно не привлекли. Без зубов остался, без ногтей – без обычных принадлежностей человеко-зверя, духом воспарил над адской болью.
Пал Иваныч дергает воротник гимнастерки, отлетают со стуком маленькие латунные пуговицы – ветеран показывает милиционерам звездочку, вырезанную на его некогда молодой груди белобандитами. Во взгляде старика, смутно зависшем над сегодняшней действительностью, как в тумане сверкает месть, расширяющаяся лучом прожектора, свет которого заставляет померкнуть яркий солнечный день. В тощей утробе возникает нечеловеческий, застрявший с расстрельных, а затем и с допросных времен рык.
– Я! – рычит он, перекашивая морщинистое лицо. – Я!
– Он такой… – с робостью поглядывают на него пенсионеры. – Он и в очередях порядок всегда наводит!
– Еще бы! Мавзолей Ленину строил! Рядышком к нему собирался лечь – не дозволили!
– Я бы на его месте выбил себе персональную дачу взамен зубов, выбитых у него в тридцать седьмом. Он, бедняга, натерпелся на своем веку!
Воскресная ярость
Заплаты на гимнастерке и на штанах бахромятся, трещат, отпарываются, мотаются клочками на жарком ветру. Бедность – принцип истинного коммуниста, считает старик. Те, которые забывают об этом принципе, морально мертвы, хотя пока еще и не расстреляны, но всё равно предатели, возмездие которым неотвратимо наступит, пусть даже они и ездят с огромной скоростью в бронированных автомобилях. Они думают, что в аду для них приготовлены в качестве спасения персональные комфортабельные сковородки с кондиционерами. Бог поступил очень мудро, послав в мир товарища по имени Смерть. Приходит рано или поздно товарищ (а для кого и госпожа) Смерть и говорит: а не пора ли вам пройти со мной?..
Сидит на прохладном райкомовском пороге. Через квадратную заплату чувствует тощим задом холод бетона. Смерть приходит не только в индивидуальном, но и в общественном порядке. Приходит конец как человеку, так и общественному строю. Бомбу атомную ученые не зря придумали – бамц! – и весь мир лопнет как графин с водой, выставленный на потертое зеленое сукно президиума. Множество графинов переколотил на своем веку Пал Иваныч, взывая присуствующих в те данные моменты людей к правде и справедливости.
– Достойны к уничтожению! – кричит он. – Все достойны! Сегодня 19 августа, понедельник. Сегодня произошло историческое событие. По таким дням история, словно чего-то устыдясь, замедляет свой бег. В такие часы она словно бы прислушивается сама к себе…
Сегодня привезут пиво. Пал Иваныч мечтает о том, чтобы история скорее окончилась, тогда люди поймут, что он, ветеран всех событий, был прав.
ГОЛОСА:
– Валентин поехал за молоком! Значит, молоко будет.
– А Леонид поехал за пивом?
– Да, тоже поехал.
– Если опять не привезут ни пива, ни молока, надо Пал Иваныча на торгашей натравить – пусть задаст им перцу!
– Не лезьте вы к Пал Иванычу, он и без того еле живой, раскрылетился, как старый петух.
– Как бы ненароком не помер.
– Такие не умирают. У него в груди вставлено железное сердце аглицкого производства! Вон ты куды гляди!
– Брехня.
– Ей богу! Я сам слышал. Приложился к стариковской груди: дзинь-дзинь!
– Откинет копыта рано или поздно, даже если он настоящий старый бес.
Походная песня
«Я убивал врагов революции, и в том была моя прогрессивная сущность. Была. А теперь я никто, все надо мной смеются. Жизнь идет мимо истинного смысла истории. Никто не в силах сдвинуть с места одиночество трудового народа».
– Я порядочно здешних мужиков перестрелял, однако Ильич все раздумывал – отменять или не отменять продразверстку? – бормочет старик. – Напрасно, товарищи, хихикаете! Дескать, выжил старик из ума. Народ факт существования истории не признает. Всё, что происходит вокруг них, наши сельские люди именуют простым словом – «жизня»! Что-то этакое существенное, но от них не зависящее, ни капельки им неинтересное. Уж деревенский-то люд научился уклоняться от исторической ответственности.
ГОЛОСА:
– За пивом Леонид поехал, слыхали?
– Не ври. К нему гости приехали, он на работу не пошел. А пиво – дефицит! Самогонку трудно достать, где уж там пиво! Сухой закон, мать его…
– Я точно знаю: утром Леонид поехал на пивзавод.
– Ладно, подождем, не в первый раз.
– Пал Иваныч хвастает, что разбил тысячу графинов и опередил в этом Володю Ульянова, который кокнул всего лишь один графин, а старик перебил сотню графинов в разборках различных партсобраний и расстрельных заседаниях троиц.
– Да! – кричит Пал Иваныч. – Хотя бы в этом вопросе я его обогнал! Если бы Ильич встал из своего хрустального гроба, он бы удивился агрессивной замкнутости нынешнего поколения людей, он увидел бы, что вопреки его кремлевским мечтаниям выросло молодое поколение, которое хочет бить. Кого угодно. И никто, никакая ООН их не остановит!
Милиционеры вздыхают. Поглядывают по сторонам, не появится ли фермер на тракторе – он и есть настоящий забастовщик.
Старик встает, подходит к закрытым изнутри дверям райкома, стучит сухими коричневыми кулаками:
– Там, где Я, там истинная идологиЯ! Ревбоетрудхрениция. Все опошлено чиновниками и головотяпами. Кто допустил их править страной, куда смотрел пролетариат?
Пал Иваныч затягивает песню боевых походов:
Кровь чудовища – медвяная роса,
Я смотрю в его безумные глаза…
ГОЛОСА:
– Генсек в отпуске, на даче отдыхает в Крыму.
– Пал Иваныч мечтает пробраться к нему на прием и отчитать генсека за упущения в текущей политике. Не пропустят к генсеку разных пал иванычей.
– Зато письма, небось, мешками к генсеку идут.
– Спецлюди сидят, читают.
– Кто бы из наших ему написал, что есть в райцентре свой пивзавод, а в продаже пива нет!
– Генсек с алкоголизмом борется, а ты ему про пиво…
– Пивзавод в начале сухого закона хотели разломать, но Пал Иваныч разрушителей своим костылем разогнал, отобрал у директора завода ключи, зашвырнул их в колодец. Директора вызывали в райком, ругали, а тот лишь руками разводит – дескать, Пал Иваныч виноват!
– Директор умный человек – выкрутился благодаря Пал Иванычу.
Ветеран рассказывает собравшимся, что в его золотые времена люди праздновали не именины, но октябрины. Один старый комбедовец переименовал себя в Эпохана Пятилетыча. А все его звали по-старому: Пахом Петрович…
За успешное проведение операции по отъему излишков хлеба Пал Иваныча наградили молотилкой, которая была ему не нужна.
Град на град – пушки палят,
Класс на класс – зубами клац!
– давнишний стих, сочиненный Пал Иванычем для стенгазеты.
Сельский клуб
ГОЛОСА:
– Пал Иваныч, прими меры насчет молока – не везут!
– Сталина бы сюда! Он бы показал, как оставлять население без молока!
– Валентин поехал на молзавод.
– А Леонид за пивом.
– Глухомань проклятая. Бардак всюду, и некому, кроме Пал Иваныча, пожаловаться!
Старик выходит навстречу пенсионерам, качается, костыль у него под мышкой:
– Я разберусь! Где телефон?
– В Доме культуры, если он не замке.
– Я не позволю общественному учреждению быть закрытым! – восклицает Пал Иваныч.
Старик, надвинув на глаза козырек массивного картуза, бредет в Дом культуры, дверь нараспашку. Дом культуры переделан его же стараниям бывшего активного безбожника в тридцатые годы из церкви. Говорят, это здание скоро возвратят верующим… Пусть берут! Наступает эпоха отрицания всего. Согласно Гегелю, как учили в партячейке, «отрицание отрицания». В гулком помещении странный для лета холод, словно в большой пещере. Высокие, уходящие в сумрак стены разрисованы цветами, балалайками, саксофонами. Местами штукатурка облупилась. В эту церковь матушка водила Павлика за руку. Над стенами, в закруглениях сводов, под слоями советской побелки вновь выступают фигуры, нарисованные древними красками.
Покосившаяся фанерная эстрада, на которой нагромождены какие-то бочки, порожние ящики из-под лимонада. Скоро здесь начнется ремонт. Церковь решили восстановить в кратчайший двухлетний срок!
Обшарпанные плакаты и стенды с надписями: «П..едовики соц..сор……я», «Наша пят..етка». Грамотные хулиганы подправили заголовки, пластиковые буковки сколупнули.
– Вот я вас всех… – Старое недорасстрелянное эхо, живущее под потолком Дома культуры, отзывается на каждое неосторожное слово, запоминает его, словно эхо – агент специальной вечной службы, дразнится старинными голосами. Эхо намекает на свое бессмертие, и старик ужасно злится – нет конкурентов вечному стальному сердцу, вставленному в его грудь Богиней Революции!
Пал Иваныч в изнеможении прислоняется к стене необъятной толщины: от стены, знакомой с детства, веет неизбывным холодом. Забыл телефонный номер молзавода. На стене покосившийся телефон-автомат, мотается безмолвная трубка на гибком шнуре. Что надо говорить в трубку, старик не помнит, в голове злые молоточки тюкают. Схватил трубку, крикнул, отталкиваясь от стены: алё, девушка! Никто не отзывается…
«Молоко!» – простукивает через висок злопамятный молоточек.
«Молока!» – просил умирающий красноармеец, лежа посреди хаты на соломе.
«Найти!» – приказал Пал Иваныч. Обошли всю деревню – нет ни капли белого целебного вещества. Человек, умирая, иногда хочет именно молока.
«Пива!» – стукнул в лысой голове другой молоточек. – «Господи, пиво, куда ты делось? О таком дефиците умирающие не мечтают…»
Пал Иваныч плачет от жажды. Это позор, мечтать перед смертью о проклятом пиве, изобретенном варварами, однако ничего не может поделать со своим воображением, вводящим в соблазн пития, облизывает машинально стены бывшего сельского клуба, на которых скопились капли отпотелой влаги. Дыхание ветерана запаленно прерывается.
Бредет к выходу, держится за стену. Ноги в залатанных галифе переставляются как палки. Изуродованные фотографии активистов самодеятельности с выколотыми глазами. Кто их казнил?
В городе Ничтожске, который отбили у белых, Пал Иваныч приказал сыграть комедию. Кажется, спектакль назывался «Карман». О том, как симпатичная кокотка погубила молодого солдата. Нельзя поддаваться бабе, даже если она называет себя БР.
Вышел на паперть, которая сохранилась целиком, вся крепкая, гладкая, как блин из прошлого века.
Прошла будто облако
ГОЛОСА:
– Внимание, старик из клуба выходит. Не дозвонился, наверное, на молзавод.
– Не волнуйтесь, будет нам и молоко и пиво. Валентин поехал, пять порожних фляг погрузил в телегу.
– Вот если бы еще Леонид пива привез! Тогда совсем счастье!
– Товарищ Богиня! – Пал Иваныч, размахивая тростью, летит с крутых ступеней бывшей паперти, ноги в драных галошах шаркают по цементным ступеням. Но не падает старик, держит голову по-прежнему гордо! Всё вокруг как в старину – те же деревья, здания из красного кирпича. Двухэтажное здание бывшего райкома партии, редакция районной газеты – это наш центр мира!
Увидел старшеклассницу с книгой в руке, дернулся следом за ней, едва не упал с церковной паперти. Светлый сарафан с красными цветочками развевается в легком шагу. Старик семенит, спотыкается, взор его устремлен вперед, костыль мешается, он им размахивает как попало.
Зеваки смотрят, смеются: опять ветерану Богиня Революции примерещилась!
Старшеклассница оборачивается, смотрит на старого чудака. Она его помнит – дедок выступал на пионерском сборе, она повязывала ему красный галстук, в котором он был похож на дикого пирата. Шея корявая, словно чулок, набитый опилками. Бр-р!..
Пал Иваныч узнал ее: это не БР, а простая активистка, боевая девушка, служившая у него в политотделе. Рассказывала ему вечерами о греческой религии. Из ее рассказов Пал Иваныч узнал, что на свете существуют боги и богини. Богиня! – единственное буржуйское слово, которое нравится Пал Иванычу. «Трудиня», «фабрикиня» звучат не очень торжественно.
Однажды таинственная женщина, одетая в белое, заявилась на заседание штаба армии. Присела на первую скамью, у Пал Иваныча сердце так и опустилось. Он понял – это она, Богиня!
Въедливый часовой потребовал у нее документы, и тогда БР предъявила мандат ЦК!
Поражение
– Докладываю о неудачной конной атаке! – Он вытягивается в струнку, как в тот день, когда докладывал БР результаты атаки. Она с иронической усмешкой смотрела на него…
Покачиваясь, останавливается возле группы пенсионеров.
– Почти весь полк положил – БР приказала бросить конницу против белогвардейских танков. Перекосили наших пулеметами. Я не смог воспротивиться этой фифе с мандатом, когда она приказала: вперёд! Курганы, стоявшие в степи, помешали, не позволили сделать обхват конницей по флангам… Наши в тот день удирали вместе с имуществом политотдела, то есть, проще говоря, драпали!..
ГОЛОСА:
– Как там насчет молока, Пал Иваныч? Привезут аль нет?
– Ждите, товарищи, свое молоко, не отчаивайтесь! Она посылала красную конницу против аглицких танков. И я же оказался виноват – БР наложила на меня за погубленный полк партвзыскание. Мы удирали, то есть отступали. А паровоз пить хотел. Люди в цепочку становились, поили его ведрами. Он пил, хлюпал, словно телёнок, а начальница политотдела сидела в своем штабном вагоне и диктовала машинистке новые приказы…
Пенсионеры не слушают старика, обсуждают новости из столицы. Горбачев скрылся в Крыму, выжидает. Такое ощущение, что на собственную власть ему наплевать.
Свояченица одного из местных людей работает в Москве, на продуктовом складе. Она сообщила, что накануне путча на склад завезли много колбасы. Обилие продуктов говорит о том, что готовится смена власти. Запас колбасы – это вам не «Лебединое озеро». Когда начальство желает переворот сделать, оно всегда продукты в магазины завозит, чтобы успокоить глупое население. А когда надо людей взбаламутить, то наоборот – продукты в магазины не завозят – очень простая политика!
– Я сочинял стихи в стенгазету под псевдонимом Могила! – размахивает костылем Пал Иваныч. – У меня дома есть бидончик – в него можно наливать молоко вперемежку с пивом. Тимуровец, соседский мальчик, приносит мне в бидончике то молока, то пиво. Не забудьте, товарищи пенсионеры, что сегодня в пятнадцать ноль-ноль партсобрание ветеранов! Собрание проходит в здании сельсовета. Явка обязательна!
Очередь
Покачиваясь на выбоинах, к магазину движется телега, запряженная серой усталой лошадью. Это приехал Валентин, возчик молока. Лицо красное от жары, кепка сдвинулась набок, волосы на лбу слиплись от пота.
– Курцгалопом вперед! – командует Пал Иваныч, грозит лошади длинным карюзлым пальцем. – Вези нас, голубушка, в третье чичичилетие!
– Тпру-у! – Валентин останавливает телегу у дверей магазина, привязывает вожжи к перилам.
Милиционеры стоят в тени, некоторые присели на траву. Они потеряли надежду на появление забастовавшего фермера. Невнятно попискивает милицейская рация. Отбоя пока нет.
В помещении магазина галдеж, суета, очередь толкается, уплотняется и увеличивается, хвост ее из дверей вылез на улицу. Опять всем желающим молока не достанется!
– Почему только пять фляг привезли – этого мало!
– Сколько дали, столько и привёз! – ворчит Валентин. – Сами знаете, надои падают – откудова государство возьмет молоко?
– Продавец! Отпускайте по одной банке в одни руки! – раздаётся крик возмущенной покупательницы, очутившейся в хвосте очереди.
ГОЛОСА:
– Эй, старики, зачем вторую очередь организовали?
– Мы – инвалиды, нам полагается без очереди.
– Посмотрите на свои физиономии – чуть не лопаются от жиру. Какие же вы инвалиды?
– Это не жир, а болезнь, дура!
– Сам дурак!
– И за таких вредных старух мы на фронте кровь проливали…
– Неизвестно, где и как вы воевали.
– Как вам, женщина, не стыдно. Из-за банки молока совесть потеряли! Такая вы скандальная, просто хамка!
– Сам ты хам советский! Вот возьму сейчас и укушу…
Пал Иваныч прислонился лбом к фляге с ледяным молоком – емкость приятно студит голову. Старческие губы бормочут воспоминания: валялся в канаве расстрелянным. Зимой. Никто из деревенских не подходил, боялись смотреть на убитого большевика. Павел чувствовал, как на глаза кровяным слоем намерзает лед, смотрел через него, как через красное стекло.
Очередь с ненавистью глядит на старого активиста:
– Ишь, привалился к фляге, как к собственной старухе.
– Нет у него старухи. Разве с таким будет жить женщина?
– Облапил флягу, старый реквизитор.
– Большевики были нежадные, это они опосля зазналися.
– Никто лишний кусок от себя не оттолкнул. Дай ему сейчас пулемет, он и по нам шарахнет!
– Пусть лучше пристрелит, чем жизня такая. Люди разговаривать разучились. Только и слышно, гав-гав!
– Ух!.. В очереди совсем задушили. Пал Иваныч, застрели нас!
Старик, отлипнув от фляги, вскидывает ореховую тросточку, как ружье, кричит:
– Пу! вот вам, гадам неперестроившимся! Всех застрелю. Пу!..
– Смотри, взаправду не упукнись! – говорит какая-то тетка.
Очередь смеется.
Красный бал
Заходит за угол магазина, в тень. Зеленая трава, могучая стена из красного кирпича.
Проводит рукой по стене, кирпичи шероховато отзываются, сыплется пыль.
– Вот она, красная пыль! Я тоже красная бывшелагерная пыль…
И вновь угодил на солнцепек. Солнце проникает сквозь ветви, пронзает жаром до последних косточек. Пал Иваныч вскидывает костыль, прицеливается в солнце, как из ружья, сплевывает сухими губами: солнце, оказывается, тоже превратилось в классового врага, мучает ветерана безмолвно и беспощадно.
В юности работал у купца Крюкова водоносом. Спускался к прохладной реке, зачерпывал два ведра, нес вверх по склону на коромысле. Тяжело, но молодо – без отдышки! Купец покуривал травку – сам Крюков «бесивом» называл ее.
ГОЛОСА:
– Опять старик закачался, будто маятник.
– Отсчитывает последние минуты социализма, который сегодня кончился – демократы во власть идут!
Пал Иваныч движется по тропинке с приплясом, взвиваются под калошами змейки пыли. Старику примерещился бал-маскарад в красном клубе. Тогда он был совсем молод, почти юн.
– Кавалеристы танцуют с девушками, пехотинцы и повара с прочими! – объявляет он, обнимая свою ореховую палочку.
ГОЛОСА:
– Давай, старик, выкуделивай!
– Как молодой заплясал!
– Сумасходные легки на подъём!
– Пал Иваныч не совсем дурак, он на собраниях выступает.
– Говорит, новое «чичилетие» должно пойти на пользу «пролетариям» каким-то… Лучше бы насчет прибавки пензии похлопотал…
На том давнем балу Пал Иваныч нарядился Богиней Революции – снял с убитой молодой графини белое платье. Красивое платьице, с лирической голубизной. Парик оранжевый пушистых волос в ее шкафу нашел.
На ходу старик рассказывает-выкрикивает дальнее, полузабытое. Перед балом расстреляли выводок графинь-сестер в подвальном помещении усадьбы. С воем ворвались красноармейцы в помещение, где женщины схоронились под слабым замком. И кто сильнее выл, непонятно. То ли бойцы, приготовившиеся творить ужасное дело, то ли несчастные девушки. Подчиненные Пал Иванычу солдаты тащат графинь по углам. Одна из них, лет восемнадцати, дико завизжала, когда Павел приставил наган к ее груди, взбилось нежное платье.
Кругам крики, шум, солдаты тащат графинь и служанок по углам. Павел торопливо выстрелил в девушку, чтобы избавиться от соблазна обладать ею как женщиной. Опустилась на пол без крика, будто сломленная ветка прошуршала.
«Надо было ее шпокнуть сначала…» – сказал, запыхавшись, подбежавший помощник командира Упырь, с жадностью вглядываясь в лицо мертвой.
Павел разозлился и, без объявления гнева, врезал по мордасам Упыря рукояткой нагана. Помощник убежал дальше грабить, а Пал Иваныч взял девушку на руки, отнес в сарай, положил на охапку сена. Платье с нее с трудом снял – оно нужно было ему для бал-маскарада. Щеки натер половинками разрезанного бурака, чтобы красное лицо соответствовало духу времени. Голую графинюшку сеном прикрыл.
В женском наряде Павел заявился в красный клуб, где его встретили воплями восхищения. «Сжечь было велено всех мадамов! – приставал к нему на балу Упырь. – Где твоя графинюшка? Приказ был, чтоб никаких следов… Где твоя?..»
Сам Упырь нарядился Красным Мстителем, вид его был ужасен.
Другой Пал Иванычев помощник по прозвищу Сатана натянул поверх кудрей поварской колпак, изображая из себя Профессора, хотя до революции был сыном колбасника.
Упырь в соответствии с образом Мстителя, измазав руки красной краской, норовил облапить Пал Иваныча, испятнал кровавыми пятернями светло-сиреневое графинюшкино платье.
Пал Иваныч, брезгуя боевым товарищем, на полном серьёзе двинул ему разок в морду.
Упырю повезло, в тридцать седьмом он даже репрессирован не был, как-то выкрутился. Участвовал в хрущевское время в торжествах и юбилеях, посвященных Октябрьской революции, ему красный галстук пионеры повязывали, хотя он за свои деяния заслуживал петли. В лагерях гадина Упырь тоже не побывал, прожил восемьдесят два года, хоронили бандюгу с воинскими почестями и салютом, даже бюст над могилой установили, улицу города Ничтожска в его честь назвали.
А вот Сатане не повезло – в конце 30-х его вызвали в ЧК. Оттуда он каким-то образом сбежал за границу, его квартира была на той же улице, где жил Нестор Махно… Товарищ Сатана увлекался коллекционированием золотых вещичек, и однажды «коллекционера» нашли в петле с подделанной предсмертной запиской: «Берите, господа-товарищи, мое золото, а мне такая жизнь надоела!..»
…Вернувшись после бала в сарай, Пал Иваныч обнаружил мертвую девушку на глиняном полу – она лежала с открытыми глазами. Как же она ухитрилась отползти от копны сена?.. Снял платье, оставшись в одних кальсонах. Положил девушку на сено, прилёг в изнеможении рядом, положил на нее свою руку, ощущая бархатистость бледной кожи. Ее тело показалось ему еще теплым.
Сенная глыба сползла сверху, накрыла, обоих. Даже в темноте глаза расстрелянной горели обидой, застывшей болью, и он поцеловал ее в ранку на груди, отпил капельку ненавистной крови классовой врагини. Кровь сладко осолонила язык потомка крепостных, сечённых на графских конюшнях. Забавно было чувствовать, как руки девушки обнимают его, гораздо труднее было бороться с ее девственностью и покойницкой расслабленностью. Но и в моменте неестественного соития молодой командир успешно победил. Прошло некоторое время, он отлип от нее, весь в поту, укрыл труп сеном, чтобы не видеть заплаканного обиженного лица мертвой.
Чиркнул зажигалкой, поджег сеновал… Спустя неделю по делу уничтожения ценного корма по недоразумению было расстреляно три мужика, признанных «контрой» в срочном порядке во время допросов, проведенных Упырем.
Пивное блаженство
ГОЛОСА:
– Мужики, пиво привезли!
– Брешешь!
– Ей богу, Леонид приехал!
– Пал Иваныч, бежим, а то не достанется… Деньги есть? Давай их сюда, возьму на твою долю пару кружек.
Возле желтой бочки с пивом, прицепленной к грузовику, тотчас выстраивается очередь. Продавец Леонид, еще не старый рыжий мужичок, надевает резиновый фартук, выставляет рядом с краном несколько пивных кружек, пустые поллитровые банки.
Первая желтая струя с пеной ударила в бокал, Леонид дает пене отстояться. Продавец невозмутим, несмотря на шум и гвалт, не обращает внимания на деньги, которые ему протягивают со всех сторон, уворачивается от бумажных купюр, которые тычут в уши и нос.
– Эй, впереди, возьмите Пал Иванычу пиво без очереди – пусть охолонет революционная душа!
«Все погибли! – думает старик. – Я не сумел никого спасти. Жители буржуйских стран смотрят на нас и плачут по ночам от страха. Мы покончили с миром «добрых» господ. Они, господа, под конец своего правления очень хотели поладить с нами, которых по привычке считали рабами, чтобы мы работали не только на ихних полях, но и на своих – землю крестьянам вроде бы дали… Барышни, умиляясь, примеряли крестьянские платья. Лев Толстой самолично взялся пахать землю, но было уже поздно… Я многих после семнадцатого сагитировал – кого словом, кого пулей. Почему угасание духа в данный августовский момент происходит контрреволюционным способом? Где нынешние сонные парторги, куда разбежались при слове “путч”? Где журналы “Агитатор” и “Коммунист”? О чем пишет нынешняя “Комсомольская правда”? Эти журналы и газеты вмиг перестроились… Откуда берется стихия предательства? У меня ежедневные партгаллюцинации, потому что я – знаток рабчеловековедения. Первый слог “раб” – не от слова “раб”, но от слова “рабочий”. Необходимо срочно провести партсобрание…»
– Вот пиво, дед! Пей досыта, я обещал взять без очереди, и взял – скоро мы этих ларёчников к ногтю прижмем… Сдача, говоришь? Какая сдача? Пей, и говори мне спасибо!..
– Богиня Революции требует вернуть ей дворянское платье! – бормочет старик. – А платья нет – сгорело в огне, на сеновале. Какого-то подкулачника за это расстреляли, а сено запалил я – аглицкой зажигалкой…
Старик делает два жадных глотка, видит прояснившимся взглядом райком, сидящих в холодке милиционеров, с завистью поглядывающих на любителей пива. Неужели с крахом СССР наступает долгожданный пивной коммунизм, когда пива будет много и за ним не надо будет томиться в очереди?.. Партия поступила глупо, лишая массы рабочих пива! Он, Пал Иваныч, презирает «сухую» партию, запретившую людям их любимые напитки! Сухим законом Горбачев обрубил последнюю ветку, на которой держался социализм!
Неподалеку от пивной бочки старушка торгует ведром слив, предлагает его за три рубля, никто не берет. Этих слив на ветках в палисаднике полно. Но в течение века Пал Иваныч против частной торговли, и данная старушка для него враг номер один. Нет сил встать с бревна и прогнать бабку домой. Языком и горлом он ощущает льющийся, чуть пощипывающий жидкий холодок. Пивная, пахнущая дубовой бочкой, прохлада! Напрасно окружающие думают, что он, Пал Иваныч, сбрендил с ума. Он – стихийный идеолог! А идеология – фактор бессмертный, она проявит себя в дальнейших ответвления русской истории.
Старик помнит, что в три часа надо явиться в сельсовет, на партийное собрание. Дело святое. Давным-давно, во время гражданской, раненого Пал Иваныча приносили в президиум собрания на носилках. Сегодня на повестке дня вопрос о перестройке – продолжать ее или отказаться ввиду бесполезности данного мероприятия?
Собрание
Добрел до прохладной комнаты сельсовета. На стульях вдоль стены уже сидят другие старики.
ГОЛОСА:
– А вот и незаменимый Пал Иваныч!.. Пьяный, что ли опять? Успел, старикашка, где-то вмазать.
– Леонид пиво привозил!
– Почему мне не никто не сказал?
– Жизнь такая советская – успел значит купил, радуйся.
– Перестройка, мать ее так, сухой закон ввела, давят людей в очередях!
Появляется пожилая женщина-парторг. Уговорили в райкоме стать парторгом, сама не хотела. У нее и без того много дел по дому, внука надо воспитывать. Партийная организация стариков и пенсионеров. Старики ленивые, никто не хочет быть парторгом и оформлять протоколы. Пал Иваныч требовал, чтобы его назначили парторгом, но райком забраковал его кандидатуру: слишком дед горяч, скор на расправу, да и умом изрядно тронулся, а партия по законам перестройки сделалась тихая, добрая, слушает голоса народа; партия против того, чтобы народ страдал от притеснений больших и мелких вождей. Нет, нельзя Пал Иваныча назначать парторгом – он потеряет документы вместе с остатками ума.
Парторгесса открывает собрание, Седые волосы забраны гребешком по моде тридцатых годов. Блузка синяя, в белый горошек.
– Членов КПСС присутствует… Отсутствует… – Тихий усталый уставной голос. Старики слушают, лица у них серьезные. Короткий доклад. Парторгесса запинается, не разбирает собственного почерка в докладе. Начинаются прения. Старики смело критикуют, знают, что за критику теперь не сажают: за молоком очереди, привозят молока мало, всем не хватает… Какая к черту перестройка? Пивзавод производит мало пива, на продажу в райцентр привозят всего одну бочку, мужики за пивом, так же как и за молоком, давятся всей толпой. Торговые проблемы – они для нашей страны вечные, но конкретно мы не знаем, как правильно говорить: «развитой» социализм или «развитый».
– Какая теперь разница… Говорите как хотите! – огрызается парторгесса. – Навязали мне вас на мою голову!
Пал Иваныч требует вновь зачитать повестку дня, он не всё понял.
Парторгесса с ненавистью смотрит на вредного старика, который всё никак не помирает, таскается по собраниям со своими глупыми вопросами. Критикует всё и всех подряд, мало ему башку в Чадлаге отбили…
Женщина, кашляя в кулак, с нехотой заново зачитывает вслух повестку дня: первое – «О постройке новой церкви на территории сельсовета по улице Социалистическая». Второе – «Разное».
ГОЛОСА:
– Улица Социалистическая до революции называлась Глупцовкой. Разве это не самоунижение народа?
– При чем здесь унижение? Глупцовка она и есть Глупцовка, все привыкли к этому названию.
– А ты откуда знаешь?
– Я сам живу на этой улице, отец мой состоял в комиссии по переименованию улиц. Мы, глупцовцы, всегда дрались стенкой против ваших загуменцев. И всегда побивали вас.
– Причем здесь ваша дурацкая «стенка на стенку». А вот кто кого поколачивал – вопрос. Я помню, мы гнали ваших через овраг.
– Долой «стенка на стенку»! – кричит Пал Иваныч. – «Стенка на стенку» – это гражданская война в отдельно взятой деревне.
Партийная руководительница стучит ладонью по столу:
– Давайте, товарищи, реагировать на повестку дня.
– Нам все равно, по торговле надо резолюцию принимать.
Пал Иваныч задремал на скамейке, очнулся:
– Долой алчных спекулянтов! Да здравствует честная советская торговля! – визжит старик. – Знаете мое прозвище? Я – Пал Иваныч Металлический! Или просто дядя Паша Социализм! Причем я – Социализм настоящий, а не какой-то там «недоразвитый»!
Ветеран вспоминает как его, молодого рабочего завода имени буржуя Мартенса, выпороли за то, что он участвовал в маёвке.
– Мало тебя, дурака, пороли! – раздается шепот из угла.
Пал Иваныч не слышит. Собрание идет своим чередом. Снова проснулся, по-пивному икнул:
– Партия, товарищи должна окончательно развалиться, потому что доклады по бумажке читали без всякого смысла, а также напрасно спорили о том, как называть социализм – «развитой» или «развитый». Никто ничего не хотел делать, потому и провалилось наше второе чичичилетие…
Старик встает, выходит из сельсовета, хотя партсобрание еще не закончилось, и, почти не открывая глаз, идет во сне по тропинке домой. Он забыл про собрание и похож в данный момент на лунатика.
Неожиданно сталкивается с давешней старушкой, которая торговала на базаре сливами, которые никто у нее не купил.
При виде Пал Иваныча старушка пугается, рука вздрагивает, часть слив рассыпается по тропинке. Старик давит их подошвами, скользит, едва не падает, открывает глаза. Взмахивает палкой, словно саблей, грозит кулаком частной корове, пасущейся на лугу:
– По флангу го-о-ним!.. А ты, старушенция, – вековечная подкулачница! Я на твоем товаре чуть не убился.
Старушка всплескивает руками, сдержанно смеется.
– Куды спешишь, старый идол? – ругается она в свою очередь. – Аль заснул на ходу? Вот, несу сливы назад. Никто не взял даже за три рубля. Может, ты, Пал Иваныч, купишь хоть за полтинничек. Я тебе слив в картуз насыплю.
– Не нужны мне продажные фруктовые ценности. Ты зачем, бабка, идешь на партсобрание? Я только что ушел с него навсегда!
– На кой кляп мне нужна твоя собрания? Сливы с веток падают, зря пропадают.
– Перестань, бабка, разговаривать с деревенским кулацким акцентом, а то прикажу расстрелять.
– Ты усю жизню расстреливаешь, а я усю жизню таковски балакаю. Никто меня не корил за простецкай разговор.
– С тобой бесполезно говорить политически, потому что ты вековечная дура! Отныне запрещаю тебе заниматься частной торговлей!
– Ты, басурман, усю жизню усё запрещаешь, а сливы знай себе пропадают!
– Государство пропадает, а ты со своими сливами.
– Слух идёть среди народа, что вашу партию совсем распушшают, а другую партию назначают? Верно люди балакают, аль нет?
– Ты, оказывается, анархическая бабка!
– Нет, старый пень, я не психическая! По хозяйству сама управляюсь!
– Ступай, и не попадайся мне на глаза, оппортунистка. Глупость народных масс во все времена выводит меня из терпения. Когда я был наркомом в этих краях, я издал свод законов, и в нем была отдельная строка, набранная жирным шрифтом. Статья под названием «глупость». За нее, за голубушку, полагался расстрел!
Покорение города Ничтожска
Побежал прочь от старухи, застрял в кустах. Глядь, а это кладбище! Как видения встают перед взором различные кресты, надгробные плиты, отжившие собственный прямоугольный смысл.
Вот чей-то деревянный крест. Обнимает его:
– Здравствуй, незнакомый товарищ! Я пришел! Славно ты руки раскинул, словно генсек, встречающий зарубежного товарища… Рад видеть тебя, крепкий деревянный парень! Я доволен, что ты к моей могилке охранником приставлен.
Присел, погладил бугорок, заросший высокой травой. Огляделся по сторонам: кладбищенская трава в августе высохла, тоже, наверное, пива хочет. Трава росла при социализме, а при социализме всегда пива не хватало. А не погубил ли пивной вопрос принципы будущего, теперь уже нескорого, коммунизма? Пал Иваныч уверен, что оглаживает собственную могилу. Прищуривается, поглядывает весело по сторонам.
Крест деревянный, в трещинах. Старик уверен, что через крест, как через подземный «антиперископ», можно заглянуть в глубины земли. Пал Иваныч наблюдает самого себя, лежащего в псевдоисторической могиле.
– Здравствуй, Я! Я пришел к тебе. Это Я здесь лежит! Ты настоящий Пал Иваныч?
– Я – самый настоящий! – отвечает Некто веселым голосом из могилы. – Ты принес мне пива?
– Я потерял бидончик с пивом… Мой старый алюминиевый бидончик… Так жалко!
На кресте ни фамилии, ни таблички. Ну и пусть. Все равно старик забыл свою настоящую фамилию. Да и нужна ли фамилия всемирному человеку? Правдов, Идеалов, Справедливцев! Или просто Пал Иваныч Чичичилетний. Зачем иметь фамилию, если сам всё знаешь про себя? И под крестом лежит не Я-«Я», но такое же смертельное существо в слезах.
Пал Иваныч закрыл две буржуазные газеты в городе Ничтожске. Была у него тогда власть, а теперь не хватает силы, чтобы свалить могильный крест. Трухлявая деревяшка хрястит, падает.
Вспоминает: зимней ночью вывели некормленых лошадей из вагонов. Конница затаилась на кладбище, голодные лошади грызли вот эти самые кресты. Пал Иваныч скомандовал – вперед! Только так можно было обмануть антоновцев – неожиданным прорывом через кладбище. Окружили бандитов, порубали. Да и кого было побеждать – сплошь мужики, почти все без оружия. Сельские партизаны с кольями да вилами.
– Зачем же вы, глупые, ура кричали?
– На испуг хотели взять. Антонов велел добывать оружие своими силами…
Городу Ничтожску Пал Иваныч присвоил другое название – Революционск. А что такое революционер? Это человек, отказывающийся от смысла действительного живого человека, будто он вовсе и не человек, но идеальное существо.
Когда встал вопрос о сносе памятника Петру I под лозунгом «Отныне без царей», Пал Иваныч, сам не понимая почему, воспротивился: пусть остаётся!
Недавно город Ничтожск под лозунгами перестройки вернул свое прежнее название. Забыты сражения гражданской войны, растерялись слова о правде и свободе, зато смешное название крохотного городка восстановилось – Ничтожск. Нет больше Революционска. Осталась жара, скука, очереди за молоком и пивом.
Расстрелян неокончательно
В ту зиму белые расстреляли Пал Иваныча в третий, в предпоследний раз. Но, возможно, его схватили свои, заподозрившие измену. Видимо, Пал Иваныч помешал делать карьеру другому, более молодому командиру, теперь не припомнить. Но факт очередного расстрела имел место. Лежал с пробитой грудью лицом вниз, чувствуя, как горячая кровь выбулькивает из него в снег, образуя теплую лужу.
Конвоир стащил с ног расстрелянного новые хромовые сапоги, ушел вслед за другими расстрельщиками. О чем-то поговорил с ними, вернулся и проткнул на всякий случай лежащего Павла штыком.
Стемнело. Пал Иваныч кое-как поднялся, пошел босиком по снегу. На его удачу пурга завихрилась, ничего не видать, кроме редких деревенских огней. Глядь, патруль! Ихний или не ихний? Остановили: куда идешь? кто таков?
Отвечает: иду домой, к бабе. Я здешний, выпил маленько, заплутал… Он и в самом деле качался, держался за плетень, чтобы не упасть.
Патрульные тоже были пьяные, отпустили.
Зато после гражданской войны в родной деревне Пал Иванычем детей пугали, показывали на него пальцами. Ребятишки швыряли в бывшего красного командира сухими конскими и коровьими котяхами, при попадании которых в скулу или глаз было не столько больно, сколько обидно.
Деревенский «мир» даже пастухом не взял его работать, особенно когда местный народ узнал, что Пал Иваныч был красным командиром, да еще награжденным орденом Красного Знамени. Обнэпились, сволочи! Завели снова скотину, которую теперь не мог реквизировать продотряд.
Пал Иваныч до сих пор стоит на учёте у психиатра, ещё в старом областном центре, в Орле, карточка на него заведена, хотя теперь область другая – Металлоградская, на очередное обследование психического состояния девяностолетнего старика никто не приглашает. Думают, небось, помер.
А впервые его поставили на психучёт еще в годы НЭПа, отобрав именной наган и саблю с вытисненными ревзнаками. Очень уж часто тогдашний командир, оставшись не у дел, хватался за оружие, грозя на корню истребить возрождавшуюся российскую буржуазию.
Окружающие гады думали, что жизнь вернулась на прежние спокойные круги, заводили личную скотину, которую уже не мог съесть посторонний вооруженный человек.
Никакой писчей или просто руководящей должности деревенская община Пал Иванычу не предоставила. Даже в пастухи определиться не позволила: нельзя, дескать, тебе даже стадом командовать, охальник, нехристь!
Жил в удрученном идейном смысле, перебиваясь случайным харчем, вырыл себе в лесном склоне землянку и там озлобленно существовал, бродил по чащам и дубравам, прилавливая отбившуюся от стада скотинку. Часть мяса солил себе на прокорм, остатки туши относил в Ничтожск, к лавочнику, которого когда-то спас от расстрела.
И поклялся Пал Иваныч отомстить своим землякам, ушел в город на канцелярскую должность. А в двадцать девятом году весь поселок взвыл, когда увидел Пал Иваныча в новой шинели и опять с наганом – приехал проводить коллективизацию.
Последний вечер
Грустное возвращение к тихому домику. Покосившееся крыльцо качнулось, едва старик ступил на него, поехало под его тяжестью, словно платформа с орудиями, будто бронепоезд, уходящий в ночь.
– Полный ход! Поможем американским трудящимся! Мировой пролетариат должен быть освобожден! – Из вялых губ по привычке вылетают лозунги.
Хватается за перильце, чтобы не упасть. В канун очередного юбилея Октября приезжала комиссия – фотографировать ветерана в газету, знакомиться с его житьём-бытьём. Осматривали хату, зажимали потихоньку носы. Предлагали переселиться в престижный дом престарелых.
«Не хочу в сумасходный дом!» – Старик хватался за воображаемую кобуру.
Перильце скрипит. Пал Иваныч свешивается с него, словно с балкона, произносит речь, обращенную к лопухам, имеющим головы и лица трудящихся.
Толкнул дверь обеими руками – никогда не запирает ее, часто у него живут бродяги, алкаши и прочий пролетариат, которому негде притулиться. Обычно эти «товарищи» появляются в день выплаты пенсии. Сегодня никого…
На земляном полу заколянелое тряпье, дырявые валенки, плетеная кошелка с разодранным боком. Воняет в углу керосинка-кормилица. Часто предметы домашние начинают ходить и разговаривать сами с собой и с хозяином, без всякого на то разрешения.
Бедность, несовместимая с движущейся мыслью вселенной. В голове Пал Иваныча от напряжения что-то щелкает, из глаз летят воспоминательные искры. Было. Остается лишь смешное перед ним, одетую в дырявую гимнастерку. Не получилось! История рыдает. Смейтесь, умники! И оставайтесь рабами. Я не освободил вас, но ведь и вы сами не хотели освобождаться. Теперь вам ничего не остается, кроме как жить в своем новом необозначенном чичичилетии – никак не выговаривается это длинное слово, мать его растак!..
Кто это появился в чулане? Кастрюля замаскировалась на закопчённой плите, подмигивает. Белыми червячками скорчились на столе засохшие лапшинки. Старые глаза будто мутные лужицы – пора Пал Иванычу на боковую.
Тимуровец
Утро. Тонкая, но очень серьёзная рука толкает спящего старика в плечо. Юрик! Тимуровец! Пришел!
Обрадованный старик почти бодро вскакивает, сбрасывает на пол шинель, служащую вместо одеяла.
– Горбачева сняли! – сообщает Юрик равнодушным детским голосом. – По телику передали, будто ГКЧП начинается.
– Опять революция? – удивляется Пал Иваныч.
– Да никакая не революция. – Подросток вздыхает. Новые желтые сандалии на его ногах будто светятся на грязном полу. На круглой макушке топорщится хохолок. – Я говорю вам, дедушка, ГКЧП вводится, а Горбачев уехал отдыхать на море.
Пал Иваныч шлепает босиком к телевизору, надув губы, неуклюже, с третьей попытки, втыкает вилку в розетку. Старенький аппарат, купленный у здешнего алкаша за литр водки, гудит. Деревянный корпус телевизора ободран, в царапинах – вечно гневный ветеран во время просмотра новостей швыряет в аппарат чем попало, особенно когда на экране возникают лица бывших врагов из рассекреченной кинохроники.
Новости в телевизоре хриплым голосом репродуктора подтверждают: ГКЧП!
– Но где же революция? – недоумевает старик. Где белые, а где красные?
– В магазин колбасу трех сортов завезли! – сообщает Юрик. – Вам, дедушка, купить колбасы?
– Безобразие! – Старик возмущен до предела. – Новое чичичилетие скоро будет, а они нам вчера балет по телевизору, сегодня колбасу в зубы!
Юрик берет с лавки помятый бидончик, собирается за молоком для старика.
– Рабы! – кричит Пал Иваныч, уставившись на экран. – Никого не буду освобождать. Я – одинокий рыцарь в полынной стране! – Лицо ветерана то бледнеет, то чернеет от встречных вспышек кинескопа. – Почему со мной не посоветовались?.. Декрет о снятия продразверстки в Тамбовской губернии был принят на десятом съезде РКП(б), но было – я предупреждал! – уже поздно… А эти, которые балет включили и колбасу завезли, тоже опаздывают. История им не дозволит развернуться. Всегда всё поздно в матушке-России. Дело, товарищ тимуровец, не в продразверстке, а в ненависти.
– Пойду очередь за молоком занимать, – говорит Юрик. Он уже возле двери. – Дают три литра в одни руки. Деньги ваши, которые вы на прошлой неделе мне давали, целы. Я хлеба тоже куплю. Вам, наверное, полбуханки хватит… Мать щей наварит к обеду, я вам, Пал Иваныч, в отдельной кастрюльке принесу!
Старик выдергивает шнур из розетки, телевизор умолкает, и сразу со всех сторон наваливается деревенская тишина. Где-то на огороде, в бурьяне, кудахчут куры. Пал Иваныч рассказывает Юрику о музее Голода, организованном в годы гражданской войны в деревне Вешаловка. Каинова помощь буржуазии не доходила до голодающих. Буржуи вместо тушёнки закатывали в банки «идологический» яд. А съедобные консервы оказывались на рынке у спекулянтов.
Выборочные расстрелы не предотвращали регулярных хищений продуктов.
– Если вы так ненавидите заграничную жизнь и продукты ихние, и вообще всегда за справедливость, то почему подверглись репрессиям в тридцать седьмом? – Тимуровец вопросительно смотрит на полусумасшедшего старика.
– Меня пытали как внутреннего врага. Бить молотком по ногтям – технология Запада, разработана инквизицией… – Пал Иваныч потрясает изуродованными в пытках пальцами. Ногти из них с тридцать седьмого года растут смешными буравчиками. – Я подписывал все протоколы, в которых утверждалось, что я вредитель и шпион, однако вместо настоящей своей фамилии ставил единственное слово: ЛОЖЬ! Следователь не сообразил про мою уловку, а в суде – тогда еще суды были открытыми! – на мои слова не обратили внимания, хотя я при всех троекратно повторил! – ЛОЖЬ! ЛОЖЬ! ЛОЖЬ!
– Какая у вас настоящая фамилия? – Юрик уже совсем собрался уходить, но любопытство берет верх.
– Всегда одинаковая – Ложь! Другой мне не требуется, чтобы погибнуть и спастись… Погоди… – Старик выдвигает ящик тумбочки, достает грязный гипсовый бюст. – Видишь, это я! Нос, сволочь, сам отбился! Такие бюсты продавались когда-то во всех магазинах нашего края!
Нечаянно роняет бюст, откалывается голова. Старик хватает остатки бюста, выбрасывает в сени.
– Долой меня!.. Иди, мальчик за молоком! Мне Родина должна выдавать молочный паек за все мои страдальческие подвиги!..
Юрик уходит. Остановившись на крылечке, тимуровец слышит, как в хате беснуется старый боец, нанося удары подвернувшимся по руку предметам.
На площади райцентра ветер взвихрил пыль, заиграл обрывками бумаг, конфетными фантиками. Нижние ветки кленов вздыбились выше верхних, словно деревья обрели крылья. Затем ветви пружинисто распрямились, с шорохом ударили вниз, нервно шевеля прохладный воздух новой страны.
[1] См. : Волга. 1998, № 7; 1999, № 2; 2000, № 413; 2010, № 9-10; 2012, № 7-8; 2014, № 9-10; 2015, № 7-8.