и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2017
Александр Петрушкин родился 1972 году в Челябинске. Автор нескольких книг стихотворений и ряда журнальных публикаций. С 2005 года живёт в Кыштыме Челябинской области. Куратор евразийского журнального портала «Мегалит».
***
Не посетил, но выкопал в себе пейзаж и поезд, двигающий веер
путей для археологов в горе, чьи корни оживают, как тоннели,
что ищут паузу, как бабочку в огне, сказавшую их здесь, но не поверив
[в] Элладу, что голубок от плеча бросает, словно локоны медузы,
чьи клавиши под перьями бренчат внутри их тени, как змеи укусы,
которые здесь выдыхает Кто, скрываясь за пределами, как Боги –
но ты поверишь: это не порог, а промежуток или дождь. В итоге –
выходит археолог, как тоннель и дерево, и, как Никто исходит
из облака, в которое пророк сложился, спутав карты, сети, лодки,
чтобы расти короткою волной, где кости речи, сетевые пробки
качаются в пещере, что водой как смертью обросла и кораблями,
как музыкой, названьями, тоской и запятыми рыбными, узлами
в ладонях у блудливых рыбаков, которыми в пейзажи замерзаем
двадцать девятого, как будто октября, где бабочка, как яблоня и сфера –
и ты, как Полифем окаменев, не покидай тебе назвавшейся пещеры
***
Словарь безнадёжный, как ангел,
надёжный, как пёс и пловец,
меня посылаешь ты на три
не буквы, а неба, чей вес
приставлен ко мне, как охранник,
горит, словно спирт и разбой,
словарь, развернувший предметы
на их оболочку и вой.
Ты плачешь, как я и собака,
на каменной этой воде,
где имя есть отчество страха
забывшее буковку е.
***
Носишь себя от сердца справа,
собираешь своё из всего, что в левой
части мира, слова с его угаром,
парохода, птицы и сына с девой,
а настроишь оптику – и десница
упадёт вороной на снег с врачами,
и созреешь ты до того, что снится
проливными, словно агу, ночами.
Отмолчишься. Справишься. Перебьёшься.
обрастёшь смолою и перьев пеплом –
только слева останется то, что было,
потому что справа спадает тело.
***
Одиночества подсказка,
где нас держит в пряже дым:
Каин, Каин, где твой Авель
и кукушка, что над ним
в белый воздух остывает
в анальгине из обид?
Авель, Авель, где твой камень?
– под затылком, птенчик, свит,
видит Бога, а не знает,
потому поёт, как лифт,
агнцем на лугах порхает.
Через глины красный шрифт
Авелю приснился Каин
в ком идут они вдвоём:
тот, что спит, конечно, правый,
тот, что рядом, водоём.
***
Возьми кириллицу, как колесо:
смотришь на ось и видишь – осу
вынимает свет, просмолённую, как весло,
и прибитую к берегу ветки росу.
Вот и весь язык, язычок, замок на двери,
лодка, зобка последнего табака –
вспоминаешь ось, вынувшую осу
из Кирилла с Мефодием кулака.
Высока рука, что горит, как звезда в воде –
водит нас, как стада, ловец – медоносный жук,
чей Державин смеётся, и Пушкин среди тёмных его бровей
ожидают, что ты, вслед осе, обратишь в колесо свой слух.
***
Если всё же я умру – в смысле, не поверю
больше в тело, что лежит как ворона в белом,
расцветающем вокруг, яблоневом свете,
пялится на смерть в дыру, что видна из щели,
как отсутствие моё – глупый барабанщик,
постучись в глухую дверь, что переиначит
это тело, этот прах бессловесный, глупый –
дятла, что учился здесь голос вышний слушать
в умирании своём, в скрипе каждой лодки
что плывёт наверх и вниз в торопливых лёгких,
с телом гибельным моим в споре и скандале,
что там? кто там? – если я всё же умираю,
если водку не допив,
небо собираю.
*
смерть неприятна, как и любой из нас:
смотрит в лицо, в глаза, в руки, что её обнимают –
смущённо смеётся, бьётся в стекло к мотылькам,
что за окном в новый мир без неё проникают
она непонятна и от того разговор
тянется жизнь всю её, как деревянный ангел
от братьев Райт до перемоги в порту,
где и булыжник любой плачет в пернатый камень.
смерть неприятна и от того близка:
скоро экран заполнит, как запоздавший зритель –
вот и лежишь у неё на плече насекомом там, где её река –
собака, бумага, буква и свет на твою обитель
***
Зверь над водою и тень в её животе
прекрасны, как наше знание о кипарисе,
и выбираешь из трёх не своих Елен –
ту, что не миф о себе, но вещество. И виснет
здесь над тобою место, где серафим
крылья себе отрубил, как снег, то есть память о месте,
где рыба зеркальна, как глина, попавшая в сеть,
или птица в курятнике, на насесте.
И проплывает зверь, как радуга или бобр,
прутья рёбер своих несёт, чтобы хижину строить –
там под водой, как жажду, которая высоко,
и лабиринт сквозь время, как Пушкин какой-нибудь, роет.
Страшен ли вид его? тут ли нужен слепец?
чтобы воды сухой напялить на тело кольца –
рыба плывёт наверх к звериному в тьму окну.
Аукнешь – и в тишину её окно разобьётся.
Это скорее зима, нежели то, что мы
своё присутствие в ней выходом доказали –
зверь сквозь тебя глядит, как кипарис
в страшные, как усы оспы грузинской, дали.
Зверь детворы бежит, цокает лёд во рту –
коньки, как Ясон, держит под каждой мышкой –
так и вода ржавеет, когда на дне
её серафим стоит, сигналит, как сом, одышкой.
Но – ничего, ничего, Эллада вся где-то там
в животе у воды, на дне, мерцает, как бабочка в знаке,
в салазках дракона, в Дао и приглушённом бобре,
что дом из себя построит на этом хрустящем мраке.
И успеваешь «ма» произнести, как метель,
пока беспечальный зверь с её живота как с горки
скатывается к рыбе, лежащей здесь, в каждом дне,
времени суток, как дым, что порежут коньком на дольки.
***
Шар холода, катающийся в ложке,
подобен лодке в перископе чайки –
замри на месте, воздух мотыльковый,
мы ничего тебе не обещали
где речь Господня состоит из пауз
сужается до конуса из света,
и достаёт фунфырик из кармана
дыхания – молчанием согрета.
Плесни и ей ты праздника из речи,
сквозит на нас пернатая подлодка –
и будет день нам первый и – вкруг звери
горят, как шарики из холода, нечётко.
***
Вспомни, как проходил бессонницу,
как урок или урок, птиц, из которых небо
вывалилось – как будто в тебе наблюдатель
умер вечером, сжатым в пределы web-а.
Вспомни, как перечислял ты буквы –
складывались крылья их и рассыпались
в прогноз погоды худой, как линия клёна,
который линем стоит в середине своей печали.
Вот барашки: один, второй, остальные – бараны,
скрученные в воронки снега, в пустые барханы
стрелок на сторону ту, где звёзды нам сочиняли
частокол, огород, пастбище, прочее трали-вали.
Глаз твой становится миром округлым, как кофе –
сон, что не стал тобой, тот ещё всем архангел –
имя ему Харон, голова собачья,
стоит, в половину свою темнотою плача.
Заплати ему два-три обола, не жмоться, слова –
в телефонной книге, как в Иерусалиме, найдя Иова,
проведи рукой по пейзажу и тот исчезнет,
станет ау, как клёна жабры, гребок и ветви,
где механика больше нашей с тобой пропажи –
вот и избавились мы с тобой от резной поклажи,
от того, что лежит на виду и совсем незримо
носится так легко оттого, что неизносимо.
Вот и стал ты бессонницей,
метеорологом, полярником, Пушкиным, чёрной речкой,
правой рукой своею, холодной печкой,
дымом этих неправильно сложенных срубов,
ледяной водой, которой не знали губы,
и идёшь, как лёд из тонкого птичьего брюха,
где не голос растёт, но окно, оканье, Вологда или слуха
ожидание, город в холмах, где смолкаешь в прахе,
от того, что твоё ожиданье подобно плахе –
только радостней, отчего не сгорает небо,
но становится новым и ждёт от тебя побега.
***
Бог прекрасный, словно грязь,
Бог бессмысленный, как радость,
посмотри: от нас осталась
речь, похожая на лаз
в дождь, что падает на наше
в нём отсутствие, как в пашню,
будто ласточка в себя,
отраженье теребя,
как соломинку и глину,
красную свою гортань,
с этим телом невозможным,
совершающую брань,
где собака бежит пряжей
сквозь ужасный слова снег
и связует, как молчанье,
в мир собрание прорех.
Бог живой, как будто смертен,
говори через меня,
где лежу в твоих полозьях,
как сухая полынья,
где дышу, себя воруя
у последнего себя,
словно белая воронка
ласточки среди огня.
***
Он, собранный из всплеска и камней,
как телеграмма в полости войны
всплывающей, поскольку невесома,
порхает, словно бабочка, корней
воды касаясь, покидая дома –
густеющий в морозы – круглый свет.
Лежит на дне, остряк и сердцевина,
причина снега, дерева, себя,
и циркуля воды, который светом
бежит внутри его и, как волна
от камня, собирается в окружность,
а после – только каплями видна.
Он – зеркало своё и, собираясь
из ямы света, будто кислотой
он выжжен был на стороне до рая,
чтобы восьмёркой стать или дугой,
теперь он – дверь и карп, хвостом мигая,
сшивает телеграммы пустотой.
***
В слепоту, где свернулся простора
мотылёк, как преддверье огня,
я несу свою паузу – скоро
развернёшь ты её из меня.
Зашуршит – к атональному свету
на булавку прикрепленный – снег,
наконец-то свершивший вендетту,
как масон и смешной человек.
Будет текст наконец-то написан
и отправлен, что верно, в свой ад,
в глину речи, которой неслышно,
в колесо, что в просторе и над.