Литераторы Среднего Поволжья в тридцатые годы
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2017
«И ПРОСНУТЬСЯ ИМ
НЕЛЬЗЯ»[1]
Литераторы
Среднего Поволжья в тридцатые годы
Вытянув в
хронологическую ленту имена, публикации и события, относящиеся к литературе региона
Жигулёвской Луки, нетрудно заметить её неравномерность. Густота одних периодов
контрастирует с пустотой других. Кипение имён, публикаций и событий сменяется
затишьями. Тридцатые годы на этой ленте примечательны не только своей
событийной и текстовой бедностью, но и тем, что после них устанавливается
долгое затишье вплоть до конца пятидесятых.
Тем больший интерес
представляет этот период для любознательного читателя и исследователя. Если о
причинах катастрофы можно догадываться заранее, то её предчувствия, хронику и постсобытийные рефлексии по её
поводу предстоит суммировать.
На пути штудий такого рода оказывается
несколько препятствий. Чуть ли не главное из них связано с проблемами
понимания.
Читательский опыт
понуждает сопоставлять публикационный мейнстрим
с современными ему эмблематичными
произведениями. По отношению к ним остальные поневоле воспринимаются по
пословице «тех же щей, да пожиже
влей». Те же проблемы, темы и конфликты, но менее ярко выраженные. К тридцатым
этот шаблон неприменим. Дух эпохи, которым мы прониклись благодаря
Мандельштаму, Пастернаку, Ахматовой, обэриутам,
Платонову и Шаламову – внятен сегодняшним нам. Но словно бы никак не запечатлен в текстах,
опубликованных на Средней Волге. Читатель
вынужден ступать по иной планете, где сам состав почвы и воздуха отличается от
привычного, планете, вырастившей иные формы жизни.
Саморастворение автора
в тех или иных внеличностных сущностях в диапазоне от
Бога до языка, от идеи до государства, нам не в диковинку. Но мы привыкли и в
этом видеть персональную позицию автора. Когда персональные позиции причёсаны
под одну гребёнку, они перестают быть персональными.
Пафос деиндивидуализации,
безоговорочного повиновения передовой (как представлялось тогда) идеологии
стратегически, и текущей линии, оглашаемой уполномоченными на то органами,
тактически – понятен ли он нам? С чем его сравнить? Как ни кощунственно это
соотнесение, но в самоумалении
и самоуничижении авторы этой эпохи сродни книжникам допросвещенческой эпохи.
Нужно обжиться в этом
мире, в мире плоскостей, лишённых перспектив, чтобы научиться различению
оттенков, отграничению одного от другого. Свыкнуться с мыслью, что и тут есть
жизнь и она дышит каким-то невероятным образом. Медленное чтение, погружение в
контекст, компаративистика – как ни странно, практики, связанные ситуациями и
текстами совсем иного характера, могли бы помочь ощутить это дыхание.
По сравнению с этим
сложно и туго преодолимым препятствием, прочие отступают на задний план.
…………………………………..
Действительность не
всегда идеально втискивается в прокрустово ложе календаря. Для того края, о
котором идёт речь, тридцатые годы начались в конце двадцатых. От вожделений
аборигенов это никак не зависело, судьбоносные для них решения всегда
принимались не ими. Решение об образовании Средневолжского края принималось в 1928 году, в ходе
политики укрупнений административных единиц.
Вытянувшись в широтном
направлении на тысячу с четвертью километров, от десяти-двенадцати до 330
километров по меридианам, новый край ровно посерёдке
пришёлся на Жигулёвскую излучину Волги. Столицей стал город, прижавшийся к этой
излучине. В Самаре проживало к этому времени 215 тысяч населения, в крае –
менее семи с половиной миллионов. Восемьсот пятьдесят тысяч из них не вернутся
с войны, которая начнётся через чёртову дюжину лет.
Площадь края была лишь
немногим меньше нынешней Великобритании, превышая площади Австрии, Бельгии,
Венгрии и Голландии, вместе взятых.
Как видим, с точки зрения европейской плотности населения – полупустыня. По
числу грамотных край оказался на предпоследнем месте. Наименьшее их число было
у мордвы (вообще-то двух этносов, объединяемых под единым именем), менее
четырёх процентов. Немногим лучше дела обстояли у чувашей и татар. Русское
население края составляло немногим больше двух третей. Некоторые ещё помнили
своих необрусевших предков.
В таком виде край
просуществовал недолго. Уже в конце 1934 года выделилась в самостоятельную
единицу Оренбургская область. В 1936-м – Мордовия. В 1939-м – Пензенская
область. Последнее разукрупнение, разделение Куйбышевской и Ульяновской
областей, состоялось в начале 1943 года. Но волей-неволей значительную или
большую часть тридцатых годов судьбы писателей пяти из нынешних субъектов РФ
оказались теснейше переплетены.
Центр и восток края свою
интеллигенцию растеряли в Гражданскую войну. Образованное сословие волжан чаще
испытывало симпатию к неонародническому
Комитету Учредительного Собрания, нежели к большевикам. Эта симпатия привела к
массовому трагическому исходу на восток. Мало кто вернулся. Кому-то удалось
покинуть страну, кто-то осел по пути следования, кто-то погиб от пули, голода и
эпидемий. Оставшимся и вернувшимся
предстояли испытания ещё более серьёзные – самые трагические события в истории
края – голодные годы. Литературная жизнь затихла. Писатели, те в
том числе, чьими трудами мы реконструируем жизнь края в двадцатые годы, вроде
Александра Неверова или Артёма Весёлого, край покинули. Впрочем, провинциальная
интеллигенция ещё в девятнадцатом веке получила от областников заслуженный
эпитет «летучая».
Пишущая братия
новообразованного края и те, кто публиковался здесь же несколькими годами
раньше, несходны не только поимённо. Изменились типажи. Типичный писатель
предыдущего десятилетия – земский учитель, бывший эсер, мучительно и неуклюже
приноравливающийся к новой власти. Теперь же – комсомолец, почти наверняка
принимавший активное участие в хлебозаготовках. То есть в принудительном
изъятии продовольствия у населения с последующей транспортировкой в указанном
руководством направлении.
Теперь руководство
указывало менее брутальное (как казалось) направление, оно именовалось
«культурная революция». Литературные силы надлежало: имеющиеся – поставить на
учёт, недостающие – воспитать. В соответствии с классовой теорией, принятой на
вооружение государственной элитой, первыми на очереди стояли пролетарии.
В 1929-м году была
создана Самарская ассоциация пролетарских писателей, 24 марта проведён 1-й
краевой съезд с делегатами от ассоциаций Самары, Пензы и Ульяновска.
Ассоциация, включив в себя татарскую и чувашскую секции, стала краевой,
подразделения учреждались в Оренбурге, Саранске и Сызрани. 42-й завод г. Самары назначается своего рода
экспериментальной кузницей кадров. Литкружок предприятия ведут лучшие писатели
и литературоведы города. Люди с писательскими амбициями трудоустраиваются на
заводе.
Год спустя, 15 марта
1930 года, собирается уже съезд писателей крестьянских. Некоторые, стоит
признать, к крестьянству отнесены номинально: на основании того, что в своё
время стали сельскими корреспондентами. Накануне съезда на учёт ставятся не
только селькоры, но зачастую вовсе неграмотные исполнители фольклора.
Деревенские частушечники и сказители официально учтены и взяты под контроль.
Идеологически выверенные переводы с национальных языков Поволжья для местной
прессы оказываются традиционным заполнением печатной площади, для писателей –
постоянным источником заработка. В этом принимают участие и поэты Андрей
Алдан-Семёнов и Павел Кузнецов, чуть позже вставшие у истоков легенды – акына
номер один Джамбула Джабаева.
В июле 1930 формируется
краевая ассоциация ещё одного всесоюзного литературного общества – ЛОКАФ
(Литературного объединения Красной Армии и Флота). Основу составляют
корреспонденты и культмассовые работники Приволжского военного округа. Конечно
же, входит редакция газеты ПриВО
«Красноармеец» (ныне «За Родину»). Сама организация базируется при штабе ПриВО. Впрочем, часть членов –
военнослужащие, не чуждые литературных занятий. Самарское отделение, с
восемнадцатью участниками, одно из крупнейших в стране. Биографии авторов
именно этого объединения – настоящие головоломки для исследователя. Почти все
писатели пролетарские и крестьянские, пропавшие в библиотечных каталогах
послевоенных изданий, отыскались. Или в «мемориальской»
базе репрессированных, или в базе потерь Великой Отечественной войны. Писатели
ЛОКАФ, отметившись публикациями и выпустив по книге-другой, массово и загадочно
исчезли с радаров. Министерство обороны умеет хранить тайны.
Итак, в 1930-м году
писатели организованы в три объединения. Три кита, на которых через два года
будет поставлена институция, у которой есть шанс пережить нас всех. Объявляется
призыв рабочих, крестьян, красноармейцев в литературу.
На кончике языка,
полагаю, уже вертится вопрос: а эти… как их… «бывшие»? Ну, буржуазные и
мелкобуржуазные, «попутчики», как их тогда называли? Ведь почти вся литература
того времени, которую можно читать не из познавательных побуждений, а просто
потому, что это обладает способностью читаться – она почти вся написана теми
самыми «попутчиками». Отвечаю: «бывших» и «попутчиков» в нашем крае не
водилось. Буде и водились бы, напечататься у этой разновидности писателей
просто не было бы возможности.
Вот, для примера,
расставляющий акценты отрывок из резолюции пленума КрайАПП: «Отталкиваясь в своем творчестве от левопопутнических поэтов, Осин
имеет несомненные значительные формальные достижения. Но вместе с тем в его
творчестве часто проявляются признаки эстетства, любования словом, показа
современности в экзотическом освещении, с неправильным иногда анализом и
обобщениями. Формальная изощренность стиха и рассудочность, также присущая
Осину, часто прикрывают собой неумение диалектически осмыслить идею
произведения. Углубление наметившихся в его творчестве срывов может привести к
отходу от основной линии пролетпоэзии».
Выходящий в крае
толстый литературный журнал (издавался с 1930 по 1936, в 1931-1932 гг. – под
титулом «Штурм», в остальные годы – как «Волжская Новь») прокламирует насущные
задачи (далее текст дан без правки, по оригиналу): «борьба за решительное
овладение литературными кадрами мировоззрением пролетариата воинствующим марксизмомленинизм единственным методом пролетарской
литературы – методом диалектического материализма – Маркса-Ленина.
Боевая мобилизация
пролетарских литературных сил края за активное участие в борьбе рабочего класса
и коллективизирующегося крестьянства за социализм, за генеральную линию партии,
за пятилетку в четыре года, за большевистскую пятилетку Средней Волги.
За консолидацию
(объединение) пролетарских литературных сил, за гегемонию пролетарской
литературы.
Против чуждых влияний и
вылазок в литературе, против правых и “левых” загибов, против правой опасности,
как главной на данном этапе.
За большевистские темпы
ленинской культурной революции. За немедленную действительную перестройку всех
организаций пролетарской литературы края лицом к производству, лицом к
ударнику, за выращивание новых пролетарских литературных кадров из масс
ударников с предприятий, колхозов и Красной армии массовой организацией призыва
ударников.
За повышение мощи
Красной армии и обороноспособности нашей страны строящегося социализма».
Поиск «чуждых влияний и
вылазок» превращается в своего рода хобби истинно
пролетарских писателей. Тексты, вполне правоверные на наш не натренированный
взгляд, оказывается, могут заиграть неожиданными нюансами. Дискуссии по их
поводу сродни средневековым схоластическим спорам о количестве ангелов,
умещающихся на кончике иглы. Не каждая из дискуссий заканчивается наказанием
виновных, но, если виновным не удаётся отбояриться, совершается их порка.
Очевидно, из санитарно-педагогических соображений.
Литературовед Борис
Бялик, впоследствии специализировавшийся на литературе дореволюционного
периода, в эти годы ещё молодой студент Самарского пединститута. В «Штурме» №№
7 и 8-9 за 1931 год он публикует статью «Переоценка ценностей». Первые две части, «Плеханов как основоположник
меньшевистского литературоведения» и «Пути ленинского разрешения литературоведческих
проблем», завершает теоретическая выкладка: «…до сих пор ещё не уяснили, что
основная задачи критика-ленинца – вскрытие противоречивой сущности литературных
явлений и что оно заключается не только в выяснении сущности противоположных
тенденций, но и в выяснении того, как изменяется соотношение этих тенденций».
Последняя часть
посвящена приложению теоретических выводов к практике. Объектом оказываются
самарские литераторы. В частности, молодой поэт Виктор Багров, ранее уже
попавший под критический обстрел пленума пролетарских писателей. Фабула
попавшего под раздачу стихотворения «Не кончена война» вполне могла быть взята
«из жизни» непосредственно. Автор-комсомолец сам принимал активное участие в
хлебозаготовках.
Итак, изымающий у
кулака продуктовые излишки большевик узнаёт в нём человека, находившегося в
Гражданскую войну по другую линию фронта. Воевать его давно уже не тянет, он
лишь убеждает не изымать зерно. Какой толк от разорённого? А разбогатей он, и власти будет чем поживиться. Разумеется,
классовый враг неубедителен. Зерно отправляется туда, куда велит партийный
долг. Большевика классовый враг подстерегает и убивает, убийца задержан и
расстрелян.
И всё? И всё. Трудно
понять, почему за публикацию этого стихотворения необходимо было расформировать
редколлегию журнала. Юному же литературоведу в почти протокольном изложении
рядового в практике хлебозаготовок случая интересно отыскать диалектику:
«С одной стороны,
призыв исключительно к физическому уничтожению кулака, а с другой – нотки
жалости к нему – разве это не то единство противоположностей, которое
определяет существо поэзии Багрова на данном этапе его развития и которое дает
нам право говорить о расстоянии
еще отделявшем его от пролетарской литературы (ибо ни одна из вскрытых
тенденций не может быть названа пролетарской)».
Но вот в первом номере
того же журнала за следующий год появляется статья, подписанная аж тремя
авторами. От названия сердце способно взволнованно дрогнуть даже сейчас:
«Против троцкистской контрабанды и гнилого либерализма в борьбе за
марксистко-ленинское литературоведение».
Статья писана в рамках
«строгого выполнения практических указаний т. Сталина о борьбе против
троцкистской контрабанды и гнилого либерализма».
Главный партийный и
комсомольский органы края, а вслед за ними и секретариат КрайАПП уже вынесли оценку исканиям юного теоретика.
«Секретариат КрайАПП, отвечающий наряду с
другими за материалы журнала “Штурм”, уже признал в своем постановлении от
29/XII – 31 г. правильность указаний “Волжской коммуны” и “Средневолжского комсомольца” об ошибках журнала
“Штурм”, в особенности в вопросе о статье Б. Бялика, опубликование которой
секретариат признал сугубо ошибочным, политически вредным».
Претензии выражены с
обескураживающей непосредственностью. Ну, хотя бы вот эта: «Неподготовленного
читателя буквально ошарашивает
нагромождение сверхкнижных
слов». Для придания обвинению убийственной тяжести авторы добавляют: «…это
общий отзыв ударников АПП».
А вот здесь внимательно
следим за руками:
«Рассуждения Бялика
о прогрессивном и регрессивном началах в идеологии пролетариата, а значит и о
раздвоенности марксистско-ленинского мировоззрения насквозь классово-враждебно, контрреволюционно».
Сейчас будет выложен
козырный туз. Критикуемого
уже должна бить мелкая дрожь.
«Мы считаем, что из
рассуждений Бялика об обязательном наличии в идеологии “любой классовой группы”
начал антагонистически-противоречивых, прогрессивных и регрессивных, вытекает
неприглядное идеологическое родство с аналогичными “теориями” контрреволюционного
троцкизма, противопоставляющего в вопросах партии, например, ленинскому учению
о монолитности партии, свое, насквозь гнилое “единство” – существование в
партии различных течений, свободу фракций».
Резюме: «…в редакции
свил себе гнездо тот самый гнилой либерализм, который надо расценивать как «головотяпство, граничащее с
преступлением, изменой рабочему классу» (Сталин)».
Бялик, сам того не
ожидая, теперь в одной «беспринципной» компании с Багровым.
Не далее как в
следующем номере Бялик пытается отвести удар молнии, отыскав для ее удара более
подходящий объект: «В издательстве “Федерация” вышла книга избранных
стихотворений Есенина…».
Тон с вкрадчивого
срывается на крик уже на анализе предисловия: «Предисловие… как и вся книга – яркий пример
троцкистской контрабанды».
«Не случайно в книге
не указаны ни автор предисловия, ни редактор».
Бялик вовремя покинет
край. Судьба одного из троицы соавторов разоблачающей статьи, И. Плескова, неясна. Два других, писатели Николай Чибураев (писавший
под прозрачным псевдонимом Ник. Чибуренко) и Иван Фролов будут расстреляны, так же,
как и поэт Виктор Багров,
шесть лет спустя.
Ещё одна серьёзная
«вылазка» пресечена чекистами 4 ноября 1932 г. Редактор краевого издательства
Иван Михайлович Пронин арестован ОГПУ по статьям 58-10 (контрреволюционная
пропаганда или агитация) и 58-11 (контрреволюционная организационная
деятельность).
Иван Михайлович начал
писательскую карьеру в середине двадцатых в качестве драматурга. Постепенно
перешёл в разряд литераторов, пишущих для детей. В средневолжском издательстве курировал издание книг в
серии «Библиотека школьника первой ступени». Знал ли о том, что среди авторов
«Библиотеки» были экс-члены небольшевистских партий?
Например, Налетов Павел Федосеевич, закоренелый меньшевик?
2 декабря по тому же
делу арестован Николай Илюхин,
молодой коллега и соавтор Пронина, писавший под псевдонимом Жданский.
Чрезмерных строгостей
не последовало: оба были выпущены уже в середине апреля следующего года. Пронин
ещё успеет издаться на следующий год в столичной серии «Юношеская
научно-техническая библиотека». Далее упоминания о нём теряются. Биография
молодого коллеги печальна. Вторичный арест в 1937-м и восьмилетний приговор.
Дальнейшее требует осмысления: человек с данными, полностью совпадающими с
нашим героем, гибнет на фронте в июле 1941 года. Не прошло и полтора месяца
войны. Человек с неотбытыми
четырьмя годами за контрреволюционную пропаганду или агитацию и погибший в
самом начале войны сержант – одно с другим увязать я не берусь.
Первый номер толстого
журнала Средней Волги за 1932-й год разоблачал литературоведа, первый номер
следующего, 1933-го года, будет изыматься из библиотек. За весь 1933-й год лишь
три литературных произведения в стране будут удостоены этой чести. Одно из них
– как раз журнальная публикация Алексея Тверяка
«Такая жизнь». Псевдоним Алексея Артамоновича
Соловьева красноречив и позволяет легко идентифицировать малую родину писателя.
Алексей Тверяк был
добровольцем-красноармейцем, учился в Ленинградском технологическом институте.
К моменту публикации в главном литературном органе Средневолжского края ему немногим больше тридцати,
он автор нескольких романов и повестей, его упоминают в одном ряду с Шолоховым.
Всё рухнуло в одно мгновение. Из статьи «Выше революционную бдительность!»: «На
участке художественной литературы в нашем крае <…> было допущено
преступное отсутствие большевистской бдительности, выразившееся в напечатании в
журнале “Волжская Новь” в №№ 1-2 за 1933 год, контрреволюционной “новеллы” Тверяка “Такая жизнь”,
представляющей собой ловко сработанный контрреволюционный шифр. Эта тема
требует обстоятельного анализа…».
Ах, как хотелось бы
владеть утраченным умением разгадывать «контрреволюционные шифры»! Увы… Как и в случае со стихотворением
Багрова, речь в «контрреволюционной новелле» идёт всё о том же – о хлебных
изъятиях и о сопротивлении этим изъятиям. Сопротивлении,
разумеется, успешно подавленном. Тогда эта ситуация описывалась терминами,
взятыми из теории классовой борьбы. Сейчас привычнее было бы описать её как
рутинную работу людей государевых, предающих огню и разорению податное
сословие. Первые несут бремя службы, вторые хотят богатеть и огорчаются, когда
их разоряют. Всех можно понять, всем посочувствовать. Возможно, о чём-то
подобном думалось и Алексею Тверяку.
Во всяком случае, революционного энтузиазма в его новелле не чувствуется, а вот
уныние, а то и скепсис, нет-нет да и померещатся.
А унывать надо было над
самим собой. Раньше писатель издавал ежегодно по несколько книг. Отныне и вплоть
до года, когда пишется эта статья, не выйдет ни одной. Через пару лет в
докладной записке, положенной на стол Жданову от управления НКВД по
Ленинградской области «Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди
писателей города Ленинграда» Тверяк
будет упомянут. Да как! «По
вопросу о фашистских настроениях ряда ленинградских писателей обвиняемый Тверяк показал»… Здесь стоит
сделать паузу и выдохнуть, потому что сказанные писателем (или приписанные ему)
слова не для слабонервных:
«…По своим политическим убеждениям я национал-социалист». Казалось бы, фраза
из разряда «часовню тоже я… развалил?», но если тут уместен смех, то жуткий,
замогильный. Ещё через два года Тверяка
расстреляют.
Что же мы всё о кнуте?
Не всё секли, был и пряник. Пряником манили. Уже в 1932-м все три вышепомянутых организации
писателей радостно готовятся к самоликвидации. Чтобы, подобно птице Феникс, из
их пепла появился единый и единственный Союз писателей. Сказать, что писатели
всё это придумали сами, было бы несправедливо. За всё благодарим ЦК ВКП(б) и его постановление от 23
апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций».
Не прошло и месяца, 20
мая был образован организационный комитет по созыву съезда советских писателей
края. Решение принял Средне-Волжский крайком партии.
Через пять лет двое из
его членов, писатели Алексей Кузнецова и Николай Морозов, и назначенный
председателем критик, редактор «Волжской Нови», ректор средневолжского комвуза Иосиф Вайнер
– будут расстреляны.
В центре создаётся
комиссия по изучению краевой и областной литературы, возглавляемая уроженцем Средневолжского края Федором
Панферовым. Он руководит восемью бригадами. Бригаду, курирующую Среднюю Волгу,
сначала возглавляет Надежда Чертова.
Несколько старожилов помнили её молодой поэтессой, ещё до отъезда успевшей
перейти на прозу. Вскоре Чертову
сменяет Анна Караваева. Ей вскоре предстоит участие в главном литературном
проекте своей жизни: редактировании романа слепого дебютанта Николая
Островского.
Зачастили московские
гости. Впрочем, некоторых гостями можно назвать с долей условности. Уроженец
Самары, проживший в ней значительную часть жизни, Артём Весёлый и раньше часто
навещал родной город. Теперь легче стало совмещать приятное с полезным. Не
просто погостить, но поделиться опытом, дать ценные указания. В год созыва
учредительного съезда Союза писателей Весёлый приезжал дважды. 19 июля на
совещании Крайкома с участием писателей края Весёлый держал речь, стенограмма
сохранилась. До расстрела оратора оставалось три года. От перспектив
захватывало дух.
«Вопросы гонорарной
политики. Не знаю, как обстоит здесь дело. Но я с целым рядом товарищей говорил
по этому вопросу и считаю, что у вас все же очень жидкий, низкий гонорар. Об
этом будем говорить не на таком широком совещании. Тут важно установить
принципиальную линию. Но основное в том, что издательство не должно экономить
на шкуре писателя, если даже иногда книжка не окупается. Строго коммерческого
подхода, особенно по отношению к стихам, не может быть. Надо дать возможность писателю
жить, работать. У нас ведь нет писателей, которые имели бы свои усадьбы, коров
и д. д. Наши писатели – пролетарии, и поэтому не будет большой беды, если
тысяча, другая перепадет ему в карман за его труд. Эти 1-2 тысячи рублей пойдут
на улучшение его дальнейшей продукции, так что строго коммерчески нельзя
подходить…
Не малую роль играют,
конечно, и бытовые вопросы. Какой-то группе
писателей, наиболее выявленных уже, или которые в потенции обещают быть
писателями, которые еще не печатают ничего, но работают честно, талантливо,
нужно создать условия для работы, потому что при бесконечных заседаниях, если
не будет у писателя отдельной комнаты для работы, если не будет у него
минимального хотя бы обеспечения продовольствием, если он не будет обеспечен хотя
бы на месяц вперед, благодаря чему все время будет думать, что он
должен писать, чтобы выколотить копейку, дело не пойдет. Надо создать какую-то
комиссию (здесь опять не обойдется дело без комиссии) из представителей
Оргкомитета, Культпропа,
врача, которая посмотрела бы
как живут наши писатели в домашней обстановке. Если условия, в которых они
живут, очень плохие, надо изменить их в хорошую сторону, в известной степени
поднять их авторитет на фоне самарской общественности. Это совершенно
необходимое дело».
Не прошло и месяца, с 8
по 12 августа писатели Средневолжского
края встречались в Самаре уже на Учредительном краевом съезде. Были избраны
делегаты на съезд Всесоюзный. Из пяти делегатов с правом решающего голоса два,
Багров и Морозов, будут расстреляны. Об их судьбе я уже упоминал. Иван Куликов
умрёт своей смертью на следующий год. Влас Иванов-Паймен, классик чувашской
литературы, будет арестован в 1938-м и вернётся в город лишь через семнадцать
лет. Пятого, Александра Савватеева,
в конце тридцатых будет разыскивать Анна Караваева. К тому времени Самара уже
несколько лет как переименована в Куйбышев, край – в область, из двадцати
одного местного члена Союза писателей двадцать уже казнены и арестованы.
Караваева найдет Савватеева
мертвецки пьяным. Возможно, таков был его способ самозащиты. Как ни странно, он
сработал. Испортил печень, не биографию. Выслушав отчёт Караваевой о поездке,
Александр Фадеев резюмирует: «Самара – белое пятно на литературной карте».
Это белое пятно закрыло
от нас не только тех, о ком заходила речь. Оно припорошило и Михаила Досова, и Павла Дорохова, Георгия
Венуса и Якова Брауна,
Михаила Глухова и Василия Кузьмина, Евгения Охитовича и Степана Птицына… Увы, мартиролог писателей,
журналистов, издательских работников края по сию пору не составлен.
Погибли не только люди,
погибли рукописи. Написанные
и ненаписанные, действительные и воображаемые нами. Остались многократно
просеянные цензурой писательские крохи. Своего рода промывка золотого песка в
обратной последовательности, когда отбрасывается всё, что хотя бы намекает на
блеск, на выразительность, на весомость. Тусклость, невыразительность,
несвобода. Представьте, что от Булгакова
осталась только пьеса «Батум», от Ахматовой – только стихи, написанные, когда она «кидалась в
ноги палачу», от Введенского – только самые идеологически выверенные стихи,
вроде «Гитлер спит, бандиту снится…». Уверяю, здесь, на средневолжских страницах,
опубликовать что-либо, кроме этого, они вряд ли бы смогли.
Значит ли это, что нам
стоит ждать чего-то, кроме того, чем мы уже располагаем? Ох, разве ж только по
этому поводу мы задаёмся таким вопросом?
———————————————
Выражаю благодарность авторам двух книг, давших достаточно подробное представление (в том числе когда-то и автору статьи) о литературе края в тридцатых годах.
Л. А. Соловьева. Литературное краеведение: Пособие для учителя. Факультативный курс. – Самара: Издательство «Самарский университет», 1994. (Благодарность также за первую публикацию стенограммы речи А. Весёлого на совещании Крайкома 19 июля 1934 г.)
М. Я. Толкач. В одном строю: Сборник очерков. – Самара: Самарское отд-е Литфонда России, 2004.