Роман. Окончание
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2017
(Начало см.: "Волга" 2017. № 1-2)
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Часть I
1.
Витя Пешков.
На перемене я выбросил портфель в окно туалета.
Вернулся в коридор.
Скатился по лестнице в толпе.
Во дворе я подобрал портфель.
Тронин ждал у ворот.
Он курил «Родопи» и протянул мне пачку. Я не стал.
Мы понеслись в Дом печати.
— — —
Дом печати был дымчатый, большеглазый.
Лифт повалил как снег, но в обратном направленьи.
Вышли в холле на 5-м этаже.
Костя ввёл меня в тёплую комнатку, утопленную в бумагах.
Я вынул стихи из портфеля.
Кудлатый человек слабого телосложения поводил носом над моими листками и, посмотрев куда-то поверх моей головы, сказал: «Сойдет за 3-й сорт!»
И сошло.
Пятница, 2 марта, 1977-го, Кишинев.
«Молодежь Молдавии» с моим стихотворением вышла в тот самый день, когда баба Соня вернулась из Ессентуков с больным коленом (артрит), а мама – из Москвы в плохом настроении.
Но «Молодёжь Молдавии» читали по всей республике.
Телефон в доме раскалился.
Звонили все бабы Сонины приятельницы и все мамины друзья.
Мама дала мне денег. За неполный час я оббегал все киоски от Гоголя до Бендерской и скупил полтиража.
Вот оно: «Виктор Пешков, девятиклассник» – на 3-й полосе!
Это победа!
Это 1:0!!!
1:0!!!!!!
Я победил физкабинет, победил перфокарты.
Я победил идентификатор-букву и идентификатор-цифру.
Я победил электромагнетизм.
Я победил Фарадея.
Всех я победил.
И высоченного Марка Варшавского в затемненных очках и на платформах с тупыми носками – я тоже победил.
= = =
Но не тут-то было.
В тот же день Костя Тронин обьявил мне:
«Я не буду поэтом, не буду счастлив и совершенен, пока не научусь драться и не пересплю с женщиной!..»
Выходит, я рано радуюсь.
= = =
Тронин говорил (врал, наверное!), что дерётся каждый день. А я никогда не дрался, увы. Я сообразительно боролся в детстве: ключи там, подсечки всякие. Но я упустил момент, когда пацаны стали бить в лицо. В лицо я не могу.
Потом Тронин приходит и обьявляет, что…– переспал.
?%^:&*!(+@’#? (так выглядит мое смятение от этой вести).
Неужели я не стану поэтом?
= = =
Но в «Молодежке» напечатали и 2-е мое стихотворение.
А за ним 3-е и 4-е…
Тогда мама сказала: «Эх, не быть тебе химиком!.. Дедушкины гены!»
А баба Соня всё вертела «Молодежку» в руках, перечитывала снова и снова.
Раз 10 перечитала.
А потом говорит: «Не зря хоть усатый бандит сапогом наступил!.. – и кивнула в мою сторону. – Хоть что-то хорошее получилось!»
«Усатый бандит? – не поняла мама. – Какой еще усатый бандит?..»
И посмотрела на меня с удивлением.
– Йоська усатый! – подсказала баба Соня. – На Бессарабию!.. сапогом в 40-м году… не зря!.
– А-а-а! – догадалась мама.
И расхохоталась в голос.
– Нет, ну прямо! – сказала она скозь смех. – Я бы могла в турпоездке там побывать, в этой Лиепае… или где там Лёва в 58-м году плавал… нет, в 59-м! – поправилась она, произведя какие-то подсчеты в голове. – А что?.. Теоретически!..
На что баба Соня ответила на их языке.
Я ни слова не понял кроме слова «теоретически», повторенного бабой Соней по-русски и с какой-то кривой ухмылкой.
Но мне показалось, что они говорят на эту тему.
А потом как грохнут от смеха – обе!
Баба Соня первая посуровела.
– За Виктора Хволыного надо было выходить! – и снова кивает на меня. – Может, Бог нас тогда простил бы!.. И меня, и Хволу!..
= = =
= = =
2.
Виктор Хволын.
1959. Международный турнир, Краков (Польша) (+6 –0 =5) – 1 место
1959. 26-е первенство СССР, Тбилиси (+6 –5 =8) 9 место.
1959. Спартакиада города, Ленинград, 2-я доска (+7–0 =0) – 1 место.
1959. Первенство Армении, Ереван (вне конкурса) 12 из 14. – 1 место.
1959. Спартакиада народов СССР, Москва, 1-я доска (+4 –1 =3).
1959. Полуфинал 27-ого первенства СССР, Челябинск (+9 –0 =6), 1 место.
1959. Матч Будапешт-Лениград – (+1-0 =3)
1960. 27-е перевенство СССР, Ленинград (+12-3 =4) – Чемпион СССР.
В связи с победой в Чемпионате СССР выделена отдельная квартира (2 комнаты с удобствами) на 6-й линии Васильевского острова.
Так-так, отдельная квартира есть.
Теперь его женить надо.
Не откладывая.
= = =
О том, почему – «не откладывая».
3 недели назад. Вечер.
Звонок в дверь: «Шахматист Корчняк Виктор дома?»
Двое мужчин провинциального вида.
Напряженные, собранные.
С пухлыми портфелями – как у командировочных.
Вызвали к мусоропроводу на разговор.
С первых слов – шум на весь подъезд, угрозы.
Быстренько их в квартиру увела.
«В чем дело, граждане?»
«А в том, что ваш Виктор выступал у нас в Саратове (да, было дело, в «Труде» его обязывают ездить по стране, выступать перед любителями шахмат). И вот – работница с нашего предприятия в интересном положении от него!..»
— — —
Еле отсудились.
— — —
Было ему 27 лет в том августе.
27 с половиной, если точнее.
И спасибо этим скандалистам из Саратова: открыли нам глаза.
Он ведь жених давно.
Был у него приятель – Тросинов Женька с отдельной квартирой на Петроградской стороне. Хвола выведала адрес, приехала, стукнула в дверь (в воскресенье в 8 утра, чтоб врасплох):
«Ну-ка докладывай, как Виктор в молодежной компании себя ведет. Расскажешь, ничего не будет, все останется между нами!.. Не расскажешь, я в горком партии на вас, стиляг, напишу!»
«Окей, окей, окей… – выдернутый из кровати Женька зевал и яростно чесался, – вот только не надо никуда писать, теть Оль!.. Да ничего, нормально он себя ведет! Ловелас из него так себе, но если девушка проявляет инициативу, хи-хи, то он поддаётся!.. причем охотно!..»
– Поддаётся?! – нахмурилась Хвола, уязвленная не то развязными его смешками, не то невысокой оценкой Виктора как ловеласа. – Еще бы не поддавался! Он молодой мужчина, ему разрядка нужна!..
Но, придя домой и обдумав услышанное, поняла, что сильнее всего уязвило ее.
Не Женькины смешки.
А то, что – поддаётся.
Это плохо!
Это недопустимо!
Если бы я в свое время поддалась, если бы плыла по течению в городке Садово, где несколько поколений Московичей скоротало век, то меня бы Адольф Гитлер прикончил между Днестром и Южным Бугом (как маму с папой). Или Сталин бы заморил в Сибири (как мою младшую сестру?..).
Но я не поддалась. Перешла реку. Не разделила с Московичами их судьбу.
Ну, а что я испытываю при этом?
Не важно.
Важно, что по ту сторону реки был мальчик-сирота, перенесший дистрофию и едва не умерший в блокадную зиму 1942-го, к тому же с трудностями в запоминании букв и складывании их в слова.
Важно, что нашлась я, Хвола-Ольга, выкормившая его сахарной пудрой и питательными дрожжами с конфетной фабрики. Не давшая ему пропасть из-за ограниченных умственных способностей.
Важно, что борьба за этого мальчика далеко не завершена, хотя он и гроссмейстер по шахматам (их всего-то 19 по стране!), и в этой борьбе я нахожу и цель, и утешение.
1960. Международный турнир ЦШК, Москва (+6 –1 =4) 1 место.
1960. Международный турнир, Буйэнос-Айрес (+9 –2 =8), 1-2 место.
1960. Международный турнир, Санта-Фе (+3 –1 =3), 2 место.
1960. Международныйтурнир, Кордова (+5 –0 =2) 1 место.
А теперь… его женить надо. На 17-летней Наде, дочке Софийки и Петра (Семки). Связать концы с концами.
3.
О том, почему на Наде.
В первых классах школы, когда из-за тяжелой дислексии Виктору грозил перевод в специнтернат для у.о., Хвола писала с ним диктанты.
Это помогло, но не сильно.
Выяснилось, что он не видит существительное слово, не узнаёт его в предметах.
Вот как это выяснилось.
Писали очередной домашний диктант.
«Пылай, камин, в моей пустынной келье»… – диктовала Хвола.
Написал без ошибок.
Но не мог прочитать написанное.
Тогда подвела его к камину: «Что это?»
«Камин!»
«Верно!.. А теперь возьми тетрадку и покажи слово “камин”, которое ты только что написал!..»
Не смог показать.
Тогда, похолодев от предчувствий, заставила его одеться и проследовать с ней во двор.
«Мороз и солнце, день чудесный…» – прочитала во дворе и стала объяснить, что мороз это не только сочетание «мо» и «роз», а еще и погодное явление, то, что в данную минуту щиплет нам носы и щеки и заставляет прыгать на одной ноге…
Щёки он тёр. На одной ноге прыгал.
Но отыскать этот проклятый «мороз» в виде написанного слова – ни в какую!
Чтение и письмо разделены у него перегородкой. Предметы не отражаются в словах, слова не цепляют предметы… Диктант – вот его умственный предел: вырисовывание букв и слов, не несущих изображения, не породненных с предметами окружающего мира.
Вот так же, довольно повзрослев, окончив 10 классов и будучи принят в ЛГУ им. Жданова, он и в 20 и в 25 лет не умел понять истину о любовной парности мужского и женского.
Не слышал ее в своих душе и теле.
Конечно, «если девушка проявляет инициативу», то тогда он не теряется (это как написать «Пылай, камин…» под диктовку). Но без подсказки, самостоятельно сложить любовь из буковок чувств и гормонов – ни в какую!
А вдруг это не дислексия?
А… а… яинерфозиш?..
Хвола никому не рассказала, но в 14 лет Виктор поднял на руки Мачика (домашний кот) и спрашивает: откуда мы знаем, что Мачик – это кот. А не отк. И не ток.
А в 16 лет он подговорил Вовку Попова из кв. 19 пойти с зимними санками в парк Гоголя… – в июле (июле!). Скатываться с горки, на которой трава с одуванчиками по пояс.
Хорошо, там Люся-почтальон мимо проходила, прогнала их домой…
«А откуда нам известно, что сейчас лето?» – защищался он часом позже в квартире, уворачиваясь от Хволыного ремня.
И просверкни хоть искра детского баловства в его лице, или искра юношеского упрямства, бунта, оригинальничанья…– Хвола простила бы его.
Но увы – мысль его заливается в какие-то особенные дикие формы без всякого на то естественного обоснованья.
«О том, что сейчас лето, – объясняла Хвола, – мы можем судить по факту вращения Земли вокруг Солнца!..»
Казалось бы, куда яснее.
Но, глядя в его темные, блестящие, прошитые чудесным, увлеченным выражением глаза, Хвола покрывалась холодным потом – от невозможности объяснить, хуже того, от пронзившей ее догадки о… правде его сомнений.
И то правда: пускай земная ось направлена строго на Северную Звезду. Пускай это аксиома. Но ведь все в этой аксиоме есть только наша давняя договоренность об оси Земли, которую мы наблюдаем в таком виде лишь потому, что наши глаза устроены так, как они устроены, и наш мозг организован так, как он организован. То есть, свидетельствуя о полюсах Земли и о временах года на Земле, мы свидетельствуем всего только о самих себе и о специальной оптике наших телескопов, помогающих нам составить договоренность о Северной звезде, Плутоне, Солнце и др. космических телах. Но кто постановил, что наши глаза, мозг и телескопы есть мерило правды! Кто постановил, что буквы «м»-«о»-«р»-«о»-«з», собранные в таком порядке, действительно означают зимнее состояние природы и tº ниже нуля?
Можно было головой поехать от всего этого!
«…конфетами называют кондитерские изделия, получаемые из конфетных масс, имеющих мягкую консистенцию!» – бормотала Хвола перед сном (чтоб не поехать головой).
«А кремы это пенообразные массы, получаемые сбиванием шоколадно-ореховых масс с жирами, молочным сиропом, вкусовыми и ароматическими добавками…»
«А я – Хвола-Ольга-Москович-Корчняк, инженер-технолог (2 кат.) кондитерского производства, выпускник ВЗИПП (заочное отд.)!..»
«А в Ужасные дни принято крошить хлеб в воду и вращать белую капару над головой (курицу или индюшку)».
«По крайней мере, так было принято в Садово, где я росла!..»
«А маму с папой видели в Одессе накануне сдачи города в 41-м. Расстреляны скорее всего. Закопаны в безымяном овраге…»
«А Шор-одноглазый не хотел эвакуироваться из Садово. Расстрелян скорей всего. Закопан в овраге…»
«Но вот сын его (Семка-Петр) сделал карьеру в НКВД и заполучил-таки свою Софийку!..»
«А дурака моего я женю на Наде, их дочери!»
«Мой долг их поженить! Свести концы с концами!»
«Иначе все бессмысленно, все пропало!»
«Иначе и я – не я, и наш Мачик – не кот, а отк, если я не поженю их!»
= = =
1961. Командное первенство Европы, Оберхаузен, в составе сборной СССР (+8 –0 =1), 1 место на 6-й доске.
1961. Командное первенство СССР, Москва, спортобщество «Труд», 1 доска (+2 –1 =2)
1961. Матч Югославия – СССР, Белград (+2 –0 =4)
1961. Международный турнир памяти Мароци, Будапешт (+9 –1 =5), 1 место.
1961. Матч Будапешт – Ленинград, Будапешт. (+3 –0 =1).
1962. 30-е первенство СССР, Ереван (+10 –1 =8), 1 место. 2-кратный чемпион СССР.
= = =
Написала письмо Софийке.
Мол, так-то и так-то.
В память об убитых наших родителях.
Чтобы тебя и меня Бог простил.
Поженим Виктора и Надю.
Софийка – в восторге от идеи!
Но… проходит 2 недели… и:
«Acest tiran este impotriva! – извещает в письме. – “Sa mai creasca si – i voi gasi eu mire!” – ceea ce spune el» («Этот тиран – против! Подрастет, я сам ей мужа подберу!» – вот его слова!» – рум.).
Чего-чего?
Сёмка против?!
Да он плохо меня знает!..
«Transmite – i tiranului tău, – написала подруге в ответ, – că îi voi adice aminte de ИИП-42! O să – is criu la locul de muncă despre aceasta! Să – l controleze, pe câţi de aceştea de alde noi i – a adus în URSS cu metrici falsificate! («Передай своему тирану, что я ему про ИИП-42* напомню! По месту работы пошлю! А также в Верховный Совет в Москву! Пусть проверят, сколько он таких, как мы с тобой, по подложным метрикам в СССР запустил!..» – рум.)
Если по-хорошему не согласен.
= = =
*ИИП-42 – спец.справка НКВД о временной регистрации перешедших (нелегально) в советское подданство из подданства капстраны (1935–1939).
= = =
«Он согласен по-хорошему! – Софийка написала в свою очередь. – Но он требует немедленно вернуть ему твой ИИП-42! Вернёшь? И он требует, чтоб не по почте! А с доверенным лицом. Из рук в руки!»
— — —
— — —
4.
Доверенное лицо.
Кишинев, 2 недели спустя.
Гостиница (бронь Совмина СССР) делила площадь с Академией наук и стояла как бы в центре города. Но только как бы. Шаг в сторону, и ты в нижней магале, в лопушанных недоулках-тупиках с пошатанными развалюхами без водопровода, с бесстыдно-вытребуханной, похотливо-мокрой землей под огородными кольями, с кривоколдобым спуском в речную пойму, с ленивыми слепнями и зобатыми жабами из плохо заправленного в береговые холмы, еле толкущегося в своей траншее Бычка, когда-то быстроводной реки, сегодня – помеси отводной канавы с канализацией.
Телефон с Ленинградом дали только в 10 вечера, и опять у Изабеллы был стеклянный голос в нос. Наверное, оторвал от дел. От этой ее дурацкой йоги. Или от кубинских танцев…
А наутро в коридоре Волгина чуть не сбили с ног напористо-ломовые, взмыленно-быстрые, с гусино-гортанными голосами торговцы (армяне?.. узбеки?..), переносившие мешки с фундуком к такси.
Мешки с фундуком были последней каплей.
Ну Костик!.. «Быть моими глазами… моими ушами!..». А сам! К базарным чуркам подселил!
И Волгин представил, как управляющий делами входит к Костику (родному брату!) в кабинет: «Константин Иванович, по какому разряду делаем бронь для Волгина?» И как могущественный министр, член ЦК, депутат ВС, отрывается от важных дел, от управления стратегической отраслью, и битый час вникает в копеечные детали гостиничных разрядов (2-3 пояс, города-столицы союзных республик с населением до 300 000 человек), расчетливо прикидывая в уме его, Волгина, реальные стоимость и важность.
И вот – прикинул! По разряду мешков с фундуком.
Гад Костик.
А вот плюну и уеду.
Май 1959, Кишинев.
И уехал бы.
Если бы не просьба.
От Корчняк Ольги, подруги жены: занести тут конверт каким-то ее не помню кому.
Поискал в чемодане.
Вот. Ул. Льва Толстого, 29…
Ну и где эта Льва Толстого?! Где я вам ее искать буду?!
Но Корчняк не откажешь: ее сестра была с Изабеллой в Ханты-Мансийске (поселение для расконвоированных в 1943-44). Да и сама Оля (скромная трудяга, вдова) нравилась ему куда больше, чем все эти умники вокруг его жены (с системы-йоги и самбы-румбы).
Поэтому он аккуратно свернул и спрятал конверт во внутреннем кармане.
Прикрыл окно в номере.
Снял с вешалки плащ.
— — —
На городские улицы сетка весны была наброшена.
Что сказать. Город расстроился за 19 лет. Особенно главные улицы – в бравых мундирах сталинской архитектуры.
Тогда почему стемнело на душе?
Метр за метром – все угнетённее настроение.
«… Рассчитываем на тебя, Александр Федорович! На твои инженерные мозги!..»
«… Задача: до конца года подготовить проект заводов союзного значения!..»
Во какие голоса запели – из 1940-го года.
До неловких подробностей помнил и собственные… гм-м … соловьиные арии того времени:
«… вы это мы, Шор! А мы это вы! И пришли мы к вам давать! Давать, а не брать!..»
«Тимоха, не волнуйся! Будет еще и наш прах в этой земле! Будут ее плоды – нашими по праву!».
«Изабелла, милая, а видели ли Вы плавку чугуна!?.. Вот так и мы, русские, несемся в историческую даль — как молодой чугун из домны! Ленин и Сталин наши старшие горновые!».
Вот дурак! И как только слова такие вытаптывались в глине языка?!
Ну и самое неловкое:
«… если Изабелла Броди станет моей женой, то и Бессарабия как дикий вьюнок привьется к Советской России …»
Ну да, привилась!
Они хитрые плуты, бессарабцы эти! Летом 41-го спокойненько приняли румынских бояр своих обратно. И Тимоху, начальника моего, первой же пулей перед поссоветом!
А жена! Ух! Знал бы, что в систему йога уйдет, в кубинские танцы, и что походка будет стремительно-мимолетящей, а голос чужим и стеклянным в нос, и что там, где она, там радио на весь дом и все лампы включены с утра – только б не тишина и не полумрак,.. и что все вместе это сделает нас не сходными ни единой душевной полоской, глубоко и фатально чужими людьми… Эх, предвидел бы всё это в 1940-м году – и в сторону бы ее не посмотрел.
И вот – шел он и шел по городу, сколь особенному, столь случайному для всей его биографии (не погибни 1-я жена, не уехал бы с Кузбасса). Пока ноги не вывели к стадиону «Динамо». Весной 1941-го играли здесь в волейбол на пер-во республики.
Почему-то именно здесь, у выкрашенных в синюю краску железных ворот «Динамо», окончательно понял всю глупость предприятия. Возвращаться!? Через 19 лет!? Туда, где подорвали молодость, веру! В своем ли я уме?!..
Поэтому – решено!
Сваливаю.
Костик не поймет? Ну и х. с ним. Еще вопрос, кто кому обязан! Я его на следствии прикрыл. Кто там был, поймет: каково это, между допросами дневными и ночными, в вони-холоде-духоте подвальной камеры, придумывать, как дорогое имя обогнуть в следовательском кабинете!.. А он!.. Ну да, из лагпункта вытянул в 42-м! А чего бы и не вытянуть – когда ему сталинский мобилизационый план спущен из Москвы: переход на рельсы военной экономики, перераспределение металла по стране, концентрация капработ и матресурсов на строительстве оборонпредприятий Урала и Сибири! В том-то и дело! И чего бы ему толкового инженера за спасибо не прихватить, когда такие кадровые директивы спущены за подписью Самого: «…инженеров-металлургов (з/к) и технически-грамотных рабочих (з/к) в полной мере привлекать к работе по специальности! С переводом на ПР (поселения для расконвоированных)!..». Да я на вес золота был в те дни, в свете сталинского мобилизационного плана.
…Как раз из двора женщина с мусорными ведрами выходила – не старая по виду, с красивой копной волос.
Но когда окликнула: «Вам кого?» – то голос оказался не хорош: в этакой возрастной, с трещинками, штукатурке.
– От Корчняк из Ленинграда! – ответил Волгин. – Конверт отдать!.. – и раскрыл портфель на весу.
– Петя, ИИП-42 от Хволы! – крикнула женщина в глубь двора. – Быстро!…
И поскольку Петя не отзывался не то что быстро, но вовсе никак себя не проявлял, то, отложив ведро и все восклицая про какое-то ИИП-42, красивая женщина со старушечьим голосом поспешила в глубь двора, в его низкую слепую зелень, которой в этом городе набита каждая щель.
Несколько минут прошло.
Женщина вернулась.
– Ваша как фамилия? – спросила она из-за ворот. – Муж хочет знать!
Вот фокусы.
Прям ВОХРа на дому.
– Волгин меня зовут! – отвечал Волгин с накипающей обидой. – Волгин Александр Фёдорович!.. Еще вопросы есть?..
– Волгин, Петя! – крикнула женщина вглубь двора. – Волгин Альсан Фёдорч!..
= = =
= = =
5.
Волгин. 19 лет назад.
Для исторического присоединения правобережного, кондово-молдавского края к семье народов СССР хватило всего одного, правда, по-летнему обширного (рассвет в 4 утра, закат в 10 вечера!) дня 28 Июня 1940-го года.
Пешие, конные, механизированные, вспомогательные части РККА, с утра до ночи проводившие организованную переправу через Днестр, были повсюду встречаемы как освободители, как братья.
Указ Верховного Совета об образовании Молдавской ССР (с объединением право— и лево-бережных областей р. Днестр в целостн. тер.-адм. единицу), был принят 5 недель спустя.
В рамках У. в молодую республику были направлены кадры гражданской администрации, партийного руководства, работники нархоза СССР, специально подготовленные для работы на новом участке.
Подготовка велась как в профессиональном, так и в идейном плане. Надо было вооружить людей. Ознакомить с письменными документами и археологическими находками – свидетелями родства молдован и славян (Геродот о скифах, Тацит о венедах, «Повесть временных лет» об антах*, Карамзин Н.М. и Соловьев С.М. о входе Приднестровья в состав Киевской Руси. С тем чтоб работали спокойно. С тем чтоб не смутились, когда вражеское карканье («Оккупанты! Захватчики!») достигнет слуха. С тем чтоб дали отпор.
= = =
*Скифы, венеды, анты – древнее название праславянских и славянских племен, обитавших на территории сегодняшней МССР.
= = =
Среди вооруженных и ознакомленных кадров – Волгин А.Ф., 1912 г.р., член ВКП(б) с 1935 г., русский, холост (вдов.), выпускник горного института (Ленинград, хим-металлургич. ф-т, вечернее отделение). Откреплен с прежнего места работы (Гурьевский металлургич. з-д, ст. мастер участков механич. обработки).
14.7.1940 по прибытии в столицу новообразованной МССР г. Кишинев т. Волгин был принят в промышленном отделе ЦК КПМ, где получил направление в пгт. Садово Оргеевского уезда.
= = =
«Рассчитываем на тебя, Александр Федорович! – сказали ему в промотделе (бывш. боярский особняк с тяжелым, пожарно-ярким ковром на навощенном полу и с разукрашенной печкой в половину комнаты). – Задача перед нами поставлена вот какого направления: до конца года подготовить проект заводов союзного значения!..»
– Подготовим! – отвечал Волгин.
Он произнес это со спокойной уверенностью и без малейшей рисовки. Но ответ его не встретил одобрения.
– Не упрощай! – остановили его. – И не перебивай-те!..
Ну вот, даже на вы перешли от неудовольствия.
Он прикусил язык.
– До конца года… – повторили ему с разделением, – нам поручено составить… и направить в Нархоз СССР… проект промпредприятий союзного значения…
И приумолкли на целую минуту.
Удостоверились, что слушает и не перебивает.
И только тогда продолжали:
–…с тем чтобы уже в новом 1941-м году включили нас в текущий всесоюзный 5-летний план!.. Вы ведь металлург?..
– Да! – подтвердил.
И постарался, чтоб из голоса не вылупилось ничего, кроме этого простого и голого «да».
– Хорошо! – отрывисто похвалил собеседник.
– Могу в Рыбницу! – предложил Волгин, ободренный похвалой. – Я смотрел, там имеется база для металлургии!..
Хотел показать, что не вслепую приехал.
И с риском, что опять оборвут, но, честное слово, без всякой там рисовки, самыми простыми серыми словами, забурлил о своем Кузбассе, о своем Гурьевском комбинате, где и строительный цикл, и 1-я огневая лава 1-й доменной печи, и пуск турбогенераторов и коксовых батарей… – все это он, при нем, ценой его пота, его рабочих смен через восемь. Он говорил строго по делу, даром что всего разносило от нетерпения (впрячься! в проект! предприятий союзного значения! работать! быть на острие! стряхнуть серую золу с души и мозга, тоску по Танечке*).
= = =
*Танечка – жена (1916–1939)
= = =
– Ха, умный! – прервали его. – Рыбница это советский край с 1924-го года, там и без тебя дело делают!.. А вот пгт.Садово через речку, это и есть бывшая боярская Румыния, феодальный строй, там-то ты и нужен! Для начала выведай там в плане сырья и путей сообщений!.. а также в плане местных промыслов, сложившихся исторически!.. А то, ха-ха, в Рыбницу захотел!.. Тебе сколько лет?..
– 29! – округлил (а было 28 с месяцами).
– А, ну молодой!.. – сказали примирительно. – Ты вот пойми! Тут не Российская Федерация!.. И даже не Украина с Белоруссией!.. Тут не то что турбогенератор, тут бетономешалку в глаза не видели! Что виноград в корыте, что цемент с песком – всё ногами давят!.. А кстати! Про виноград!.. Едал когда-нибудь? Нет?.. Ну значит будешь есть!.. И я призываю тебя к спокойствию, Волгин! Чтоб без фанатизма! А то были случаи с нашими работниками… гм-м… вроде бы и кадры подготовленные, с дипломами от среднего технического до высшего, а повелись как дикари! Налетели на все эти местные дары природы, а потом дизентерия – раз!.. холера – два!..
– Я не налечу! – пообещал Волгин.
…
– Или баб своих в местный трикотаж пообрядили, – продолжали сетовать (после того, что несколько секунд моргали без слов, принимая к сведению это уверенное волгинское «не налечу»), – …и щеголять по городу пустили в таком виде: мол, новая мода по-парижски!.. А на деле?.. А на деле это исподнее такое! Во стыд!.. Ну ты чтоб не опозорился, ладно, Волгин?..
– Не опозорюсь! – уверил он («Тем более, что и бабы нет!..»).
– Будь готов, что станут тебя в их веру обращать! – предостерегли напоследок. – Мол, мы аграрная страна, и как были огородники 500 лет, так и хотим огородниками остаться!.. Так вот! Вруби там свои инженерные мозги, Волгин! Покажи, что такое школа советского строительства!.. Сегодня у нас что, 7 июля, так? Значит, первую твою записку – на тему «как помочь нашим молдаванам вырваться к социализму наикратчайшим путем» – жду от тебя 7 августа, то есть через месяц, идет?!..
– Идет! – отвечал он просто. – Будет!..
…
И – поехал, поехал.
Вместе с тремя другими командировочными.
Им – в г.Сороки. Но машину дали одну на всех. Сказали, что по пути.
6.
Садово. 1940.
По вечерам наступала такая темнота, будто сам здешний процесс перехода от светлого времени суток к темному мог быть управляем вручную и, следовательно, мог быть доведен до крайних значений. Будто там компрессор имеется – для сжатия дневного света.
Но темнота эта не была опасной. Земля не выстывала в ней, но дышала теплом, ночным и беспричинным.
Выйдешь в сад – там такое к тебе участие росистого ночного пара и фруктовой в нем огрузки деревьев, такая сосредоточенность звезд, надувшихся в небе, сушённая терпкость табачных порядков, дурь медосбора, алиготэ с фетяской на проволочных струнах. В 5-м же часу утра вдруг мягонькие полугорки выступят в тине рассвета, с огородами, нанесенными так занимательно-точно, так разнофигурно, в такой продуманной геометрической совместимости друг с другом, будто не чересполосица межевая, а наборная рукоять для отвертки или ножа.
Красивый край, слов нет. Моей Танюше бы понравилось… (милая… хорошо, хоть в Крыму на слёте ударников успела побывать – в быстрой своей жизни…).
Но металлургией и не пахнет: во, сколько лесов!
Растемнелись, непуганные.
В стороне от железного века…
Ничего, дойдут руки и до вас!
Не верю – чтоб под такими лесами! – почва ну совсем нерудная.
— — —
«В промотдел ЦК Компартии МССР.
От Волгина А.Ф., инженера при поссовете «Садово» Оргеевского р-на.
7 августа 1940 года.
«В качестве первой меры для контроля имеющегося сырья – предлагаю незамедл. образование республиканск. лесхоза с производств. и администр. полномочиями…»
— — —
Дали комнату у одноглазого Шора-садовника: чистую, и со ставнями на окнах, но с земляным полом ниже порога.
Перед сном пошуровал там под потолком на печке и извлек… «Прикладную и практическую механику», 1915 г., С-Петербург.
Ого, неплохо!
И это кто тут – технически грамотный такой?
Оказалось, самого Шора сын.
И карбюраторная болванка за сараями тоже его! Самоделка, правда, – судя по тому, как жиклёры выточены.
– А сам-то где? – поинтересовался у деда. – Сынок-то твой!..
Сбег, рассказал дед. В механики на корабль.
– В механики?.. на корабль? – прищурил глаз Волгин (подсмотрел такую привычку у предпоссовета Тимофеева: прищуриваться при любом вопросе, даже если просто «Который час?»). – А на какой корабль, если не секрет? Пиратский или обычный?..
Ну, это шутка была – с прицелом в пиратскую черную повязку самого Шора.
Но тот не въехал в юмор.
Уковырял в подсобку, затем приходит, дает конверт.
«Brazil! – прочитал Волгин на почтовом штемпеле. – 1935-й год! (и даже испариной покрылся – от стыда за пиратские шуточки свои)… Гм-м-м… И что? Всё?.. Других писем не было из Brazil?»
«Всё!» – развел руками дед.
Развел руками и… – до боли отчима напомнил.
Отчим, Волгин И.Т., вот так же руками развел, когда с тамбовского фронта вернулся (с хрипами в груди и судорогами в ногах) в 19-м году.
«Ничего, я тоже горя хлебнул! – поделился тогда Волгин. – Жена Татьяна…э-э-э…в угольной шахте… Ну да не будем! – сменил тему. – Вот я твой дом занял, дед! на печи твоей греюсь, под одеялом пуховым лежебочу! в то время как ты в подсобке на соломе!.. Не порядок!.. Давай-ка обратно переходи! Места хватит!».
– Найн! – махнул рукой Шор.
– Что – найн? – не понял Волгин. – Почему – найн?.. Я же не оккупант какой-то!.. Не монголо-татар!..
И – с весомостью – опустил руку Шору на плечо.
Но плечо у Шора было какое-то… песочное. Сыпкое. Не-мясное.
«Вы это мы, Фройма! – Волгин отдернул руку. –А мы это вы!.. И пришли мы к вам – да-а-а-а-вать! Давать, а не брать!.. Я сам с Сибири! Ты, наверное, и не слыхал про Сибирь!? А это такой простор, который от уральских гор тянется аж до Великого Океана!.. И если бы ты только видел, какие у нас, у русских, богатства за душой!..».
Мысль о том, что Фройма не слыхал про Сибирь, не видел карту РСФСР во всем ее малиновом распахе, мысль эта обожгла темным паром.
«Так ведь и умрет в темноте… если не просветить!.. Ага, так вот для чего я здесь!».
Инженер, минералог, химик… но в 1-ю очередь просветитель. Гонец с особым донесением. И пускай миссия его затронет не всё подряд местное населенье, но разве отдельно взятый Фройма Шор, спящий посреди мышиного помета в сарае с лопатами-граблями, не заслужил свой рассвет с востока?!
— — —
«В промотдел ЦК Компартии МССР.
От Волгина А.Ф., инженера (поссовет «Садово» Оргеевского р-на).
7 августа 1940 года.
При отсталых методах ведения хозяйства, принятых до присоединения к СССР, основой минерально-сырьевой базы Молдавии служили нерудные полезн. ископаемые (древесные стройматериалы, каменный известняк). В наст. время проводится активная разведка полезных ископаемых, могущих послужить сырьем для индустриальных отраслей…»
— — —
Шор был необщительный, тёмный.
Веснушчатая девка-родня обстирывала его.
Ладно, поможем по-любому.
Стал помогать керосином, дровами из лесхоза (а то – чем они топлют: силосом кукурузным!).
А когда Тимофеев издал бумагу о запрете молиться (хоть по-еврейскому порядку, хоть по-нашему…), то подошел затемно:
«Ты, дед, не храни обид! Время такое! А если не можешь без бога, то приходи – богуй у меня! Только ставни прикрой!..»
Не пришел! Богует у себя, где запросто застукать могут.
Дальше больше.
Свой домашний хлеб выпекать ему разрешил (Тимофеев узнает – убъет!).
Распорядился, чтобы радио в дом провели.
А электрогенератор в поселке установили – Шору среди первых кабель подтянули.
Не помогает. Все такой же не-свой.
«Огорчаешь ты меня, Шор, – в сердцах обьявил ему, – и обижаешь!.. Но ты мне отчима моего напомнил, а я его любил. Поэтому мне ни слов не жаль, ни средств технических – убедить тебя!»
Как раз девка-родня постучала и вошла – с корзинкой постирухи.
Рослая для своих 17 лет, плечи-шея-руки – все такое дюжее, деревенское, только ноги не хороши: длинные и с тонкими икрами. Эти икры и портили её. Из-за них центр тяжести всего ее тела казался перетянутым к плечам и шее, и если б воздух на земле был тяжелый, как вода, то ее, как поплавок, перевернуло бы с ног на голову.
К тому была она стыдёна, краснела чуть что.
– Привет, Одесса! – сказал ей Волгин, избегая смотреть ей в ноги. – Видел тебя в «Яйце-птице-пром»! Хорошо работаешь, хвалю!..
И то правда.
Чтобы у такого отца.
Отцу ее, Московичу Ревн-Леви, Волгин не доверял!
Чтоб вчера – эксплуататор, сегодня – советский человек?!
Не бывает такого! Не перековываются вот так вот быстро, в 1 ночь.
Предпоссовета Тимофеев в лицах показал, как в 1-е же утро (в комнате еще ни стола со стульями, ни сейфа для бумаг) является Ревн-Леви во временную администрацию и – бряк! – связкой ключей об стол: «Вот, товарищ командир, всё, что имею за душой: гостиница с зимней террасой, котельная с прачечной, погреб с вином, погреб-холодильник, причал с 5-ю лодками (не поверите, сколько молодых социалистов уплыло на моих лодках в СССР!) – и все это в дар нашей дорогой советской власти!.. Для себя не прошу ничего. Но если доверишь трудиться на своем месте, хоть поваром, хоть истопником, хоть аллею метлой подметать, то работника преданнее меня ты не найдешь во всем уезде!»…
Опередил, гад! Указ-то Калинина (о национализации промторг-предприятий) доставили с курьерской только на 5-й день! К тому времени он уж втерся в доверие. В гостинице теперь меддиспансер. И Ревн-Леви при нем завхоз, и тот же килограмм ключей на поясе…
Но Одесса не такая. Никаких там громких слов, заглядываний в глаза. Работает на совхозной ферме. И жених в Оргееве – курсант пехотной школы.
– Адасса!.. – вдруг услышал Волгин.
Кажется, это был 1-й раз, что она рот раскрыла при нем.
– Чё-чё? – не разобрал.
– А не Одесса! – пояснила она.
– А-а! – Волгин облизнул пересохшие губы. – А что это по-вашему значит?..
К стыду своему, он и час спустя, лежа на холодной печи без сна, не мог повторить объяснений ее про «Адассу». Что-то по еврейской религии. Темный лес.
С евреями он не сталкивался раньше. В Тамбове их 0, а в Яснях хотя и была еврейская улица, но сам народ какой-то обособленный, ссыльный (вроде шпионили на германском фронте в 14-м году).
Ладно, не важно.
Важно, что потом было.
Потом она к главному приступила, эта Адасса. К тому, для чего пришла – под видом постирушку доставить.
– Он же боится вас! – заявила она тоном упрека. И показывает на Шора. – Он думает, вы его в крестьянскую веру хотите переписать!..
– В какую, в какую веру? – рассмеялся Волгин. – В христианскую, что ль?.. Глупости! Я сам атеист!..
– А зачем тогда молиться к себе зовете?..
Такое вот непонимание.
И теперь, лежа на холодной печи, он досадовал на себя.
Во-первых, не нашел простого ответа на переписыванье в веру.
А во-вторых, не придумал ничего умнее, как… предложить ей сменить имя.
«Адасса?.. Гм-м… А почему не Машка?! Мария!.. Мы ведь один народ!»
Эх, дурак дураком!
Лежал под стеганным одеялом без сна. Было холодно (для себя он редко топил).
А потом почудилось – музыка невдалеке…
Труба («бу-бу… бу-бу-бу»), и растяг гармошки-и-и-и… Скрипочка («пи-ли-ли») и молдаванский губной инструмент с обвола-а-а-акивающим жирным ревом!..
Ах да, Тимофеева жены именины. Обидятся, если не приду.
Выпрыгнул из-под одеяла.
Оделся. Вышел в ночь.
Меддиспансер был в садовом тупике. Свет газовых шаров отпарывал его от темноты. И женский смех с высокими подлетами визгливых нот, и взрывчато-веселые голоса гостей, и молдаванская, с жарким самоподгоном музыка на веранде… – все это казалось чудо-островом посреди глухой ночи.
Волгин пошел на свет, на голоса. Потом передумал.
Он пошел в другой конец сада, где уклон к причалу, нарвать сухих цветов для тимофеевской жены.
7.
У воды кто-то был.
Скучный и слабый голос не то старухи, не то ребенка выводил одну долгую повторяющуюся ноту.
Так же однословно вода плескала в камыше.
«Доброго вечера!» – объявил Волгин подходя.
Вместо ответа – с легчайшим шорохом – кто-то разъялся в темноте. Взмыл в сырую гору камыша.
Это был Идл-Замвл, местный святой. Все тут боготворят его. Чудеса приписывают. Хотя придурок по виду. Тимофеев пробовал навести контакт… – пустое! Не идет навстречу.
Но — тоже мне святой! Тьфу! Видали такого «святого» – чтобы табак курил (а Идл-Замвл курит)?! или от голубей шарахался!? К святым людям, если на то пошло, голуби должны садиться на плечо. А этот шарахается.
Но не в голубях дело.
И не в чудесах мнимых.
А в том, что сама погруженность в себя Идл-Замвла – была обидна. Ведь и я бываю грустен, задумчив. И председатель Тимофеев не всегда шутками сыплет. Но и тогда не перестаем мы видеть людей вокруг, не пролетаем по улице с такой миной, будто их и нет! А вот Идл-Замвл как раз с такой миной и пролетает.
Пролетит мимо – и как будто нет меня!
Как будто и не жил я в п. Нерпа (Тамбовск. губ.,) при токарной мастерской отчима, а потом в с. Ясни (западн. Сибирь)!
Как будто и не вел наших быков за налыгач (Костик, старший брат, доверил)… не подрывал большой уголь в Тергешской шахте-руднике… не принимал молодое железо на Магнитке!..
Эх, Идл-Замвл!!!
А ведь я пришел к тебе как брат!
Не веришь?
Тогда поинтересуйся, сколько сотен тыс. руб., в одном только квартале, переведено в Молдавию из союзного бюджета! Сколько чёрных металлов, каменного угля! Сколько нефтепродуктов! Передового техоборудования!
То же и по сельхозу: 18 тыс. тонн семян, 17 тыс. лошадей, 48 тыс. овец, 11 тыс. голов крупн. рогатого скота за неполный год (все цифры проверенные, не с потолка: их на Октябрьском совещании с трибуны объявили!).
Но кстати…
Кстати!
Если это правда, что про тебя говорят: мол, на Луну ты тут колдуешь в связи с крупным рогатым скотом: понесёт, не понесёт, даст приплод, не даст приплода… – то поберегись! Сильно поберегись в этом направлении, Идл-Замвл! Вредителей мы на месте давим!
— — —
«…Ну пропажа!.. Наконец!.. Полную ему штрафную!» – так предпоссовета Тимофеев его встречал, едва из сада он на освещенную веранду поднялся.
– Это Волгин, моя правая рука!.. – объявил он на весь стол. – Вот и садись, Саньк, по правую! Кормёжка тут во-о! А музыка! Сам Бадя с цыганятами своими!.. Бадя… Бадя… как его?..
– Бадя Павел! – подсказал Волгин, оглядывая «цыганят» – одинаково, впрочем, немолодых и побитых жизнью.
– Помню, что Павел!..– обиделся Тимофеев. – Не пьян пока!.. Ну-ка, Бадя… Бадя… как тебя?!..– закричал он белолицему жирному цыгану с вороным нимбом волос вокруг большой головы. – Ну-ка музыку!.. в санькину честь!..
В ответ цыган Бадя только метнул взгляд.
Кораблик скрипки взмывал и падал в волнах его груди.
Во всем оркестре это был тон самый решительный, грубый.
Сами ноги Бади – и те притаптывали в пол грубее и чудеснее всех.
Тогда Тимофеев привстал, и, ухватив двумя лапами за плечи, стал поддавливать Волгина вниз, к накрытой ковром лавке, принуждая усесться.
«Это Санька, мой главный инженер! – твердил он при этом. – Во-о-о такие мозги!..».
И, оставив жим на волгинские плечи, повёл руки к голове, нарисовав в воздухе целый шар: волгинский ум.
Гости были все свои, кроме одного, приезжего по виду («С самой Одессы комиссар! – шепнул про него Тимофеев. – И чего приперся?»), с улыбчивым массивным ртом, придававшим всему его лицу выражение как бы восклицания: «А что?! А давай-ка!»…
Ревн-Леви (как без него!) тоже был тут, но сидел как на иголках и, кажется, искал любой повод удрать в кухню.
Вообще он был не такой, как всегда: к угодливой расторопности его (вино, закуска, вышитые полотенца на колени…), к которой все привыкли, добавилась некоторая, что ли, рассеяность.
Тимофеев, красный, с открытым воротом рубахи, не давал никому говорить, а только на все лады Санька да Санька! Все волгинские проекты вспомнил: от шиноремонта (запускаем цех!) до первой местной ГЭС (монтаж – в 3-м квартале года).
От неловкости Волгин чуть под стол не лез.
– А чего! Все по делу, Волгин! – пришел на выручку комиссар. – Октябрьское совещанье помните!?.. Как Вас, там мало кого хвалили! Сам товарищ Бородин с трибуны хвалил!.. Мы потом в курилке с Вами…
И, видя, что Волгин не узнаёт, напомнил со значением: «Ильин. Наркомпрос!*».
= = =
*Наркомпрос – Народный комиссариат просвещения.
= = =
В ответ Волгин только поморгал глуповато (он новые лица плохо запоминал).
А Тимофеев только того и ждал.
– Что-о-о?! – обрадовался он. – Сам товарищ Бородин – Саньку моего отметил?.. Ого!.. – и потянулся за кувшином.
– Да, товарищ Бородин! – подтвердил Ильин. – За грамотность!.. С самой высокой трибуны!..
– Тогда за Саньку!.. За Саньку!..
– Они все там о поставках техники рассуждали! – Ильин прикрыл свой стакан ладонью. – Один я о поставках Пушкина!.. И Лермонтова… Михаила!..
– Тогда за Пушкина! – придумал Тимофеев. – Чтоб с монтажом местной ГЭС помог!..
И чокаться полез.
Дружки его, Усов («Заготзерно») и Шаинов (начпост милиции) – гоготнули и звякнулись с ним.
А Ильин откинулся на спинку стула.
Обдумал услышанное.
– Без Пушкина, – наконец отреагировал он, – на одних только тракторах Бессарабию из вековой осталости не вытянуть!..
И уставился прямо на Тимофеева — ровно деревянной пешечкой всего обстукивая.
– И без Лермонтова… – тряхнул чубом Тимофеев, – Михаила!..
Неловкость повисла.
– Значит, к сведению тут всех, – сообщил тогда Ильин, – я сам ФЗО транспорта кончил! Механик по диплому!.. Но теперь на школьную программу брошен – для молдаван!.. Как милые будут Пушкина мне учить! «Полтаву» наизусть декламировать!..
– И Идл-Замвл? – не поверил Волгин. – Пушкина будет учить?..
И поскреб в затылке от смущения.
– Да, и Идл-Замвл! – Ильин опустил мягкий кулак на стол.
Надо же, с какой легкостью он «Идл-Замвл» проговорил. Как будто потренировался заранее.
– Все будут Пушкина учить! – добавил он уверенно. – Царане!.. Попы!.. Раввины!.. Зря я, что ли, по уезду мотаюсь! Культурные кадры на учет беру!..
– Нету у них тут, – возразил Шаинов-милиционер, – культурных кадров!..
– Есть один! – поведал Ильин. – Сам Лев Толстой с ним переписывался!..
– Это из Оргеева который? – угадал Усов.
– Из Оргеева, ага! – подтвердил Ильин. – Еду вот… на учет взять!..
И повертел головой по сторонам – проверяя впечатление.
– Если из Оргеева – то брехня!.. – предупредил Усов. – Столяр по табуреткам – вот и весь Толстой!..
– Вот как? – Ильин подобрался. И… полез в пиджак зачем-то.
Тонюсенький, в зеленой коже, блокнотик вырос в его руке.
– Ешь, Саньк! – напомнил тогда Тимофеев, косясь на блокнотик Ильина. – Еда тут во-о!.. Без мяса за стол на садятся!..
– Басни! – заметил Ильин, строча в блокноте. – Бояре да помещики, те без мяса не садились, да!.. А вот простой люд!..
– Басни, ты сказал?! – обиделся Тимофеев. – По-твоему я на Ивана Крылова похож?..
Но Ильин не удостоил его ответом.
– А твое, Ревн-Леви, какое мнение?.. – зацепил он завхоза. – Как тут при румынах простой люд жил?.. Много он жирного мяса видел?..
Ревн-Леви (с подносом объедков он как раз в кухню сбегал), встал как подстреленный.
– Да! – нашелся он. – Мы простой люд! И на столах у нас хлеб да каша!.. Но дорогих гостей… принимать умеем!..
Все умолкли за столом.
– Гостей? – поднял бровь Ильин. – И это кто тут гости?.. А?!
Нехорошая тишина повисла.
На завхозову удачу Тимофеев снова задираться стал.
– Как старики у нас в Башкирии говорят, – поднял он в воздух палец, – пусть человек есть плоды той земли, в которой прах его предков!.. Вот так!.. И можешь написать это у себя в блокноте! – добавил он для Ильина.
Про блокнот никто не понял.
А вот «старики в Башкирии» – удивили всех.
В одну минуту диспут открылся — со скрипом скамеек и целым слётом голосов.
«Уходи, ну!» – зашептал Волгин Ревн-Леви.
Вдруг ему жалко стало этого пройдоху. Поменьше б торчал тут на виду!
Среди общего шума Ревн-Леви не столько расслышал, сколько по губам угадал, что Волгин ему велит.
С проворством метнулся он в штору.
Но что-то остановило его. Наверное, ему авторитета Волгина мало было.
«Ну, твое дело! – решил для себя Волгин. – А я руки умываю!..»
«Старики в Башкирии» задели и его.
«Ну и что, – подумал он, – что нашего праха в этой земле нет! Будет еще и прах, куда деться?!.. Ну вот хотя бы… мой прах!..».
Но говорить ему не давали.
8.
– А ну-ка, Бадя! Поменяли пластинку! – пробился вдруг сильный и довольно приятный голос, если и слышанный до сих пор в компании, то только на окраинных кругах. – Ну-ка из современного репертуара!..
Голос этот принадлежал Брику (доктор по рентгену из Оргеева), вполне себе французику по виду, но с той милой простотой в манерах, когда будь ты хоть самому черту брат, и то тебя полюбят.
В одну минуту Бадя со своими цыганами на современное перестроились. И пускай у них музыкальная бурда вышла (точно в красный борщ черного кофе налили!), доктор с веселым лицом поднялся с лавки и свою медсестру поднял (Изабелла… Изабелла Броди… кажется, такое имя).
На них загляделись все.
Большеглазые, рослые, и с той негой самоупоения в фигурах, что отличает всех тренированных танцоров, они не просто хорошо, а как-то волнительно-хорошо стояли вместе. Это когда телесные линии одного сливаются с линиями другого, как на горизонте море и небо. Любовники, короче. Хотя доктор танцевал с широкой и мило-удивленной улыбкой в лице (мол, сам не представлял в себе такого изящества), а медсестра – с недовольно-поднятыми бровями и как бы из одолжения.
Следя за ними Волгин подался вперед.
Особенно медсестра ему понравилась.
Хороша ли?.. М-м-м!. Ноздри, глаза, рот… точно пробиты в красивом тумане лица. Шаг – широкий. И зачем-то (может, так в современном репертуаре полагается?) руку за спину отводит.
«Садовника Шора знаешь такого? – вдруг шепнули ему в ухо. – Ну и как он там?..»
Это комиссар Ильин был, подсевший рядом.
Он улыбался во все лицо. Улыбался шире, чем требуется для таких простых слов.
«Садовника Шора? – тихо удивился Волгин. – А то!.. Сплю я у него!..»
«Ну и…?» – напоказ, широко скалил зубы Ильин.
Лицо его как парус надувалось на перекладине улыбки.
– Ну так!.. – Волгин решил не болтать. – А в чем дело?.. Тоже, что ли, культурный кадр?..
И по тому, как в одну минуту сдулся парус, Волгин вывел, что не в культуре дело.
От неловкости он к кувшину потянулся.
– Мне хвать! – Ильин прикрыл свой стакан ладонью.
Какой-то он все-таки был странный – этот комиссар.
Двусмысленный какой-то.
Волгин выпил до дна.
Комиссар не уходил. Он ждал от Волгина ответа.
– А ну дай блокнот! – вырвалось вдруг у Волгина. – Что ты там… про Тимоху накатал?..
И содрогнулся – от дерзости своей!
– Не губи Тимофеева! – попытался исправить дело.
Мол, пожалей предпоссовета. Он свой кадр. Из башкирской непритворной бедноты. Красноармеец полевого контроля, в плечо и в голову клеймёный колчаковскими пулями, под ребра колотый деникинским штыком. А что грубил за столом, то это из-за башкирского дела. Там, понимаете, троцкисты пойманы у него на родине! Весь башкирский военный корпус! Но только Тимоха тут при чем? Ему 17 лет было, когда он в том корпусе воевал!.. Вот такими сведениями Волгин бы поделился с комиссаром.
Но тот уж продирался вон между столом и лавкой.
– Не сердись, друг! – испуганный Волгин ухватил его за полу пиджака. – Лучше обьясни, как нам породниться с ними, с бессарабцами этими?! Как сделать, чтоб полюбили нас?!..
– Вые… их! – не оглядываясь, Ильин ударил его по руке.
– Это как?!.. – Волгин отпустил пиждак, потер ушибленную руку.
Но Ильин как под землю провалился.
Тогда и Волгин с лавки встал.
К медсестре Изабе-е-елле Бро-о-оди – вдоль всего стола.
Заставил подняться и идти с ним в круг.
Там, на середине веранды, они выставились как единственная пара, и она посмотрела на него, ожидая первого, направляющего хода…
«Не умею!» – вдруг понял он.
И – холодным потом покрылся.
«За талию возьмите! – подсказала тихо. – Пусть Мотька видит!»
Взял за талию согласно просьбе.
– Может, приревнует, подлец! – добавила она, причем коротенький носик ее сморщился и стал еще короче, а тонкая верхняя губа подтянулась, устроив миленькую улыбку на лице.
Но как раз музыка стихла.
Точно с гвоздей занавеска слетела на пол – так вдруг тихо стало.
– Что? – спросила Изабелла. – Всё?..
А это для цыган еду накрыли в стороне.
– Вен ди урэмэ мейдл гейт тонцен, – с места посмеялся доктор Брик, – гейн ди клейзмер пишен!.. Стоит неимущей девушке выйти потанцевать – так музыкантам срочно пописать надо!..
Все полегли от смеха.
– У, Мотька! – замахнулась Изабелла на него.
И пошла от Волгина к столу.
Закусив губу, Волгин огляделся.
Цыгане с веранды уходили.
Один Бадя Павел на месте был.
Зачем-то он нотные листы на пюпитре перелистывал.
– Играть! – Волгин двинул на него. – Кто дал приказ расходиться?!..
Но Бадя прикинулся тупым.
Он слюнявил палец во рту и – к нотам подносил.
Вид его был сияющий, как у брошки с камнем.
Эти любвеобильные губы в поповской бородке, эти хитрющие глазки плута…
Засветить, что ли, в довольную рожу?
Нельзя.
– Тогда я спою!.. – Волгин повернулся к гостям.
И запел.
Никогда он раньше не пел. И самого простого слуха не водилось в его ушах. Но зато какой глубокий, грозный, сыплющий булатными искрами бас был у деда Локтиона из Ясней, погрузчика бертолетовой соли на Рачьем озере!
– Ревела буря, дождь шумел!.. – дедовским, как он думал, голосом запел Волгин, ища взглядом медсестру Изабеллу Броди. – Во мраке молнии летали!
Стараясь петь красиво и звучно, он остановил в себе дыханье, напряг брюшнину, сцепил до громкого скрипа зубы.
– … И беспрерывно гром гремел…
Потому что это было последнее оружие.
Мобилизовать голос деда Локтиона и пробить волшебной русской песней зачерствелые бессарабские сердца.
Но голос не слушался.
Дед Локтион с того света не помог.
– Это про Ермака! – крикнул тогда Волгин с судорогой в горле. – Это про нас, русских!..
И тогда Тимофеев перед ним вырос.
– А башкиров куда?.. – спросил. – Я-то башкир, Саньк!..
– А я русский! – захрипел Волгин. – И потомок Ермака!..
– Потомок!? – засмеялся Тимоха. – С кастрацким таким голосом!?..
Дальнейшее Волгин плохо помнил. Кто-то встал между Тимохой и им, но и поверх того человека накидали друг в друга кулаков. Умывал потом кровящее лицо в саду, и Усов Родион с полотенцем подходил, и грозил почему-то Московичу Ревн-Леви. Мол, вредитель, плохим вином напоил, надо будет допросить, нас его вторая дочка интересует!
Вот как?!
А Волгин и не знал, что у Ревн-Леви есть вторая дочка.
Он только Одессу… Адассу… знал.
Но — Шаинов ихний ЗАГС поднял для паспортизации населения. А там бумаги, что и вторая дочка есть! Имя смешное, ты упадешь. Хво… хвола… какая-то!
Волгин (утирая подбитое лицо полотенцем): «А куда он её… спрятал?.. эту Хво?!»
Шаинов: «Вот и нам интересно – куда!..»
9.
Декабрь 1940-го.
Из рабочего календаря Волгина.
12 дек. Политучеба (Оргеев). Заночевать.
13 дек. Старый Оргеев, каменоломни, дробильно-сортировочн. комплекс (бывш. хозяин Хасилев), заказ оборуд.
14 дек. (утр.) в связи с близостью котельцовых карьеров перевод кирпичн. з-да из Садово в Оргеев (обсудить целесообр-ть!).
14 дек. (после обеда), завод станков (обсуд. проект) на базе кустарн. мастерской (бывш. хозяин Фрукт). Подвод ж.д. ветки? Обсудить!
14 дек. (веч.) Шаинов, «Динамо» (бывш. еврейск. клуб), осмотр системы вентиляции и подогрева.
19 дек. Политучеба (Оргеев). Заночевать.
20 дек. (утр.), с Тимофеевым., конзавод (бывш. хозяин Унгар).
20 дек. (п. обеда) ткацк. ф-ка (бывш. Тростянецкого).
26 дек. – Политучеба (Оргеев). Заночевать.
«Зачастил ты в Оргеев! Уж не лямур ли у тебя там?!» – вот вопрос, которого Волгин опасался. Доверие к нему было полным, да мало ли. Потому-то и вел служебный дневник. Смотрите, мол: никакой не лямур. А одно только производство. Ну и политучеба, само собой.
= = =
Политучеба.
Декабрь 1940-го.
Оргеев.
Конспект.
«Враг, товарищи, хитер, он сам не сдается, а притаившись, нащупывает наши слабые места и начинает действовать! И сегодня, хотя главные лица местной контрреволюции бежали за Прут, часть их боевой силы осталась на местах для подрывной деятельности. Это притаившийся враг, товарищи! И он здесь. Он ходит по тем же улицам, что и мы!..»
Районную политучебу проводили по понедельникам и средам. Из клуба выходили в темноту, довольно неприятную в связи с «притаившимся врагом», который ходит «по тем же улицам». Тихой гурьбой шли вдоль городского сквера, держась вместе до последнего. Но последним-одиноким всегда Волгин оставался. Ему надо было к лесу на окраину. Там склады Заготзерна, там в служебке печка на дровах и матрасы для отдыхающей смены караула. Там и спал в командировках.
А потом и Новый год – в Оргееве!
Такая директива спущена из Кишинева: «…несмотря на политически-напряженную обстановку, Новый 1941-й г. встречать всем вместе, с чл. семей. Ст. лейтенант ОГПУ Шаинов А.И. ответств. за проведение встречи в новом клубе «Динамо» (бывш. еврейский клуб Маккаби).
Что тут стало!
Во всех поссоветах, всех административных пунктах – только и разговоров, что о предстоящем сабантуе. Лёха Шаинов ходит имениником. Его взяла! Месяц назад, перед годовщиной революции, ездил он в республиканский совет «Динамо», нашел там понимание и ход к К. (зампред ОГПУ с 3-мя ромбами!), а уж с таким-то тылом и, главное, в обход конкурентов с железной дороги и из Дома Красной Армии, получил добро на реквизицию Маккаби (бывший еврейский клуб, 3 этажа с котельной), самого высокого дома в Оргееве. Вот и сияет как самовар, обещая праздник такого уровня, что не снился ни «Локомотиву», ни ЦДКА, но соответствует особой роли ПСО «Динамо» в иерархии советского спорта!
— — —
С Лёхой Шаиновым, простым и незлым парнем, Волгин ладил. Лёха, до того, как поступить в ГПУ, работал забойщиком в подмосковной шахте. Ха, про забой Волгин в одну минуту понял – по шаиновским надглазьям, точно бы подведенным косметическим карандашом. Другие, может, и отмечали про себя, что вот, мол, лицо у старшего лейтенанта простое, чуть не лошадиное, а вместе с тем какое-то тревожно-особенное, сказочное. Но не угадали б секрет. И только Волгин умел разглядеть тончайший слой угольной сурьмы над глазными веками нового товарища…
Шаинов же в свою очередь прилепился к Волгину, потому как тот в волейбол играл на уровне обл. лиги. При всех своих динамовских амбициях, да еще и связанный обещаньем продвигать массовую физкультуру, данным в кабинете зампред ОГПУ, Лёха истово рассчитывал на него…
Короче, перед Лёхой можно было открыться.
– Не пойду я, Леха, на твой Новый год! – открылся ему Волгин за обедом в горсоветской столовке. – Вы там с членами семей будете! С женами да с подругами!..
И… позорную слезу подробил в руднике глаза (Танечку вспомнил).
– И только я один… без семьи!..
– Стоп, стоп! – Шаинов придержал стакан с компотом на весу. – Я, конечно, не бюро знакомств… но прямо советую: завтра в 7 вечера явиться в клуб «Динамо» для прохождения курса по санподготовке!.. Это в подвале, вход со двора!..
– Завтра в 7 вечера, – отмахнулся Волгин, – никак! Лошадей у Унгара принимаю!.. Ты ведь Унгаров знаешь – с конзавода?..
– Сам ты Унгар! – перебил Лёха. – Там из Рыбницы две счетоводши будут на санподготовке!.. Незамужние!..
– Да ну тебя! – посмеялся Волгин. – Я стеснительный!..
Но Шаинов не принял отговорок.
Допив рыжеватый, в отрепьях разварившихся фруктов компот, он поддел оловянной вилкой сморщенную, потерявшую цвет сливу со дна стакана и перед тем, как кинуть в рот, посмотрел на Волгина с милицейской своей, поддавливающей пристальностью. При этом свободная левая его рука успела провести в воздухе что-то такое, недоказуемо-моментальное, игриво-непристойное – явно имеющее отношенье к фигурным достоинствам двух незамужних счетоводш из Рыбницы. В то же время серые глаза его съехались к переносице. Такой он трюк выучил: свозить глаза в одну точку, когда позволял себе что-то внеслужебное, игривое.
— — —
Назавтра. В подвале клуба «Динамо».
А вот о том, что курс по санподготовке вести будет Изабелла Броди, Шаинов не упомянул…
И правильно сделал. Стыдясь глупого своего пения про Ермака, Волгин бы не явился.
— — —
«Инструкция… по оказанию… первой… медицинской помощи… – заколотила она твердым мелком на доске, – при пораженьи электрическ. током»
«Инструкция… по оказанию…» – стал записывать Волгин.
Он думал, будет как на политучебе: лектор себе бубнит, я себе записываю, и при этом думаю о:
а). кормах для конзавода,
б). сельхозмелиорации Реута (заболоченные плавни),
в). опорах линий электропередач в пунктах с населением свыше 400 человек…
Но не выходило. Не выходило думать о своем.
И если бы дело было в этой Изабелле,
а). в какой-то там особенной ее красоте…
или
б). в том, чтоб обольщала, увлекала в сети (хотя он и не считал себя объектом, достойным обольщения)…
Так нет.
Во-первых, не красавица (необжимчиво-рослая, с гнутыми плечами).
Во-вторых, никаких хитроумных женских чар не применяет. В обращении – твёрдая и нелюбезная. Прям кусок стирального мыла – такая твердая.
Нет, дело было в нём самом.
Точно вошли без стука и увидели неодетым.
А ведь отчим Федор Нилыч какое наставление давал?!
«Не будь ни правым, ни виноватым, а живи так, точно в любую минуту могут войти без стука! Вот чтобы и тогда стыдно не было!»
Вот такое было наставленье.
Ему и следовал.
Куда бы ни кинула судьба – ради бога, входите без стука.
Ни на чем таком непотребном не поймаете.
Кроме трех случаев.
Случай 1-й – бригадир Тая Григоренко в Яснях (1929-й год).
Случай 2-й – будущая жена, машинист электровоза Танечка Присыпкина в Тергешском руднике (1937-й).
И вот теперь эта… Изабелла Броди, случай 3-й.
Любовь к женщине, вот что выделило Волгина из монолита мира.
Обнажило.
Вымыло из породы.
Ну и хорошо.
Как вымыло – так и вмоет обратно.
Я с ней объяснюсь.
И если отдастся по любви, то … мы победили! Тогда и высокомерный святоша Идл-Замвл, и угрюмый батрак Шор, и замаскированный враг Ревн-Леви, и капиталисты Унгар, Хасилев, Тростянецкий… – все переродятся в честных советских людей.
Мало того.
Бессарабия как живой дичок привьётся к стволу СССР… – если Изабелла Броди отдастся мне по любви и станет моей женой.
Вот так он загадал.
И так оно и было.
= = =
= = =
10.
Через 2,5 месяца.
Стреляли утку в камыше возле Чокылтен, когда с берега посвистели.
Вот ёлки! И в выходной нашли!
«Иди! – Шаинов засмеялся. – Молодая соскучилась!..» – и опустил ружьё.
И надо же, с такой искренней охотничей досадой шепнул он про молодую (всего неделя со свадьбы!), что Волгин не удивился, а принял как норму: то, что его избалованная Изабелла в такую синюю рань перенеслась из жарко натопленного дома в холодный камыш и свистит с берега мужским резким свистом…
Выпрыгнул из лодки и – по стволу упавшего дерева – на сушу!
Обнять!
Расцеловать… в глаза, в височки!..
На берегу – двое в ватниках.
Лесники по виду.
– Кого стреляете? Утку?..
– Ну! – подтвердил Волгин. И, строго обведя их глазами: – Я Волгин, главный инженер ПМК!.. Ищем кого?..
– Тут какие-то уроды, товарищ Волгин, – огорченно поделились лесники, – гнездо белой цапли расстреляли!.. Вы один охотитесь?..
– Один! – соврал (в это время года не только цаплю белую, а любую водоплавающую дичь не одобряется бить!).
– Пойдемте, срегистрируем ваше ружье!..
Направились регистрировать ружье.
Через лес – к машине.
= = =
Так, с санкции выездного, 3-го отдела УНКВД УССР (временно курирующего область судопроизв-ва МССР), был осуществлен арест Волгина А.Ф.
10.6. 1941. 4.47 утра, с. Чокылтены Оргеевского р-на.
— — —
Из показаний заключенного Волгина А.Ф. (1912 года рождения), данных следователю следственного отдела УНКГБ УССР Горюнову.
«Запираться перед партией я не буду. Готов разоружиться. Вот моя биография. Отец, Морев Иван из с.Заево (Воронеж. губ.) жил на 2 семьи: венчан с крестьянкой Елкиной Анной (общее хоз-во и 2 детей), а вне церковного брака с крестьянкой Розум Ниной, моей матерью. Мать, на 9 лет старше отца, с больной ногой, частично нетрудоспособная. Отца я не видел, т.к. вскоре после моего рождения он со своей 1-й семьей двинул в Сибирь от воронежского малоземелья. Помощь его из Сибири нам мало поступала и, по словам матери, мы бедствовали до 1914-го года, когда рабочий Волгин Федор Нилович с ж.д. станции Нерпа (Тамбовск. губ.) позвал ее венчаться и стал мне как отец…»
1-я часть допроса происходила в Кишиневской тюрьме и доставила потрясенному, смятенному самим фактом ареста Волгину… нечаянное удовольствие.
Еще никто никогда не просил его так подробно излагать свою биографию. Еще никто никогда не выслушивал его с таким несомненным, хотя и хмурым, вниманием. Кому он интересен: не царь, не генерал, не Христофор Колумб. Родился – и ладно! Родился – и живи.
Так он думал до ареста.
Но идя под конвоем в камеру после 1-го допроса, он испытывал странный подъем. Точно в какие-то отдаленные участки тела давно не поступала кровь, и вдруг – поступила!
И если добавить, что в первые дни он верил, что и вправду арестован из-за белой цапли, убитой в камышах, и что вот-вот его отпустят домой (схватив настоящих браконьеров!), то не удивительно, что духом он оставался бодр.
Да и сами допросы в первые дни были недолгими, суховато-формальными.
— — —
Из показаний заключенного Волгина А.Ф. (продолжение).
…«Отчим мой, Волгин Ф., был трудовой элемент. В Нерпе вместе с братьями он трудился в магазин-мастерской сельхозинструментов, а наемную рабочую силу не эксплуатировал. Еще в заслугу его надо отметить, что в декабре 1916 он самовольно покинул расположение царского полка, чтоб не воевать в войне, открытой русским царизмом с одной стороны и мировым империализмом с другой, и вернулся в Нерпу. Но потом из-за отсутствия комвоспитания он не избежал ошибок. Так в 1919-м году после мобилизации в РККА для обороны Тамбова от белоказаков Мамонтова, он не проявил сопротивления, не предотвратил захват города белоказаками. И хотя, несмотря на уговоры и угрозы, к ним в ряды он не переметнулся, это не уберегло его от ошибок. Вот главные его ошибки: 1. в 1921-м году после окончательной победы Революционной Красной Армии он решил не участвовать во всероссийской переписи населения, 2. в том же 1921-м году он решил не подчиниться продагентам по сдаче зерна, прибывшим из уезда. Тогда в нем проявилось и такое уродливое явленье, как антисемитизм. Я помню его слова, что ему хлеба не жалко и что если бы большевики прислали своих русских людей и попросили как свои у своего, он бы последним поделился, а вот пришлым евреям ничего не даст, т.к. они, евреи, вот пришлым евреям ничего не даст, т.к. они, евреи, даже за один стол с нами не садятся.
Не оправдываю Волгина Ф., но скажу, что и среди продагентов были вредители: зерно, конфискованное в Нерпе, неделями гнило в мешках на станции железной дороги, отправку его так и не наладили, я, ребенок, видел это своими глазами. Но все-таки за уклонение от продразверстки отчим был арестован и выслан в исправит. колонию на п-ов Таймыр, откуда нам сообщили о его смерти от разорвавшейся грыжи. И тогда вскоре, в 1921-м году родной отец вспомнил о моем существовании и прислал из Сибири своего мл. брата Морева Александра, красного партизана, победителя Колчака, чтоб явился при орденах в губчека г. Тамбова и получил добро увезти меня для воспитания в Зап.Сибирь. Губчека дал ему добро. Мать, сама голодная, тоже не чинила препятствий, хотя и плакала. Так я очутился в с. Ясни Б-йского уезда, в семье моего отца, в кот-й преобладали прогрессивно-мыслящие и революционно-воспитанные элементы.
Так, все братья отца партизанствовали против Колчака, помогая установлению Советской власти в Сибири, а дядя мой Александр Морев состоял в ревком Б-йского уезда, где и нашел героическую смерть в операции против недобитых беляков. Папаша мой до революции держал грузовых лошадей, брал подряды на доставку глауберовой соли с местных озер на фабрику в Батютине.
Основателем фабрики был Бершадский Нахум. Когда-то царь дал ему денег на пр-во столовой соли, а он придумал еще и золото намывать, выписал из Америки умную драгу. Но он хорошо проявил себя при Колчаке, не снабдил его золотом, а прикрыл производство и через Китай уехал в Палестину. В таком вот законсервированном виде и фабрика, и прииски были национализированы Советской властью.
В Яснях я окончил 7-летку. С юных лет трудился в поле, на фермах и на конюшнях, принимал участие в посевной и уборочной, а когда подрос, получил место подручного у машиниста молотилки.
Теперь коснусь личного, пусть партия видит, что я и не думаю запираться. В 1931 г. (19 лет от роду) зимой я полюбил бригадира Таю Григоренко (32 года, вдова), тоже из тамбовских переселенцев, с кот-й мы вывозили стога из белого леса. Там, на елани, после того, что уложили 2 воза сена, у нас произошло сближение в 1-й раз. В Яснях все были против нашей любви из-за возрастного несоответствия. Но я-то знал, что люблю ее. Дело не в том,что возраст мой подошел для близкого знакомства с женщиной А в том, что перед партией и ОГПУ я ручаюсь, как прекрасна внутренне и внешне была крестьянка Т. Григоренко, всей душой преданная делу социалистич. строительства. Как разбиралась она в неженских делах колхоза, с какой грамотностью составляла отчеты, оформляла наряды, при этом всегда 1-я на пахоте, в посевную, в косовицу. На уборке тоже среди 1-х. Воспитывая при этом 2-х детей, мальчика и девочку, одна, без мужа. Не могу забыть, как все ее большое лицо озарялось радостью при виде меня, точно я архимандрит весь в золоте к простым людям вышел! И она же добилась того, чтоб колхоз открепил меня в райцентр, положив тем самым конец нашей недолгой любви. Не хотела сплетен за спиной.
В райцентре я проработал на мебельной ф-ке (с августа 1931 по ноябрь 1933), после чего, услыхав про набор кадров на шахты-рудники Кузбасса и, привлеченный целью служить тяжелой пром-ти Родины, двинулся туда. В пос.Тергеш на главной шахте-руднике я был принят в ученики проходчика, но спустя 2 месяца работал уже по 8-му разряду. Там же, в п. Тергеш я пошел в вечерн. школу им. Декабристов, где выполнил среднее образование.
В апреле 1934 я познакомился с Татьяной Присыпкиной, машинистом электровоза. Первая встреча с Татьяной имела место в шахте при подготовке к массовому взрыву (с закладкой 250 тонн аммонита для высвобождения большой руды), когда, идя со смены, я шагал по путям, задумался и не услышал колокол электровоза за спиной. От резкого тормоза состав застопорило, 2 вагонетки сошли с рельс. Другая на ее месте обругала бы меня последними словами, а то и накатала жалобу наверх, она же ни слова ни говоря выпрыгнула из кабины с ломиком в руках и кинулась выправлять вагонетки. К счастью, там по 2 колеса только забурилось а не 4. Я отнял у нее ломик и провернул скаты, чтоб сцепки повисли, она отсоединила состав, села за штурвал и стала осторожно подавать электровоз вперед-назад-вперед-назад по моим знакам. В то же время с помощью простого ломика и физической силы мне удалось вернуть на рельсы все забурившиеся колеса. В день нашей свадьбы (12.4. 1935) начальник участка от имени администрации шахты-рудника вручил нам ордер на 1-комнатную квартиру в 5-м бараке, самом новом в поселке, друзья по бригаде подарили раздвижной стол с 6 стульями, диван-кровать и трюмо. Жили мы с Татьяной в любви. Наше взаимное чувство прошло проверку в 1935-36 гг., когда в рамках развития Урало-Сибирской угольно-металлургической базы я был направлен в Ленинградский горный ин-т (хим.-металлург. ф-т.) и переехал на временное местожит-во в город Ленина, а в 1938 г., по окончании, получил направление на Гурьевский металлургический з-д на стр-во 1-й доменной печи, где принял участие как в строительном, так и в эксплуатационном цикле. Через год мы с Татьяной планировали воссоединение в пос. Гурьевск, где я подыскивал для нее работу.
О трагической гибели Татьяны во время производств. аварии (11.12.1938) рук-во Тергешской шахты-рудника строго указало всем своим сотрудникам не распространять, чтобы не давать повод к ликованию врагов, но перед партией и ОГПУ это другое дело. Значит, обстоятельства ее гибели таковы: она попала головой под люк спускового лотка. Смотрела через кабину назад, когда состав к лотку подводила. Это был новый люк с удлиненным краем, наши слесаря только недавно выточили его…
В мае 1940 я поступил в распоряжение Нархоза СССР и спустя 2 месяца прибыл по новому месту работы в новообр. Молдавскую ССР. Промышленный потенциал края был практически убит при румынско-боярской власти. Ликвидированы больш-во предприятий пром-ти. Производств. мощности в пищевой, текстильной, деревообрабатывающей, кожевенно-меховой отраслях использовались неэффективно. Деградировало сельское хоз-во, уменьшилось поголовье скота. Нестерпимой была и ситуация в медицинской сфере: на всю Бессарабию 45 врача и 300 фельдшера, т.е. 1 врач на 70 тысяч жителей. И вот, в 1-е же месяцы со дня вхождения республики в СССР на подъем промышленности были выделены из всесоюзного госбюджета миллионы рублей. Ввезено оборудование для предприятий. Переданы тонны чёрных металлов, нефти, каменного угля. Из других союзных республик (главным образом из РСФСР) ввезены тысячи тонн семян, разнообразная с.-х. техника новейшего поколенья. Не желая выпячивать собств. роль в создании народного хоз-ва новобразованной МССР, заявлю однако, что поставленная товарищем Сталиным задача: в кратчайший срок поднять и интегрировать отсталое хозяйство Молдавии в народном хозяйстве Союза ССР – была воспринята мной как личное поручение любимого вождя. Думаю, что товарищи-коллеги, с кот. я работал, не дадут соврать, сколько часов длился мой трудовой день. И, наконец, сам 1-й секретарь ЦК КПМ т. Бородин отметил мою работу в докладе на Октябрьском совещании по поставкам Союзного Центра. Но если у следствия будут вопросы по поводу дробно-сортировочного комплекса или кирпичного з-да или з-да станков, я с цифрами в руках обьясню свою позицию. Это касается и главного успеха моей работы в Молдавии: основания и запуска 1-го межколхозного об-я механизации, электрофикации и мелиорации ПМК «ОРГЕЕВ».
Здесь же, в конце 1940-го года имела место моя встреча с медсестрой оргеевской горбольницы гр. Изабеллой Броди. Не солгу, что главным стимулом моим к созданию семьи с гр. Броди было стремление показать, что жители бывш. Бессарабии, в т.ч. и еврейский элемент, могут быть приняты в семью советских народов. Вот и на примере моей жены дано увидеть добрые сдвиги в психологии местного населения под влиянием прогрессивных советских ветров. Будучи себялюбивой эгоисткой по натуре (мне ее подруга рассказала, как однажды на чъих-то именинах она все яблоки на столе надкусила: выбирала самое вкусное!) и нескромной по поведению (в 1-й раз я видел женщину, идущую по улице и курящую папиросу на ходу при всех! Нет, на Кузбассе женщины тоже курят, но так, чтоб идти по улице и курить никого не стесняясь, такое я видел в 1-й раз!). И вот даже такая своевольная, несоветская по воспитанию женщина, как моя супруга, перевоспиталась в срок, сумела развить в себе скромность и трудовое усердие (в любую погоду, в жару и холод, ездит она по делам наркомздрава по самым отдаленным нас. пунктам для уколов противострептококковой вакцины, участвует в оборудовании мед-санитарных частей, здравпунктов, рентген-кабинетов для борьбы с туберкулезом). Но особенно покорил меня рассказ очевидцев о том, как в первые дни советской власти, когда многие жены нашего советского комсостава по простоте купили исподние рубахи в мануфактуре Тростянецкого и, будучи уверены, что это не что иное, как нарядные платья, щеголяли в таком виде по улицам города…»
– Вот здесь! – карандашом подчеркнул следователь Горюнов. – Где про надкусанные яблоки на именинах! Поделитесь об этой самой подруге вашей жены?.. Кто она? Как ее зовут?..
«Шанталь ее зовут! – удивился Волгин. – И она считалась первая там фифа – во всем Оргееве! Хотя моя Изабелла красивей в 100 раз! Да, и вот еще один факт в пользу Изабеллы! В начале она не хотела сводить меня с этой Шанталь: мужчины, мол, теряют голову рядом с ней, и ты тоже потеряешь! Но преодолела предрассудки…»
Горюнов: «Что вам известно о муже этой Шанталь?»
Волгин: «Мне известно только, что он умер! Если верить Шанталь! Но не все ей верят! Ходят такие слухи, что он попросту дёрнул от нее, не вынес плохого ее характера!.. Бедный ее муж, так про него говорят!»
Горюнов: «Ну и куда же он дёрнул, этот бедный муж? Уж не в королевскую Румынию ли – накануне 28 июня?»
Волгин: «Так точно! Думаю, что в Румынию!..»
Горюнов: «Так вот! Бедный муж – насколько мы выяснили – это главный местный богач и эксплуататор по фамилии Штайнберг!.. Поделитесь о ваших делах с ним!»
Волгин: «Господи, не было никаких дел! Слово коммуниста даю…».
Горюнов: «Волгин! Кто разрешил давать «слово коммуниста»!?.. позорить его!»
Волгин: «Даю честное слово! Я этого ее мужа – и не видел никогда. Я видел только ее отца! Он приходил наниматься на комбинат! Но я посмотрел, как он долото держит! Как фуганок держит! Не работник!»
Горюнов: «Расскажите, кто вывел из строя рейсовый автобус «Опель», ранее принадлежавший Иосифу Штайнбаргу?»
Волгин: «Я не выводил его из строя! Слово комму…ой… честное слово даю! Я только спецкраску доставал по просьбе начальства, чтоб закрасить надпись на капоте! Там «Шанталь» было на капоте!.. Ее имя!»
= = =
= = =
Через 2 дня.
Следователь Подняковас: «Нам известно, что удравший в королевскую Румынию Иосиф Штейнберг подавал знаки сионистскому подполью в Оргееве. Агентом-проводником была его жена Шантал. Она подруга вашей жены, Изабеллый Броди. Поэтому Вы не могли оставаться в стороне! Отвечайте, Волгин, что вы знаете о подрывной деятельности сионистов в Оргееве! И не запирайтесь тут!».
Волгин: «К деятельности сионистов в Оргееве ни я, ни моя жена Изабелла Броди не имеем отношения! Как русский по отцу и по матери, как коммунист-интернационалист я бесконечно далек от всякого рода сионистской деятельности!»
Следователь Подняковас: «Вот как? А разве не говорили вы на вашей собственной свадьбе с гражданкой Броди такие слова: «Человек должен есть плоды той земли, в которой прах его предков! Почему же вы, евреи, в Палестину к себе не двинете! Вместо того, чтоб Пушкина тут долбить! Полтаву декламировать!». Говорили вы такое, Волгин? или не говорили?».
Волгин (покаянно): «Не помню!.. Пьяный был!».
= = =
Моральное состояние его на этом этапе следствия от бодрого стало тяжелым. При том, что никаких мер физического давления в кишиневской городской тюрьме к нему не применялось. Равно как и других мер насилия.
Меры физического давления (лишение сна, длительные стойки на ногах, избиение кулаком, палками, кастетом, битье в одно и то же место груди в течение нескольких часов, крик через рупор в ухо…) были впервые применены к нему в арестном доме в Одессе, куда он был этапирован из Кишиневской гортюрьмы вследствие вероломного нападения фашистской Германии на СССР и захвата МССР немецко-румынскими регулярными частями.
На этом этапе следствия интенсивность допросов по его делу была многократно усилена.
= = =
= = =
«4 отделом УГБ УНКВД вскрыта и ликвидирована контрреволюционная сионистская группа, занятая шпионажем в пользу английских властей и проведением диверсий на объектах народного хозяйства.
Активный участник группы Волгин А.Ф. признал свою вину в:
1. агитации еврейского населения МССР к выезду в Палестину для строит-ва национально-буржуазного госуд-ва,
2. в дискредитации планов и мероприятий Партии и Правительства по национальному вопросу,
3. в том, что, пользуясь служебным постом, регулярно выезжал на месторождения крепкого известняка в Рыбницком и Оргеевском р-х, на каменоломни Старого Орхея Оргеевского р-на за запасами сырья для динамита для изготовления бомб для террористич. актов…
Преступления Волгина А.Ф. предусмотрены статьей 54-10 часть 1 и 54-11 УК УССР.
Дело Волгина А.Ф. предлагается направить на рассмотрение Судтройки при Коллегии ГПУ УССР с ходат-м о применении к нему Высшей меры наказания: расстрела».
= = =
= = =
= = =
11.
18 лет спустя.
Ленинград.
– Волгин! – передали в цеху по громкой связи. – Альсан Федорч!.. В партком!.. Быстро!..
Литейный завод турбомашин. Металлургический цех.
Он думал, это по поводу облигаций. Вчера на волейболе попался Степаненко на глаза, и тот пристал: организуй там у себя народный почин об уценке облигаций займа… Вот зануда!.. А что делать?..
Не сняв спецовку, а только слегка намочив и пригладив волосы в туалете раздевалки, Волгин двинул по малоосвещенному и точно погнутому коридору, с этажа на этаж, с лестницы на лестницу, через весь огромный заводской замок.
В парткоме он надеялся откосить: мол, для народных починов у вас общественники есть, а я простой техперсонал, и у меня квартплан горит…
Но, войдя в высокую и темную, с малым окошком под потолком, приемную парткома и будучи с порога (даже рта не успел раскрыть!) схвачен-подхвачен и введен к парторгу в кабинет… вошел и обмер –
…увидев не добродушного зануду Сережу Степаненко (приличного волейболиста, надо сказать, с хитроумным «чик-чик» из-под сетки), а
…однорукого, худого, с запавшими глазами под выпуклым желтым лбом Глухова Игоря Сергеевича, директора «Литейного», и…
…Дормидонова из 1-ого отдела.
А парторга Сережу Степаненко он увидел только в 3-ю очередь.
Тот сидел не рядом, а через пропуск нескольких стульев от начальства, как будто не у себя в кабинете.
От растерянности Волгин не придумал ничего лучшего, чем… присесть. С грохотом отодвинуть крайний стул и присесть.
– Кто садиться разрешил? – донеслось до него в следующую минуту.
Взлетел на ноги.
За 8 лет работы на заводе он лишь несколько раз видел Глухова вот так вот близко – в цеху компрессмашин, на разносе, который тот устроил техсоставу: построил в ниточку и шел от одного к другому, смотря в лицо и говоря что-то нападающе-злое, прямо-угрожающее, но все не такое дурное, как сами глаза его, запавшие, больные (ранен-перекромсан в войну), не видящие тебя, но переламывающие твой встречный взгляд с грубым, окончательным презрением.
– А вот теперь садись! – добавил Глухов.
Волгин остался стоять.
Не то чтоб испугался (он и тогда, на разносе у компрессмашин только делал вид, что напуган). Но пускай думают, что боюсь их.
– Садитесь, Волгин! – прикрикнул Дормидонов.
(Еще один х-р собачий!)
Сел.
– Министру в Москву писал? (это Глухов). Не писал?.. А почему тебя в Москву министр вызывает?..
…
– О чем вы, Александр Федорович, министру писали? Расскажите нам!.. (Дормидонов).
…
– Ты, что, Волгин, на войне не воевал? Про субординацию не слышал?.. (Глухов). Как так – минуя директора завода – министру писать?!
…
– Александр Федорович на войне не воевал! (Дормидонов, иронически).
…
– Ну? Язык проглотил? (Глухов). Выкладывай, о чем министру жаловался?..
…
– Вот как ты так, Альсан Федорч, не пойму (Сережа Степаненко, робко), ведь ты бы с любой критикой, если таковая имеется, мог на собрании слово попросить! А министру-то зачем? В нарушенье субординации?!
…
– Вы, главное, Волгин, не упустите из виду (Дормидонов), что Вы по амнистии освобождены!.. А не по оправдательному!..
– Он, что, сидел? (Глухов, удивленно).
…
– Ну, ладно, вот что! (Глухов, устало). Не послать тебя в Москву я не могу, раз министр вызывает!.. Но поедешь не сегодня!.. Серёжа! Степаненко!..
– Да, Игорь Сергеевич! (Степаненко, с готовностью).
– Дай ему мой доклад, тот, что для городского партактива!.. И ты на это обрати внимание, Волгин! Полное внимание! Сейчас тебе под расписку мой доклад дадут! Чтобы вызубрил как отченаш! По нему и будешь министру докладывать!.. Костюм-то есть?.. А галстук и все такое?.. Ты свози его в парикмахерскую, Степаненко!.. (подобревшим голосом) Проконтролируй внешний вид!..
– Проконтролирую Игорь Сергеевич! (Степаненко).
– И помни, Волгин!.. Не в один конец едешь!.. (Дормидонов). Ехать обратно тоже придется!.. И ответ держать!..
(Не в один конец?
Ну, это мы посмотрим!..
Уррр-ряя!)
Волгин, хотя и изображал онемевшего со страху дурака перед заводским начальством, быстро смекнул, в чем дело. Понял, откуда ветры дуют!
И не только откуда, но и – куда!
Костик Морев, старший братка, бросил канат с высоты.
Выполняет обещанное.
Хорошо б на ЛМЗ (Ленинградский металлический) начотделом.
Еще в 53-м году, когда вышел волгинский срок на поселении, Костик сам повел разговор:
«Тебя в каком году… гм-м… сместили?.. В 40-м?.. Так вот, Саньк, на уровень 1940-го года я тебя выведу без вопросов!.. А уж дальше – сам карабкайся!..».
На уровень 40-ого?
Сильный жест!
Для справочки: в 1940-м году Волгин А.Ф., в 29 лет (!), главный инженер РПК «Оргеев», это первый комбинат союзного значения в МССР! На ЛМЗ таких должностей ну 3, ну 4 от силы. Мог бы и замять Костик. Притвориться, что не помнит! Да вот же не замял! Уррр-ряя!
Хотя Волгин ему не писал!
Это Глухов с Дормидоновым придумали со страху – раз, мол, министр приглашает в Москву, значит Волгин ему кляузы писал.
А ни фига! Никогда в жизни – первый – я Костику не писал.
Нет, ну было 1 (одно) письмо.
Зимой 1942-го.
В виде арестантской шапки, подброшенной в небо.
Но то в Вижае, Ивдельлаг. Ввиду близкой смерти. Полгода только отмотал, а уже ни капли жира под кожей. Ноги отекли, колени не сгибаются, обе ступни в трещинах. Не раз уж думал: хотя бы высшую меру в исполнение привели, а не меняли на 10-ку. Потому что никогда бы 10-ку не отбил. 5-ку еще куда ни шло, и то если на хозработах! Но 10-ку?! на тех лесных нарядах?! с теми нормами выработки?!..
И тогда – вот какое чудо случается.
Чудо (зима 1942-го).
После ужина влетает бригадир в барак: «Ты… ты… ты… ты… – пальцами в людей, – … на плац! Посадка в машины, и строить тепляк для не знаю чего! Такая разнарядка!»
Ночью?! Для «не знаю чего?!..».
Тут в дневное время холод на минус 35 держится!
Сколько же в ночную?!
И что?! Садят в грузовики. Прибытие на участок. Выдача инструмента…
Работал с одной мыслью: околею или не околею до утра.
И вдруг… кавалькада «ЗИСов» под прожекторами…
Быстрая группа гражданских в хороших пальто.
С техдокументацией в руках.
Обход объекта (эвакуированный завод).
И… Костик среди них…
В нескольких шагах от волгинского стапеля.
Снял шапку, бросил в небо (не кричать же «Костик!.. Ко-о-о-стик!..» при автоматчиках с собаками)!
Спасен!..
Из Вижая – в пункт для расконвоированных в Свердловск!
На завод тяжелого машиностроения.
— — —
С тех пор я Костика не дергаю по пустякам. Ни писем не пишу, ни шапок в воздух не бросаю… С тех пор он сам, по своей инициативе встречи назначает.
12.
Через 2 дня.
Костик.
Москва. Госкомитет химического и нефтяного машиностроения.
Костик встал из-за стола и пошел, хромая, навстречу Волгину.
Хромота добавляла ему внушительности: при малом росте он казался квадратным.
И если был на свете человек, мало того что знающий, откуда та хромота идет (лягучий конь Артем в Яснях в 1922-м!), но и оказавший Костику первую помощь (в 1922-м он конюх, а я подконюшенный его), то этим человеком был я, Санька Волгин…
И улыбка у Костика осталась та самая: вдруг его широкое, с ямочками, как у деда Локтиона, лицо поехало и стало обаятельно (как в 30-м году, когда он из колхоза без паспорта ушел, и ни милиция в райцентре, ни ОГПУ Кузбасса дорожку ему не загородили – подкупленные такой улыбкой!), но на полпути ямочки превратились в две железные скрепки, удержавшие лицо от сплывания в совсем уж безмозглую радость.
– Поедешь в Кишинев зам. главного технолога в новое ТэО! – с ходу объявил Костик. – Там главтехнологу 59, через год сменишь! А с него я тебя в главные инженера выведу! Дай три года на всё про всё, потому что я и так народ там поснимал. Ну как, доволен?..
И, поскольку Волгин только моргал и тихо откашливался, Костик продолжил инструктаж.
– Мы с Тихон Иванычем, – поделился он, – положили Предсовмину план на стол! Тихон Иваныч это министр среднего машиностроения, – пояснил со значеньем. – Так вот, положили мы план о металлургии и энергоресурсах в свете атомного развития, и Предсовмина подписал при нас, я тебе копию дам. Теперь от Кишинева мне нужны насосы артезианские для водоснабжения, это раз, и насосы для моего машиностроения, это два. Такая база в Кишиневе сейчас лучшая по европейскому поясу Союза, я там был и два завода скрестил под это дело. Ну и пора Кишиневу долги Союзному Центру отдавать, это три. Предсовмина так и говорит, что сколько вкачали в них с 40-го года, то пора и отдавать!..
И, показав на свое величественное бюро, предложил Волгину присесть, взять ручку, бумагу, и сейчас же, не сходя с места, писать «по собственному» к себе на Невский.
Но то ли потому, что не нашел нужным поинтересоваться, как семья, здоровье (а ведь 4 года не виделись), то ли еще почему, но Волгин к бюро не подсел и авторучку в руки не взял.
Более того, он густо покраснел, надулся и стал кочевряжиться.
Мол, не поеду в Кишинев.
– Поедешь! – заверил Костик.
И в глазах его встало выражение неопределенное, впервые давшее о себе знать в 34-м, в Тергешском руднике, когда Костик из простого проходчика, каких на Кузбассе миллион, стал отвечать за книгу добычи, и вся шахта кинулась забегать ему дорожки.
– Не поеду! – с горьким упрямством повторил Волгин и, задрав голову, стал внимательно рассматривать деревянную панель над оконным карнизом.
Невежливо, конечно, – пялиться в сторону, когда старший брат стоит перед тобой и обращается к тебе.
Но не любил он это неопределенное костикино выражение.
Это когда ты говоришь ему, допустим: а деда нашего Локтиона любимая песня была про Ермака, верно?.. а корову нашу звали Игура, так?.. а первой твоей любовью в Яснях была Ирина Осипова, дочка ссыльного учителя химии, правильно я говорю?.. – то в ответ он – ни да, правильно, ни нет, неправильно, а только неуловимой игрой лица транслирует неопределенность.
Ничего, мол, не обещаю.
– Ладно, как здоровье жены? – пошел на попятую Костик. – Она медработник у тебя?.. (ага, помнит!)… или кто?.. (ага, спохватился, что чести много – помнить, кто моя жена!)…
– Здоровье так себе! – выдавил из себя Волгин. – Все же туберкулез был!..
– Не бойся, – заверил Костик, – трудоустроят ее в Кишиневе! Это само собой!..
Но так бездумно-легко, так поспешно-брезгливо прикрыл он тему жены, что Волгин все-таки обиделся. Причем – шумно.
– Меня там сломали всего, в Молдовании этой! – поднял он голос. – Не реабилитирован с 40-го года! И что же, снова ехать работать на них – после всего, что было???
– На них? – Костик мягко прикоснулся к рукаву. – Почему – на них? На меня! Мне-то ты хочешь помочь?..
– Тебе? – задохнулся Волгин.
И… дрогнувшим голосом:
– Да за тебя я… жизнь отдам!..
– Нет, ну ты мне долго живи! – просиял Костик. – Не будем, Саньк, торопиться в этом плане!.. Но зря я, что ли, комедию там ломал!.. с молдаванами этими?..
И, поймав непонимающий, скорбно-недоверчивый волгинский взгляд, нарисовал на лице простодушное удивление.
– Я, чё, не рассказывал?..
(Вот интересный, это когда он мог рассказывать!)
– Не встретили союзного министра!..–с огорченным, даже убитым видом поделился Костик.
А потом вдруг – ха-ха-ха-а!.. аха-ха-ха-а!.. – съехал на такой домашний, на молодой такой хохот, что железные скобки выпали из щек и на их место две ямочки вернулись. И глаза стали как в Яснях в 20-х годах, и как на Тергешской шахте-руднике в 33-34-х, до того, как книга добычи к нему попала.
Этот смех и победил.
– Зря я шофера киевского, – гремел Костик, – полдня по Кишиневу возил?.. на «Чайке»… среди телег молдаванских!.. аха-ха…аха-ха…
Вот уже и Волгин – помимо воли – подсмеялся ему.
Ничего не понял (какая «Чайка», какие телеги молдаванские?), но подсмеялся.
Потому что – вот он, брат. Без спеси, без неопределенного выражения. Но тот самый брат, что еще до побега своего из Ясней поехал в облсельхозснаб в Иркутск, где его никто не знал, и выбил трактор, два триера и… комбайн! Первый комбайн в Б-й области! В 30-м, кажется, году.
Вот такой он обаятельный, когда хочет.
13.
«Зря я щофера киевского… ха-ха… полдня по Кишиневу возил?!».
Месяц т.н.
Член ЦК КПСС, Министр СССР (Предгоскомитета химического и нефтяного машиностроения), друг и доверенное лицо Предсовмина СССР, Морев Константин Иванович находился с рабочим визитом на металлургических предприятиях Донбасса, когда референт передал ему срочную телефонограмму.
6 Мая 1960 года, поселок городского типа Энгельс Донецкой области.
Вскоре, в тот же день, правительственный ГАЗ-13 «Чайка» (автобаза упр. делами ЦК Компартии Украины) мчался по маршруту «пгт. Ильичевск — г.Кировоград — г.Кривой Рог — г.Николаев (краткая остановка для ночного отдыха)».
Утром 7 Мая в пгт. Кучурган (р-н границы УССР и МССР) Министра СССР согласно протоколу должны были встречать (телефонограмма отправлена заблаговременно) представители парт. и отрасл. орг-й Молдавии, но встречающих не было.
После 40-мин. ожиданья Министр вынужден был отпустить экскорт и продолжать путь вглубь одной союзной республики на автотрансп. средстве с дорожн. номерами другой, без автомобилей экскорта, полагающихся согл. протоколу.
7 мая (13 ч.24мин. по Москве) ГАЗ-13 с находящимся в нем Министром СССР пересек пост ГАИ на южном въезде в г. Кишинев (столица МССР), о чем дежурным сотрудником доложено по тлф. связи в ЦУ ГАИ, оттуда сообщение передано в ЦК Компартии МССР.
Водитель ГАЗ-13 «Чайка», не будучи местным жителем, оказался незнаком с маршрутным планом в пределах г.Кишинева, вследствие чего последовала новая потеря времени.
Только в 15 ч.12 мин. автомобиль Министра СССР показался на пересеченье ул. Мунчештская и Тираспольская возле проходной Кишиневского электромеханич. завода им.Котовского.
У проходной собралось всё отраслевое рук-во республики, но выезжавший из ворот трубовоз (тягач и полуприцеп) еще более затруднил встречу высокого гостя.
= = =
Вечером 7.5.1960 в ЦК Компартии МССР состоялось совещание т.Морева К.И. с 1-м секретарем ЦК КПМ т. Бодюлом, в ходе которого т.Бодюл был проинформирован о постановлении Совмина СССР «Об объединении кишиневских з-в: им. Котовского (механический з-д) и «Гидромаш» (герметичных насосов) в ПО «Молдавгидромаш» с подчинением Госкомитету химич. и нефтяного машиностроения при Совмине СССР (Председатель Комитета т.Морев, министр СССР).
Т.Бодюл был также проинформирован о том, что з-д «Гидромаш» выводится из структуры Мин-ва нефтехимич. пр-ти СССР.
В ходе совещания был также поднят вопрос о недопустимой халатности при орг-и встречи Министра СССР, проявленную рук-вом з-да им. Котовского.
1-й секретарь ЦК КПМ принес извинения Министру СССР и заверил в том, что виновные понесут ответственность.
Комитетом пром-ти и индустр. развития при ЦК КПМ вынесено постановление: «За проявленную халатность и другие недостатки в работе освободить директора з-да им.Котовского т.Шиндлина Р.А. и главного инженера т. Беспалова П.Р. от заним-х должностей».
Между Министром СССР, Председателем госком-та химич. и нефт. машиностроения СССР т. Моревым и 1-м секретарем ЦК КПМ т.Бодюлом было достигнуто взаимопонимание в вопросе кадровых назначений в новообр. ПО союзного значения «Молдавгидромаш».
= = =
Кадровые назначения.
Ленинград. 5 дней спустя.
– Зря я шофера киевского, – гремел Костик, – полдня по Кишиневу возил?.. на «Чайке»… среди телег молдаванских!.. аха-ха…аха-ха…
Вот уже и Волгин – помимо воли – подсмеялся ему.
«Придется ехать, – подумал про себя, – в этот Кишинев!.. Раз братка настаивает!..»
= = =
Вечером, в гостинице «Украина», где Волгину дали номер (домой к себе Костик никогда не звал, так было установлено еще со Свердловска, с 42-го года), Костик поведал следующее: Мин-во среднего машиностроения, с которым Костик провел через Госплан общий проект, это сила: вся спецтехника для АС проходит по их структуре. И потому, в союзе с ним (Костик поставляет ему лучшие в стране насосы с новообразов. ТО «Молдавгидромаш»), Костик входит в союз с атомной оборонкой, понял?! Отныне качать его насосам ракетное топливо в секретных шахтах. Отныне качать его насосам сжиженный газ на секретных морских причалах.
Про шахты-причалы Костик не произнес вслух.
А – золотым пером – набросал схемку на листке: «Усваивай!..»
И, дождавшись, пока Волгин пробежит глазами и усвоит, отобрал, порвал на мелкие кусочки, ссыпал в пепельницу и поджег спичкой.
И дальше говорил нормальным голосом, хотя и при включенном на порядочную громкость радио.
– Есть тут такое Министерство нефтехимии, – рассказал он далее, – те еще умники! Посмотри их капиталовложения в МССР! На 3 рубля капиталовложений за 20 лет. Зато первые с большой ложкой возле котла с мясом! Этот их Шиндлин, например! Шиндель-Шпиндель!.. Которого я… прямо в кабинете Бодюла (и снова затрясся в смехе) с завода Котовского снял… так он просто их агент, Шпиндель этот! Они себе насосный главк открыли в расчете на него, науськали: чтобы греб под себя в ущерб моим заводам. Я в Ростов-Доне завод резинотехнических пустил еще в прошлом 5-летнем плане, и что же эти умники! Запускают линию РТИ у Шпинделя! Это как определить: чтоб с нуля на чугунно-литейке РТИ пустить?!.. Лично я определяю это как вредительство!.. И это только один пример!..
– Согласен, – качнул головой Волгин, – та еще пятая колонна – этот Шиндель! И завод Котовского, если копнуть, это досоветский завод Мойши Майзелса, и Шиндель при румынских боярах там работал. Хоть я не антисемит, у меня вот Белка, Изабелла (все не терпелось перевести на личное) сам знаешь кто!..
Но – на личное – Костик не перевелся.
Он с чудесным выражением внимания, волнения, работы мысли выслушивал про 5-ю колонну, Шпинделя и Мойшу Майзелса. А вот про Белку – мимо ушей.
– А гальваника, допустим! – продолжил он, когда Волгин умолк. – Открыл Шиндель участок по гальванике! Чтобы только в ПМК «Оргеев» на оцинковку не возить! А ПМК «Оргеев» это же мое отраслевое! Какие я туда фонды чугуна провел!..
– ПМК «Оргеев»? – чуть не подпрыгнул Волгин.
– Ну ладно, он свое получил, Шпиндель этот, – не слушал Костик, – сейчас-то у него много времени свободного – обдумать грехи! А также эти умники из Нефтехимии! Знаешь, мимо каких бюджетов они теперь проедут! Мимо каких направлений в нархозе!.. Вот так!..
Выпили еще по одной, (пред-?)последней.
– Давай за ПМК «Оргеев»! – попросил Волгин. – Детище моё!..
– Давай! – согласился Костик.
Выпили.
– Но война не окончена, Саньк! – брат посмотрел на часы. – Будут еще козни, будут! Ведь до сих пор полно там шпинделей в своем роде! И ты прав, 5-я колонна жива, не зря мы им стрелковое оружие не доверяли в войну, бессарабцам этим!..
– А меня? – не утерпел Волгин. – В Ивдельлаг – тоже не зря?..
– Тебя? – растерялся было Костик.
Но нашелся.
– Зато теперь ты человеком едешь в Кишинев! Немаленьким человеком! Чтобы стать там моими ушами!.. моими глазами!.. моими мозгами!.. – и звонко цокнул ногтем по бутылке. – Ну, наливай, чего ждем?!..
– А на ПМК «Оргеев»?.. – переспросил Волгин, наливая. – Могу ли я на ПМК «Оргеев» быть твоими ушами… и мозгами?..
= = =
14.
Волгин. Через 2 недели. Кишинев.
…Как раз из двора женщина с мусорными ведрами выходила – не старая по виду, с красивой копной волос.
Но когда окликнула: «Вам кого?» – то голос оказался не хорош: в этакой возрастной, с трещинками, штукатурке.
– От Корчняк из Ленинграда! – ответил Волгин. – Конверт отдать!.. – и раскрыл портфель на весу.
– Петя, ИИП-42 от Хволы! – крикнула женщина в глубь двора. – Быстро!…
— — —
– Проходите! – позвала она через несколько минут. – Он в гараже!..
В гараже.
Коричневая, в серых озерцах некрашенного металла, «Победа» стояла на кирпичах.
Под правым крылом лежал в скрюченной позе мужчина.
В полумраке гаража Волгин не увидел бы его, если б женщина к нему не подошла и не шепнула что-то.
Кое-как он выправился из-под «Победы».
Отставил паяльную лампу.
Уселся на картонке.
– Товарищ… Ильин?!.. – беззвучным как у рыбы ртом сказал тогда Волгин.
Это был тот самый Ильин… («Будут как миленькие Пушкина мне учить! Полтаву наизусть декламировать!..») из Наркомпроса. Просто как 2 капли воды.
– Дура! – отвечал Ильин, оттирая ладонью пыль с лица. – По радио бы еще про эту ИИП-42 объявила!.. – и перевел на Волгина колючий взгляд.
И таким разяще-неприязненным, угюмо-недоверчивым был его вид, что вся многолетняя оскорбленность, набравшаяся в нижних и верхних слоях волгинской души: за отчима, замученного на Таймыре, за опозоренную Таю Григоренко в Яснях, за Танечкину лютую смерть в шахте-руднике, за непрошибаемую отчужденность Идл-Замвла, за садистов-следователей Горюнова-Подняковаса, за Ивдельлаг, за бессарабскую 5-ю колонну, за предательскую пулю в предпоссовета Тимоху, за мелкую расчетливость старшего брата Костика, за Изабеллу с ее румбой-йогой, за собственную окончательную усталость и, наконец, за этого вот злобного дядьку под «Победой» на кирпичах… – в один миг все это поднялось в Волгине до высоких гор.
— — —
– Эй, вы что! – крикнула женщина вслед. – Конверт отдайте, это от жениха!..
Но Волгин только ускорил шаг…
Я вам не курьер. Не почтальон.
Сами себе бумаги доставляйте от женихов.
А я все Оле верну.
Еще ускорил шаг.
И еще.
Понесся бегом.
= = =
= = =
= = =
15.
Несостоявшийся жених.
1960. 14-я Всемирная Олимпиада, Лейпциг – (+8 –0 =5), 1 место на 4-й доске.
В Лейпциге, во время Олимпиады, имел место следующий разговор с экс-чемпионом мира М.М. Ботвинником (2 доска):
Ботвинник: «Как вам, наверное, известно, я готовлюсь к матч-реваншу с Талем. Не хотите ли поработать в моей тренерской группе?..»
Виктор: «Очень хочу!.. Но не могу!..»
Б-к.: «Вот как?!.. А что мешает?.. Если не секрет!..»
В.: «Не секрет! А вдруг я буду вашим следующим соперником!»
Б-к.(после паузы): «А кто вас выдвигал – в соперники ко мне?»
В.: «А что – надо, чтобы выдвигали?..»
Б-к.: «Непременно!.. Меня вот… в 1935 году… Высший совет по физической культуре и спорту выдвинул!»
В.: «Ну тогда я подумаю… кто бы мог меня выдвинуть!»
… … …
… 1961. Командное первенство Европы, Оберхаузен, в составе сборной СССР (+8 –0 =1), 1 место на 6-й доске.
1961. Командное первенство СССР, Москва, 1 доска (+2 –1 =2)
1961. Матч Югославия – СССР, Белград (+2 –0 =4)
1961. Международный турнир памяти Мароци, Будапешт (+9 –1 =5), 1 место.
1961. Матч Будапешт – Ленинград, Будапешт. (+3 –0 =1).
1962. 30-е первенство СССР, Ереван (+10 –1 = 8), 1 место. 2-кратный чемпион СССР.
1962. Турнир Претендентов на звание Чемпиона мира, Кюрасао (+7 -7 =13), 5 место.
… … …
1964. 32-е первенство СССР, Киев (+11 –0 =8) 1 место. 3-кратный чемпион СССР. Присвоение звания «Заслуженный мастер спорта СССР».
… … …
1965. Международный турнир памяти Асталоши, Дьюла (+14 –0 =1), 1 место.
1965. Международный турнир, Ереван (+6 –0 =7), 1 место.
1965. Матч Москва – Ленинград, 1-я доска против чемпиона мира Петросяна (+2 –0 =0).
… … …
1967. Международный турнир, Ленинград (+10 –0 =6), 1 место.
1967. Межзональный турнир, Сус (+9 –3 =10), 2-4 место, выход в турнир Претендентов.
1968. Международный турнир, Вейк-ан-Зее (+10 -1 =4) 1 место.
1968. 18-я Олимпиада, Лугано, в составе сборной СССР (+9 –0 =4), 1 место на 3-й доске.
1968. Матч Претендентов на первенство мира, четвертьфинал. Корчняк (СССР) – Решевский (США), Амстердам (+3 –0 =5). Общая победа 5,5: 2,5. Выход в полуфинал.
1968. Международный турнир, Пальма-де-Майорка (+11 –0 = 6), 1 место.
1968. Матч Претендентов на первенство мира. Полуфинал. Корчняк – Таль (оба СССР), Москва (+2 –1 =7). Общая победа 5,5: 4,5.
1968. Матч Претендентов на первенство мира. Финал. Корчняк – Спасский (оба СССР), Киев (+1 –4 =4). Общее поражение 3:6.
… … …
1970. 38-е первенство СССР, Рига (+12 –1 =8), 1 место. 4-кратный чемпион СССР.
1971. Международный турнир, Вейк-ан-Зее (+7 –2 =6) 1 место.
1971. Тренировочный матч с Карповым, Ленинград (+2 –2 =2).
1971. Матч Претендентов на первенство мира, четвертьфинал. Корчняк – Геллер (оба СССР), Москва. +4 –1 =3. Общая победа 5,5:2,5.
1971. Матч Претендентов на первенство мира. Полуфинал. Корчняк – Петросян (оба СССР), Москва (+0 –1 =9).
1971. Международный турнир, Гастингс (+8 –1 =6), 1-2 место с Карповым (оба СССР).
… … …
1973. Межзональный турнир на первенство мира, Ленинград (+11 –1 =5), 1-2 место с Карповым (оба СССР). Выход в турнир Претендентов.
1974. 21-я Олимпиада, Ницца, в составе сборной СССР (+8 –0 =7), 1 место на 2-й доске.
1974. Турнир Претендентов на первенство мира, четвертьфинал. Корчняк (СССР) – Мекинг (Бразилия), г.Augusta (Maine, USA). +3 –1 =9. Общая победа 7,5: 5,5. Выход в полуфинал.
1974. Турнир Претендентов на первенство мира. Полуфинал. Корчняк – Петросян (оба СССР), Одесса, +3 –1 =1. Общая победа 3,5:1,5 (Петросян сдал матч после 5-й партии).
… …
1974 (сентябрь-ноябрь). Турнир Претендентов на первенство мира. Финал. Корчняк – Карпов (оба СССР), (+2 –3 =19, общее поражение 11,5: 12,5.
В декабре 1974 по горячим следам матча дал интервью некоему корреспонденту из «Известий» (Ларионов?.. Лавров?.. короче, что-то на «Ла»).
Но публикации не последовало.
Каким-то образом текст интервью попал за кордон (югославская «Politica». Январь 1975)
Выдержки из публикации:
«Вопрос: «Вы и Карпов поделили 1-е место в Ленинграде. Правда ли, что советские игроки уступали Карпову по постановлению сверху, тогда как с вами боролись всерьез?»
Ответ: «Да, скорее всего это правда. Со мной они боролись, а с Карповым — нет. Хотя для меня это загадка. Ведь мое понимание шахмат глубже! Хотел бы я, чтоб мне обьяснили, почему выдвигают Карпова, а не меня!».
Вопрос: «Вы проиграли долгий и упорный матч Карпову в финале Претендентов. Правда ли, что на матче у вас не было ни одного тренера – поскольку советским игрокам запретили вам помогать? В то время как вашему сопернику помогали все ведущие гроссмейстеры СССР!..»
Ответ: «Да, это правда. Все советские СМИ занимались трескучим восхвалением моего соперника! Наши общие коллеги, включая моих друзей, тоже встали на его сторону. Я сильно удивлен. Игрок он волевой, цепкий, но не интересный. Куда правильней было бы выдвинуть меня, а не его!»
Интервью было перепечатано следующими изданиями:
– The Daily Mail (Лондон, Великобритания),
– Le Figaro (Париж, Франция),
– Frankfurter Allgemeine Zeitung (Франкфурт-на-Майне, Германия).
Позже перепечатано также в США:
–The New York Times (Нью-Йорк) и др. изданиями.
Последовавшие санкции:
– исключение В. Корчняка из состава сборной СССР,
– лишение почетного звания «Заслуженный мастер спорта СССР…»,
– приостановка выплаты гроссмейстерской стипендии (300 руб. в месяц),
– временный (сроком на 2 года) запрет на участие в соревнованиях за рубежом…
= = =
Часть II
1.
…
Но «Молодёжь Молдавии» читали по всей республике.
Телефон в доме раскалился.
Звонили все бабы Сонины приятельницы и все мамины друзья.
Мама дала мне денег. За неполный час я оббегал все киоски от Гоголя до Бендерской и скупил полтиража.
Вот оно: «Виктор Пешков, девятиклассник» – на 3-й полосе!
Это победа!
Это 1:0!!!
1:0!!!!!!
Я победил физкабинет, победил перфокарты.
Я победил идентификатор-букву и идентификатор-цифру.
Я победил электромагнетизм.
Я победил Фарадея.
Всех я победил.
И высоченного Марка Варшавера в затемненных очках и на платформах с тупыми носками – я тоже победил.
= = =
Но не тут-то было.
В тот же день Костя Тронин обьявил мне:
«Я не буду поэтом, не буду счастлив и совершенен, пока не научусь драться и не пересплю с женщиной!..»
Выходит, я рано радуюсь.
…
Тронин говорил (врал, наверное!), что дерётся каждый день. А я никогда не дрался, увы. Я сообразительно боролся в детстве: ключи там, подсечки всякие. Но я упустил момент, когда пацаны стали бить в лицо… В лицо я не могу.
Потом Тронин позвонил и сообщил, что… – переспал.
?%^:&*!(+@’#? (так выглядит моя реакция).
Буду ли я поэтом!?
…
Но в «Молодежке» напечатали и 2-е мое стихотворение.
А за ним 3-е и 4-е…
Тогда мама сказала: «Эх, не быть тебе химиком!.. Дедушкины гены!»
И перевела меня обратно – из 37-й школы во 2-ю,
1 сентября 1977, Кишинев.
во 2-ю на Берзарина, в детский мой класс, оставленный 3 года назад.
Там я сразу же влюбился в Марьянку М.
Чуть не в 1-й день.
2.
Влюбился.
Я знаю, почему весна переходит в лето. Почему убывает луна и как из семечка надувается тюльпан.
А вот как из улыбчивой толстушки Марьянки М. образца 6-го класса вышел образец 10-го – … не знаю. Сдаюсь.
Нет, я не спорю, в 6-м классе она тоже была красивая, но как-то бессмысленно красивая. Как, допустим, атласное одеяло в крупную стёжку. Или как овальное блюдо из фарфора.
И вдруг …
Просияло.
Поднялось, как море.
Вообще в этом классе выштормилось много красивых чувих.
1… 2… 3… 4… 5… пять (навскидку!) симпотных чувих проявилось, пока я в 37-й ушами хлопал. За ними приударяли все.
А вот за Марьянкой никто не приударял. Факт!
Видимо, это потому, что женственность ее не была бурливой. Порода, юность, целомудрие – не утонули в ее приливе.
И она была не выше меня ростом, если не на каблуках.
И хотя у ней не было припасено для меня ни единого шанса, в чём-то главном она ответила мне.
Сами посудите.
1977, декабрь, Кишинев, 7 часов утра.
По утрам я лунатик. Особенно зимой. Мама думает, что это от недостатка кислорода. Мы решили, что я буду спать при открытой фортке, несмотря на мороз.
И вот, проснулся я в то утро.
И в открытую фортку увидел кровельщиков, звонко ступающих по листовой крыше Филармонии.
Свирепая свежесть мрела в комнате.
Я выпил чаю.
И — в школу.
Утро было темное. Темно-чернильное. Асфальт обструган заморозками.
Во дворе за тополями – вчиб!..вчиб!.. – сосед шинковал капусту на порожке сарая.
Я вышел за высокие вырота. От ворот – к «Водам-Сокам» на углу.
Двинул вверх по Комсомольской.
Запалённые урны у «Бируинцы» курились гнилым теплом.
Но здоровенный термометр на стене «Инждорстроя» и по пятку не находил в себе ртути.
Я поравнялся с 1-й парикмахерской на углу.
Обходительный свет настаивался в ее витрине. И всегдашняя упряжка мастеров, пухлоруких и уютно-пожилых, с утра пораньше плескалась в тёплых зеркалах.
Я вышел на Ленина.
Там рассвет скрёбся.
Троллейбусные золотые капли нацеживались в марле тополей.
Шелестящее вороньё сеяло помёт из тополиного мроха.
Толпа на остановке была тиха, но троллейбус прибыл, и она закрутилась как в воронке.
И всё вместе, от громких кровельщиков на крыше Филармонии до теплых урн возле «Бируинцы», от нарядной парикмахерской на углу до темной толпы на остановке, – все это в сумме и вычитании, в рифму и белым стихом выдавало Марьянку М. и обещало встречу.
С помехами дверки троллейбуса притянулись за людьми на подножках.
Прямые штанги колыхнулись в проводах.
Деревья зацарапались в поехавшие окна.
Последние струпья ночи отваливались.
— — —
Через полчаса. В классе.
«Снаружи клетка покрыта клеточной стенкой, под которой есть мембрана. Она пропускает в клетку нужные вещества и выпускает ненужные. Она покрывает цитоплазму. Цитоплазма это важнейшая часть клетки, в которой находятся все ее внутренние части. В том числе вакуоли!..»
Это я.
Это мой голос у доски.
Биология, 1-й урок.
«Вакуоль это полость, окруженная мембраной и заполненная клеточным соком! В клеточном соке растворены органические соли, кислоты и сахар…»
Сегодня у меня приготовлен урок, и я сам попросился к доске.
Бойкость голоса моего обманывает биологичку.
Она уж не слушает. Сникнув, думает о своём.
В окнах темно.
Весь класс досматривает сны.
И скажи я: «Долой Советскую власть!» – никто не встрепенётся.
Главное, голос не менять.
«Мелкие вакуоли внутри клетки, – бубню я, – сливаются в одну большую. По мере слияния увеличивается и размер самой клетки!»
И тогда…
…точно окошко в тереме распахнулось…
…два луча навстречу – из сондрёмища класса.
Она!
Это меняет дело.
Отныне все посвящено ей: органические соли, кислоты и сахар! Белки, нуклеиновые кислоты, полисахариды!
И скажи я: «В цитоплазме имеются пластиды. От окраски пластид я тебя люблю зависит окраска клетки и всего растения!..» – и проговори я все это, не встрепенется никто.
Главное, голос не менять.
Прекрасная тайна объединяла нас в эти минуты, посреди урока и темноты.
Я улыбнусь, и она за мною.
Скажу «цитоплазма», она переводит как «люблю тебя».
И не отплывает глазами.
В ней бессомненно был «класс», на каблуках ли, без каблуков.
Сам разговор её, молочный, слабый, удаленный, как вспышки на солнце, – подходил её невымученной красоте.
Ясная, хотя и не вдохновенная отличница, она до заурядности ровна была со всеми. Все 10 школьных лет ухитрилась не отдать предпочтения, не отбросить тени.
Сохранить прохладное достоинство своё.
В стороне от интриг, проказ, кулаков, в стороне от всего, в чём кипит характерность, она стала тем, во что я влюбился.
И вот, в сонбоище класса, поваленного в усталость и спень, под неярким флюресцентом, звенящим в потолке, в сверкающей шапке чувств, нахлобученной на две головы, клянусь, мы были близки.
Одним тактичным воображением обнял я ее.
И не был отброшен.
Я мечтал стать поэтом, и… (что бы Костя Тронин ни говорил) … я им был.
А насчет драться … хм-м… драться я когда-нибудь после научусь.
3.
Еще о Косте.
Но Костя написал «Дискобол».
Даже у Пушкина такого нет.
Это такое стихотворение – что сдавай оружие!
Боюсь, мне никогда такое не написать.
К счастью, мама запретила мне иметь дело с Костей. Из-за его пьяной выходки у «Фулгушора»*.
Октябрь, 1977, Кишинев.
По-дурацки вышло, но он сам виноват.
Вот что там было.
Мы с мамой шли на прием в поликлинику.
А там «Фулгушор» с кабинками – на углу Комсомольской-Фонтанной.
= = =
*«Фулгушор» – кафе-мороженое с кабинками
= = =
Мы шли и не смотрели в ту сторону – такой там мат-перемат из кабинок.
Но меня окликнули.
Смотрю: Костя Тронин бежит. Бледный – будто на него коробку пудры высыпали. Пьяный – на ногах не стоит.
Мама ахнула.
А он летит зигзагами и орет какие-то стихи по-молдавски. Что-то про Сталина.
Подбежал и смутился. Только теперь увидел, что я с мамой.
Но поздно.
— — —
– Вот фрукт! – объявила мама, когда он слинял. – Ты хоть понял, что он за стихи орал?..
– Нет!..
– Ку Сталин ын фрунте Молдова – й ын флоаре!* – повторила она.
И мы посмеялась.
= = =
«Со Сталиным во главе цветущей Молдавии!» (молд.).
= = =
Но лицо ее вдруг стало сурово.
– Так вот, это моего папы стихи! – сказала она серо, тускло. – Твоего дедушки!.. А посему!.. с этой минуты!.. прекратить общение!..
— — —
Спасибо, что в ней завуч не проснулся. Могла бы вызвать его мамашу на ковер («Шютц… Культ вымытых полов…»). Добром бы эта встреча не окончилась.
= = =
Но в канун нового 1978-го года Марьянка М. заболела желтухой и её увезли в инфекционку Чорбы.
Я хотел навестить её, но трусил.
Попросил жирного Хаса пойти со мной.
Он согласился.
Но он говорит, что в больницу надо нести передачи.
Фрукты, например.
Я побрёл на Центральный рынок — за фруктами.
Но зимой там торгуют одними чёрными семечками.
И тогда я вспомнил костины стихи.
«Язык хранит февральскую хурму… которая лежала к моему…», и т.д.
– А «хурма» это фрукты? – спросил я Хаса.
– Фрукты! – отвечал Хас с авторитетностью, возможной только у толстяков. – Кислятина жёлтая!.. И рот вяжет!..
И я направился к Косте за хурмой. Втайне от мамы.
3.1.1978, Кишинёв.
Он был один дома.
Авоська с хурмой уже поджидала меня под батареей, а я отдал ему ворованный сборник «День такой-то» Юрия Левитанского, как договаривались.
(Про то, где украл… не сейчас. Не здесь. Скажу только, что мой де… был начальник реперткома, и нам до сих пор присылают контрамарки на спектакли… Короче, этот сборник я стянул с книжного лотка Филармонии!)
Утро.Проспект Молодежи, 50, кв.11.
Мы вышли на балкон. Костя закурил, я не стал. Хотя курил уже по 2 сигареты в день.
Костя рассказал, что отправил стихи в Литинститут им. Горького в Москву.
Тогда и я открылся, что отправил.
– Значит, идем в паре? – обрадовался он. – До победы?..
– Почитай «Дискобол»! – попросил я в ответ.
Дело в том, что Костя читал мне его в 9-м классе, и этот «Дискобол» изувечил меня своим совершенством.
Вот как это было.
В 9-м классе. 7 месяцев т.н.
Они с Селом завалились ко мне под вечер с бутылками «Флоаре» под куртками.
Бутылочное стекло так и бренчало на них.
Можете не прятать, говорю. Бабушка в Ессентуках, мама в Москве…
Мы выпили, и Тронин стал звонить по телефону каким-то чувихам. Говорит, студентки университета.
Я не верил, что они придут, но они пришли!
4.
Дискобол.
Обе рослые, в водолазках.
Груди их в этих водолазках были не большие и не маленькие, но какие-то принципиальные. Такие груди, что нужно специально отводить глаза.
Мы пили «Флоаре», потом курили на балконе (который во двор).
Костя читал новые стихи.
Первое – «Дискобол».
Второе я не запомнил.
А потом все пошли танцевать в кабинет.
Первая студентка была худощавая, с застенчивой внятной грудью.
«Со мной танцевать как с этой стенкой!» – сказала она Тронину, когда он пригласил её на медленный.
Но все-таки отделилась от этой стенки и пошла с ним танцевать.
А я уселся в углу.
Не скрою, я был укулдачен этим «Дискоболом».
Его кристаллическим совершенством.
Из своего угла я наблюдал за их танцем. За тем, как её взрослые пальцы скользят по Костиным алюминиевым волосам.
Потом она заторопилась домой.
Почему-то они все одновременно заторопились.
Я остался один в погромленной квартире.
С мыслями о «Дискоболе».
… Наутро Костя позвонил и сообщил, что у него со студенткой было.
Но в его голосе не было потрясения, и я не поверил.
= = =
Прошло 8 месяцев, и не было дня, чтобы я не вспомнил о «Дискоболе».
Во всей моей жизни не осталось такого укрытия, где не атаковали бы меня его метеоритные буковки.
И потому я подумал, что спасён, когда возле «Фулгушора» Костя кинулся к нам пьяный и мама запретила мне с ним иметь дело.
Думал, не буду иметь дел – и «Дискобола» не будет.
И его бы не стало…– если б не Марьянка М. со своей желтухой!
= = =
Итак, зима, утро, и я пришел к Косте за хурмой.
– Почитай «Дискобол!» – попросил я равнодушно.
Мы курили на балконе.
Точнее, Костя курил а я только пыжился от независимости.
– Старьё! – возразил Тронин. – Я теперь сильнее пишу…
– Умоляю! – потребовал я. – Почитай «Дискобол»!.. Или подари экземпляр!..
Костя ушёл с балкона в комнату искать экземпляр.
Я отвернулся – чтоб не выдать волнения.
На проспекте Молодёжи светало.
Небеса залишаились снегом.
И листок с «Дискоболом» был мне абсолютно необходим.
Я мечтал уединиться с ним и распотрошить, как куклу.
Распотрошу, а там будь что будет.
Наверное, изучив его устройство, я брошу писать стихи. Если пойму, что не способен на такое!
– Увы, ничем не могу помочь!.. – вернулся Костя. – Всё, написанное до ноября этого года, я сжег!..
– И «Дискобол» сжёг? – спросил я, похолодев от горя и облегчения. – И на память не помнишь?..
– К сожалению! – отвечал он. – Помню!..
— — —
«Дискобол». Текст.
— — —
Костя отчитал, и я медленно выдохнул.
Выдохнул и собрался спросить. Зачем он поставил себе условие?! Драться и спать с женщинами. Когда он и без того поэт! Причем лучший в мире.
Но простая речь отказала мне.
Я понял, мне не угрожает соревнование с Костей.
Он сам Ангел поэзии, он активное солнечное возмущение, он камень бел-горюч.
И тогда я взял сигарету «Родопи» из его пачки.
И если бы снова пришлось лезть через решетку во двор, я бы не стал выё-ться! Я бы снял пальто. Причем без единого слова.
От сигареты меня повело.
Люлька рышкановских холмов шатнулась.
Балкон стал отламываться.
Умирая от головокружения, я кое-как в комнату вплыл. Упал на Костину кровать.
Дверь балкона оставалась открытой. Все новые и новые повалы снега вертелись в ее проеме.
В полуобмороке я расслышал, как в коридоре телефон брякнул.
«Да, слушаю!» – отвечал Костя.
Это звонил наш редактор из «Молодёжки»: кудлатый человек слабого телосложения.
— — —
– Институт кино? – переспросил Костя и рассмеялся. – Спасибо, pass!.. Почему pass?.. Да потому что мы первым делом поэты и подаем в Литинститут!.. Кто – мы?.. Витя Пешков и я! В одной связке, да!.. Сейчас вам Витя подтвердит!..
Он строчил так быстро, что в мозгах моих, пострадавших от «Дискобола», только и ревело «институт кино»… «институт кино»…
А в остальное я не вьехал.
Поэтому я только руками замахал – в ответ на «Витя, подтверди!».
Отстань, мол! Не видишь, в каком я состоянии?!
Судьба моя предрешена была тем звонком.
= = =
= = =
5.
О предрешенной судьбе Виктора Пешкова.
Надя.
Автомобиль «Жигули» (Газ-2104).
На встречу с Вострокнутовым Н.В.
Темная сила – этот Вострокнутов!
И, хотя сам говорит, что «помощник из тебя, Надьк, никакой!», но все тягает и тягает. Не оставляет в покое.
Левый поворот с Гоголя на Искру.
И она (Надя) представила Кольку.
Худого, лупоглазого. В мощных стояках плеч и локтей. С темным клином волос, выехавших на лоб.
В последнее время она то и дело вспоминала его. Наверное, каждый день. Мало того, по несколько раз на дню. Наверное, их в КГБ этому учат: проникать в психику.
Комсомольская – угол Садовый переулок.
Вот и проник. Помог когда-то с папой (с 3-м Ша) — и теперь тягает. Приходится ходить с ним на футбол, в шашлычную «Колос», кататься на лодке на Комсомольском… И сама эта манера мутная: «Ну, Надьк, что на работе? дома? какие книги-фильмы-выставки из новых порекомендуешь?..». Как бы и не допрос, а так, треп. Но расслабься на секунду…. – и получи под дых:
«А ты в курсе, Надьк, что твоя мама с румынским офицером жила во время оккупации Одессы?».
Ба-бах!
Это не румынский офицер, Коля.
Это Константин Адам, ее школьная любовь.
Ее педагог в гимназии.
И жила она не с ним, а у него.
Ради крыши над головой, ради печки и водопровода.
Ты себе представь, каково ей в партизанских катакомбах было.
Беременной!
Там же темнота, холод, антисанитария.
Плюс многотонное горное давление. Выбить один-единственный камень из темного свода – вся пещера обвалится!
Вот папа и выпустил ее через тайный ход – когда выяснилось, что она беременна (мною!).
Да и кто бы не выпустил!?
Ты бы – не выпустил?!
Вот если б твоя жена, будущая мать твоего ребенка…
Угу, угу, мурлычет Колька. С ироническим таким прищуром.
Не верит, собака!
До колькиного КГБ (возле Планетария) минут 10 – со всеми светофорами.
Но такое чувство, будто Колька сидит тут рядом, справа.
Все вокруг уже воняет Колькой – высоким и интересным, но, при всех модных галстуках и строгих стрелках на брюках, источающим какой-то неистребимо-волчий, низко-звериный дух, прущий из секретных его скважин, из-под всей его одеколонной облачности..
Комсомольская – возле Оперного (угол Ленина).
Чуть не стошнило – от колькиного духа.
И как следствие – мотор застучал.
Встала.
Вышла, попробовала откатить. Сходу колонна транспорта сзади. Фургон «Хлеб», маршрутный рафик с острым носом, две легковушки.
Фургон «Хлеб» – жирным клаксоном – «Фа-а-а!.. Фа-а-а!..».
За ним маршрутка-рафик – тоненьким рожком – «пи-и-иб!.. пи-и-иб!».
И вся колонна – «Пи-и-иб-п!.. Фа-а-а!.. Пи-и-иб!.. Фа-а-а!..» – на разные голоса.
– Добрый вечер! – обратились откуда-то из-за за спины. С тротуара.
Господи, это еще кто?
Тронин из 10 «В». Ну этот. Пьянчужка-рифмоплёт.
– Привет! – насупилась Надя.
Водитель фургона подходит. Мотает пучком путёвок.
«А вот взял бы и помог откатить!» – осадила.
Ага, не на того попала.
А Тронин стоит и наблюдает.
И какая-то мадам рядом с ним. Родительница, наверное.
Оба – начуфыренные, с цветами. В филармонию, наверное.
Так, что делать?..
Тем временем и «Хлеб», и «рафик» — по бордюру.
С каштанов – треск, пыль.
И тогда эта родительница выступает на 1-й план.
– Серафима Тронина!.. Давно искала повод познакомиться!..
Некрасивая, но с благородной осанкой.
– Да какой повод! – улыбнулась ей Надя. – Приходите в школу! Сейчас сами видите – не до того!..
– Дело в том, что ваш Витя совершил проступок!..
(Так, кого звать!? ГАИ? Соседей?)
– Видимо, мне следует повторить!.. Ваш сын выкинул коленце!..
(Господи, что ей надо!)
– Вам что надо? – спросила Надя. – Не видите, что у меня!..
И, бросив взгляд на мадам, не могла уж отвести его. Столько спокойной, даже величавой мстительности исходило от той.
– Ну и что там за коленце?.. – спросила Надя. –Убил?.. Украл?..
– Нет, ну до убийства пока не дошло…
(А гонору-то! А самомнения!).
Тогда Надя еще посмотрела на нее, подумала и… ушла к капоту.
Эта мадам смотрела так, точно Жигуль, который сломался, и какое-то «коленце», выкинутое Витькой, связаны как причина и следствие. Как преступление и наказание.
Эту связь надо было сломать. Поэтому Надя отошла к капоту.
Мадам (проследовав за ней): «Могу ли я попросить вас остановиться и выслушать меня?!».
– Выслушать – да! – от капота Надя двинула дальше вдоль крыла. – Остановиться – нет!.. Сами видите…
Мадам (идя следом): «Костя одаренный поэт! Недавно его позвали во ВГИК по направлению от республики!..».
– Во ВГИК? – подняв крышку багажника, Надя нащупала портфель с инструментом под тряпками.
(«И этого пьянчужку во ВГИК?..»).
– Да, во ВГИК! – подтвердила мадам. – И не Витю!.. А Костю!.. А досталось Вите!..
Надя (повернувшись к ней): «Вот как?!.. Хм-м… Первый раз слышу!..».
Это была правда. В плане Витькиного поступления думали о КГУ* (филфак или журфак). Про ВГИК и в голову не приходило.
= = =
*КГУ – Кишиневский госуниверситет.
= = =
– О чём вы в-в-в первый раз слышите? – мадам явно метила в провинциальное несовершенство Надиной речи.
Ах, так? Высмеиваешь?..
И Надя пошла к переднему крылу.
Постояла там, пока мадам подтянется, и – с издевкой! – дальше. От капота к багажнику. По часовой.
Обида душила.
– Тогда с самого начала!.. – не отставала мадам. – Косте как одаренному поэту давали направление от республики во ВГИК! Но Витя перехватил!.. Из-под Костиного нерасторопного носа!..
– Нос моего ребёнка, – с расстановкой произнесла Надя, – тоже не самый длинный!..
(Расистка чёртова!.. И у Витьки прямой нос!)
– Послушайте! – вздохнула та. – Мы москвичи!..
Надя: «И мы не из Засранска!..»
Мадам окаменела.
То-то же!
– Да, но Костя рождён в Москве! вырос в Москве! – наконец выдохнула она. – И ему пора домой!.. а я – по обстоятельствам своим… и, главное, по состоянию здоровья дочки, пока не могу!..
Вот такая – подавленная, беззащитная – она распологала к себе.
Надо бы спросить — что там со здоровьем дочки? Может, помощь нужна?
Но мадам сама все испортила.
– У Кости здесь плохая компания! – поделилась она. – Ему необходим его московский прежний круг!..
И вот, стоило ей проговорить «московский круг», как всё идиотское высокомерие в ней воскресло.
– Я вас понимаю как мать! – от бешенства Надю затрясло. – Но ничем помочь не могу!.. от направления республики во ВГИК мы не откажемся!..
И – опять по кругу: от капота вдоль крыла, от багажника к капоту.
Рапорт-РНО-999о4(36)
Мать К.Тронина: «Это несправедливо! Это подло! Потому что Костя талантливей! У Кости кругозор шире!..»
Пешкова Н.: «Чем измеряли-то – широту кругозора?!»
С грохотом опустила капот.
Мать К.Тронина (вздрогнув от шума): «Это аксиома!»
Пешкова Н.: «Аксиома это то, что если у кого-то и есть заслуги перед этой республикой, то это у моей семьи!.. Моей!.. А не вашей!.. Понятно?..»
Мать К.Тронина: «Мы не отнимаем у вас вашу республику. А вы не отнимайте у нас Москву!..»
Пешкова Н.: «Вы тут перелётные птицы! А мой папа тут с 40-го года… культуру поднимал!..»
Мать К.Тронина: «Культура не чемодан – чтоб её поднимали!..»
Пешкова Н.: «Вот и не поднимайте! Вот и сидите!.. А мы во ВГИК поедем!»
Будет она меня учить!
В подлости упрекать!..
Было больно за Витьку – за нос, за кругозор.
В бешенстве открыла дверку, уселась в водительское кресло.
– Да, мы не местные кадры! – женщина встала перед машиной. – И мы недавно здесь! Но про вашего папу в курсе вполне! В том числе – про третьего Ша!..
Выйти убить её?
Воткнула ключ в зажигание.
Завелось!..
Рапорт-РНО-999о4(36)
Мать К.Тронина: «Я все свои связи подниму в Москве! Вас не допустят ко вступительным!..»
«Все свои связи?.. – похолодела Надя. – Это какие же связи у нее?»
Так.
Не паниковать!
Действовать!
1. К Вострокнутову в КГБ!..
Мол, так-то и так-то, Коль. Делай что хочешь, но моему Витьке во ВГИК надо! И это не предмет для торга! Прошу тебя перекрыть ход мадам! Она говорит, у нее связи! А ты покажи, у кого сила! Если ты во мне заинтересован! Если надеешься и дальше со мной на футбол ходить, на лодочную станцию, в пивную «Колос»!..».
«Прочь с дороги!» – гаркнула на мадам.
По газам – на холостом ходу.
Машина взревела.
«Кругозор у них шире!.. – думала отъезжая. – Вот и сидите тут! с вашим кругозором! А я к Кольке в КГБ! Не теряя минуты! И тогда мой сын на 100% во ВГИКе! Без этого я просто не выйду из Колькиного кабинета! Цепями там прикую себя!..»
И вот, готовясь в случае надобности приковать себя цепями в кабинете офицера КГБ – до тех пор, пока Витьку не отправят в Москву, во ВГИК, она уж не думала о том, что о Москве и ВГИКе услыхала всего несколько минут назад. В несколько минут все ее материнское существо перегрупировалось так, точно с самого Витькиного появления на свет, только и делали, что готовили его во ВГИК.
Поэтому – прочь с дороги!
= = =
С 1-й попытки Надя завела мотор и уехала.
Она уехала, а некрасивая благородная женщина с лилиями в трескучей бумаге осталась на тротуаре.
= = =
= = =
Конец 4-й книги
Примечание.
«Дискобол»
Я по осеннему парку шёл.
Неба сверкал ледяной металл.
Между деревьями дискобол
метился в небо и диск метал-л-л-л!..
Нет, лишь хотел он его метнуть…
Скован был камнем холодным он.
В тоненьких столбиках мёрзла ртуть
хрупких термометров у окон.
О, как он жаждал тогда броска!
Как его диск был жестоко сжат.
В страшном рывке напряглась рука,
резко отброшенная назад.
Мне показалось, я слышал стон.
Мне показалось, что он умрет,
если вперед не рванется он,
резко, всей грудью своей вперед.
Время дрожало, но день был тих.
Статуй застывших камень и медь.
Жаждет рвануться одна из них
и неподвижность преодолеть…
Я по осеннему парку шел
мимо безмолвных безликих тел.
Грохот обрушился вдруг, тяжел.
В небо холодное диск летел.
Костя Тронин. Дискобол (1977).
КНИГА ПЯТАЯ
Часть I
1.
Я прилетел на Ноябрьские.
Меня встретили как героя, как московскую штучку.
Мама рассказала, что по городу обо мне легенды ходят. Мол: вгиковец, будущая знаменитость!..
Ноябрь, 1978, Кишинев.
Дома было вкусно – баба Соня наготовила полный холодильник деликатесов.
Да и все остальное: чистота, свежие простыни… – тоже на уровне!
Каждый день выходили с Хасом в город.
Кишинев стал мне по грудь.
Я бахвалился Ма-а-асквой, сва-а-абодой, нескончаемыми любовными похождениями. Выходило, я не девственник давно.
И я не боялся теперь ходить по Кишиневу в джинах.
Откуда джины?!
Ну, еще весной была посылка от Пешкова (ну, того самого… «Ты единственное, что после меня останется!..»). И в посылке – US TOP!
Ха! Пилятся как надо!
Но весной я их не надел. Чтоб не нарваться. В Кишинёве мало джинов. По пальцам одной руки. А когда во всем городе так мало настоящих, пилящихся джинов, то легко нарваться: подойдут с пером и снимут.
Другое дело – Москва. В Москве сотни людей в джинах. Даже не сотни, а тысячи людей. И никому глаза не колет.
— — —
Я прилетел на 5 дней, 3 уже прошло.
Вдруг звонок в дверь с утра.
Костя Тронин.
Он еще вырос. И смотрелся теперь как 5-этажка рядом с 4-этажкой – рядом со мной.
Я ему: ну наконец, пропажа!.. набираю тебе, набираю (1-25-06) – никто трубку не берет.
Он мне: мамаша с сестрой в санатории в Карпатах, а я так вовсе из той квартиры съехал. Учусь на журфаке, но там тоска. Не верю, что до зимней сессии дотяну…
А куда ты съехал, спрашиваю.
В район Ильинского базара, говорит.
И еще он дал понять, что теперь живет не один.
Ну, я молчу. Проявляю выдержку.
Не интересуюсь, с кем это – не один.
И где это Ильинский базар – тоже не поинтересовался.
– Завтракать будешь?.. – вот только это и спросил. – Тогда идем в кухню!..
— — —
Пожарил нам яичницу с ветчиной.
Он не умел есть жадно, но было видно, что голоден.
Я думал побахвалиться перед ним как перед Хасом: Москвой, любовными успехами, – но не решился.
Тогда он сам подвинулся рассказывать.
«А знаешь, откуда деньги на всё?» – спросил он, расправившись с яичницей и постукав уголки губ треугольником салфетки.
«Откуда?»
«Загнал джины за 200 рублей!..»
«Так-так!..»
«А где взял джины, угадай!»
«Ну где?»
«Снял с одного в долине Роз!»
Я подрастерялся (врет или… правду говорит?!).
Но не подал виду.
Подал чай с бабушкиным вишневым пирогом.
«А давай сходим к тебе! – вырвалось у меня за чаем. – Интересно, как ты там устроился – в районе Ильинского базара!»
Он дрогнул. Даже чуть не поперхнулся кипятком.
Ага, все ясно!
Ладно, говорю, не надо!.. В другой раз!..
И встаю к умывальнику – мыть посуду.
И тогда вдруг слышу за спиной: «Ладно, давай сходим!».
Пошли…
= = =
…Оказалось, это в нижнем городе – Ильинский базар. Всего три квартала от меня. Но по виду – пятнадцатый век: мощатая щербь булыжника, глиноулые дворики, неприрученные деревья. Турецкая древность, а не Кишинев.
И вот – иду я и думаю: если сейчас придем, а там нет никого – то всё враньё. И что не один, и что джины с кого-то снял. И пусть не врет, что то да сё, мол, выскочила в магазин, в университет…
Шнырнули в какой-то лаз под виноградом.
А там… церковный дворик, нерусская кирха бочком. Площадка, полугрунт. Хибарки по забору.
Подходим к одной из хибарок – в палисаде по мотну.
Тронин стал возиться оловянным ключом в замке.
И вот тут я почуял: есть.
Открыла кареволосая девушка.
От волнения я не рассмотрел её.
Комната. Единственная. С низким потолком.
– Устраивайся! – Костя повел рукою на тахту.
– Устраивайся! – повторил за ним девичий голос.
Устроился я на тахте, налепил веселенькие обои на лицо, а сам – рассматриваю обстановку. Буквально пью ее – как рыба воду. Низкая тахта… стол с клеёнкой… книжная полка под марлей на стене… черноволосая, с сильным румянцем, не в моем вкусе… электроплитка с пятнами по свинцу… рукомойник в один кран…
Костя принес бутылку с кислым вином на дне.
Налили по чашкам.
Стали читать новые стихи.
Неужели он действительно снял с кого-то джины?
И тогда, за дымовой завесой Костиных новых стихов, я как бы не специально, не глазами, а подпочвием глаз, обратился на нее.
И у меня сердце защемило: так она на Костю смотрела!
Я пытался вслушиваться в новые Костины стихи, но думал о его девушке. Всё бы отдал, Москву, ВГИК, пилящиеся US TOP, только бы эта черноволосая с сильным румянцем так смотрела на меня. Хотя она и не в моем вкусе.
Теснота жилища подчеркивала всю безусловную правду их близости.
Я надеялся, они не видят, что со мной, каково мне на этой тахте…
— — —
Я поклялся себе, что добъюсь полной женской близости – едва только вернусь после каникул в Москву.
— — —
— — —
— — —
2.
Chantal. 1939.
В поведении Иосифа появились странности. Вдруг он обьявляет, что мы едем в Констанцу к морю.
В два дня мы собрали бельё, посуду, и сели в поезд.
— — —
В Констанце мы ходим гулять по аллее, устроенной в ущелье. С 2-х сторон она обнесена деревьями. Но деревья эти – странные. Как бы и не деревья вовсе. А как будто русские агенты (про которых в газетах пишут), переодетые в деревья. Никогда я не видела таких деревьев: чтобы крона в шишечках надувалась прямо из комля.
Но я о том, как я увидела море.
Август, 1939, CONSTANŢA.
Вот, иду я по аллее. Качу перед собой коляску с Арье-Лейб. Глазею на витринки bijoutierie по бокам.
И тогда вдруг свет неба переменился.
Воздушный простор в конце аллеи стал блестящ и раздался так, точно там обрыв.
И теснина в скалах была разведена чем-то новым, блестящим.
Да, гранитная теснина в кустарнике отъехала в сторону, и я увидела м…е.
То, о чём я с детства мечтала.
То, что мои мама и папа так и не видели до сих пор. Не говоря о бабушке.
Я отступила на шаг, и всё пропало.
Шаг вперёд – м…е.
Шаг назад – всё пропало.
Я присела возле коляски и стала направлять крупную головку сына в сторону блестящего обрыва в скалах.
= = =
В те дни я была бы счастлива вполне, если бы не странности в поведении Иосифа.
В Констанце я обнаружила непристойные открытки в его porte-monnaie.
Перед сном я спросила, с каких пор он смотрит эту гадость.
Он ответил: пусть тебя это не волнует.
Я бы смолчала, хотя тон его был груб.
Но он добавил, что чувствует себя покинутым.
И отвернулся к стенке.
Я пожалела, что повела этот разговор.
И то – недолго он в стенку глядел.
Поворачивается.
Никогда не видала у него такого лица.
И речей таких не слыхала.
Мол, не буду ли я против того, чтоб он бывал у этих женщин.
Я не придумала, что ответить.
«Я неприятен тебе! – обьявил он тогда. – Я ведь вижу, вижу!..»
«У тебя проблемы со зрением!» – ответила я.
«Когда я целую тебя, то вижу судорогу отвращения, пробегающую по твоему лицу!.. А когда мы встречаемся глазами… ты отводишь глаза!».
При этом он смотрел на меня вопросительно. С надеждой.
«Я против того, чтоб ты бывал у этих женщин!» – ответила я наконец.
«Почему?» – удивился он.
«Потому что мы… семья!»
«Были когда-то!.. – заголосил он. – Ты все убила!.. Всегда, с первых дней, ты всем своим видом говорила, как тебе плохо со мной!.. Я боролся!.. Но я сдаюсь!»
Мы умолкли.
«Знаешь что… поговорим утром!» – я натянула одеяло на голову.
Нервы потрескивают, как дрова.
«И ещё ты как-то упомянула, – не отставал он, – что мужское тело вызывает у тебя гадливость!.. Конечно, имея в виду меня, моё тело!..»
Окна нашей спальни оставались открыты. И я содрогалась от мысли, что разговор наш мог быть подслушан на ночной аллее.
Нет, нам пора обьясниться.
= = =
= = =
3.
Витя Пешков. 1979. После каникул.
На большой перемене я самовольно печатал новые стихи в кабинете кинодраматургии, когда ко мне подошла Александра Л., педагог кафедры, и спросила, что я тут делаю. Я ответил: печатаю работы. Т.к. своей пишмашинки нет.
– Стихи?.. – она подняла верхний лист из стопки уже отпечатанных.
Я подумал, она выставит меня из кабинета. Ведь стихи это не «работы».
– Удивительно! – объявила она, прочитав. – Как вас зовут?..
Она объявила это «удивительно» таким тоном, точно все вокруг утверждали, что стихи дрянь, а она пылко возражает. Хотя мы одни были в кабинете.
У нее были круги под глазами на смуглой коже. От того взгляд её казался отважно-прямым, прямо-наведённым.
— — —
Вечером в общаге все расспрашивали меня о знакомстве с Л.
Всем было дело до неё.
Еще бы. Такая молодая, а уже два полных метра* по ее сценариям (на к/с Горького и Ленфильме). И 3-й полный метр в запуске. Такая вот акула. Хотя Нурлан В. (мой однокурсник) объяснил это тем, что она «умно е…ся».
= = =
*Полный метр – полнометражный художественный фильм.
= = =
Но на следующий день в институте стою курю с однокурсниками в правом крыле. На боковой лестнице 3-го этажа. Как вдруг… её голос на 4-м.
Это – гур-гур-гур… руг-руг-руг… – народ повалил из Большого зала. После общеинститутского просмотра.
Но её (Александры Л.) голос был как толчковая нога – отрыв на каждом слове, и потому он выделялся в общем гуле.
Сам разговор её был таков, точно все вокруг втолковывают ей что-то одно, а она с пылом возражает.
Дали звонок, но я не выкинул сигарету в урну. Не поспешил в аудиторию вслед за всеми.
Интуиция, ха!
Она вышла на меня – сверху по боковой лестнице.
И я не мог ошибиться – глаза ее просияли.
Мы не виделись ровно сутки, и по глазам ее я понял: эти 24 часа не были снежной целиной между нами: она вспоминала обо мне.
= = =
= = =
4.
Chantal, 1939.
Нам пора обьясниться.
И принять решение.
Первое. Я… хочу… расстаться.
(Но что я буду делать после?
Я… хочу… развода.
Но как медработник я потеряла квалификацию).
Второе. Помогут ли родители? Папина столярная мастерская? Ох-х! Когда-то Иосиф предлагал папе деньги, просто-таки умолял принять (для салона готовой мебели с каталогом). Но папа не принял… Уф-ф-ф-ф-ф!.. У жирного Унгара (на свои идиотские тетрадки) – легко и охотно! А у Иосифа (на салон готовой мебели) – наотрез.
Но… но… А что, если я войду к папе в дело?
И сама придумаю каталог?
Так, так…
Так, так, так…
Третье. А вот возьму и придумаю каталог. Как в Яссах. Или в Кишиневе. Заставлю работать этого лентяя папу! Пускай богачи и снобы воротят нос (M—me Фрукт и Coº). Я поведу дела в расчете на людей скромного достатка.
Мысль о мастерской-салоне добавила мне храбрости.
Я оторвала голову от подушки.
В целой свае ночного неба воспалилась рассветная пробоина.
Оконная занавеска волновалась надо мной.
Чашечка с рассветом в постель.
С балконной двери я перевела взгляд на Иосифа.
Он спал.
– Какие у тебя обиды на меня? – спросила я тихо-тихо.
Скорее подумала. Чем спросила.
Но он – услышал.
– Не на тебя! – пробормотал он. – А на то, как устроилось всё!..
– Тогда не порть мне жизнь, если не на меня! – попросила я.
Но я не могла предвидеть его следующего вопроса.
– Кто-нибудь обладал тобой, как я?..
Стремительно он проснулся.
5.
И сел на кровати.
– Что… ты… позволяешь… себе?!.. – только и нашла я что ответить.
Но его уж было не остановить.
– Я бы смог понять, смириться, даже простить… если б ты предпочла мне кого-то лучшего, чем я…
– Я никого не предпочла!.. – поддалась я на эту провокацию.
И тогда все рухнуло в 1 минуту.
– Но этот человек обрюхатил Киру!* – не помня себя, он зубами заскрипел. – Я сам возил её на аборт!..
Трудно было поверить, что только 2 минуты назад он тихо и ровно дышал во сне.
Теперь он как эпилептик мотал своей маленькой головой.
И – как на точильном колесе! – зубами скрипел.
– Этот человек нагадил, нагадил, нагадил кругом – прежде чем свалить в Палестину с капиталом Киры*!..
Пораженная, я к стене отвернулась.
= = =
Кира* – дочка русских помещиков, продавших нам имение. До сих пор она живёт у нас – простой батрачкой в своем бывшем доме.
= = =
– Умоляю, говори как есть! – голос Иосифа был перекручен спазмом. – Этот человек …. ээээ…. этот человек… прикасался к тебе?.. трогал тебя?..
Я лежала лицом к стене, и все-таки видела, как со своей жалкой улыбкой он смотрит в спину. И губами нервно жует.
– Поклянись, что он не прикоснулся к тебе! – с грубостью он взял меня за плечо.
Сейчас ударит.
– Клянусь! – ответила я.
– Спасибо! – он упал головой в подушку.
Плечо мое горело.
В одно мгновенье померкла моя вера в каталог, в мастерскую-салон готовой мебели.
Всё померкло для меня.
– Если я заболею и умру, – сказала я, – это будет по твоей вине, помни об этом!..
Но его уж было не остановить.
– Поклянись Львенком… что этот человек не прикасался к тебе!..
– Клянусь!.. – повторила я обреченно.
– Ну смотри!.. Ты поклялась!..
(Что я наделала!)
– Если когда-нибудь я буду умирать в больнице, – повторила я, – то моей последней волей будет (все-таки я заплакала)… чтоб тебя не впустили ко мне…
– Ради бога! – сказал он, опустив ноги с кровати и нашарив тапочки на полу. – Тем более, что Бог меня первым приберёт!..
Рассвело.
Львенок проснулся в детской комнате.
Рыдая, я пошла к нему.
= = =
= = =
6.
Витя Пешков. 1979.
Была перемена между парами. Однокурсница вернулась в аудиторию и, отведя меня в угол, рассказала, что в женском туалете судачат обо мне и Александре Л. Перемывают наш роман.
«Извини, но я не могу повторить услышанное, настолько это похабно!» – сказала она расстроенно.
Она думала, что и я буду расстроен.
О-хо-хо! Я ликовал.
Между А.Л. и мной ничего еще не было, но теперь я верил, что будет. Непременно будет!
= = =
Ее часы в институте — по вторникам и средам.
Мы бегло виделись на переменах.
А потом я линял с последней пары и провожал её до метро.
А потом она вдруг заявляет: ну какой ты сценарист – без пишмашинки?! абсурд какой-то! ну-ка поехали покупать – на Пушкинскую!..
= = =
За пишмашинкой.
В четверг я ушел с античной эстетики и семинара современного фильма.
Сел в 69-й до ВДНХ.
Окна были залеплены желтым снегом, и автобус качало.
Александра Л. ждала меня на Петровке.
И снег был в духе её: взвихренный, полемичный.
«Ровно в полчетвертого у меня редколлегия на «Мосфильме! – объявила она. – Но мы успеем!..»
И мы понеслись вдоль Пассажа.
Петровка была губаста от снега. Тротуары сузились.
В шерстяной шапке-чулке на пол-лица Александра Л. бежала первая, я за ней. Она обернулась, варежка её нашла мою, мы побежали вбуксир.
Увлекаемый ее варежкой, я летел и думал о дивных переменах со мной. Отмотать всего 1 год назад: Кишинев, детство… И вдруг эта варежка на Петровке! Эти роковые ободья вокруг прекрасных глаз!..
= = =
= = =
7.
Chantal 1939.
Я бы не выходила в столовую, но перед прислугой стыдно.
И я боюсь развода.
— — —
Мы выпили кофе на веранде и отправились на море.
В виду берега стоял белый корабль.
И здесь Иосиф нашел повод для истязания.
Все вокруг давало ему такой повод.
Глядя на корабль, он заявил, что в Европе военные действия, фронт недалеко, и потому он купит pass—port для меня и сына, с тем чтоб отправить нас в Палестину – до заключения мира.
Спасибо, поблагодарила я.
Хотя и чуяла: это только увертюра – перед истязанием.
Только увертюра…
А вот сам он не поедет никуда, объявил Иосиф.
Не поедет, несмотря на войну!
Потому что Палестина проклята для него.
И умолк – с картинной многозначительностью.
Конечно, он ждет моего вопроса: отчего это Палестина проклята для него.
Чтобы ответить с ликованием: –
– присутствием в ней того человека.
Но он не дождется моего вопроса.
Послушай, давай расстанемся, выпалил он.
Иосиф, ты ненормальный, ответила я.
Сама память об этом человеке отравляет мое существование, простонал он.
Я не знаю, о каком человеке ты говоришь, ответила я, глядя ему в глаза.
Он отвел их в сторону.
Так и сидим в молчании.
Иосиф не сводит своих блестящих глазок с белого корабля на краю моря.
А я…
Я не могу идти на развод… с моими средствами.
Прекрати мучить меня, выговорила я наконец.
Прекрати отравлять мне дни и ночи.
С какой стати я должна оправдываться в том, чего не делала.
Пока я с тобой, я не опущусь до того, чтоб обманывать тебя.
Очень странно, что до сих пор ты этого не понял.
Поклянись здоровьем Львенка, снова попросил он, что он не прикасался к тебе.
Его лицо отвратительно в своем несчастии.
К счастью, он вспомнил, что у нас билет в Chapiteau.
Мы побрели в шапито.
= = =
= = =
8.
Витя Пешков. Моя первая пишмашинка.
В канцтоварах было тепло, тихо.
Александра Л. сняла чулок с лица. Губы её были искусаны до крови.
– Чё нервничаешь? – спросил я.
– От того, что у тебя экзамен скоро!..
И подтолкнула к прилавку.
Февраль 1979. Москва.
Продавец был её приятель.
Они расцеловались.
Он посмотрел на меня оценивающе.
Я надулся от (неловкости…) важности.
На полках – одна «Москва». Гроб, а не пишмашинка.
Но Александра Л. успокоила: «Продашь первый сценарий – купишь «Юнис» югославский, а то и «Эрику» за 500 эр!.. Игорь, дай постучать!» – это уже продавцу.
Игорь вправил лист в каретку, я застучал для пробы, каретка поехала.
Саша посмотрела, чего я там такого настучал, и я пожалел, что просто тары-бары а не признание в любви. Потому что через полчаса она уедет на эту свою редколлегию и – всё.
= = =
«Ну хорошо, ну надо же отметить!» – потребовала она, когда мы из магазина вышли.
Как будто я против.
Там была пельменная на углу.
Мы перелетели дорогу по умякшему снегу: я с оттягивающим руку чемоданом «Москвы» и Саша Л. в шерстяном чулке по глаза.
В пельменной.
Набрали пельмени на подносы.
Я объявил, что угощаю.
«Ясное дело, ты!» – хмыкнула она.
…
– Я открыла твою папку на кафедре! – сообщила она, пока мы по пельменям ударяли. – Ты способный мальчик!.. Но способности твои ничего не обещают…
– Да? – удивился я, рассматривая ее.
(До чего хороша, тонка!
Всё в ней выдержано как в колоколенке, от надглазий до бёдер.
Воду бы с лица её пить!
И не только с лица!)
Но она стала читать мне нотацию о том, что сценарист должен обладать кинематографическим мышлением, а я им не обладаю.
«У тебя отдельная квартира, ты разведена! – думал я, убаюканный ее быстрой речью. – Сделай это со мной, а? Будь другом! Должен же я оправдать авансы… ха-ха… выданные мне в женском туалете!..»
Но её зациклило на кинематографическом мышлении.
Тарелку с пельменями – и ту отодвинула.
Смотрит на меня в упор и отчитывает таким голосом, точно я дурачок младшего пионерского возраста. И не нравлюсь ей совсем.
Тогда я тоже отодвинул свой поднос и водрузил чемодан с «Москвой» на его место.
– Ты юн, этим и привлекателен! – Саша, хотя и покосилась на чемодан, все-таки не прекратила выговор. – Но этого мало!.. Мало!..
Я откинул чемоданную крышку «Москвы», заправил лист и стал печатать.
В пельменной все заозирались на нас.
– Прекрати! – Саша улыбалась, но её в краску бросило – от возмущения, от восторга.
Но я видел, что вот-вот она справится с собой и станет резка.
– Готово! – я протянул листок.
«Я сошел к тебе с ума
самовольно, безоружно,
календарно как зима,
снегопадно, земновъюжно.
Что за факел голубой
шлёт с высот свистящий свет свой?!
То со снежной головой
я взлетел к тебе из детства».
Возмущение пылало на её лице, пока она читала. Но она была не способна к неправде.
– Удивительно! – сказала она, прочитав. – Сделать, что ли, тебя своим любовником?..
«Сделай!» – воскликнул я.
Мысленно.
Приподнявшись со стула, она потянулась ко мне поверх подносов с пельменями и уксусом.
Я приподнялся навстречу.
Мы поцеловались.
Жизнь удалась.
– Дорасти до меня! – попросила она кротко.
О чем это она? По-моему, я и так выше ее на пару сантиметров.
Поцеловались снова.
Она была чутка к жизни, и потому любила меня.
= = =
= = =
9.
Chantal.1939. Шапито.
Под брезентом пахло, как в столярной мастерской.
Душно, как в курятнике.
Вдруг все лампы погасли.
Какая-то возня стала происходить в темноте…
И… и… лампы ударили так, что мы все подпрыгнули. И зажмурились.
А когда открыли веки, то увидели высоченную, под купол, конструкцию среди опилок.
Плетеные канаты свисали с неё.
Оркестр протрубил.
Неприлично одетые атлеты рассыпались в пожарном воздухе и – не успела я («смотри!.. смотри!..») навести головку Львёнка на них – полетели под купол на подвесных досках, и, достигнув пика, ухнули с досок в пустоту. От страха я отвернулась. Сама конструкция на арене была пошатана, непрочна. Она не оберегала и в тот короткий миг, когда из акробатической пустоты они для отдыха прибывали. Весь отдых 1 секунда: вновь с коротких досок они друг к другу летят – сцепляться и разниматься в пустоте, как рукав шубы, то вывернутый наизнанку, то вправленый вовнутрь.
Но в шатре духота усилилась.
Мне бы домой.
Но в программе — африканские звери.
Никогда раньше я не видела африканских зверей.
Но я наклонилась к Львенку, попробовала губами его лоб.
Испарина на лбу.
И из ротика пахнет, как у моей мамы.
Я схватила Иосифа за рукав.
«Я отменяю свою клятву! – крикнула я. – Ту, которая здоровьем Арье-Лейб!»
…
Тогда развод, ответил Иосиф.
Развод, подтвердила я.
…
Гора с плеч.
…
Иосиф поднялся и пошел, ударяясь о коленки сидящих.
Мы с сыном остались.
Только б не наследственный д(иабе)т.
Только бы не д(иабе)т, как у моей мамы!
О прости меня, счастье моё! Никогда, слышишь, никогда впредь я не буду клясться твоим здоровьем.
Но – гора с плеч!
Вот только бы увидеть африканских зверей.
= = =
В ожидании африканских зверей.
Объявив Иосифу всю правду, я могла свободно думать об этом человеке.
Кира? Аборт? Я не верю!
Полагаю, это клевета.
Просто Иосифу хотелось поранить меня. Доставить боль.
Но зачем же очернять этого человека!
И я не верю в то, что этот человек (идеалист, борец за Страну) присвоил капитал Киры.
Впрочем, кому я верю?!
Уже никому.
В т.ч. я не верю в байки этого человека – про то, что в палестинских кибуцах общие супруги и дети.
Ха! Не с его брезгливостью!
Помню, ели мороженое в Иванче. Я – клубнику с арахисом, он – ваниль. Сдуру я поддела своей вилкой из его вазы. Не то чтоб я без ванили не могу. Но мне хотелось стать ему роднее, ближе. Увы! Тотчас он придумал предлог, чтоб перестать есть. Всю вазу отставить в сторону.
= = =
= = =
10.
Витя Пешков. Неприятности.
Сбылись угрозы Александры Л.: мне вкатили «пару» на зимней сессии. За киноновеллу.
Хотели выгнать из института.
Александра Л. сидела в комиссии. Она рассказала, что Габрилович с Заслонихой были за отчисление, Евг. Григорьев и Голубкина – за испытательный срок. Решающим был Сашин голос. Меня оставляют. С условием, что в 30 дней я подаю другую новеллу. Иначе выгонят.
Конец января 1979, Москва.
После экзамена поехали к ней домой: сначала на метро до Октябрьской площади, потом троллейбусом до универмага «Москва».
Я думал, мы приедем и тотчас примемся за новеллу.
После поцелуев.
Но Саша выглядела усталой. И не в настроении. Ей почудилось, что на кафедре знают.
…
– Вообще-то мне глубоко моргать – знают или не знают! – обьявила она на весь троллейбус. – Меня другое не устраивает: детство твое!..
Вот это да!.. А раньше говорила, что за детство как раз и любит.
– Габр так и заявил: «Этот студент ещё очень молод и не нюхал жизни! – процитировала Саша. – А не пойти ли этому студенту в люди? В армию, например?». На что Заслониха аж подпрыгнула: «Пойти!.. Пойти!.. Этому студенту необходима армия!»
Я посмеялся, хотя Саша не умела пародировать. Габрилович с Заслоновой в ее исполнении говорили точно как она – конфликтно, страстно. Хотя из Габра песок сыпется а из Заслонихи сухая солома.
– Напугали, ха! – заявил я гордо. – А вот пойду и отслужу!..
Саша осеклась. Просто потеряла дар речи.
Но мне действительно было море по колено (с тех пор, как она со мной).
– Ты не умён!.. – сказала она, подумав. – И меня это не устраивает!..
Я не обиделся. Меня её искренность увлекала.
– В армии… – здесь она все-таки притушила голос, – калечат морально и физически!.. Ты просто не отвечаешь за свои слова!..
И опять я не обиделся. Потому что всякая её речь была как буйный папоротник. Такая искренняя.
Поэтому я и не подумал обидеться.
Но стал мечтать о том, что будет, когда мы к ней домой придем.
Но троллейбус шел с мучительными запинками – точно ребенка с ложки кормят а он давится.
И лицо моей любимой как заехало в темное депо угрюмости, так и не выдвинулось на свет.
– Если б я не предостерегала тебя!.. – вдруг сказала она с такой непередаваемой мукой в голосе, что я фырко отряхнулся от грез.
Предостерегала, не спорю.
Задолго до экзамена. В декабре.
…
В декабре.
Саша предостерегает.
Я только приступал тогда к новелле и принес ей первые 5 стр.
Был тисковый мороз. Мы вбежали в метро ВДНХ и уселись на лавке возле намена пятаков.
Она стремительно прочитала эти 5 стр. и заявила, что я – «волшебник слова».
Вот так и говорит: «Волшебник!!!». «Слова!!!».
И самое главное – «Проводи к поезду!»
— — —
Есть!
— — —
До сего дня она не звала меня дальше турникетов.
И вдруг – «ПРОВОДИ К ПОЕЗДУ!».
Это награда.
Это всё равно что со стадии первые робкие поцелуи… к стадии… хи-хи… под кофточку.
— — —
Проводил к поезду!
И еще дальше – в вагон…
И автоматические дверки вагона сомкнулись, кубики мрамора понеслись в окнах, свет платформы сменился мраком туннеля, и твоя рука – в моей руке.
Но что…
Доезжаем до Октябрьской.
И тогда в ней точно тумблер переключили.
На Октябрьской она вдруг обьявляет, что подавать такое на экзамен нельзя: нет кинематографического мышления.
И отняла руку.
Я сник.
Она меня пожалела и добавила, что принесёт план доработок.
И – принесла на следующий день. 3 страницы по пунктам.
Но потом она улетела на Таймыр в киноэкспедицию, а я повел новеллу в старом ключе.
Тогда между нами еще главного не было. Только поцелуи. Еще даже не под кофточку.
— — —
Но теперь! Теперь-то она чего?
Ну, завалил экзамен. С кем не бывает.
Как раз я увидел вывеску «Кассы Аэрофлота» – в окне.
– Смотри! – показываю ей. – В-о-он та-ам!..
Я думал, она спросит: «Что – вон там?»
Хо-хо!
В-о-он та-ам я неприметно поотстал от всей компашки.
В пятом часу утра.
После встречи Нового года у тебя дома!
Вон киоск, за к-м я спрятался и ждал, пока их веселый гогот и пьяные песни удалятся на порядочное расстояние…
Вон подземный переход, по которому я понесся, полетел, как завихрившийся молодой ураган в обратную сторону – к универмагу «Москва», к высокой проходной арке в монолите твоего дома.
К тебе.
К тебе.
Но она не спросила: «Что – вон там?»
Кажется, я действительно огорчил её.
– Ну Саша, – зашептал я ей в ухо, – поверь, я целовал листы с твоими доработками! Не расставался с ними ни на минуту!.. Но и поделать с собой – ничего не мог!..
Это правда.
– То есть ты невменяемый? – спросила она холодно, без умиления.
И отвернулась.
Хм-м, а вот это уже странно.
И совсем не в её характере.
Она из тех, что до последнего будут смотреть тебе в глаза.
До сих пор она только в одном случае не смотрела мне в глаза.
Угадайте, в каком.
– Помнишь, я рассказывал про Костю?! – сжал я ее локоть, – Про Костю Тронина, поэта! Моего друга!.. Так вот, Костя уверяет, что его рукою кто-то водит – когда он пишет стихи!.. А я?.. А моей рукой?..
= = =
= = =
11.
Шантал. Дома после курорта.
Уже доходит до неприличия: по утрам я не говорю ему «Доброе утро!».
И в обед мы обедаем отдельно.
Назло ему я записалась в școala de tango.
И (поделом ему!) отплясываю там с мужчинами.
В глубине души я бы хотела, чтоб он платил мне той же монетой.
Но у него мягкий характер.
Думает ли он оформлять развод?
= = =
Через 9 дней.
Наконец, поступает записка от него.
Я обнаруживаю ее на туалетном столике.
О том, что aplicaţie составлена. Меня пригласят для обсуждения условий.
Великолепно!
Прекрасно!
Декабрь 1939, Оргеев.
Я боюсь!
Но я повторила себе: «Вспомни, ты хотела этого!»
Я дождалась его прихода на обед и, холодно глядя в глаза, обьявила, что приветствую его решение.
…
Еще я добавила, что верю в его порядочность во всем, что связано с будущим statut legal (финанс. и юридич.) Львенка как наследника своего отца.
Хотя я не верю в его порядочность. Он порядочен до тех пор, пока интересы его не тронуты.
…
Он обьявил, что поедет подавать нашу aplicaţie в Кишинев.
«А что, в Оргееве адвокатов не осталось?!» – хотела поддеть я.
Но не поддела.
Видимо, он прав: меньше сплетен да пересудов.
— — —
О, если бы он додумался попросить о примирении!
— — —
Но – ура! – я принята на работу!
На малярийную станцию!!!
Речные комары мне помогли!!!!! Разносчики южного штамма. Едва только в городе заговорили о комарах, я привела себя в порядок и явилась на малярийную ст.
При-ня-та!!!
Принята, принята, принята.
Принята!!!!!
Никакого примирения!
= = =
= = =
= = =
12.
Витя Пешков. В троллейбусе.
–…Так вот, этот Костя Тронин уверяет, что его рукою кто-то водит – когда он пишет стихи! А у кого не так – тот не поэт!.. Поняла?..
– Нисколько!..
– А вдруг я не поэт, Саш?!.. Раз моею рукою никто не водит?!.. Как тут не проверить!..
– Ну и…? – Саша вернула мне свои глаза.
Я понадеялся, что прощен.
– Водят!.. – заулыбался я. – Водят, ха-ха!.. Водят! Водят! Водят!..
Одной рукой я хватал металлический поручень, другой – Сашу приобнимал.
Она смотрела на мои губы.
Я по-своему истолковал этот взгляд.
– Кто?.. – спросила она с разделением. – Водит?..
– Не знаю!.. гы-гы… бог, наверное!..
– Наверное?..-уточнила она.-Или наверняка?..
Мне бы – оп-па! – насторожиться.
Услыхать, каким отрывистым, чужим голосом она говорит последние полчаса.
У каждого слова носик отколупнут – вот таким голосом.
Но я не насторожился.
– Почти наверняка! – промурлыкал я ей в ухо. – Теперь я и сам богом себя чувствую – когда пишу!..
– Вот прям-таки богом! – ее ухо отлетело от меня.
– Вот прям-таки!..
– У тебя губа треснула, бог!.. – сказала она на весь троллейбус.
Я взялся за губу. Кровь на пальце.
– Это неэстетично, бог!..
– Ой, пардон!..
– Купи помаду, бог!..
– Какую еще помаду?..
– Гигиеническую!..
И я понял, что поцелуев не будет.
Как и всего остального.
– Ладно, пока! – она стала протискиваться на выход.
Я – следом.
– Не цепляйся!.. – прошипела она возле кабины водителя. – Найди себе другой буксир!..
Универмаг «Москва».
Остановка.
Вышла.
«Это кто цепляется, я цепляюсь?.. – крикнул я ей в спину. – Очень надо!»
— — —
Поехал дальше.
Тут я увидел еще вгиковцев в троллейбусе: Варю Н. с первого актерского и Николая Р. со второго режиссерского. Ну и парочка: ей 17, как и мне, а приземистому, всегда мрачному Николаю Р. тридцатник, не меньше. В институте он прославился тем, что с военруком подрался… Но они как дети сидели на переднем сиденье за кабиной водителя и делали вид, что нифига не видели, не слышали. Хотя все случилось на их глазах.
…
Я вышел на остановке, перемахнул проспект.
Стемнело.
Звоню Саше из автомата.
– Научись ремеслу! – сказала она. – А уж потом в боги!.. Это мой последний тебе совет!.. – и брякнула трубку.
Я в гастроном. Наменять еще двушек.
. . .
– Не смей сюда звонить!.. – предупредила она тихо, с угрозой.
– Я только насчет буксира!.. Это ты о чем?..
– О том, что своего будущего нет!..
И как гвозданёт трубку.
Я решил напиться.
= = =
= = =
= = =
13.
Шантал. Развод.
Но Иосиф ставит палки в колеса. Его сердят перемены во мне.
Я сделала глупость — рассказав ему о малярийной станции, о том, что на работе мною довольны.
Надо было видеть, как он поменялся в лице.
Сколько яда, недоверия.
– Да, кстати, а что происходит с нашей aplicaţie! – спросила я тогда. – Как скоро я смогу считать себя вполне свободной?..
А он в ответ: мол, рассмотрение aplicaţie приостановлено из-за политич. кризиса в Бухаресте. Король, мол, распустил кабинет министров, все гражданские дела приостановлены.
Не верю ни единому слову.
Где кабинет министров, а где я?!
Так и бросила ему в лицо.
Возможно ли, чтобы королю Karol von Hohenzollern было дело до нашего ничтожного развода?!
Тогда он как завопит: мол, темнота! деревня! газет не читаешь! Не видишь, что творится кругом!
А когда он повышает голос, то у него неприятно сводит горло, и сам звук делается глухой, задушенный. Только отдельные слова позвягивают, как ложечка в стакане.
Это убивает последнюю к нему жалость.
– Допустим, темнота, – отвечаю спокойно, – допустим, деревня!.. но мне и без газет ясно, что – ты врешь!..
…
Тогда он схватил утреннюю газету и затряс передо мной.
«Утром 30 ноября в окрестностях Лакул Тэй, что под Бухарестом, атакован автомобильный конвой, перевозивший опасных арестантов из братства Креста, – зачитал он своим задушенным голосом. – Арестанты, в количестве 8, использовали возникшую суматоху для попытки побега. У полиции не оставалось иного выхода, как открыть стрельбу. Сообщается, что в числе убитых — «Капитан» Корнелиу Кодряну, приговорённый к 10 годам каторжных работ».
Господи, господи, я с трудом переношу звук его голоса.
Тогда я пригрозила, что вынесу все на свет. Пойду к местному адвокату. Хотя бы к Варшаверу, веселому нахалу и сплетнику. Пускай весь Оргеев судачит о нас.
– Но подумай, что в таком случае будет! – взвился он. – Будут стыд и срам!.. До 3-го поколенья!..
– Хуже, чем сейчас, – отбила я, – не будет!..
Спустя пол-часа.
У адвоката Варшавера.
Но Додик Варшавер – партнер мужа по покеру.
Он спел мне ту же песню: кабинет министров, перевыборы…
Я и слушать не стала.
…
На улице темнело, он придумал меня проводить.
Не надо, возразила я.
– Как это не надо?! – выкатил он на меня свои нахальные глазки. – Вы что, не видите… э-э-э… обстановку вокруг?..
– Не вижу! – отмахнулась я. – Слепая родилась!..
Но он не понимает иронии.
– Вы думаете, – заступил он мне дорогу, – что кроме ваших браков-разводов… уже и в целом свете ничего не происходит?..
Без слов я отняла у него свое пальто, надела самостоятельно.
О, как сердили меня его лупатые глаза, его надутые грудь и плечи.
Тогда он стал меня пугать. Мол, легионеры из братства Креста возят по стране гробы со своими убитыми. Завтра они будут у нас. И уже сегодня их сторонники свалили статую Его Величества на нашей ж.д. платформе.
– Послушайте, – перебила я, – разведите меня с моим мужем!..
– Что? – переспросил он. – Да вы сумас…
Я прикрыла уши.
= = =
= = =
14.
Витя Пешков. Решил напиться.
В городке Моссовета несколько винных точек.
Зашел на Докукина, думал, там кто-то из общаги.
Никого.
Без своих там страшно: ханыги цепляются.
Но от сегодняшней боли меня развернуло к миру.
Как это так – своего будущего нет?!..
Я ей докажу.
Встал в кривую очередь.
Вокруг все блятькают, ёбкают. Пол кудряв от грязи.
= = =
В общаге. Спустя пол-часа.
Захлёбываюсь, в горло не пролезает (я не умею из больших стаканов).
Петриченко* негодует, но бутылка-то моя.
= = =
*Первое упоминание о Петриченко, друге-сокурснике.
= = =
К счастью, кто-то зацарапался в дверь из коридора.
«Дэ-э-э!» – закричал Петриченко с наколотой на вилку яичницей на весу.
Под шумок я отплеснул водку под шифоньер.
Дверь на уголок приоткрылась. И за ней…
В выблеске обаяния, равно выжидательного и непритворного, толстяк Юсиф Алиев клубился на пороге. Киновед с 4-го этажа. Любимец всей общаги. Темные глазки так и чикали нас. И сигнал о том, что мы рады ему, был схвачен этими глазками ещё до того, как мы эту радость проявили.
Но мы и вправду были рады.
И тогда эти круглые, сладкие, но с косточкой живейшего ума глазки ступили через порог и шагнули на нас, оформляясь на ходу в сказочно-толстого и столь же молодого человека в домашнем сюртучке с пояском.
Учуял, гад, что у нас жареная картошка!
Он был такой толстый, что аж давился жиром при ходьбе.
Толще Хаса в 10 раз.
Даже платяной шкаф, за которым обитает наш сосед-вьетнамец, и тот был пол-Юсифа.
Веселье, ум, деликатность, льстивость предваряли его приближение.
Интеллект, быстрота реакций, веселая душевность, злобное паясничанье – прибывали в главной карете.
Всегдашнее желание пожрать, разведать жратву, занять 5 руб. для жратвы – добирались в арьегарде…
И всё вместе оно выступало на тебя под пеленой абаяния на букву «а». А не на букву «о». Потому что буква «о» разойдется по швам на этом человеке. Просто лопнет на нём.
Как все, я обожал его. Хотя он не упускал случая подколоть меня. Заговорить на «ы» – с кишинёвским акцентом.
Гад.
Тогда я стал следить за своей речью, расправлять в ней всякую складочку – чтобы «а» вместо «ы». Но проклятый толстяк раскусил меня и давай подкалывать мое деланное «аканье».
Вдобавок он придумал, что у меня лупатые глаза и нос кружочками наружу.
Я стал щуриться, чтобы не лупатить глаза. И голову опускать носом к полу. Но он подколол, как я щурюсь. И нос прячу.
Тогда я объявил ему, что он мне больше не друг.
Но он был туча абаяния.
Что делать? Какое противоядие применить?
Вот Костя Тронин, тот бы нашел противоядие (если бы поступил во ВГИК вместо меня).
Но какое?
Какое?
= = =
= = =
15.
Шантал. По пути домой.
На улице бесснежно.
У банка Резников толпятся люди.
Фонари горят через один.
Подойдя, я увидела, что это слободские.
Но я не боялась слободских. С какой стати! В слободке полно знакомых. Например, наши лесники. Они с почтением относятся к Иосифу и, когда приходят за сменными нарядами, их не упросишь подняться в дом. Дальше крыльца не идут.
Я поравнялась с ними.
Только что галдевшие, они умолкли, как по команде.
Я сказала: «Buna seara!» («Добрый вечер!» – рум.) и миновала их.
Кажется, мне кивнули в ответ.
Я шла и смотрела на мачтовый шпиль грошн-библиотеки на углу.
Мне не нравилось, как светит луна.
Она светила слишком пристально.
До угла мне оставалось пройти не более 20 шагов, когда – «Слава Капитану!»* – выкликнули за спиной.
Это был выкрик для меня.
Я не оглянулась.
Никогда прежде слободские не вели себя так в нашем городе. Жандармы били их за любое хулиганство.
Но где жандармы!?
– Слава Капитану! – зашумело много голосов.
Я ускорила шаг и повернула к библиотеке. Дескать, мне в библиотеку надо. Тусклый свет подвального окна – единственный во всем корпусе горел.
Но случилось что-то неслыханное.
Как со свистящим треском отдирают обойную бумагу со стены, так – на расстоянии локтя! – воздух был рассечен рядом со мной.
Стеклом брызнуло…
Я убита?
А ведь я так и не узнала любви.
= = =
*Капитан – одно из обращений, принятых в «Железной Гвардии» к ее главнокомандующему, Корнелиу Зеле Кодряну.
= = =
= = =
16.
Петриченко и Юсиф (далее).
И Петриченко – фрукт.
«Александра Л. его бросила!» – сдал он меня Юсифу.
– Расскажи, умоляю! – насел на меня Юсиф. – Я не буду подкалывать, мамой клянусь!..
И – даже зубки стиснул в клятвенном волнении.
Я давно приметил, что когда он очень сильно чего-то хочет, то во-первых, клянется мамой, а во-вторых, зверски стискивает свои мелкие зубки.
Ага, не пройдёт!
Потому что всё дело в глазах!
А в глазах его блестело такое великолепное коварство, что – бедная его мама!
И не проси, отрубил я.
Тогда он пристроился к нашей сковороде и повел хитрый маневр. Про футуризм и авангардизм. Про Маяка и Эйзена. Это потому, что у Петриченко над койкой висел плакат «Долой буржуазию!». А у Юсифа тема курсовой – бунт Маяковского и новаторский монтаж Эйзенштейна. Как раз чтоб к Петриченко подьехать.
Ха, непростое дело. Великан-очкарик Петриченко был уникум. Бывший токарь с Волжского завода подшипников. Матершинник и скандалист даже в трезвом виде. А уж если пьяный, то – спасайся кто может! Но он был голова! Интеллектуал-самоучка. Революционная совесть завода подшипников (обличал там всех в мелкобуржуазности). Но в общаге все уважали его. Включая Юсифа. Хотя ворчливый Петриченко следил, чтоб Юсиф не разъедался у нас, и то и дело отгонял своей вилкой юсифову вилку от сковородки.
Вот и сейчас – отогнал.
Тогда, с вилкой в засаде, Юсиф сменил тему.
Мол, в курсе ли вы, что Баку – самый антисоветский город в СССР?!
Пример?
Пожалуйста!
Помните, когда по голосам передали, что Корчняк свалил?! Сделал ноги на Запад!?
«Ну, помним!» – подтвердил Петриченко с недоверием в голосе (он за Карпова болел).
Но и он, и я, мы оба отвлеклись от сковородки и стали слушать с охотой. Ведь Юсиф никогда ничего не говорил просто так, для трёпа. Во всяком его рассказе имелся смак.
Вот и теперь, после первых же слов, голосок его стал дробиться хихиканьем:
– Так вот, на следующее утро… – захихикал он, – на стенах бакинских домов… появились метровые граффити: «Давай, Витя!.. Жми, Витя!..»
Ага! А вот и смак попёр!..
На словах «Давай, Витя! Жми, Витя!» Юсиф выставил жирный палец и, переводя пронизывающий взгляд с Петриченко на меня, с меня на Петриченко, стал без конца повторять «давай, Витя! жми, Витя!», суча нас при этом умоляющими глазками и разгоняя в себе свой особенный смех.
Это был такой смех, что не поверишь, пока своими ушами не услышишь.
Дельфины и летучие мыши – шамкающие гундосы по сравнению с Юсифом, когда он так смеется.
Мы с Петриченко тоже стали смеяться – сдавленно и неохотно поначалу, но очень скоро – до коликов, до вылезания грыжи.
Тогда этот гад еще подкрутил.
Не сводя с нас замыленных слезами и при этом внимательно-наблюдающих за нами глаз, он потрясал в воздухе указательным жирным пальцем и смеялся с такой истошной силой, точно из него затычку вышибли и теперь весь жир выталкивается наперегонки.
Б-ть, мы чуть не умерли от смеха.
… Но потом Петриченко поднялся в туалет.
Он поднялся с кровати и потопал к выходной двери.
От водки его повело на шифоньерный шкаф, за которым наш вьетнамец.
Шкаф наклонился со стоном.
Вьетнамец возопил за шкафом.
Это было уморительно-смешно, куда смешней, чем давай, Витя, жми, Витя, но я уж не способен был смеяться. Складок на животе не осталось.
Но едва за Петриченко прикрылась дверь, как с гримасой непритворного страдания Юсиф на меня надвинулся.
Перемена с ним была – ба-бах!!!
Как будто песочные часы перевернули.
– За что Александра Л. бросила тебя?.. Честно!.. За то, что маленький х.?.. Умоляю!..
Я молчал, занятый его новым видом.
– Умоляю, расскажи! – надвинулся он всей тушей. – Я смертельно боюсь, что у меня маленький х.!.. Умоляю, расскажи, как это все происходит!..
= = =
= = =
= = =
17.
Chantal.
Весной был призыв офицеров запаса. Иосифу принесли повестку.
Я была уверена, что он даст на лапу и его оставят в покое.
Апрель 1940, Оргеев.
Но он рвётся в армию (в пику мне!).
Скоро медкомиссия.
— — —
Медкомиссия.
Нашли фиброму на спине.
«Фиброма? – удивилась я с прохладой в голосе. – Странно!.. У тебя, что… в роду у кого-то было?..»
«Без понятия! – отмахнулся он. – На том свете спрошу!»
И улыбнулся своей неприятной улыбкой.
— — —
На гистологию в Кишинев.
Через 3 дня.
Возвращается из Кишинёва:
«Я за вещами!»
Есть опухоль.
Он сиял, как имениник, объявляя о своей опухоли.
Торжествовал надо мною.
Вот болван!
Ну и что теперь?
Полагается ли мне быть при нем в стационаре?
Приятно ли будет ему… м-м-м… видеть меня рядом?..
— — —
Я поехала в Ниспорены и говорила с Кирой.
Напомнила ей, как добр к ней был Иосиф (заменивший ей отца и спасший ее банковские активы…).
«Вам что надо?» – мягко перебила она.
«Побудьте при нем! – попросила я. – Конечно, я бы сама… Но мой сынок… м-м-м… на уколах… И мы… мы прилично заплатим Вам!..»
Кира медлила с ответом.
Слушая мою сбивчивую речь, она то отводила глаза в сторону, то смеривала меня быстрым взглядом.
Впервые мы tet—a—tet.
Она малого роста, широка в бедрах. У меня красивее фигура. Но лицо её красивей моего. Лицо ее прекрасно, увы. Крупное, с правильным нажимом очерченное, с складками сильного ума на загорелом лбу! Если что и портит его, то это глаза. Выражение ее глаз таково, будто водокачка не качала 3 суток и вот — пробила!.. Такие вот зверские глаза.
— — —
Но она без слова согласилась побыть при Иосифе.
— — —
Меня даже покоробило, с какой легкостью она согласилась всё оставить и ехать в госпиталь. Если ничто не держит её на месте, то не вернее ли ей последовать в Европу – к осиротелым своим старикам!
Май, 1940, Оргеев.
— — —
Месяц спустя.
Но в июне она вернулась. Иосифа перевели в Ясс. В приют «Последнее утешение» при католической миссии.
Надежды нет.
— — —
Тогда находит меня Додик Варшавер, адвокат.
С полуслова я поняла: еще плохое.
«Иосиф поручил мне вести его пакет в Ниспоренах!.. – объявил он жуя губами. – Так вот! С курьером мне доставлена повестка… гм… в королевский трибунал!.. Это по делу мельницы!»
И – с картинностью – побил ладонью об ладонь.
Мол, умывает руки.
= = =
= = =
= = =
18.
Общага. Юсиф Алиев приступает к торгу.
– Лиля Брик пригласила меня домой, – объявил он торопясь и огляываясь на дверь, – обсудить «Маяка и Эйзена»!.. Идём!.. Почитаешь ей стихи!
И поглядел с прикидкой.
– Мои стихи?! – ахнул я. – Лиле Брик?!.. А если ей не понравится?..
По правде, я многое бы отдал – за то, чтоб почитать стихи Лиле Брик.
Но Юсиф сам всё испортил.
– Я уверен, ей понравится! – слетело с его языка.
Конечно, он – упс-с!.
Но – поздно!
Представляю, что он увидел в моих глазах.
Потому что мои стихи… гм-м…были пунктик номер 3 его подколок (после пункта номер 1 – кишиневское ыканье и пункта номер 2 – нос с кружочками).
…
– Я подарю тебе карты*! – мгновенно перестроился он. – Те самые… Десять любых!.. Ну?!..
— — —
*речь о порнографических фото-картах
— — —
Как правило я не находчив. А вот тут – не дал маху!
– Оставь их себе!.. Мне уж не требуется!..
Это было в «десятку»!!!
В яблочко!!!
Пропусти я тонкую пленку торжества в голосе – это умерило бы всю сладость отмщения.
Но я произнес это равнодушно и скучно.
Ха-ха!
Я собирался еще помучить его, а потом пожалеть и… рассказать.
Но не о том, как это происходило у меня с Александрой Л.!
А о том, что на словах это не передать.
Тем более на фото—картах.
В самом деле, это сильно отличается от фото—карт.
Вот пример.
В детстве во дворе у Хаса мы с пацанами подглядывали за мильтоном и его женой в окно подвального этажа… Так вот, это все неправда. Обман зрения. Сам посуди. Летел я недавно из Кишинева в Москву и слышал, как некий карапуз в соседнем кресле допытывался у своей мамаши: «Мама, а когда наш самолет станет маленьким?»
Вот я и у меня вопрос к тебе. Что есть истина:
– маленький самолет на высоте 9000 м., наблюдаемый с Земли?
– или же я сам внутри этого самолета?
Лично я выбираю 2-й вариант.
Но Юсифа трясло от нетерпения.
– Я возьму тебя к Виктору Халаби! – обьявил он последнюю, самую высокую цену. – И он покажет тебе фотку Зейтунской Божьей Матери!
Увлеченные деталями нашей сделки, мы не услышали, как Петриченко вернулся.
– Возьми меня к Виктору Халаби! – потребовал он с порога.
Юсиф охнул от огорченья, но отказать не посмел.
Потому что Петриченко был уже без очков. Слепой, огромный. И тяжело пыхтел на каждом слове. В таком виде он не отделял друзей от врагов.
. . .
Вдвоём они направились к Виктору Халаби, аспиранту из Египта.
Этот Халаби прославился по 2-м пунктам: во-первых, он жил с красавицей-актрисой Верой Н. с курса Бондарчука. А во-вторых, будучи на каникулах в Египте, сфотографировал огненный женский силуэт над куполом церкви.
Якобы Богородицу.
С него даже подписку взяли в КГБ – о нераспространении этого фотоснимка на территории СССР.
Уходя, пьяный Петриченко страшно ругал Виктора Халаби и его фотки – мол, никакой богоматери не существует, а огневые блики на фотках вызваны высокой сейсмической активностью в тех местах.
= = =
= = =
= = =
19.
Адвокат Додик Варшавер (мне): «Не скрою от Вас, домна Стайнбарг, я в панике! Ведь мельница это хлеб, это святое национальное! Это личный контроль Его Величества, домна Стайнбарг! Не говоря о том, что это строгая таксация и строжайший закон о ценовом максимуме, да-да!.. Мог ли я подумать, что Иосиф играет в такие игры?!»
Я стояла и смотрела на его руки. Которые он только что умыл.
«Мой совет, – под моим взглядом он убрал руки за спину, – идите… к прокурору Попа, милочка!.. Идите, не теряя минуты!..».
– Зачем, – пролепетала я, – мне к нему идти?..
«Вы женщина! – тонко улыбнулся он. – Вот и думайте, как смягчить его!..»
. . .
Спустя 1 час.
В кабинете прокурора Попы.
Прокурор Октавиан Попа смотрел на меня с улыбкой.
Вместе с тем он не поднялся из-за стола и не пригласил присесть.
«Мой муж вложил все наши средства в Ниспоренское имение! – поведала я ему. – А сейчас он умирает от опухоли в Яссах!.. Он виноват перед Вами! Но простите его!.. Ради Бога – простите, слышите?!.. В искупление его вины я готова отдать Вам аренду в Ниспоренах за очень скромную сумму… если только Вы отзовете иск из Королевского Трибунала!..»
«Вы… мне… в аренду?» – переспросил он, устраиваясь с еще большим удобством в кожаном глубоком кресле.
«Да, в аренду! – повторила я, не чуя подвоха. Отказываясь почуять подвох. – Видите ли, я без средств… и с маленьким ребенком на руках!..».
(«И у этого маленького ребенка, – хотела я добавить, – подозрение на диабет!».
Но про диабет – не успела добавить).
– Eu gandesc ce voi glumiti! – настиг меня мелодичный высокий голос Октавиана Попы. («Я надеюсь, что Вы шутите!» – рум.)
– Не шучу!..
– Вот так вот и не шутите?..
– Говорю Вам, что не шучу!..
– Ну тогда вы Zidan’ Hytru!.. («хитрая еврейка!» – рум.) – сказал он и отвернулся.
Лицо его стало цвета мокрого асфальта.
– В чем же моя хитрость? – только и спросила я. – Ну-ка, обьясните!..
– Она не понимает! – в волнении он привстал в кресле.
Как приблудившаяся лошадь стояла я перед ним.
Но взгляд его отведен был куда-то в сторону, вдоль пошатнувшихся моих висков.
– Мне… сыну этой земли… – делился он с кем-то за моей спиной, – она согласна отдать… в аренду!..
Я обернулась.
Портрет Его Величества на стене.
– Хотя чему я удивляюсь!.. Ведь эта нация привыкла всех других держать за дураков! За темных варваров, почти животных!..
– Неправда! – хрипло возразила я.
– Так вот, придется вам открыть, – с портрета он переехал глазами на меня, – что не все румыны дураки!.. Должен ли я просить просить прощения за это?.. Убирайтесь, аферистка!..
– Сам аферист!.. – я понеслась к двери.
– И мы еще проверим, – загудел он вослед, – действительно ли Ваш муж умирает в Бухаресте! С его-то хитростью! Или же он просто скрывается от королевского трибунала!..
– В Яссах!.. – обернулась я. – А не в Бухаресте!.. Идите же и проверяйте!.. Он умирает от опухоли в Яссах!..
– Ну тогда перед трибуналом предстанете Вы!.. Вы!..
= = =
= = =
= = =
Часть II
1.
«Давай, Витя! Жми, Витя!»
Amsterdam IBM 1976
«Soviet chess grandmaster seeks asylum in Holland after Moscow criticism».
From Our Correspondent
The Hague, July 27
(Амстердам ИБМ 1976. «Советский гроссмейстер попросил политическое убежище в Голландии после того, как попал в немилость на родине». Гаага, 27 июля. По сообщению нашего корреспондента».)
«Viktor Korchniak, aged 45, the Soviet top-chess player, has asked for political asylum in the Netherlands, the Dutch Ministry of Justice said today. He has been in the country for the past three weeks competing in the annual IBM chess tournament, in which he shared first place with Britain’s Tony Miles. Korchniak, whose whereabouts are being kept secret, has been granted a temporary residence permit, and a decision on his request will probably be reached within two weeks».
(«Один из ведущих шахматистов СССР Виктор Корчняк, 45, попросил политич. убежище в Нидерландах – согл. заявлению министра права. В течение 3 недель он находится в стране, где выступал в ежегодном шахматном турнире под патронажем ИБМ (1-2 место с англичанином Тони Майлсом). Корчняк, чье местонахождение в наст. момент хранится в секрете, получил временный вид на жит-во. Ответ по его вопросу ожидается в течение 2 недель».)
= = =
«… чье местонахождение в наст. момент хранится в секрете…»
Ночью из кухни донесся такой шум, будто вся посуда попадала с полок по ранжиру.
С колотящимся сердцем Липа проснулся. Какая-то сила подбросила его из сна.
«Агенты! –шептала жена. – Агенты… агенты… агенты…»
С пестом для задвигания штор прокрался в кухню.
– Это я!.. – объявил человеческий силуэт возле газовой плиты. С кастрюлей в руках.
– Виктор?! – Липа отставил пест.
– Я прошу меня простить! – полуодетый Корчняк, хотя и ссутулился от страха, но кастрюли не выпускал.
– Уф-ф!.. – Липа взялся за сердце. – У-ф-ф!..
Корчняк собрался что-то добавить, но его трясло от икоты.
Понемногу он вернулся к еде.
– Уф-ф-ф!.. – Липа сунулся к холодильнику. – Уф-ф-ф!.. Вам супу подогреть?..
– Нет!.. – Корчняк спиной уперся о деревянную балку на стене.
– Вы голодны, Виктор?..
– Я люблю есть один!..
– Как хотите!.. Уф-ф!.. – вздыхая и сокрушенно качая головой, Липа побрел назад, в спальню. – Я думал, это агенты по вашу душу! (На агентах голос его подсел). Вам не холодно? – обернулся от дверей. – Дать другое одеяло?..
– Нет, нет!.. Не надо ничего!..
Было 4 утра. По окну дождь сползал.
Деревня Вей-Заан, Голландия. Ноябрь 1976.
– Когда он уедет? – спросила жена, подвигаясь на постели.
– Скоро!..
– Когда именно?..
– Уедет — когда бумаги придут!..
– Бума-аги!.. – проворчала. – В туалет, и то не выйти из-за него!..
– Я провожу тебя в туалет!..
– Не надо!.. – в негодовании она села на кровати (ей 41. Беременна первым ребенком). Потом осторожно спустила ноги на пол.
Как назло, еще грохот из кухни (хм, Виктор и вправду мог бы поскромнее!).
Уйдя за пристенок, жена стала греметь там ведром. Точно на ведре вымещала гнев.
А потом тихо стало – на короткое мгновенье.
И – жур-жур-жур… – струйка об стенки ведра.
– Я уверен, правительство не откажет ему в бумагах! – Липа повернулся лицом к стене. – Он – великий шахматист!.. Поверь!..
– Он хмырь! – сказала она вернувшись от пристенка. – А не великий!..
– Он второй в мире! – настаивал Липа. – А то и первый, если бы Брежнев не помешал!..
– Он предатель своей семьи! – присев на край кровати, она подтянула ноги, затем с разделением улеглась на спину. – А не великий!..
– Ха, а знаешь, как протекала наша партия в турнире?! – сменил он тему. – Все время я был близок к ничьей! Жаль, в эндшпиле напутал!..
– Интересно, сколько денег они готовы за него дать?.. – перебила она.
– Кто?..
– Агенты!..
– Тс-с!.. Тс-с-с-с!..
…
Стекло в окне дрожало от посыпистой снежной дроби.
– А ты бы мог как он?.. – с мрачностью и вместе печалью спросила она. – Скрыться в другой стране! Бросить семью, детей!..
И усмехнулась с таким видом, точно не питала иллюзий.
– Ты меня знаешь!.. Я бы не смог!..
Помолчали. Каждый о своем.
Желтый рассветный жир в темноте всплывал.
И было слышно, как Корчняк возится на кухне.
– Ну тогда там письмо из кассы! – кивнула на комод. – По налогу и дебеторскому долгу!.. Раз ты верный такой!..
– Про дебеторский долг, – вспыхнул Липа, – я и так в курсе!..
– Не сердись!..
– Тогда не подкалывай!..
– Я не подкалываю!..
– О да!..
– Ну ты ведь тоже шахматист, это всё ваши штучки!..
– А-а?.. Повтори!.. Какие еще наши штучки?..
– Отстань!.. Я о другом!..
– Ну нет!.. Обьясни, это что еще за… наши штучки?..
– Я о другом!.. Послушай внимательно!.. Санполиция в деревне!.. У Люка трихинеллу подтвердили!..
– Что?.. Что-о-о?!..
С ползавода он расстроился до слез.
= = =
*Трихинелла – заболевание, род паразитических червей у млекопитающих, делающее их мясо непригодным в употребление.
= = =
– Всех мясо-сальных усыпят!.. Будет карантин!..
– Нет!.. Гады!.. Гады!.. Нет!..
– Ага!.. Плюнь им в лицо!..
– Я плюну!.. Нет, я заявлю, что я с Люком – всё! Третий месяц общим грузовиком не пользуюсь!..
– Поверили тебе!..
– Я в суд пойду!..
– Гиблое дело!.. Я другое предлагаю…
– Ну…
– В лесу кабаний кал!.. Совсем свежий!..
– Ну?!..
– Кто со своими пулями выходит на отстрел, не попадает под карантин!.. Так санполиция объявила!..
– Я выйду! – с деловитостью он вытер слезы. – Со своими пулями!..
– Когда?..
– Сегодня!.. Сейчас!..
Как раз в кухне холодильник стукнул – замочным запорцем.
– Ну как хомяк! – Липа сел на кровати. – Наесться не может!..
Нашарил носки, обувь.
– Пусть он на отстрел с тобой идет!.. – надумала жена.
– Кто?..
– Ну этот… – кивнула в сторону кухни, – Брежнев!..
– Зачем?..
– Затем, что не ходи в лес один!..
Она права. Лес не хорош в ноябре: затрушенные канавы, иней на чернотропах. И темнеет рано.
Вышел в кухню.
В рассветной синеве Корчняк сидел под вешалкой на стуле.
– Виктор! – сказал Липа.
Корчняк отвел серый хлебный ломоть ото рта.
– Виктор! – оживился Липа. – Помните нашу партию на турнире?.. А что если б вместо 37.Rxe8 я сыграл b4?.. Добавило бы это шансы на ничью? Ведь темп все равно потерян! Но хотя бы я коня ввел в игру!.. В самом деле, Виктор, какова ваша оценка 37.b4?
– Не знаю! – мыкнул Корчняк. – А у вас тут горы есть? Вроде уральских?..
– Горы вроде уральских? – удивилсяЛипа.
И осмотрелся по сторонам – как бы в поиске уральских гор.
– Нет, у нас тут плоско всё!.. – сказал, оправдываясь. – И, кстати, мне в лес надо!.. Не хотите ли… э-э… за компанию?..
– Нет! – отказал Корчняк, таращась на свои пальцы в мясном жиру.
Но тогда дверь спальни скрипнула.
Жена в городском платье (у нее всего 2 таких) и в башмаках на босу ногу выступила оттуда.
И, как не у себя дома, пристыженно, бочком (срамное ведро прикрывая)…– на улицу.
Вид ее больно тронул Липу.
– Я не принимаю ваш отказ! – обратился он к Корчняку уже другим, строгим тоном. – Видите ли, я не только шахматист, я еще и фермер… по разведению свиней!.. И мне нужна помощь!..
Сказав это, направился к черному выключателю с вылезающей из-под обоев плетнёй проводов.
Перевел хоботок из положения выкл в положение вкл.
Электрический свет медленно залил кухню.
Через всю кухню, быстрым шагом, Липа на Корчняка пошел.
А подойдя – стянул брезентовую коротайку с одежного крюка.
– Одевайтесь!..
Корчняк повертел коротайку в руках.
– Покурите на дорожку! – тем же новым ясным голосом приказал ему Липа. – А вот в лесу чтоб не курили совсем!..
Корчняк подкурил на веранде.
«Жена права! – думал Липа, поджидая его в саду среди гряд, возле вкопанного в землю бака для сточной воды. – Кормим-поим его десятый день!.. Пускай поработает!»
2.
В лесу.
Отвязали собак.
Двинули.
Деревня вся спала, один канал шумел. В нём бучалая вода, еще подстёгнутая дождём, неслась под фонарями к почте.
– Простите, а вот Вы Урал вспомнили! – Липа попробовал наладить беседу. – Это в связи с чем?.. Да, кстати! Я немного помню по-русски! Хотя прошло столько лет!..
«Да, кстати» и «немного помню» он (улыбаясь от стеснения) и вправду выкатил по-русски.
Думал удивить, расстрогать.
Хм… Корчняк и бровью не повел!
После крайних деревенских дворов принялась лесная колея.
Глубокий обрыв пал по левую руку.
Поджав для правильного дыхания губы и набрав носом воздух, Липа взял вкрутогор.
«Вот как! И бровью не повел!.. – думал он. – А ведь если б не сентименты к России, фигушки привез бы его сюда! Фигушки прятал в своем доме!»
В деревне ударило 5 на ратуше.
Деревня, оставляемая охотниками, быстро таяла в виду, пока не стала игрушечной в сравнении с величественным лесным подъемом.
– Я родился в Лядах! – поведал Липа. – Ляды это в польской Белорусии!.. Но в 39-м году мы от Гитлера удрали в СССР!..
Тут он помолчал, собрался с духом и… — опять на гладком русском:
– Отцу как мастеру по изготовлению печатей и штампов дали работу… в Ленинграде!..
Неужели и «Ленинград» – не стукнет!?..
Не стукнуло.
Хуже того. Корчняк, как ему показалось, посмотрел с укором.
«Чем он недоволен? – думал Липа. – Мне, что теперь, и рта нельзя раскрыть?.. А что же тогда мне можно?! Только поить-кормить его? Только от агентов прятать?..».
Светало с усильем.
– Вам когда-нибудь приходилось охотиться?.. – расстроенно, через силу, спросил Липа.
– Нет! – отвечал Корчняк. – Вот если б я родился на Урале…
Шли по колее вдоль обрыва.
Сырой дёрн оползал на краях и, удерживаясь впровис, открывал черные влоги между старой земной обшивкой и перекрученными лесными корнями, лезшими из нее.
– Дался Вам этот Урал! – хмыкнул Липа.
Настроение его упало. Из-за чего? Трудно определить. Из-за суровой ли рассветной краски, облившей все вокруг? Из-за собственных ли огорчений и обид, поднявшихся до красной линии?..
И тогда… Корчняк остановился.
Провел рукой по лбу.
Бросил несмелый взгляд на Липу.
– Дело в том, – объявил он по-русски, – что все мои беды – из-за Урала! От того, что Карпов оттуда родом, и Урал выдвинул его! Тогда как меня не выдвинули ни Ленинград, где я родился, ни совхоз Красный виноградарь, откуда мачеха моя приехала!.. Эх, если б только она приехала с Урала!..
Обильное и горькое многословие его поразило Липу.
И хотя он все равно не понял, при чем тут Урал… — сердце ответило сочувствием.
«Все правильно! – подумал с состраданием. – До Урала и война не докатилась… Тем более там голодной блокады не было!..»
– Скажите, а в блокаду у вас, – спросил стеснительно, – какие карточки были?.. У нас с сестрой только И-ОЧ, как у иждивенцев!.. Мы одни только и выжили с ней!..
–А?.. – спросил Корчняк.
И посмотрел с упреком.
3.
Вступили в сосны. В сосновый частобор.
Верхушки сосен были одинаково выгнуты на восток.
– Так вот! – другим, холодным тоном объявил тогда Липа. – Объясняю задачу. Мы идем стрелять кабанов. Которые заражают трихинеллой наших свиней! Вам стрелять не придётся, а только стоять на часах. Мне надо, чтоб другие фермеры видели вас и не стреляли на моем поле. Когда вы слышите выстрелы, одиночный и два серийных, то это я вас зову! И тогда спешите! Я буду возле убитого кабана, и я дам вам документ для офицера санполиции! Думаю, вы поняли, как это важно, чтоб кабан, убитый мной, был засчитан мне, а не другому фермеру! Поэтому будьте собраны! Я полагаюсь на вас!..
Усильственная, мрачная ходьба его пресекала саму мысль о привале.
Яркий сосенник сменился тёмной трепутиной ельника.
И подъем в гору не делался ровнее.
– Перекур! – попросил поотставший Корчняк.
– Язва проснулась!.. – объявил он подойдя.
– Ну вот, – в досаде Липа побил палкой об землю, – теперь язва!..
Неспокойные собаки топтались по ельнику.
Корчняк стоял с задранной головой. С поднятым к небу лицом.
Из носа — кровь.
– Нате! – Липа пошарил в куртке и протянул носовой платок. – Если не брезгуете!..
Корчняк побрезговал.
…Вдруг собаки встыли обе. Восторг прогулки сдуло с морд.
Как с ковшика плеснуло студёным – как перед снегами – ветром.
Давясь рыком собаки полоснулись в сторону.
– Кабаны! – вскрикнул Липа. – Стойте у шалашей, одиночный и два серийных, помните?..
Снег посыпал вальмя.
= = =
Рассовывая варежки по карманам, Липа углублялся в густыню леса.
На горе сосны почернели. От холода в них апельсинового света не стало.
В несколько минут лес побелел под снегом.
Липа высыпал патроны на ладонь.
Поставил на задержку затвора.
… Сухонькая вонь достигла его ноздрей.
Это Корчняк в ста метрах курил.
Липа простонал от обиды.
Побежал на подсеку.
Корчняк брел навстречу, отодвигая еловые ветки с усилием.
– Вы курили сигарету?! – Липа закричал. – Как вы могли?!..
Корчняк хватался за правый бок. Моргал полуслепо.
– Вы мне зверя спугнули! – Липу колотило от обиды. – Как Вы могли?!..
– Упал! – Корчняк дышал с хрипом (для единственного вдоха он всю брюшнину подбирал). – Я думаю, ребро сломано…
– Ах, сломано ребро!.. – воскликнул Липа. – Вам больно наконец?..
– Помогите! – потребовал Корчняк, хватаясь за ствол дерева.
В ответ Липа выставил перед собой ладонь – запрещая подходить.
– Так вот, мне тоже больно! – он отступил на шаг. – Потому что теперь я под карантином – спасибо вашей сигарете! Это 3 месяца без копейки дохода! А налог в местный совет вынь да положь! И проценты по дебеторскому долгу в народную кассу – вынь да положь!..
– Пойдемте домой! – перебил Корчняк.
– Домой?.. – поднял брови Липа. – К кому домой?..
Падающий снег затыкивал лесные впадины и ямы.
Запорошенный ельник подсел по огрузку.
– Если домой ко мне, то, спасибо, нет!.. – объявил Липа. – Погостили – и хватит!.. Стоп!.. Не подходить!..
Все быстрее он пятился от кое-как плетущегося к нему Корчняка.
Вдруг снег под Корчняком отворился.
Был человек – и нет.
– Помогите! – донеслось из-под снежной рыти.
По собственным следам Липа с деликатным скрипом вернулся.
– Домой он захотел! – покачал головой.
Худое лицо его вдруг сделалось красиво.
– Я к своему дому знаете как шёл?! – спросил глядя сверху. – Через раздел Польши!.. Через Вторую мировую!.. Через лагерь для перемещенных лиц!.. А не так, как вы – чик и готово!..
Глаза его блестели.
Он повеселел.
Такая вдруг панорама открылась! Такой вид на себя самого! Советизация польских Ляд (1939)… ленинградская смертная блокада (1941–43)… DP—camp (лагерь для перемещенных лиц в Австрии)… нелегальный пароход в Страну (1945)… палестинские мытарства (1947–50)… батрачество в темном северном краю (с 1954-го)… и, наконец, хотя и не сдобренная славой и прибытком, но иступленно-высокая шахматная страсть (тема для тупых подколок и глухих антисемитских смешков со стороны родственников жены)… – во панорама!
– Знаете, кто мой дед был? – растёр он снегом пылавшее лицо. – Реб Тойбер из Ляды! И прадед реб Тойбер из Ляды! Слыхали про такую династию?.. Их книги в талмутойрэ учат!.. А я, их внук, свиней развожу! Чтобы только иметь норку на земле!.. А не так, как вы – чик и готово!..
Птица забилась в дубовой трещи.
– Десять дней ели-спали в моем доме!.. – повысил голос Липа. – И при том ноль интереса – а кто же я такой!..
Снежный порох посыпал с веток.
– Да хоть бы фигурки расставить предложили!.. Поанализировать вместе!.. Например, 37.b4 вместо 37.Rxe8!..
– Я не анализирую с шахматистами ниже определенного уровня! – скорбно отозвался Корчняк из ямы.
– Что-о? – ахнул Липа.
Густохлопое небо насело низко.
Припуганные собаки вынырнули рядом.
– Помогите! – потребовал Корчняк, карабкаясь из-под поваленных деревьев.
Снежные лопухи запахивали его обратно в яму.
– Помо-о-очь?! – протянулЛипа. – Ладно, помогу!..
…
– Помогу, если вспомните меня!..– добавил. – Ленинград, 1943-й год, ага?!.. Дворец пионеров, кружок шахмат!.. Вспомнили?..
…
– Нет! – ответил Корчняк, подумав.
…
– Но почему? – поднял голос Липа. – Чего вам стоило?..
…
Вместо ответа Корчняк лез со дна ямы и срывался.
…
– Я туда в 43-м году весной пришел, как и вы! – сверху доносил ему Липа. – К Маку Владимиру Григорьевичу в кружок!.. И я-то помню вас!.. Почему же вы не помните меня?..
Стало совсем бело, тихо.
– Сами, – всхлипнул Корчняк на дне ямы, – помните себя!..
…
– Э, нет!.. – ответил ему Липа. – Мне нужно, чтобы ты меня помнил!..
И – заслушался.
Таким прекрасным было новоголосие его – во всецелой тишине.
– Ладно, будь!.. – заключил. – А я домой пошел!..
– А я? – окликнули его со дна снежной ямы.
– Головка от х…! – посмеялся Липа.
Снег скрипел под увлеченными его шагами.
– Если вспомнишь меня по Дворцу пионеров, – обернулся через 20 шагов, – то телеграфируй, я вернусь!.. Или если анализировать вместе захочешь… 37.b4 вместо 37.Rxe8!.. Ха-ха!..
И стал удаляться с проворством.
= = =
= = =
4.
Год спустя.
Ciocco (Italy).
The quarter final of the World Chess Championship.
Четвертьфинальный матч на первенство мира.
Корчняк (без гражданства) – Петросян (СССР) 6,5:5,5.
= = =
Полтора года спустя.
Evian (France).
The semifinal of the World Chess Championship.
Полуфинальный матч на первенство мира.
Корчняк (без гражданства) – Полугаевский (СССР) 8,5 : 4,5.
= = =
= = =
= = =
5.
Шантал. Последнее свидание.
Войдя в палату, я не скоро поняла, кто Иосиф.
В растерянности я шла от одной кровати к другой.
Видимо, вот этот – со смешными дырочками в носу!
Вместо глаз – 2 пересохшие лужицы на дне канавы.
Щёки – обструганы как доски.
Говорить или не говорить о королевском трибунале?
26 Июня, 1940, Бухарест.
В палате все окна были отворены.
Пляшущие серёжки ольхи заваливались на пол с подоконника.
– Переведи меня домой! – попросил Иосиф. – Договорись тут!..
Я вышла в коридор – договариваться.
На веранде няньки поломыничали с тяжёлым швабренным стуком. Плямка ведра звягала.
Врач (мне): «Домой?!.. Исключено!.. Вы его не довезёте!»
Вернулась в палату.
– Ну! – сказал Иосиф. – Чего приехала?..
И потянулся со стоном вправо.
Я помогла ему перевернуться на бок.
– Не хочу видеть… – сказал он, – тебя!..
Маленькое тело его с такой мукой корчилось под простыней, будто в лесу снег сошел, и деревья стоят изуродованные после ледовой тяжести.
Принесли обед.
Я пыталась накормить его фасолевым супом.
Не ест.
– Переведи меня! – вспомнил он. – Мне дома лучше будет!..
– Не будет лучше! – сказала я. – Там прокурор Попа… и … мельница в Ниспоренах…
Было тихо. Городская весна не заматерела пока.
– Как мне быть, – спросила я, – с этой мельницей в Ниспоренах?.. Что я скажу на королевском трибунале?..
Но я говорила так тихо, что он не расслышал.
– Неудобно, ох… – посетовал он.
– Перед кем неудобно?.. Перед прокурором По…
– Холодно, а не утеплиться!.. Пот на лице, и не промокнуть!.. Сиди!.. – остановил он меня (поднявшуюся к шкафу за вторым одеялом).
Я провела рукой по его лбу.
Он окаменел – от удовольствия.
Лоб его был совершенно сух.
– Что бы ты хотел поесть? – спросила я.
– Просто фасоли! – он заморгал с благодарностью.
– Просто фасоли?.. – я поднялась.
– Следи за детьми! – вдруг просит он.
– У нас только один ребенок!.. – я протерла его лоб салфеткой.
– Он не должен спать при лампе!.. – напомнил он. – Не приучай его!..
– Не буду приучать! – поклялась я. – А буду оставлять узенькую щёлку в дверях – чтобы он видел свет в гостиной!..
– Вот столько! – Иосиф показал, какой ширины щёлку в дверях я могу оставлять для Львенка. – С чесноком!..
– Что – с чесноком?..
– Фасоли!..
Я вышла из палаты в коридор.
Вымыла руки в кладовке.
От рук запахло стиральным мылом.
Спустилась с веранды по вымытым доскам.
Построенный из булыжника больничный вал сидел низко в земле. Косые акации на уличном тротуаре – и те перерастали его.
Я вышла за ворота.
…
Как мне оправдаться на Королевском Трибунале?!
Что будет с Львенком, если прямо на месте на меня наденут кандалы?!
…
На улице мне попался капеллан «Последнего утешения» в офицерском синем пальто и монашеской черной шапочке. Он был молод, но очень толст. Мучительно дыша и обливаясь потом, он ковылял мне навстречу.
Я спросила, где тут купить тарелку фасоли с чесноком.
Он узнал меня и всплеснул руками.
– Экипаж, вокзал, Оргеев! – с проворством он ухватил меня за локоть и повел обратно в госпитальный двор. – И без промедления! Сегодня последние поезда!..
— — —
Оказывается, был Ультиматум.
От Иосифа Сталина.
Королю Karol Второму von Hohenzollern.
«Отдай мне Оргеев, иначе пойду на тебя войной!»
Ура!!! Мы спасены!!!
26.6.1940. Бухарест.
Я вернулась в палату.
Иосиф спал с открытым ртом.
Щеки сдулись как тряпичные.
– Иосиф! – сказала я от дверей. – Мы спасены! Королевского трибунала не будет!..
Высокое заокошье палаты было накрыто парчой ольхи.
Сопки туч, накопанные в небе, казались красивы до подлости.
Иосиф спал.
– Мы спасены!-повторила я, ликуя.
– И я даю слово… – обьявила я Иосифу напоследок, – что твой сын будет цел!.. Что он нас переживет!..
– Plăcut! («Хорошо!» – рум.) – во сне пробормотал Иосиф.
Конец 5-й книги.
МОЕ ЧАСТНОЕ БЕССМЕРТИЕ
(роман)
КНИГА 6-я
Часть I
1.
«…я обещаю тебе, что твой сын будет цел…»
Дежурный с трещалкой пролетел по коридору.
Все в классе навострили уши.
И – не даром!
«Первые парты на выход! – обьявила Вера Михайловна (рус. яз., лит-ра, история, география, а когда физрук болеет, то еще и физ-ра) и прихлопнула журнал. – Вторые парты на выход!.. Третьи парты!..»
Весь класс двинул из-за столов. Детдомовские, поселковые.
Потянулись в низкую монастырскую дверь в стенном заломе.
— — —
В актовом зале все тянули шеи, смотрели, кто войдет.
Вошел Андрей Иванович, директор, а за ним трое моряков в такой форме, что Лёва охнул и толкнул Ногу в бок.
Нога (Славка Ногачевский) смотрел на них с открытым ртом, но спохватился и тоже двинул Лёву: «Кортики, зырь!»
И все кругом охали и толкали друг друга: «Кортики!… Кортики!.. Зырь!»
Военные моряки были как из кино. Как из кинокартины «Сенатор Джимми»: в кителях с золотом и – на сходе поясницы к мотне – с маленькими, в фигурных ножнах, кор-ти-ка-ми (!!!).
Ноябрь, 1950, село Троицкое Чувашской АССР.
Андрей Иванович терялся в такой компании. Он был широк в плечах, грудь колесом, а возле моряков сдулся.
Он шагнул на скрипкий край сцены, повел в сторону рукой: «А сейчас…» – и поторопился передать слово.
И так бледно он смотрелся рядом с моряками, что Лёва понял: врёт!
Врёт как баба.
Не был он разведчиком на фронте, эта сука Андрей Иванович.
Не снимал немецких часовых!
Языков фашистских не брал!
Враньё все его истории.
Трусливый обозник в лучшем случае.
Но тогда выдвинулся старший из моряков.
– По поручению командования Военно-Морского Флота… – громко сказал он со сцены, – я обращаюсь к комсомольцам!.. Комсомольцы! В войну героически погибли сотни командиров и матросов. Отсюда острая нехватка в личном составе. Сегодня личный состав служит на кораблях по 10 лет, по 15 лет без замены! ВМФ нужны молодые силы!.. Комсомольцы, мы ждем вас на боевых кораблях!.. Родина нуждается в вас!..
– Записываемся в школу юнг в Либаве! – поддержал Андрей Иванович из своего угла. – Поднимаем руки, кто согласен!..
Пять человек подняли.
Лёва среди них.
В детдоме его дразнили «ташкентским партизаном», «жидом-окопником», поэтому он поднял руку первым. Или вторым.
И Нога поднял руку – когда увидел, что Лева поднял.
И всё. Только 6 человек подняли руки.
Остальные не торопятся. Это потому что в прошлом месяце в детдоме была проверяющая комиссия, и к ее приезду переложили печи и вставили вторые рамы в спальнях! А какой дурак из теплой спальни уйдет?..
— — —
Всех шестерых повели в ленинскую комнату.
Моряки сидели за столом.
Они молча рассматривали вошедших.
Когда Лева со своим заявлением подошел, Андрей Иванович повёл головой, отвернулся и сказал с улыбкой: «Ташкентский партизан!»
Но Лёва предвидел. И подготовился.
– Мой дядя офицер 48-ого стрелкового корпуса Южного фронта! – сказал он, глядя в глаза главному моряку. – А после тяжелого ранения адъютант генерала армии Малиновского!..
– Ну ты! – прикрикнул Андрей Иванович. – Не мели тут языком!..
– Честное комсомольское слово! – от волнения и от какой-то решающей внутренней собранности Лева даже моргать перестал.
– А чего он тебя из детдома не выпишет? – спросил один из не-главных моряков.
– Он на крайнем Севере служит! – отвечал Лева. – Там школы нет!..
Не поверили.
А он только и ждал этой минуты.
Рвах! – фотку из ботинка.
Это пан или пропал. За тайники в форме Андрей Иванович на месте убивал.
Но в Лёвином тайнике не гвозди, не дрючки наточенные. А дядя Шура и Генерал Армии Родион Малиновский на фотке. В кителях, с наградами.
– А родители кто? – главный моряк уважительно рассмотрел фотку и передал по кругу – не-главным морякам.
– Мать эвакуировалась, – рассказал Андрей Иванович, косясь на фотку, – в Ташкент или куда там… Отец помер до войны!.. Ну ты артист, Пешков! – тряхнул он головой. – А чего ж раньше про такого дядю скрывал?..
Раньше, когда Андрей Иванович находился вот так вот близко и сероглазое лицо его в складках брезгливости и угрозы пикировало на Левино лицо… – в таких случаях у Левы каменела грудь, дыхание останавливалось.
Но теперь… другие ветры дули.
Теперь он (этой суке) и отвечать не стал!
– А чего же мать, – спросил Лёву другой моряк, – в Ташкент к себе не берёт?..
– У ней другая семья! – поспешил объяснить Андрей Иванович. – И другие дети!..
– А он добро даст? – моряк ткнул в дядю Шуру на фотке. – В школу юнг?..
2.
В школу юнг!
Ехали с электричеством, с занавесками в окнах вагона.
Но моряков как подменили в пути. Во-первых, они кортики поотстегивали-попрятали. Во-вторых, кителя поснимали. В одном нательном остались, с синими наколками на руках и плечах. На вопросы, где находится порт Либава, отвечали: «в высоких горах Кавказа, ха-ха!.. в Крыму на теплом море, ха-ха!.. в знойной пустыне Каракумы, ха-ха!..»
А перед сном, когда в вагоне погас свет и один тревожно-синий ночник замерцал в отсеке, устроили военно-морскую игру «кузнечик»: подъем-отбой-подъем-отбой за 45 секунд.
Смотрели, кто не укладывается.
Детдомовские все укладывались.
А вот среди не-детдомовских были копуши.
Их отделили, чтобы проучить.
Все отдыхают под одеялами, а эти пидарасят полы швабрами – при синем свете ночника… Хорошо хоть ташкентских партизан среди них нет. А то бы расчесали тему.
. . .
Утром.
Вокзал был крытый, гулкий.
«Выходить, строиться!» – погнали из вагона.
А тут и дядя Шура в офицерском кителе – нарисовался из толпы.
Совсем не такой как на фотографии.
Ленинград. Вокзал. Январь 1950.
Он раскозырялся с моряками.
«Я беру этого бойца! – показал на Лёву. – Доставлю к поезду ровно за час до отправления! Есть?..»
«Есть, товарищ майор! – с готовностью согласились моряки. – Отправление в крепость Либава в 21.00 по Москве!»
«Ага, в 21.00!»
И синеглазый, с пушистыми ресницами дядя-майор пошевелил губами, что-то подсчитав в уме.
И вот, пока красивые ресницы его переходили вброд большое синее море глаз, – Лёвина грудная клетка поднималась и падала вслед за ними.
«Ну всё! – бодро заключил дядя, явно удовлетворенный своими подсчетами. – Будем как штык!».
И увёл Лёву.
3.
Дядя Шура. 1950 год.
Трамвайные окна были заварены льдом.
«Ну, львенок! – сказал дядя Шура в трамвае. – Ну, авантюрист! И куда же это ты голову суешь!?..»
– В Военно-Морской Флот СССР, – гордо отчеканил Лева, – голову сую!.. Чтоб эта сука Андрей Иванович…
– Обратно в детдом! – перебил дядя Шура. – Сегодня же вечером!..
– А-а-а? – прищурился Лева.
– Бэ! – подтвердил дядя Шура. – Я в комендатуре все устрою!..
– В детдом – только с боевым оружием в руках! – Лева свёл кулаки. – Получу боевое оружие во флоте, приеду поквитаюсь! Убить не убъю, но напугаю эту суку…
– Цыц! – прикрикнул дядя Шура и притянул за воротник.
Проверить шею на чистоту.
– К мамочке себе дорогу закрываешь! – пробубнил в ухо (якобы чистоту Левиной шеи проверяя). – И не ори тут, понял?!..
Хм, верно.
Только теперь Лева понял, что про эту суку Андрей Ивановича и про боевое оружие он орал не слыша себя. Весь трамвай теперь на них смотрел (и то парочка: голубоглазый красавец-майор в командирской шинели из улучшенного сукна – в компании с оборванцем!).
– А вот не надо к мамочке! – перешел на сиплый шепот Лёва. – Пускай она себе… в Ташкенте!..
И подергался влево-вправо, стараясь вырулить из дядиного прихвата.
– Ни одной ногой, – дядя отпустил воротник, – не ходила Шейндел по Ташкенту!..
Был он далеко не великан, но ручища – тиски. И глаза палючие – как лёд, прижженный солнцем!
Вышли на остановке.
Темнело. Вьюлило.
В одну минуту мороз опутал ноги – от ступней до колена.
Побежали вдоль трамвайных рельс. Вдоль зданистых, выпукло-прекрасных, почти шевелящихся от прекрасной красоты домов в пенале проспекта.
«Про Шейндел… дай мне год на выясненья!.. – попросил дядя на бегу. – Главное дорогу себе не прикрывать!.. Главное ошибок не наделать!..»
«Какую…дорогу?.. Куда… дорогу?..» – пробовал распросить Лева.
Но – снег летел в лицо и растрёпывал слова.
«Потерпи, тут близко! – успокаивал дядя Шура. – Сейчас нам Хвола-страхопола чаю даст!.. И у меня паёк в планшете!..»
. . .
Через 20 минут.
Поднялись в парадное.
Обстучали обувь об пол.
Поднялись на 1-й этаж… 2-й этаж… 3 этаж…
Дядя Шура поколотил в какую-то дверь.
Открыли, впустили… Прошли тёмным коридором с банными шайками на стенах.
Невысокая, с усталым лицом женщина в дверях побледнела при виде военного.
«Хвол, ты чего! – посмеялся дядя Шура не по-русски. – Я ведь открытку посылал, не получала?!.. Нет, ну ты не волнуйся, Хвол?!..»
Он говорил это весело и с необидной подначкой, как человек, которому всегда все рады.
Но сегодня он переоценил себя: Хвол не впускала их на порог.
Хуже того, она хватилась за сердце.
«Откуда ты?» – только и спросила.
Она была низкая, с широкими бёдрами.
Какой-то худой парень топтался за ней – как ребенок за мамкиной юбкой.
«Познакомься, это Шейндл сын!» – больно скрутив Лёвино плечо, дядя Шура стал наталкивать его на Хвол.
Пришлось упереться, чтоб не налететь.
Но она не стала … ну там… лизаться, обжиматься.
– Хорошо, что от меня требуется? – страдающим голосом спросила она.
– Чаю, Хвол! Горячего чаю требуется! – воскликнул дядя Шура. – Остальное у нас с собой!..
И оставил, наконец, Левино плечо.
Тогда их впустили в комнату.
Женщина взяла чайник с тумбы.
Вышла в коридор не оглядываясь.
– У них в семье все такие! – шепнул дядя Шура. – Кроме Адассы!.. Ну! И как звать? – вдруг он по-командирски повысил голос.
Это он к худому парню обратился.
– Виктор Корчняк!.. Студент ЛГУ имени Жданова и кандидат в мастера спорта!.. – отвечал парень.
Дядя Шура поднял брови. Задумался над услышанным.
= = =
4.
Студент ЛГУ имени Жданова и кандидат в мастера… 28 лет спустя.
Белград (Югославия).
Финальный матч Претендентов на первенство мира по шахматам.
Виктор Корчняк (без гражданства) – Борис Спасский (СССР) 10,5 : 7,5.
В. Корчняк (без гражданства) объявлен победителем турнира Претендентов с правом вызова на матч действующего чемпиона мира (А.Карпов, СССР).
= = =
5.
Хвола-страхопола. 1950.
Выставляя консервы на стол, дядя Шура с гордостью рассказал, что переведен по службе куда и метил: в ООС в Черновцах.
«А что такое ООС? – похвастал он. – Это много всего, но главное – жилфонд! Это когда полканы в папахах, а то и генералы в лампасах забегают дорожку мне, пехотному майору! Но главное, это сами Черновцы, Хвол!.. Это как в протоколах Ялты записано в 45-м году (голос его съехал в шепот) – о репатриации перемещенных лиц (он поднял палец)… через погранпункт Чер-но-ви-цы!..»
Хвола-Страхопола: «Я рада за тебя!»
Дядя Шура: «А потому (здесь его голос снова в горку вьехал) рюмки можно?!»
И – allez-hop! – бутылку из портфеля на стол.
Как здорово! Как празднично стало!
Пусть Лева и не понял, что это за ООС и что это за протоколы Ялты от 45-ого года, но в душе его радость выхлопнула.
Вот есть же люди: палец выставят – и смешно!
Как раз дядя Шура такой.
От одного его веселого вида и от того, как он светлое вино в рюмки наливал, у Левы душа пела.
И щемила вместе с тем.
Эх, попроситься б дяде Шуре в сыновья.
Во всем брать с него пример.
Эх, и открыть ему все о себе!
О том, сколько тёмных в детдоме перенес.
И о том, какой Андрей Иваныч сука!..
И он пошевелил губами, пробуя сгрести слова для скорого – сегодняшним же вечером! – объяснения с дядей.
«Пейте тут – там не нальют!..» – веселился дядя, добавляя всем вина в рюмки.
И пофигу ему, что у этой Хволы-страхаполы на лице написано, что не смешно ей. А напротив – тягостно и скорбно.
А вот студент и кандидат в мастера – этот как раз слушал дядю с интересом. Даже рот открыл, заслушавшись.
Но он сидел, как немного ё-тый: смешно обхватив голову руками и с лицом, вытянутым как полено…
Хвола-страхапола перехватила Лёвин критический взгляд на студента.
От гнева она побагровела.
– Виктор двукратный чемпион страны! – перебила она дядю Шуру.
Никто не понял.
– Среди юношей! – уточнил студент, часто моргая.
– По домино? – спросил дядя Шура невинно.
– Нет, по шахматам! – отвечал студент с настоящим простодушием.
– И он не пьёт алкоголь! – добавила Хвола, отнимая у него рюмку с шипучим вином.
Январь 1950, Ленинград.
– Это хорошо, что не пьёт! – сказал дядя Шура примирительно. – В домино это не приветствуется!..
А потом хлопнул себя ладонями по коленям.
– Ну что… спасибо этому дому!.. – сказал, поднимаясь.
И зевнул.
Глядя на него, Лева тоже со своего стула поднялся.
Но, хотя и с прощальными такими зевками-потягиваниями, дядя вдруг повернулся к страхополе:
– Пойдём-ка на 2 слова?.. Про Адассу!..
Видимо, она готова была к этому.
Потому что до сих пор была скована, как серый камень. Как перекаченный футбольный мяч. А теперь точно тугую шнуровку на себе ослабила.
Точно воздух выпустила из кишки.
«Виктор! – сказала, оглянувшись. – Пойди покажи Лёве свои кубки в шкафу!..»
6.
Про Адассу. 1950.
Дядя Шура (приглушенно): «Она к тебе ехала! К тебе! Она из Одессы запрос на тебя делала!..»
Хвола-страхопола: «Не получала я никакого запроса!..»
Дядя Шура: «У кого родственники на запрос ответили, тем эваколист давали! В какой-никакой продтабель вписывали!»
Хвола-страхопола: «Не было запроса!.. Не было запроса!..»
Дядя Шура: «Как это – не было?!.. А куда он делся?!»
Хвола (оглянувшись в сторону шкафа): «Виктор! Ты показываешь Леве свои кубки?»
Студент и кмс вздрогнул (он и вправду подслушивал).
Разговор возле шкафа.
Студент и кмс (Лёве): «Это мой самый первый кубок. Первенство города среди юношей! Я только на 2-ю категорию тогда играл! Но в партии с Захаровым (1-я категория!) в защите Нимцовича на 10…cd сыграл по-мастерски 11.ed, 12.K:d5 12…N: f3,14.gf fe 15.bc с шансами на инициативу!.. (понизив голос) А кто такая – Адасса?..»
Лёва Пешков (одними губами): «Невеста дяди Шуры!..»
Разговор за столом.
Дядя Шура (не по-русски): «Я в НКВД в Тюмени был, они говорят, подавайте на досрочное, туберкулез все-таки!.. Но в Молдавию ей нельзя, там по 2-му кругу поднимают! Поэтому как насчет Ленинграда?..»
Хвола-страхопола (перейдя на тот же язык): «В Ленинград ей тоже нельзя! В Ленинграде Кирова убили!»
Дядя Шура: «Ха-ха, его когда убили, Хвол?!.. Его убили 20 лет назад!..»
Хвола-страхопола: «Это неважно, когда его убили!»
Дядя Шура: «Хвол, ее вывезти оттуда надо! Пока туберкулез в первой стадии! И пока НКВД в Тюмени доброе!..»
Хвола-страхопола (оглянувшись): «Виктор (по-русски)!.. Виктор, ты показываешь Лёве свои кубки?..»
Разговор возле шкафа.
Виктор: «А вот еще кубок! Это первенство СССР до 18 лет в Таллине! А вот моя первая мастерская норма, первенство города Ленинград среди взрослых!.. (тихо) На каком языке они говорят?»
Лёва Пешков: «На ташкентском!.. А ты кто, бегун?»
Виктор: «Нет!.. Я шахматист!..»
Лёва Пешков: «А почему бегун на кубке?»
Виктор (вертя кубок в руках): «Хм-м-м, и в самом деле бегун!..»
Разговор за столом.
Хвола-страхопола: «Ты за ней все детство бегал!.. Ты жениться хотел!.. Вот и придумай выход!..»
Дядя Шура: «Вот и придумаю!.. Как звали твоего мужа?..»
Хвола-Страхопола: «Никак!.. Зачем тебе?!»
Дядя Шура: «Не мне! Для генпрокуратуры! У кого погибшие на фронте, у тех досрочные ходатайства берут! Нужно двое погибших на фронте!..»
Хвола-Страхопола (тряхнув головой): «Не трогай моего мужа!»
Дядя Шура: «А родители? Если в фашистском лагере погибли, то в генпрокуратуре двое как один считают!»
Хвола-Страхопола (мотая головой): «Не трогай моих родителей!.. Нет!..»
Дядя Шура: «Хвола!.. Побойся бога!..».
Хвола-Страхопола: «Это Виктору навредит!..»
Дядя Шура: «Это Адассе поможет!..»
Хвола (мотая головой): «Это Виктору навредит! Это Виктору навредит!..»
Дядя Шура (упорно): «Я спрашиваю, как звали вашу маму? Твою и Адассы!.. Отец, я помню, Ревн-Леви! Москович Ревн-Леви!.. А мама?..»
Хвола (раскачиваясь на стуле): «Лучше бы я в блокаду умерла! Из-за него не умерла! (показывает на студента и кмс) Без меня на 2-й день пропадёт!»
Дядя Шура (оглянувшись куда она показывает): «На второй день?! С такими-то кубками?..»
Хвола (закрыв лицо руками): «Виктор!.. Выстави этих людей из комнаты!»
Дядя Шура: «Оп-па!..»
Студент и кандидат в мастера (подходя): «Покиньте комнату!»
Дядя Шура: «Оп-па! А ты драться умеешь, чемпион по домино?»
Студент и кандидат в мастера: «Я 3 месяца ходил на бокс!..»
Дядя Шура (с напускным страхом): «Ого!.. Целых 3 месяца?..»
Студент и кандидат в мастера: «Да! Я отработал несколько ударов! И пресс у меня накачан!»
…
«УО* ты! – только и ответил ему дядя Шура, идя к двери. – Пресс у него накачан!..
Даже сейчас, выгоняемый из комнаты, он выглядел как человек, вполне довольный собой.
= = =
УО* – умственно отсталый.
= = =
И только когда из парадного на темную улицу вышли, он похмурел и замкнулся.
Мысли его теперь вертелись вокруг того, где добыть 2 погибших на фронте или 4 погибших в фашистском лагере для освобождения Адассы (с туберкулезом в первой стадии).
И хотя весь этот долгий вечер Лёва готовил слова для «попроситься к дяде в сыновья», вдруг у него решимость пропала.
Потому что не к месту.
Не ко времени.
Посреди сугробов дядя остановился и сказал:
«Ну и женюсь… если не добуду!».
Ему теперь не до Лёвы было.
= = =
= = =
= = =
7.
Студент и кандидат в мастера. 28 лет спустя
Поединок «Спасский – Корчняк» (Белград, 1977, финал Претендентов) был пред-последним барьером на пути Предателя к Короне.
Впереди – только сам тов. Карпов. Член ЦК ВЛКСМ. Депутат. Чемпион мира по шахматам.
Но дело не в Короне. Тут будьте спокойны: Предателю ее не отдадут. Поднимут все ополчение. Все виды ракет и самолетов в воздух. Обьявят день ночью а ночь днем – но не уступят, не отдадут.
Поэтому дело не в Короне.
А в самом Предателе.
Предатель.
Уступи он в Белграде – и на советской половине мира его имя выплеснут в помои, как со дна кружки остывший чай. Сам побег его (вообще-то тянувший на статью «измена родине», расстрельную статью!), перестанет быть горячей темой… тёплой темой… темой комнатной температуры… но будет остывать до полного забвения.
А если тебя забыли = то тебя и нет.
Это как если б в коробке от спичек обитал жук-носорог, но факт его существования не имел силы до тех пор, пока кто-то посторонний не сдвинет крышку и не увидит, что внутри жук. А если не сдвинет и не увидит, то и жука нет!
Но это все – на случай поражения в Белграде.
А вот в случае победы…
В случае победы жук… гм… не только не расстрелянный, но и просто не упрятанный в коробок, зато в целой галерее модных костюмов и с белолыбым снегом в крепких скалах щёк (спасибо новому зубному мосту!) на Советского чемпиона мира выходил. В атмосфере громкого антисоветского шабаша, в фокусе гнусной мировой шумихи, с благословения фашистов-империалистов всех мастей, выползал из логова – лицом в лицо всего СССР.
Вот это и есть самое неприятное.
Это еще древние открыли: есть атом и есть пустота.
Материя существует в пустоте и благодаря пустоте!
Не может быть две материи.
Но либо я, либо ты…
…
Либо я, либо ты…
Поэтому – кто бросит камень в советский огород?! Кто осудит принятые там меры:
1. Выработать и распространить среди шахматных столиц мира положение о бойкоте советскими мастерами и гроссмейстерами всех соревнований, личных и командных, с участием Перебежчика.
2. Сократить финансовую поддержку FIDE (Международной Федерации Шахмат) –на 50% — в первый год, на дополнит. 25% во 2-й год, и, начиная с 3-го года, полностью прекратить все выплаты в случае не-исключения Перебежчика из ее рядов.
3.…
4. …
5. …
…
22. Выработать и довести до сведения семьи Перебежчика (мачехи, жены и сына, проживающих в г. Ленинграде), положение о снятии с них уголовной ответственности и неприменении к ним мер наказания в случае его проигрыша в Белграде (о чем доведено до сведения самого Перебежчика).
= = =
А еще были странности, происходившие в самом Белграде, когда при подавляющем, просто-таки погромном превосходстве (+5 –0 =5) после 10 партий, Перебежчик пропустил четыре (4!) удара вряд. И если бы в борьбе! Так нет. 1-2-ходовые «кляксы» в крепких позициях.
Корчняк и сам не мог объяснить наплывов этой шахматной слепоты.
Пришлось исследовать ее под другим углом.
«Посмотрите, как ваш соперник играет! – обратил его внимание R. (секундант). – Он за доской не сидит!.. Вся партия – из бокса за вашей спиной!.. Уж не колдун ли он?.. Я бы подал протест!»
Но Корчняк не стал подавать протест.
Вместо того он впервые рассмотрел своего противника не с т.з. шахматных особенностей, а с т.з. «кто выдвинул его».
Смотрел, смотрел… и не увидел.
Потому что из одного города. От одного тренера. И в 1953-м году, когда 22-летний мастер спорта Корчняк впервые поехал играть заграницу, то среди поручений от приятелей было и поручение 16-летного кандидата в мастера С.: мохровые носки. Красные. Или желтые. Или мандариновые. Главное, чтоб поярче!
Тут все ясно.
Поэтому Корчняк не стал подавать протест.
Но потребовал поменять местами боксы: чтоб неприятель (некогда мечтавший о мохровых носках), все время был на виду. А не за спиной.
Это и решило исход матча.
= = =
FIDE officially proclaimed IG Victor Korchniak the Winner of the 1976-1977 Candidates TOURNAMENT to challenge the World Title against the acting World Champion.
(«ФИДЕ официально провозгласило МГ Виктора Корчняка победителем турнира Претендентов 1976-1977 гг. с правом вызова действующего Чемпиона»)
…
Одно плохо: секундант R. уехал с матча. Советские припугнули его.
…
И вот тогда-то, на последних партиях в Белграде, подходит человек.
«Не узнаёшь?.. Не узнаёте?.. Пили у вас чай в 51-м! Вспомнили?.. Вспомнил?.. Там еще кубок с бегуном в шкафу, ха-ха!.. В шахматы я не силен, но если поддержка требуется в быту, то – ради бога! Мы ведь как бы родственники! Ха-ха!..»
И хотя Корчняк не узнал и не вспомнил, да и сам человек не понравился (глупые смешки, бегающий взгляд, странное тыканье-выканье…), – поддержка ему требовалась. Особенно в быту.
«Вы умеете пользоваться прачечными камерами? – спросил. – Ну этими, в подвале!»
(Потому что там self—service. Какие-то кнопки, жетоны… Вникать самому – 2 дня убить! половину головы освободить для этой цели!).
«Умею! – отвечал как бы родственник. – Простирнём что надо!»
«А не боитесь, – спросил тогда Корчняк, – иметь дело со мной? Знаете, что за игра мне скоро предстоит?!..»
8.
«Игра, которая скоро предстоит».
Был ли сам Корчняк напуган?
Если по-шахматному, то – ничуть.
Нисколько.
Тов. Карпова он не только не боялся, но и непритворно презирал: за шахматные лень и скуку, за мелкий шахматный почерк и общую размытость шахматного лица. За то, что и сильные стороны свои: интуицию, счёт, стальные нервы за доской… – подчинил голому 1:0. Это когда в Английском Начале, или в варианте Кереса, или в любом 1.d4-Kf6 ты легко и непроникновенно усваиваешь усиление на …дцатом ходу (одно из многих десятков усилений, подготовленных твоими шахматными рабами), и сходу палишь его для быстрого 1:0. И ладно бы в открытом бою. Ан нет! Всегда умел выступить этаким рабочим пареньком с Урала, этаким своим. Которому – хоть в преферанс, хоть в бильярд, хоть в шахматы – нет дела, во что играть. Главное – чтоб выдвинули. Главное, чтоб за спиной – партия и комсомол, армия и КГБ, пресса и ТВ,.. а также все бывшие коллеги, все сколько-нибудь ценные шахматные кадры СССР с их теоретическим арсеналом.
И пускай никакого интереса – играть с этим плутом. Никакого роста на партиях с ним.
Но… Урал выдвинул его.
Весь Советский Урал (партия, комсомол, армия, КГБ…) – против одного «как бы родственника».
= = =
Как бы родственник.
Неустроенный (в 2-х странах не привился), но опрятный.
Молчун (а молчуны – не пугливы).
Умелый (кисель из ягод варит, рыбу в духовке парит – полезно для зрения и умств. работы).
И… чихает!
В том смысле, что Виктору нравилось, как Лёва Пешков чихает.
Как же он чихал?!
Очень смешно. Длинными очередями по 15-20 мелких чихов. Будто он в шутку чихает. Веселится так.
Но дело не в веселье, а в том, что он чихал как милый простой человек без двойного дна!
И еще Виктору нравилось, как Пешков утреннюю газету смотрит. С какой милой собранностью устраивается он в кресле для этого дела, как вся его фигура говорит: «А вот теперь я смотрю газету!», и как при этом его брови подлетают (и остаются поднятыми во все время чтения).
И если кисель из ягод Корчняк мог бы и сам себе сварить (но для этого ему 2 дня убить надо было, всю голову освободить ради киселя), то вот такого как бы родственника – своими силами – он бы не нашел.
= = =
«На Филиппины поедете со мной? – спросил его после недельной притирки. – На матч с Толей!..»
= = =
Еще Корчняка интересовало, есть ли у него семья.
Всё собирался спросить.
А потом перестало интересовать.
Ну есть семья, ну нет семьи… – что это меняет в плане подготовки к Толе?!
Конец 1-й части
Часть II
1.
«Семья» как бы родственника. В те дни.
В большом перерыве я влетел в деканат, но Заслонихи не было. Обед.
– Что ты хотел? – спросила Лидия Викторовна, секретарь.
Я отдал ей письмо («По своим обстоятельствам… ля-ля… прошу отчислить меня из ВГИКа… ля-ля…»)… отдал письмо… отдал письмо… отдал письмо… и – будьте здоровы!.. Не поминайте лихом!
Потому что надоело: «молод… неопытен… жизни не знает!..»
Вот и пойду набираться опыта. Узнавать жизнь.
Есть у меня приятель-сибиряк. Водитель трамвая по лимиту. Говорит, что и меня устроит.
Вот и пойду себе … в трамвайный парк.
— — —
В фойе на 1-м этаже.
– Вот и всё! – поведал я старенькой гардеробщице, принесшей мою куртку. – Не поминайте лихом!..
– Куда это ты? – спросила она с ленивым добродушием.
Май, 1979, Москва.
– В люди!.. – отвечал я бодро.
А потом надел куртку и – на выход со свежей беломориной во рту.
Пол-института толкалось на первом этаже: в буфет, из буфета, с улицы, на улицу…
Мысленно я распростился со всеми.
Трамвайный парк находился на Эйзенштейна, между общагой и институтом.
Я всегда умедлял шаг возле его оградных пик. Мне нравилось, как он устроен: в загористых таёмах, в лесных траве и деревьях, в солнечных порывах за парадным забором. Даже позвень трамваев в усадебной его глуши была другая, нежели на улицах: не городская-транспортная, а как будто колодезное ведро наматывают на цепь.
Я вступил в проходную и попросил кликнуть моего сибиряка.
А мне отвечают — не его смена.
Странно. Мы ведь договаривались.
А где тут у вас отдел кадров, спрашиваю.
Вон там, махнули рукой.
Прихожу в отдел кадров, пишу анкету.
Отдаю.
А мне: «Идите в Бабушкинский военкомат. Принесите открепление от армии!»
Я: «От армии?.. От какой армии?!.. У меня студенческая броня!.. На 5 лет!..»
А мне: «Студенческая броня – это для студентов! А вы теперь не студент!»
И поднимают трубку – звонить в военкомат.
Я: «Нет, нет! Я сам!»
И тянусь – анкету отнять.
«Сам?.. Что – сам?.. – не отдают анкету. – В военкомат – сам?.. Вот и идите в Бабушкинский военкомат! Уладьте там! До завтра не уладите – мы разберёмся!»
И анкету мою – в сейф!
Во влип!!!
Караул!
Последнее, чего мне надо, – Бабушкинский военкомат.
Чтоб прихватили на месте – на 2 года в Афган.
На ватных ногах по лестнице.
В проходную.
К дяде Шлёме?
А к кому?!
Баба Соня всегда говорит: «Влипнешь в неприятности в Москве – сразу ставь в известность Шлёму!»
2.
Ставить в известность Шлему.
С противным чувством выходил я из метро.
Эх, и надо было так влипнуть!
Площадь Ногина – угол Богдана Хмельницкого (через 35 минут).
Но я поднялся из метро… и глазам не верю.
Весна выхлопнула, пока я под землей ехал!
Весна во всю сирень!
Честно, это была удивительная перемена!
День так вырос, что людей на улицах не стало!
Иду себе и переглядываюсь с Москвой. С ее (расширенными из-за весны) зрачками дневного света.
Иду вдоль Политехнического.
Иду и слышу, как преет в душе какое-то жалобное беспокойство: мол, весна, юность, а я до сих пор не счастлив, хотя всё обязывает к этому.
У афиш Политехнического стояла парочка: длиноволосый олух в матросской шинели и дамочка-подросток в сиреневом платье с бусами.
Они попросили покурить, я натряс им дукатовской «Явы» из пачки.
В благодарость они вручили мне пригласительный билет на вечер молодых поэтов. На сегодня. В 20.00.
«Приходите! – стала зазывать дамочка-подросток. – Придёте?»
Я не знал, приду или нет.
Все теперь в руках Бабушкинского военкомата.
И я двинул себе дальше, к пл. Дзержинского. Чтобы оттуда на Кирова, в мастерскую дяди Шлёмы.
— — —
Дядя Шлёма сидел в наглазной лупе над верстачком.
Он слышал, что с улицы вошли, но не поднял головы.
Он энергично, с продуманной подвижной силой ковырял тонкими щипцами в разрезанной грудке часов, в их пульсирующих плёнках. Лысая голова его была добродушной дельфиньей формы.
Наконец он посмотрел, кто тут, и сказал спокойно: Софийка!
Всегда он встречал меня этим странным словом.
…Я дал ему локоть для опоры, и мы тронулись домой.
По пути говорили о футболе (не ставить же его в известность вот так вот сходу!)
Дядя был на протезах, отчего походка его была надависта, бочковата. Он немного вис на мне, но терпимо. Да и идти близко: с Кирова в Большой Комсомольский, а из Большого Комсомольского в Малый через гаражи.
— — —
Через полчаса.
Накрыли ужин перед телевизором.
Хидиятуллин упустил Газзаева, и тогда дядя Шлёма пригнулся к экрану и завопил: «Держи его, проклятый татарин!.. Держи усатого таракана!»
М-да, он вел себя так, точно игра происходит не в Лужниках на 100-тысячном стадионе, а здесь, в 7-метровой проходной комнатке, где мы едим и выпиваем.
Баба Дуня отдыхала в своей спаленке за занавеской. Но, когда Шлема стал вопить, она одернула его сердитым басом и, медленно сойдя с высокой кровати, пошаркала окна закрывать. Приговаривая при этом свое обыкновенное «…вот умру и куда денешься?!.. И кто тебя возьмет, такого дурака?!..»
В ответ дядя Шлема откинулся в кресле и засмеялся в голос.
Он смеялся с такой полноротой звучностью, будто орехи колют. И точно он давно придумал – куда ему деваться после ее смерти.
А потом налил нам еще по рюмке.
В перерыве были новости.
Я сидел как на иголках – решая, когда же, наконец, поставить его в известность.
Но дядя слушал новости с таким рассеянным достоинством, точно и теледикторы сидят не где-то там в Останкинской телебашне, а прямо здесь, в проходной комнатке в Малом Комсомольском, и говорят нам одним.
Но ему быстро надоело.
Он велел: «Заткни им харю!».
И забыл о них.
Я поднялся из кресла и пошел затыкать харю телевизору.
А потом сбежал в туалет-ванную. Полюбоваться Брижит Бардо в деревянной рамке на стене (в рейтузах и свитерке. С локонами до попы). И еще какой-то актрисой (имени не знаю). И… набраться духу – про военкомат.
Я любил дядю Шлему и бабу Дуню, хотя не помнил, кем они нам приходятся. И кто они друг другу.
Мама объясняла, но я уж позабыл.
Ну и бог с ним. Главное, что мне и сытно, и весело у них. Потому что дядя Шлема эксперт по США. Его хлебом не корми, дай только рассказать про ихние холодильники и стиральные машины, автобан 66 и спортивные форды-мустанги с крышей из парусины, про киноактера Чарлза Бронсона и жаренных цыплят из Кентукки. Хотя ни в какой Америке он сроду не бывал! Куда ему – на таких протезах?!
— — —
Собравшись с духом, я вышел из туалета-ванной.
— — —
И… я поставил дядю Шлёму в известность!
3.
Эх, не надо было этого делать!
Особенно баба Дуня ругалась:
– А мама слыхала?.. А Софийка слыхала… – что ты инситут бросил?!..
– Кто такая Софийка? – не понял я.
– Бабушка твоя! – стал смеяться Шлёма.
Он смеялся так громко, что в буфете фарфор гремел.
Баба Дуня тоже порывалась ответить. Но Шлема глушил ее своим смехом.
Вот сколько она порывалась, столько он глушил.
Пока она не оставила попытки. И поджала губы – сурово и горько.
А дядя Шлема все смеялся – громко и ненатурально.
И не вспоминал про футбол.
Там, в тихих внутренностях «Рубина» уже десять минут как 2-й тайм потрескивал в проводах и лампах, а мы всё сидели перед выключенным экраном.
Май, 1980, Москва.
– Я пошутил! – сказал я видя такое дело. – Я не бросаю институт!..
– Нет, ты не пошутил! – не поверила Евдокия Петровна. – Звони Софийке! – велела она Шлёме.
Во пристала!
– Он пошутил, мум! – пришел на выручку Шлёма.
И перестал смеяться. Р-раз – и стал тих. И скучен.
Просто взял и вынул новое тихое лицо из запасов головы.
Мы вернулись к ужину.
С набитым ртом он потряс пальцем в сторону «Рубина». Мол, включи ему харю!
Я встал из кресла и вдавил кнопку.
Футбол вернулся.
Но вечер был испорчен, и я ушел.
— — —
Ушел. И настроения не стало.
И весна уж не бросалась в глаза.
Не сглупил ли я на самом деле – покидая ВГИК?
Пол-страны мечтает о поступлении во ВГИКе, а я… а я…
И еще мне дядя Шлема не понравился.
Поведением своим.
Особенно смехохохотом.
Которым он бабу Дуню глушил.
Не давал ей ответить – кто такая Софийка!
… Я спускался в тоннель Пл. Ногина, когда вспомнил о вечере молодых поэтов.
= = =
В Политехническом.
Молодые поэты выступали друг за другом.
5 минут по регламенту.
Я спускался с верхотуры, когда объявили имя, и со скамеечки на сцене встал тот самый длинноволосый олух в шинели, которого я сигаретами угостил.
Ну, теперь не в шинели, конечно, а в свитерке и тряпочных джинсах.
В зале было довольно публики, но сидели кустами, вразброс.
Я тоже присел отдельно, с краю, чтоб свалить, когда прискучит.
И вот, выходит мой олух к микрофону и, наведя свои поскребывающе-острые, щуркие глазки на верхотуру театра, выкатывает стихи.
Ну. Что сказать.
На стихи я реагирую, как тарантул на открытый участок кожи.
Как сова на мышь.
Так вот, я свидетель, что стихи его были недорогие.
Рифмы «Планета – Ракета», в таком духе (Костя Тронин бы смеялся!).
Но зал проснулся на его стихах.
В Президиуме тоже повернули головы (Ваншенкин, Винокуров…).
Видимо, это были с секретом стихи, они пыльцу выделяли.
А может, все дело в произношении. Во вкрадчивой мягкости, с которой он проговаривал слова.
Да, он подкартавливал чуть-чуть. Совсем не сильно, в пол-эр. Из-за этого сами буквы его стихов излучали звук переливающийся, неверный. Они выходили с замиранием – как звезда.
Поэтому мне понравилось.
И не только мне.
Был успех. Целый прибой аплодисментов.
«Серге-е-ей Гуде-е-енко! – повторил ведущий. – Поздравляем, Сережа!»
— — —
Через час.
…Возле гардероба я увидел его.
Уже все двери на улицу были отпахнуты и народ расходился. А он всё торчал у колонны. Давал разглядеть себя.
Дамочка-подросток в сиреневом платье так и липла к нему, но он не собран был для неё.
А то!
Все, кто там был, останавливали на нем взгляд. Кивали на него друг другу.
А он в ответ смотрел так, точно знает им цену, но при этом снисходителен и дружелюбен.
Он бы вовсе казался душа-человек, если б не впалые щеки.
И если б не узкие губы к ним впридачу.
Я подошел и говорю: «Ты силён! Пока другие читали, одна серая будничность замуровывала сцену. А вот ты взломал её своими стихами!»
«Да, неплохо я их! – сказал он благодарно. – Видел, как Винокуров на меня пялился?..»
– Видел! – подтвердил я.
– Сергей Гуденко! – протянул он руку.
Я помнил эффект этого имени, объявленного в зал, а теперь оно было выставлено для меня одного.
Мы пожали руки.
У него была беглая лодочка-ладонь.
Но мне почудилось, что она запомнила мою, сняла с неё слепок.
В самом деле Гуденко полностью переключился на меня.
И даже перестал шнырять глазами по сторонам. Хотя довольно еще публики сновало в гардероб и из гардероба.
«Поехали ко мне! – позвал я. – В общагу ВГИКа!»
Не хотелось расставаться.
— — —
Выходим на улицу.
Та, в сиреневом платье, за нами. Как хвостик.
Двинулись к Пл.Ногина, но Гуденко велел ей ехать домой к сыну. Оказывается, у них ребенок.
Она отстала. Перешла на другую платформу, не оглядываясь.
Но я по спине видел: покорность с самолюбием борются в ней до слёз.
— — —
ВДНХ.Через полчаса.
Выходим из метро.
Гуденко разговорчив, как ветерок.
Заглянули в Гастроном на пр. Мира.
Выбрали «Гымзу» в оплётке.
Выложили по рублю в кассу.
И по тому, как Гуденко искал в себе рубль, я понял, что он не скуп, но беден.
Его обращение, скажем, с темнотой и светом, с К. Ваншенкиным и Евг. Винокуровым, было как у равного с равными, даже немного свысока, а вот рубль угнетал его.
Но он прочитал мои мысли и сказал, что работает секретарем суда Бауманского района и какие-то деньги у него водятся.
Я не знал, что такое «секретарь суда», и спросил, как попасть на такую работу. И способствует ли она изучению жизни.
Но он скривился: мол, работа дрянь. Бумаги да конторская пыль.
А что до изучения жизни, то он изучает ее посредством… женщин.
Красивых и разных.
Вот так он обьяснил.
4.
Распили бутылку «Гымзы» в моей комнате.
Уже после первых глотков я дрогнул. Будто бы оконная рама перекосилась во мне, и об нее деревья стихов зацарапались.
Не то чтобы опъянел, но нестерпимо в стихи бросило.
Как будто пелена с глаз упала!
Ведь и стихи – жизнь.
Так надо ли её нарочно изучать?!
Уходить в какие-то трамвайные парки?!
И загреметь в армию напоследок?!
И тогда Гуденко говорит: «Почитай-ка своё!»
Май 1980, Москва, общежитие ВГИКа.
Без слова я встал у батареи центрального отопления.
А когда я читаю вслух, то мои брови сходятся к переносице. И на футболке воздуха отдавливается трафарет, напоминающий моё лицо. И кто мне друг – у того на лице тоже отдавливается мой трафарет.
И вот, стал я читать.
А Гуденко– слушать.
Я не знаю, какой я поэт. Великие русские поэты не родятся в Бессарабии. В крайнем случае – их ссылают туда на время. Как А.С. Пушкина или Костю Тронина. А я там родился, увы. Но что я хочу сказать. Я хочу сказать, что я есть! Хоть разливай меня по бутылкам «Гымзы». И порукой тому – лицо Сергея Гуденко с отдавившимся на нем трафаретом моих стихов.
Да-да! Видели бы вы!
Если до сих пор он держался так, точно весь мир обступил его толпою и дергает: а можно мне?.. а мне?.. а мне?.. и он легко всем разрешает, но спрашивать все-таки нужно, то сейчас он сидел неспрошенный. И слушал.
Не передать: как он слушал!
Сквозь цветной дым собственных стихов я ясно видел: он поедает их целиком, глотает как огонь, как шпагу.
Конечно, я и раньше не прозябал. Охотно читал стихи всякому встречному. Но… акустики не было. Стихи ли читал, спорил ли о футболе, спрашивал ли в трамвае «Вы на следующей выходите?..» – нигде мой голос не откладывал икринок.
А сейчас отложил – в стихах.
В их крахмале и сахаре.
В том же наборе букв это стали другие стихи.
Буквальные, как надувшийся картофель в верхах земли.
И хотя они и раньше умели гренчать как тяжелая связка ключей, больших и мелких… но раньше, до сегодняшнего дня, они не умели дать потомство.
А сейчас – дали!!!
Факт, что нарцисс Гуденко отказался от себя, чтоб состоять из одних только скважин для моих претыкающихся ключей…
Спасибо, Гуденко!
— — —
Теперь я и Костю Тронина могу удалить.
Из памяти, из биографии.
Вместе с его «Дискоболом».
— — —
Но поздно вечером, когда мы с Серегой улеглись валетом на моем диване, в дверь постучали резко и определенно.
Недовольный Петриченко в одних трусах потапкал открывать.
За дверьми стоял… дядя Шлёма!
На протезах.
5.
– Выйди! – приказал он.
И, раскачиваясь на скрипучих протезах, отступил в коридор.
В коридоре.
– Вот!.. только ради Софийки! – объявил. – Cам Нагибин к твоему декану ездил!..
И отдает мне… мое… («Прошу отчислить меня из института…»).
– Порви при мне! – добавил он, видя мою нерешительность. – И вот это!.. – протягивает какую-то коробку. – Сами храните!..
– Что это? – отшатнулся я.
Только старых ботинок мне не хватало.
– Софийке… бабушке отдай! – отвечал он глухо. – Но только передай ей… что – всё!.. Увяли помидоры!..
И – под ребра мне этой коробкой.
– Какие помидоры? – хохотнул я. Но осекся.
Впервые я видел его таким.
Осунувшимся от строгости.
Выпавшим, как скелет из шкафа, – из своего всегдашнего добродушия.
– И ты тоже не сердись! – добавил он. – Но больше не приходи, понял?!..
– Куда, – похолодел я, – «не приходи»?..
– К нам в Малый Комсомольский!..
И, понимая, что – убил… убил наповал…– добавил:
– Ты – мне – никто!.. Вы мне все никто!.. Две ноги вам отдал! Что, мало?!..
И поковылял к лифту.
– Пора мне и вправду подумать о себе! – обернулся он. – После Евдокии Петровны!..
= = =
Со странной этой коробкой вернулся я в комнату.
15.2.1970. Кишинев. Отдел Культуры ЦК КПМ. Протокол обсуждения рукописи нового романа тов.Шора (Ильина) П.Ф… – первое, что мы увидели, подняв с нее крышку. – «До сегодняшнего дня тов. Шор (Ильин) в своем творчестве опирался на прогрессивный метод социалистич. реализма. Тем огорчительней грубые идейно-художественные просчеты, допущенные т. Шором (Ильиным) в его последнем романе».
– Ладно, потом! – прикрыл я коробку.
Не хватало только Серегу – в Ботаническое озеро окунать.
= = =
Через сутки.
Проводил его до метро.
Была ночь, воздух в тёплых складках.
Встали покурить у ВДНХ. Возле парапета.
«Через каких-нибудь 10 лет мы тут с тобой так не постоим!.. – вдруг объявляет Серега. – Проходу не дадут!..».
Если честно, то и я думал о том же.
Но не мог вслух. Поверить до конца – не мог.
И вот поверил – раз Серега обещал!
А надо было видеть, как он курит!
Как опирается на парапет!
Как моргает!
Иные локтем так не двинут, как он ресницами поводил…
Поэтому если такой человек обещал нам славу, то шансы есть.
– Ну что, поехали ко мне, молодой талантливый поэт? – вдруг придумал он.
– А ребенка не разбудим? – поосторожничал я (хотя…только и ждал приглашения).
– По ночам у меня нет ребёнка! – сказал он. – А я ночной человек!..
6.
Через пол-часа. У Сереги.
Ласковый пёс полоснулся в темноте прихожей.
С курчавой шерстью. Влажным носом.
Прошли в кухню, выпили чаю из толстокубых кружек. Литр чая, не меньше.
С пуделем во двор.
4 утра.
Дождь без ударенья.
9-этажки, спящие стоя.
Асфальт под фонарями – как блестящий глаз из-под челки.
Свиблово, Берингов проезд.
А потом соловьи забили в толстых ивах – ухарским крупным боем.
И на прудах за ж.д.полотном – горловой гул крякв!
5 утра.
В первую электричку (с пуделем).
Ст. Лосиноостровская –> Три Вокзала –> Лермонтовская –> по кольцу до Арбата. Читать стихи и говорить о поэзии.
Спроси – для чего в далекое Свиблово мотались, если только чаю выпить?
Не знаю. Не могу объяснить.
Сами перемещения Гуденко увлекали меня: безустальные, полные воли и смысла, хотя и без видимой цели.
Это было как из состояния вечности, допустим, прилуниться на малую кочку времени и, оттолкнувшись нетерпеливой пяткой, – в новый эфир.
Свиблово… общага на Галушкина… Свиблово… общага на Галушкина… По кружке чаю, и дальше! По вертящемуся барабану Москвы.
И, клянусь, не мы осматривали Москву, столицу мира, а она провожала нас взглядом. Архитектура, попробища старинных улиц, светофорные углы в желтом зеванье… все тянуло к нам шеи. Летний дождь – и тот был персональный, с кисточкой-мазком. А мы только шли себе 20-летним сильным шагом: Сергей Гуденко в морской шинели без пуговиц и я.
= = =
Но самое главное – что я от Сереги вынес…
Он никому себя не обещал.
Ни Москве, ни мне.
Ни родителям своим.
Когда ни приедем – спят.
Они спали в большой комнате без дверей.
Их нетребовательное дыханье шло как швейная строчка по рубахе ночного воздуха.
Они спали так, будто всё главное в их жизни давно исполнено, а других заявок с их стороны нет.
В том числе – заявок на сына.
Пускай будет свободен для славы.
Да не охомутит его родовое сознание.
Да он бы и не дался.
Едкий дымок «Примы» сплетался в корневую рифму с чайным горьким дымком на продавленной тахте в Серегиной комнате. Серёга дышал недовольно и пристально. Сию минуту ему не терпелось оставить эту комнату, эти 9-этажку, это ночной Берингов для нового броска. Туда, где Москва в яйце ночного космоса.
Даже сковородка с холодными котлетами на кухне – и та не улавливала его.
Аминь!
Он прав!
Да не уловит меня обувная коробка со старыми справками, к-ю дядя Шлема мне всучил.
Малопонятные люди моей семьи – не уловят!..
= = =
= = =
= = =
Часть III
1.
Малопонятные люди моей семьи.
Лев Пешков. Давно.
До полного совершеннолетия – юнга СЭСН (Северная эскадрилья стратегического назначения). Форма, табельное оружие как у штатных моряков, только на бескозырке бантик вместо ленточки.
В 18 – присяга и на 5 дополнительных в счет срочной.
Минер-торпедист на тральщиках.
1950–1957, Балтика.
Как оно было, дядя?
По всякому.
Однажды, например, командование решило: перетрясти ВМФ! Это потому, что там такие зубры водятся на боевых кораблях! Чуть не с Порт Артура
! Поди найди управу на эту матросню.
Выход?
Перетрясти, как перья в подушке!
Балтийские – на Тихий. Черноморцы – на Балтику…
Но Лёву Пешкова не «перетряхивали». Он уравновешенный. Не зарывается с командирами.
Но ему пришлось овладевать всеми военспециальностями на корабле: управление, компушки, двигатель, вообще всё машинное отделение. Это делается для быстрой взаимозаменяемости. Да что хотите, дядь Шур: матрос-химик, наводчик артприцела, такелажник… все умею. Плетение матов, и то освоил. Но основная служба: тралы и минирование, конечно.
И так до дмб.
– А что за «плетение матов»? – поинтересовался дядя Шура (после дмб племянник жил у него. Сидели, думали, как устраиваться по гражданке).
Июнь 1957, Черновцы.
– Ну маты, ковры! – Пешков удивился вопросу. – Ну, чтоб в кубрике на пол постелить!.. А чего это Вас маты интересуют?..
– Да так, просто!..
– И на подводке я был, и на крейсере «Киров», – возобновил Лёва свой рассказ, – но недолго! Только в артстрельбе поупражняться! И потом на донные тральщики снова! Потому что на трале я всё умею, без хвастовства! Вдобавок и лёгкий водолаз, и подрывник, могу в любое море подплыть и мину прицепить! Даже подводной сваркой занимался!.. Ну нет, я службой вполне доволен, дядь Шур! Всё-таки боцман стал! И.о., правда! А что такое боцман?! Это полный хозяин корабля! Любого офицера н… посылает! Боцман кацман, ха!..
– А каким там инструментом работали? – перебил дядя Шура. – В плетении матов?..
– Руками! – пожал плечами Пешков. – Какой еще инструмент! Руками и плели!.. Хм-м, не понял, чего вас эти маты волнуют?..
– Руками без спиц? – не унимался дядя Шура.
– Без спиц, конечно! Целые тросы руками! Манильский трос, трос пеньковый! А чё – художественная оплётка! Диаметр 5 сантиметров!
– Ну хорошо, а из какого материала?..
– Что – «из какого материала?»..
– Ну, маты?..
– Маты?.. из швартовых тросов!.. из порванных тросов!.. Ладно, Вы давайте колитесь, дядя Шура! Зачем Вам маты?!..
– Помню, как я мыкался после дмб! – «покололся» дядя Шура. – Вот и думаю, какая гражданская специальность тебе подойдёт!..
– Мыкались?.. Вы?.. – не поверил Лёва. – А ООС разве накрылась?..
– ООС?..
– Ну это, – напомнил Пешков, – жилищный фонд… генералы в лампасах дорогу забегают!..
Дядя откинулся на спинку стула.
Теперь его черед был дивиться – крепкой памяти племянника.
И удивление это было смешано с чем-то еще.
Не ясным.
Не слишком радостным.
– Уволили из ООС!.. – сведя пальцы в шелобан, он отстрелил куда-то в сторону. – За то, что Адассу переправил… туда!.. И не только Адассу!..
– А-а-а, по протоколу Ялты... – обрадовался Лёва, – о перемещенных лицах!..
Дядя Шура покосился поверх очков.
Покатал спичку в губах (он недавно курить бросал).
– Ну, так какую бы тебе гражданскую спецуху освоить?.. – вернулся к теме. – Если ты маты плёл, то не послать ли тебя к Тростянецкому в Оргеев? Это мой товарищ по сержантским курсам! Тростянецкий Исай! Герой Союза, между прочим!..
– Ради бога! – пожал плечами Лева. – Ну и как там Адасса? – сменил тему. – Не жалеете, а?.. ну, что не поженились?..
Дядя посмотрел округлившимися глазами.
С каким-то веселым недоверием.
Точно не поверил услышанному.
– Значит, к Исаю! – заключил мягко. – Он там крепко стоит, а?! Я так думаю, что крепко, раз бессарабец – и Герой Союза!.. Бессарабцам, ты пойми, боевое оружие – и то не доверяли в войну!..
– Во как? – удивился Пешков.
– А не жалеете? – перекривил вдруг дядя, – чаво не поженились?..
Можно было подумать, что кривляется.
Если б не лицо, сдувшееся, как водяная бомба.
Как пробитая картонка молока.
Пошарив ладонью по клеенке стола, схватил первое, что попалось, – подстаканник «Ялта». Без стакана.
Поглядел по сторонам – куда залепить:
– пенал с посудой.
– холодильник «Саратов», плетеная хлебница сверху.
– газовая плита в две комфорки.
– труба от примуса.
– окно в надувшейся занавеске.
– побледневший племянник Арье-Лейб. Дурачок, б-дь.
– радиоточка на подоконнике.
– Дур-рак! – опустил подстаканник.
Не стал залеплять.
– Кто? – спросил Пешков хрипло. – Дурак?..
– Я, во-первых, поженился! – прохрипел дядя Шура. – А во-вторых, там Изабелла Броди такая… по справке ее освободилась, понял?!.. По туберкулезной справке!.. Давай, понял, дуй в Оргеев, попробуй там!..
– Не подую! – красный как рак Лева стал выбираться из-за стола. Из зазора между проваленно-мягкой тахтой и острогранным столом.
Точно красная смола в лице у него выступила – от обиды.
– Подуешь! – сказал дядя, успокаиваясь. – Комбинат это и швейные машины тебе, и ткацкие станки, и вино, и мясо! Голодать не будешь!..
– Не подую! – из коридорчика повторил Пешков, сдергивая пальто с крюка (модное такое пальто с прямыми плечами… дядя подарил).
– Я прошу! – голос дяди осел. – Поезжай, устройся!.. А потом и я к тебе… квартиру поменяю!..
= = =
Через неделю.
В Кишинев прибыли ночью. На 3-й путь.
Прожектора.
Воздух с подвкусом мазута.
Неумытый, невыспавшийся, с перевязанным деревянным чемоданом, Пешков спрыгнул со ступеньки вагона, ступил с платформы на рельсы – в сторону главного зданья.
«Стоять!.. – кто-то закрючил за локоть. – Жить надоело?»
Это был сосед по плацкарте.
И сейчас же – с гудком и вибрацией – тёмнющий локомотив проплыл перед носом.
Незаклонная стена вагонов.
На расстояньи полусогнутой руки.
Пешков отпрянул. С колотящимся сердцем.
А сосед по плацкарте, веселый толстый мужик, стоял и таращился на Пешкова без слов.
Состав проехал.
Глазам снова открылся симметричный раскрой вокзала в брошках прожекторов.
Все побежали с чемоданами через рельсы-платформу-рельсы-платформу.
Пешков побежал со всеми.
И обвал грядущего накрыл его… .
2.
В тот же день прибывает к Исаю Тростянецкому в Оргеев.
Тростянецкий: «Ну шо, матрос!.. Химическую атаку на флоте отрабатывал?..»
Пешков: «Так точно! Отрабатывал!..»
Тростянецкий: «Вот и у меня будешь отрабатывать! Тельняха есть? А бескозырка? Будем наших врагов – химически атаковать!..»
Прикалывается, а Пешков не видит.
Тогда он и сам поскучнел:
– Я имел в виду, в цех пэ-о*. На производство огнетушителей пойдешь?
– Пойду!..
– Есть! – одобрил Тростянецкий. – Там у меня мехцех с кузней! С понедельника выходи!.. Поехали!..
И повез на «Газике» – показывать цех.
= = =
*цех пэ-о – противопожарной обороны
= = =
Приехали.
Там прославленный штампист Немировский, пожилой, глухой… По словам Тростянецкого, штампил еще при царе Николае на Одесском плугостроительном.
Пешков понаблюдал, как он работает. О да! Железным гладилом орудует, как пальчиком. Тыкнет по болванке и – в сторону – «Пейса, клёп!». И тогда молотобоец как даст по пальчику. Работа на глазок – а попадание полное!
– А почему он его Пейсой называет? – спросил Тростянецкого.
– Поедешь с ним в Кишинев!.. – распорядился тот вместо ответа. – Мы тебе комнату приготовили!..
В Кишиневе. В тот же вечер.
Сестра жены Немировского открыла комнату (на сдачу) – тёмную, с закрашенной печкой.
Толстая плахта поверх солдатского одеяла на кровати.
На полу корзина с вьющимся растением.
Жильё, стол – 150 р. в месяц. И за первые 3 месяца платить не надо: какой-то родственник уплатил.
— — —
Родственник?!
Хм.
— — —
А вот и он.
— — —
Горбоносый, со впалыми щеками, дядька стоял в дверном проеме. За спиной сестры жены Немировского.
Из-за предвечернего света в комнате – лицо его было бескровным, серым. Глаза водянистые, но с острым грифелем на дне.
– Шор Ильин! – назвался он голосом властным и простуженным. – Ученик твоего деда!..
И, легко выйдя из-за хозяйкиной спины, сдавил Пешкову руку.
– Ну? – посмотрел орлом. – Добро пожаловать?!..
Как будто вопрос задает: добро или не добро – Пешкову пожаловать в Кишинев.
– Добро! – отвечал Пешков с недовольством (он не любил, когда руку давят, силу демонстрируют).
И – за деньгами в карман.
– Отставить! – прикрикнул Шор-Ильин.
И проследил командирским взглядом – за Левиной рукой.
Рука «отставила».
– Идём с семьей познакомлю! – сказал тогда Шор-Ильин. – Это недалеко!..
И, поскольку Пешков не двигался с места и только смотрел с недоумением, то добавил приветливо:
– Идем-идем, гостем будешь! Я твоему деду — обязан!..
= = =
При румынах Молдавия была тёмная и отсталая, рассказал он по пути. И, главное, мещанская по духу. Твоего деда не понимали тут. Я понимал! Но молодой был! А подрос – в боевое подполье ушел. Пускай и не Герой Союза, как Исай, но офицер старшего состава! И член Союза писателей далеко не рядовой.
Улицы, по которым они шли, были малолюдные, вялые.
Заборы – переполовинены высоко намётанным снегом.
Так вот, по вопросу твоего деда, рассказал Ильин. О том, как он в Оргееве погиб. У меня отец из тех мест, но и для родного отца… (он помолчал)… я директиву не обогнул. А директива в те 1-е дни войны спущена была такая: «С целью недопуска паники среди населения принять все меры по удержанию людей на местах. Эвакуации вглубь страны — препятствовать!». Но деду твоему я лично эваколист добыл. Пришел к нему домой под покровом ночи: «Вот ваши бумаги. Вот продтабель на 3-х человек. Грузовик от горсовета отходит в 4 утра! При себе иметь только самые ценные и, конечно, теплые вещи!». А он в ответ?!..
И Ильин остановился.
Взял Пешкова за локоть и развернул к себе посреди сугробов.
Лицом в лицо.
Терпеливо выждал, пока неохотные лёвины глаза остановились на нем.
-А он в ответ: «Не тащите корову на чердак!»-выдохнул наконец.-Понял?!.. Вот так он мне задвинул про корову!..
И Ильин-Шор крякнул от обиды.
Но потом он встал возле какого-то забора.
– Прибыли! – повел рукой на дом. – На крышу не слазишь? Лед там поколоть!..
= = =
Покатое оплечье крыши было закушано снегом. Каждую зиму одна история: лёд настывает в желобах, против водостока. А как весна — то квартиру заливает через чердак.
Лёва поднялся на крышу.
Там листовое железо.
Скользко.
Стал колоть лёд, сбрасывать обколки на асфальт.
Шор-Ильин стоял внизу, отгонял прохожих, чтоб не убило.
«Будь я Героем Союза, как Исай, – комментировал он при этом, – полез бы на крышу сам!.. А так-то и гипертония, и другие фронтовые раны!»
Геройство Тростянецкого не давало ему покоя, судя по всему.
А потом дочка из университета вернулась.
«Иди погрейся, пап! – велит ему. – Я вместо тебя!»
Крепенькая. Щекастая. С открытой шеей в мороз.
Зовут Надя.
И что странно. Пешков все это время на крыше проторчал. Ну, спустился в сортир 1 раз. Никаких переговоров ни с кем. Только с Ильиным-Шором (снова про пешковского деда, про какие-то мёд и тетради…). Но откуда-то ему стало известно, что характер у этой Нади ого-го! Приводит как-то нищенку с базара: «Ей негде жить, пусть она поживет у нас!.. Ах, нельзя?! Ну тогда я сама уйду из дома!». Пустили нищенку в дом!.. И ещё она срывается в аэропорт без спроса (это 15 км от города): наблюдать, как АН-10 взлетают и идут на посадку… И… и… жених у нее в Ленинграде! какой-то чемпион по шашкам. Но она его не видела до сих пор…
Вот что Пешкову стало известно.
А сам, если б не был стеснительный, то рассказал бы ей всю биографию (донные тральщики, прицепные мины, подводную сварку… а до того Андрей Иванович, тёмные… а еще до того – туман забвения, сиротство). Потому что она была улыбчивая, искренняя. Точно в грузовом прицепе все 4 борта отвалились и во все стороны яблоки покатились со стуком!
Вот такая девушка!
= = =
= = =
= = =
3.
Их сын. Через 21 год.
Серега приходит, на себя не похож.
«В Свиблово облава! военкомат с милицией! метут в Афган!»
«Кого метут?» – спросил я беззаботно.
А потом смотрю, щеки у него — как листовое железо: такие белые.
– Недобор по летнему призыву! – пройдя вглубь комнаты, он вытянул сигарету из петриченковской пачки.
Ха, смелый!
Потому что Петриченко – сидел тут рядом (с пишмашинкой на коленях).
– Ты че, в Афган?! – не поверил я.
– В Афган! – рассердился Серёга. – На пушечное мясо!..
– Это куда ты стремился!.. – подсказал мне Петриченко со своего дивана.
И спрятал сигареты.
– В Афга-ан? – дошло до меня.
12 июня, 1979, Москва.
– Лично я сваливаю из Москвы! – обьявил Серега. – Готов со мной?..
– Готов, – отвечал я, – но у меня Трутко* на голове!.. в смысле зачёт по зарубежному кино в среду!.. Подожди, я сдам!..
= = =
*Инна (Интерна) Трутко – педагог ВГИКа
= = =
– До среды, – обиделся он, – меня 10 раз успеют замести!.. пока ты будешь сдавать своё зарубежное кино!..
– Тем более что он не сдаст! – заверил его Петриченко. – Трутко его не любит!..
Вот сволочь Петриченко.
– А жена!? – осенило меня. – Скройся у жены, чё?!..
– У Катюхи?.. Да она первая меня и сдаст!..
– Ну тогда оставайся здесь!.. – развел я руками.
– Где это «здесь»? Где это «здесь»?! – вскипел Петриченко.
Потому что «здесь» – означало нашу с ним совместную жилплощадь.
– Тебе жалко? – устыдил я его. – Моего друга в армию метут!..
А Серега – от обиды – чуть с кулаками на него не бросился. Хотя Петриченко был человек-гора. Серегино каратэ отскочило бы от него, как горох от стенки.
– Идём! – Серега рубанул на выход.
Я за ним.
– Сволочь Петриченко! – посетовал я в коридоре. – Ну да что с него взять! Вот – он даже за Карпова* болеет!..
= = =
*Карпов – Корчной (Багио. В те дни).
= = =
– Придется к Катьке ехать! – вздохнул Серега. – Едем со мной!..
– Едем! – согласился я.
Выходим на лифтовую площадку. Стоим, ждем лифт.
– Нет, я сам поеду! – передумал Серега.
Я посмеялся, чего он дурака валяет: то едем, то не едем. А потом смотрю – он свои узкие губы до крови кусает.
Выходим из лифта на 1-м этаже.
Серега даже сгорбился от огорченья.
– Обещай ей, что будешь идеальным мужем! – посоветовал я на прощанье.
– Не поверит!.. – выдохнул он.
Кажется, он знал, о чем говорит.
Тогда, набравши воздуху, я обьявил следующее:
«Серега, не дрейфь. Куда ты, туда и я. Хоть в Афган, хоть…»
Но я не придумал, куда еще я готов за ним…
Потому что выходим к вахте, а там…
Тпр-р-р-ру-у-у-у!..
Менты!..
Табун ментов в серых плащовках.
Серега – в лифт. Я – следом.
П-п-пальцы дрожат.
К-куда?
Где (схорониться)?
К-к-к-нопка 2-го этажа.
Там одни бабы-киноведки. Искать не будут.
— — —
2-й этаж.
Дневная темнота в коридоре.
Первая кого вижу: киноведка Илона К. в халате, с длинным ножом и пачкой маргарина в руках. Это вариант. Мы с ней целовались на Новый год. Ничего так. Вот только булька под носом. Можно у тебя п-пересидеть, спрашиваю, пока м-менты не уберутся. А чего вы натворили, усмехается. Ничего не натворили, объясняю, это облава. На кого облава, струхнула она. Вот его (киваю на Серёгу) в Афган хотят (как еще этой дуре объяснить!). Двести третья, врубилась она, там открыто.
Спасибо.
В 203-ю.
Входим.
Темнота.
Две двери.
И в ванной кто-то моется.
Стучу в левую дверь.
Нет ответа.
– А не выдаст? – спрашивает Серега.
– Нет! – отвечаю самодовольно. – Я с ней целовался на Новый Год…
Стучу в правую. Нет ответа.
– Она бы и дальше не против! – поделился я. – Но эта булька под носом!.. А вот станок как раз ничего, скажи?..
– Станок ничего! – подтвердил Серега.
В это время – с паромучей сковородкой на весу – Илона К. из коридора вернулась. Следом какой-то мужик в пальто. Мы окаменели от страха, а потом увидели, что это Николай Р. с 3-го режиссерского (ну тот, который с военруком дрался). Тоже напуганный какой-то. И по яуфу* в каждой руке.
= = =
*Яуф – ящик упаковки фильмокопий.
= = =
– Отбой, нет там никакой облавы! – сообщает нам Илона К. – Это заочники с 16-го этажа бутылки бросали, теперь их вяжут!.. Коль, а Коль (а это уже, игриво-кокетливо, Николаю Р.), «Блокаду»* когда покажешь?!..
– Не скоро! – Николай Р. опустил яуфы на пол. – Изъяты обе копии!..
– Что-о? – округлила глаза Илона К. – Что-о-о-о?..
– Да, 1-м отделом!.. – подтвердил он.
Тогда она – бочком-бочком – в левую комнату, со своей сковородкой.
К себе не зовет.
А со спины – станок у нее!!!
Уж не сглупил ли я на Новый год?!
Подумаешь, булька под носом…
Или это жар её сковородки так на меня подействовал?
= = =
* «Блокада» – курсовая 2-частевка Николая Р. По слухам шедевр. Но у него там – синхроны блокадников, и среди них – Корчной.
= = =
Между тем Николай Р. встал у двери ванной.
Прислушался.
Оттуда ни звука.
Вот так и стоим втроем – в темном коридорчике 203-й.
И кто-то четвертый – в душе.
Тогда Николай Р. с высокомерием посмотрел на нас.
И постучал – в душ.
Тук-тук.
Но как-то так. Без увлеченья. Средними костяшками пальцев.
– Варя, отдай 6-ю коробку! – сказал он в дверь. – Варь, у меня поезд через час!..
Усатое лицо его при этом затянулось какой-то двоякой ряской (виноватой претензии, что ли?!).
И тогда я понял, что раз по эту сторону двери – Николай Р., то по другую – Варя Н.
Ну эта… светленькая, со второго актерского.
Хотя Николай Р. невысокий дядька с ледяным взглядом, а Варе Н. восемнадцать, как мне. И она краснеет чуть что.
Выждав минуту, Николай Р. вновь подолбил в дверь душа – но теперь уже строгим финальным стуком.
– Варь, это нож в спину – с твоей стороны!..
Нет ответа.
Тогда, смерив нас холодным взглядом, он берется за яуфы, отрывает их от земли и…
Мне вот еще не доводилось испытывать громкой телесной боли. Не думал я, что от боли так голосят. Удивительно, как он на кубики не разлетелся – от такого крика-а-а-а!
На шум Илона К. вылетела. Без сковородки.
– Коль, что-о?.. Коля!.. Коля!..
Николай Р. в согнуте стоял.
Но выражение лица оставалось ледяным, высокомерным. Как будто это кто-то другой кричал.
– Коля, я «Скорую» вызову?!..
– Нет! – шепнул он, все не разгибаясь. – Негатив спасать… в первую очередь!..
Ручьи пота заливали его лицо.
И вот тогда – дверка душа отпахнулась наконец.
Красная, как свекла, Варя Н. выскочила оттуда – в банном халате и с тюрбаном полотенца на голове.
Этот головной тюрбан просто подавлял её щуплую фигурку.
Прежде чем глаза всех переехали на нее, она в своей комнате была.
Ключ в замке крутанулся.
= = =
= = =
4.
Спасать негатив.
На следующее утро.
Прибыли. Из всех купе повалили с чемоданами.
Только мы с Серёгой сидим, не дёргаемся.
Выставили яуфы в проход (всего 6 яуфов) и сидим, смотрим в окно.
Должен подойти кто-то с плакатом: «Киноотдел». И носильщик с тележкой.
Ленинград. 5.20 утра.
Но вагон опустел.
На перроне никого.
Один Серега там курит.
Странно.
5.30 утра.
«Ну?» – возвращается Серега.
«Что – ну?» – отбрил я его.
«Где же эти твои… с киноотдела?..»
«Почему это они мои?! Николай с нами обоими договаривался!»
Но — странно в самом деле.
Проводница приходит. И тоже: «Ну-у?»
5.45 утра.
Я думал, мы родим, пока перетащим эти яуфы на перрон.
– Это был спектакль! – заявил тогда Серега.
Мне не понравилось, каким тоном он это сказал.
Если бы он таким тоном сказал «Травка зеленеет, солнышко блестит!» – и то мне бы не понравилось.
Поэтому я ответил:
– Не понял!.. Какой еще спектакль?..
– Малого академического!.. – огрызнулся Серега. – Не было у него радикулита!..
– Сам ты Малый академический! – рассердился я. – Ему негатив спасать надо!..
– От кого?!..
Как будто сам не понимает.
Но он моргал с таким злым простодушием, точно и вправду не понимал.
Точно это кто-то другой – искал, куда свалить из Москвы.
Тогда я медленно скосил глаза – направо… налево…
Убедился, что – никого.
И… шепотом… «Корчной… КГБ…».
И приложил палец к губам.
– Вот именно, КэГэБэ! Корчной!.. – громко, на весь перрон, повторил Серега. – Дураков он искал – подставить вместо себя!..
– Не ори! – топнул я ногой. – Накличешь!..
В ответ он курить ушел… в конец перрона.
Что-то странное с ним делалось в последнее время.
6.20 утра.
Ждем.
6.40 утра.
Ждем.
6.50 утра.
Странно.
И у меня зачёт в среду по зарубежному кино!
7 утра.
– Мне необходимо завтракать! – возвращается Гуденко. – Попрошу выделить сумму!..
А у меня рубль с копейками – вся сумма.
– На! – отдаю с презрением. – Иди завтракай!..
Он берет и уходит.
Вот артист. То целыми днями на одних сигаретах с чаем. А то вдруг «необходимо завтракать».
Но я не сердился на него. Шутка ли, Афган. Пушечное мясо… И не только это. Неловко… гм… повторять такое… но он сам твердит об этом по 100 раз на дню… мол, с тех пор, как он повелся со мной, стихи его оставили. В полгода – ни одного нового стихотворения.
Как будто я виноват!
= = =
Вдруг из-под козырька вокзала – толпа. На Серёгу.
Серега встыл.
КГБ-Корчной?!..
А толпа увеличивалась так быстро, точно её в трубочку выдувают.
Накликали?!
КГБ-Армия-Афган?!..
Телогрейки, рюкзаки.
Х-хоп! – и затопили нас.
Кто бритый наголо, кто с патлами.
Рослые моряки в бушлатах вели их по перрону.
И тогда – вот что с моими мозгами стало. Точно из одной геометрической емкости (допустим, цилиндр) они перекатились в другую (допустим, призма!). В результате чего вся картина стала убедительна, все глупые домыслы Гуденко налилась правдой: Афган –> менты в общаге –> провокатор Николай Ф. со своим лже-радикулитом…–> все для того, чтоб Гуденко в армию замести! На пушечное мясо!
Что делать?!
«Не дрейфь! – вспомнил я. – Куда ты, туда и я. Хоть в Афган, хоть…»
Господи, неужели я такое говорил?!
Да. Было дело.
Прощай, мама! Прощай, баба Соня!
Несколько секунд у меня было.
«Но у меня зачет в среду!.. – реактивно вспомнил я. – По зарубежному кино!..»
Посреди перрона рос столб с проводами.
Я спрятался за ним.
5.
Но – ерунда. Бред.
Никакое не КГБ.
Просто салаги (пьяные в ж.).
Просто новобранцы.
Только и всего.
Кто-то обратил внимание на Серёгу.
«Зё-ёма-а!..»
И – по спине – ба-бах! Это потому что Серёга тоже в морской шинели, хотя и без пуговиц.
И тогда вся толпа: «Зё-ёма-а! Айда с нами!.. Вэмэф Лиепая Балтийский флот! Вэмээф Лиепая Балтийский флот!..» – по спине, по шее.
Меня бы вогнали в землю такими хлопками.
А Серега ничего, стоит.
Но у него сделалось такое лицо, что я прощаю ему все его фокусы на 100 лет вперёд.
Затем они похватали наши яуфы – для смеха.
Думали, не весит нифига.
Уронили через пару метров.
Железо грохнуло.
Тогда моряки проснулись: «Оборзели салабоны!..»
И – пендюли выписывать.
Как раз им состав подали.
Ура, в общем.
Мозги вернулись вспять.
Снова мы с Серегой вдвоем – на пустом перроне.
7.40 утра.
– Ладно! – говорю. – Нечего тут больше ловить!.. И у меня зачет в среду по зарубежному кино!..
Встретились с ним глазами.
(«Я все видел!» – сказали мне его глаза.)
– Отдай рубль, – заторопился я, – пойду мамаше звонить, чтоб денег выслала!..
Отнял у него рубль и пошел искать междугородку.
— — —
Ну и что он такого видел, думал я с обидой.
Как я за столб спрятался?!
А если б он был на моем месте?!
Сам накрутил: «КэГэБэ! Корчной!.. КэГэБэ! Корчной!..». А теперь недоволен.
И, погруженный в свои мысли, буквально влетаю в весёлую тётку с поднятым листом ватмана в руках: «Киноотдел». С красивой грудью.
7.50 утра.
= = =
= = =
6.
КГБ-Корчной!..
В те же дни.
Летели через Бангкок.
В самолете еще поработал с текстом (открытого письма). «Глубокоув. г-н Брежнев! Пишет Вам гроссмейстер Корчняк, в прошлом чемпион СССР и победитель Олимпиад в составе сборной страны. Г-н Брежнев! 2 года тому назад, будучи не в силах терпеть плохое отношение спортивных руководителей, я переехал на Запад. В СССР остался мой 18-летний сын. Он арестован… »
= = =
В Маниле встретили пышно, с военным оркестром под дождем.
Под зонтиками надели венки.
«Господин Брежнев! – тут же, в лицо фото- и теле-репортерам, под мыльным парным дождем зачитал Корчняк. – На днях в филиппинском городе Багио стартует матч между Советским чемпионом мира и мной, победителем турнира Претендентов. Это не первый наш поединок. Но, как и в московском матче 4-летней давности, я вступаю в игру, не располагая ни единым шахматным союзником. Г-н Председатель! В ходе ближайших недель и месяцев мир будет с волнением следить за ходом нового матча за корону. Важно, чтобы чемпион определился в справедливой борьбе! В связи с этим я прошу Вас: 1. Выпустить из заключения моего сына. 2. Не допускать давления и угроз в адрес западных шахматистов, готовых мне помочь!
С уважением,
Виктор Корчняк, гроссмейстер.
29 июня, 1978, Манила, Филиппины».
= = =
По ковровой аллее – в павильон аэропорта.
Там другие телекамеры.
Снова зачитал: «Многоуважаемый господин Брежнев! На днях в филиппинском городе Багио стартует матч…»
Думал, встретит понимание: сына посадили, тренеров запугали.
Как бы не так.
Посыпались вопросы-подковырки.
Репортер 1: «А о чем вы раньше думали – когда бежали из СССР?.. Вы вправду не понимали, что подвергаете Вашу семью опасности?»
Ответил: «Понимал!»
Репортер 2: «Тогда почему вы все-таки бежали из СССР?..»
Ответил: «Потому что в СССР меня не выдвинули!.. Вот если б я, как мой соперник, происходил с Урала, то меня бы выдвинули наверняка!»
Репортер 3: «А здесь, куда Вы бежали, Вас выдвигают?»
Ответил: «Главное, что здесь не выдвигают моего соперника!»
Репортер 4: «Помогает ли этот факт вашему несчастному сыну в тюрьме?!»
Ответил: «Спросите об этом Председателя Брежнева! Судьба моего несчастного сына – в его руках!..»
Репортер 5: «Можно подумать, что Председатель Брежнев и есть подлинный отец Вашего несчастного сына?!»
Почесал в затылке: «Вы смеётесь, да?.. Смеётесь надо мной?..»
= = =
Как раз объявили прибытие советских самолетов.
Все кинулись в их сторону.
= = =
Через час.
В автомобиле по дороге в Багио.
«Смеялись надо мной! – пожаловался Лёве. – Сыном попрекают!»
– Сволота! – посочувствовал тот.
И подсобрался. Как перед дилеммой. Ему хотелось развить тему. Например, о своем сыне (студент ВГИКа! талантливый, наверное!). Но передумал — Виктору не будет интересно.
Вьехали на перевал.
Кедровые горы обливались мутно-зеленым туманом.
Из ущелий обглыбые тучи шли – такие плотные, будто экскаватор выносит землю ковшом.
Ехали в глубоком, не оскорбительном друг для друга молчании. Будто из фонарика батарейку вынули.
Но потом Корчняк заговорил – снова о сыне. И заговорил он так давливо-горячо, с таким перехватом боли в голосе, будто и не было долгой тишины, никакого фонарика без батарейки.
«Как я мог?! – спросил он Лёву. – Кто меня уполномочил, а?! Вот так вот взять… и сына родить!..»
И поскольку – редкий для Виктора случай – это был настоящий вопрос к собеседнику (а не монолог), то пришлось Лёве подумать над ответом. Подобрать слова. И ответить простыми и легкими словами. Понятными и умному, и дураку. Про такой порядок. Про инстинкт. Про то, что не мы первые, не мы последние. Поколенье сменяет поколе…
– Кто уполномочил? – перебил Корчняк (он с полуслова все понял).
– Но так принято!.. – пожал плечами Лёва.
– А вдруг они не хотят, – наступал Корчняк, – никого сменять! А вдруг они…
– Но такой порядок! – в ответ Лева тоже стал подсекать его фразы, вбивать собственные клинья в наползание его речи. – И не надо… ха-ха… чтоб уполномачивали!..
«Порядок? – все-таки не согласился Корчняк. – А вдруг они не рады будут – что родились!..».
И погасил экран лица.
Отвернулся в окно.
В окне были горы в щетинистом лесу. Под деревьями снег прижалил землю. А рядом, вперегонки с автомобильным серпантином, река-ручей неслась в валунах. Будто с цепи слетела – такое яростное несенье. Будто кто-то жуёт её оглодало!
Еще время прошло – в тихом соседстве.
Потом стемнело, и снег стал как привиденье.
Или как будто женщина переодевается за деревьями.
– Порядок! – вдруг опомнился Виктор. – Ничего себе порядок!..
После долгой тишины голос его был слаб.
– Это вот у Оли моей… – он отпил из термоса, – порядки!..
И стал говорить о мачехе.
О том, как в 1-ю блокадную зиму отдавала ему свой паёк, а сама голодала. Порошок сахарного заменителя ела на работе. Сильная и волевая была в молодости. Не то, что теперь. Теперь ногами еле шаркает…
И, обернувшись с переднего сиденья, показал, как Оля шаркает: полушажок левой –> подтягиванье правой –> полушажок левой… Но шарканье это полбеды. Хуже – головные явления! Во-первых, речь: вдруг у ней сильный и неприятный акцент пробился в словах. «Сходи в булочную!» – и то с акцентом. А во-вторых, склероз: вдруг она объявила, что она… гм… Хвола, а не Оля…
Беда, в общем.
Одно успокаивает: порядки ее (тут он усмехнулся, даже подмигнул Лёве). Есть у нее свои многолетние порядки, которых она не бросит никогда: вот, например, отстаивать воду в кастрюле… подрезать куст алоэ в горшке… вытвораживать молоко в марле… жарить куриные шкварки для кота… а раз в месяц надевать выходной жакет с брошкой и топать на спектакль в БДТ… Благодаря этим порядкам она и на плаву.
– Ага! – заметил Лёва. – Значит, все-таки ты веришь в порядки!..
Но Виктор опять сменил тему.
С куриных шкварок, что его мачеха жарит для кота, перескочил… на самого кота:
«Вот послушай, что с нашим котом было!»
И – опять-таки, редкий случай – уставился на Леву, прося его полного внимания.
«Ну!» – разрешил Лева (все-таки его сердила манера Виктора: говорит с тобой, пока самому интересно, и обрывает на полуслове, когда наскучит).
«Дело было так!» – начал Виктор.
Был у них Мачик, домашний кот.
Мы с Олей думали, что он умный. Совсем как мы.
А на деле?!
Вдруг я понял, что он в зеркале платяного шкафа себя не узнаёт. Хоть мордой к зеркалу поднеси – не узнаёт!
– Ну… и…?– пожал плечами Лева.
Он бы просто слушал и помалкивал, но Корняк с пытливостью смотрел на него.
– Кто же прав? – от волнения Виктор говорил громко, почти орал. – Кот?.. Или зеркало?..
– Понятия не имею! – ответил ему Лёва.
– И я! – воскликнул Корчняк. – Не имею!..
И, поддавшись вперед с заднего сиденья, провел по Лёвиному плечу.
Успокоительно так.
С доверием.
– Но теперь-то ты понял, – спросил с ликованием, – зачем надо… чтоб вы-дви-га-ли?!..
= = =
= = =
7.
В это время…
…И, погруженный в свои мысли, буквально влетаю в весёлую тётку с поднятым листом ватмана в руках: «Киноотдел». С красивой грудью.
7.50 утра. Ленинград.
– Здрасьте, а где вы раньше были?! – возмутился я. – Почему не встретили?..
– Варька всё напутала, задница!.. – отвечала она с ослепительной улыбкой. – Носильщик!.. Носильщик!..
= = =
Втроем мы понеслись за носильщиком – к стоянке такси.
– У меня бэйби от него, она мне не соперница, ха-ха!.. – тётка была в теле, но бежала быстро. – Да и с Колькой – всё! Он подлец, Жюльен Сорель!..
Вообще она была красива, хотя бёдра низковаты.
— — —
В такси.
– Вчера тут целый день прыг-скок, встречала вас! – с переднего сиденья рассказала тетка. – Уже милиционер на перроне внимание обратил!..
– Ну, это он не из-за прыг-скок, – заметил Серёга, – внимание обратил!..
– А из-за чего? – тетка покосилась на него. – Да прям! – заулыбалась когда поняла. – Окей, коробку номер 6 привезли?.. Выцарапали у Варьки?..
– Ун моменто! – Серега полез к себе в карман (вот клоун!)… и вдруг – ловко подменив направление – сует ей руку.
– Сергей!..
Вот выскочка! Прям-таки подловил ее.
– Татьяна! – пробормотала она, пока он ее белую руку тряс.
– Он шутит! – говорю. – Коробку номер 6 не удалось выцарапать!..
– Вот сучка! – подивилась она. – Но молодец! За всех его баб – ха-ха! – отомстила!..
Невольно и я посмеялся – вслед за ней.
Потому что вся её внешность была… как бы это объяснить?
Вот, скажем, есть круговорот воды в природе.
Этакий обруч испарений и осадков.
А она – в центре этого обруча.
Облака и туманы, моря и реки, воздух в стрелецких пиках влаги… –всё вокруг неё.
Поэтому я подумал, подумал… и тоже протянул ей руку.
Приехали.
Яуфы – из багажника.
– В подвал!.. – распорядилась Т. – Об перила не бить!..
Понесли по ступенькам.
Руки отваливаются.
И с неспокойного канала – в спину воет.
– Значит, чтоб сидели как мыши! – попросила Т. в подвале. – Я на разведку, нет ли хвоста!.. Уф, вот только ради бэйби – помогаю ему! Чтоб у ребенка отец был!..
И – на выход.
(Нет, клёвая, клёвая! Столько свежего веселья, подвижности. Точно веслом – по солнечной воде).
– Как мыши?! – оскорбился Серега. – А если я от клаустрофобии тут умру?.. Нет, мне надо увидеть, что снаружи!..
– Ты – от клаустрофобии? – удивилась Т.
И оглядела его с интересом.
– Снаружи там квартира Пушкина! – рассказала с недоверчивой усмешкой. – Моя товарка тут экскурсовод!..
– Квартира Пушкина?! – я присвистнул.
Но Серега не поверил.
– Да прям Пушкина?!.. А где мемориальная доска? Почему мемориальной доски нет?..
Т.: «Потому что мы со двора!..».
Серега: «Нет, вы мне экспонаты покажите!».
— — —
– По этой лестнице, – она приоткрыла дверь в деревянный пролёт, – его подняли в дом после Черной речки! В карете он был перевозбужден, громко говорил всю дорогу. Но пока с окраины ехали, 2 литра крови потерял! Самостоятельно войти по лестнице уже не мог!.. Нормальный экспонат?..
Я посмотрел на Серегу. Серёга на меня.
– Значит, чтоб сидели как мыши! – повторила Т. – До 9-ти тут никого, а потом … ха… к покойной свекрови поедем прятать!.. в деревню!..
8.
Как мыши. Во внутреннем дворике.
Уселись на фигурной лавке в аллее.
Серега поднял рюкзак. Распустил ремень.
Я следил, что он достанет.
Листочки со стихами.
Кроме стихов там не было ничего. Ни тебе зубной пасты. Ни запасных трусов. Одни только стихи.
Сбил он стихи в стопку и – к памятнику.
Я за ним.
– Я первый! – остановил он меня.
Вдоль аллейки приземистые деревья блестели зелёным жиром.
Над крышей солнце надулось.
Серёга – бух на колени. Перед памятником.
А в руках стопка со стихами.
Я отвел глаза. Пусть А.С. выслушает Серёгу.
А потом – и меня.
От этого всё наше будущее зависит. Станем ли мы великими поэтами.
И вот – было у меня несколько минут, пока Серега молится. Пока он перед Пушкиным камлает. Да, не более 5 минут – подобрать слова.
Но как раз Серега – от памятника отступил.
Моя очередь.
Не знаю, что Серёга, а я поклялся А.С., что воспитаю свой талант. Буду работать и расти. Постигать жизнь и проникаться жизнью.
И еще я просил его доброго покровительства.
Именно так. Его… А.С.Пушкина… покровительства…
Потому что он – есть!
Хотя и скончался 142 года т.н… после того как потерял два (2) литра крови и его… по той лестнице… в кабинет подняли.
А если кто-то не понял, или подумал, что ослышался, то я готов повторить по слогам: здесь и сейчас, 17.6.1980, в 8 утра, в городе-герое Ленинграде, РСФСР, А.С. Пушкин услышал меня и – в эту самую минуту! – изучает мой вопрос!
Это потрясало.
«Все у нас с тобой общее! – заявил Серёга, когда я от памятника вернулся. – Осталось только общую женщину…»
= = =
Вечером. У покойной свекрови.
– Выпить хотите? – предложила Т., когда затащили яуфы в дом (в пригороде каком-то). – Ну и вляпалась! В йо-йо с КГБ играть!.. Ну Колька!..
– Ё-ё?!.. – оживился Серега. – Кого – ёё?..
– Иди в баню! – рассмеялась она. – Не закрывай! – спохватилась, когда увидела, что он и вправду (походочкой хозяина положения!) в ванну удаляется. – У меня стирка там!..
— — —
Во дворе через 10 минут. Ночь.
Возле бельевых шпалер я держал таз, а она выбирала пласты белья и, кое-как совладав с их мокрой тяжестью, накидывала на струну.
– Я знаю, у меня бедра низкие! – вдруг поделилась она. – Эх, не надо было брюки носить при нем!.. Только юбки с высоким поясом!..
Перемена в ней, прежде такой веселой, была – ого! В милом лице недобрые скулы выступили.
– Гад Колька!..– со вздохом она последнюю тряпку накинула на струну. – Если бы хотя бы деньги на ребенка давал!..
И ушла к дому.
В барачном небе облака вытянулись так остро, точно сильный ветер их гнал. Хотя бельё на веревке висело, как каменное.
В кухне она со стуком бросила плиту замороженного мяса в рукомойник.
Полила кипятком из чайника.
Запела что-то под нос.
На меня – ноль внимания.
– Вы очень красивая! – объявил я тогда.
– Душой, да? – усмехнулась она, поливая мясо из чайника.
– Да нет! – заволновался я. – Вы… вы… как круговорот воды в природе!..
– Какой еще… круговорот?!..
И вдруг – как посмотрит на меня.
Сквозь горячий пар из рукомойника.
Еще ни одна женщина не смотрела на меня так.
Рисунок её красивых губ напоминал изгиб княжеского лука в русской сказке.
– Ну! – потребовала она. – Говори!..
Но тогда Серега с мокрыми волосами вышел из туалет-ванной.
— — —
Через два часа. В темноте.
– Спите уже там!.. Чего не спите?! – проворчала Татьяна. – В пять утра подъем!..
– Никакого подъёма! – отвечал ей Серега, поправляя подушку. – Я старый импотент!..
– Дурак!-прыснула она.
– Зато не опасен! – пояснил Серега. – Иди к нам!..
Помолчали.
– Пусть Витя сперва! – попросила. – Про круговорот!..
– Нет! – предупредил я Серегу.
– Зови ее! – не слушал он. – Ну?!..
– Серега! – повторил я. – Нет!..
Предчувствие потери на меня нашло.
– Зови!.. Или я сам…
– Серега!..
– Иди к нам! –позвал он тогда.
Точно силок на суслика поставил в высокой траве.
Под одеялом я двинул его локтем. Больно. Он не среагировал.
– Прошу тебя! – попросил я тогда. – Ради Пушкина!..
Не с кем говорить.
Переключился на нее.
«Не приходи!» – приказал ей мысленно.
Но она пришла.
Всплыла, как солевой бугор в черной воде.
Диван прогнулся в ногах.
Темнота была такова, что никакой разницы – глаза открыты или прикрыты.
– Ну! – занукала она. – Давай про круговорот!..
– Уходи отсюда!.. – потребовал я. – Уходи ради Пушкина!..
– Сам ты Пушкин! – посмеялась она. – Мальчики, ну вот сколько мне на вид?!.. Намного я старее Варьки?!..
В темноте я чувствовал на себе ее взгляд, – кривой от недоверия, ласкающий.
И тогда Гуденко полоснул с кровати, встал у балконной двери.
– Таньк! – позвал он. – А давай-ка проверим, сколько тебе на вид!.. Ну-ка, родная!..
Балконная занавеска обдувала его сухую фигуру в трусах.
– А давай! – повелась она. – Проверим!..
В одной рубахе встала она рядом с Гуденко.
– Тоби-гери! – с грациозностью ступив на носок, он оттолкнулся от пола.
Загадочный шорох сопровождал его полет.
Будто нож в 12 лезвий раскрылся.
– Класс! – Т. аж подлетела от восторга. – Научи!..
Вздувающаяся балконная занавеска накрывала их.
Голая его рука захватила ее голую руку.
– Блок рукой от цуки! – сказал он.
Она – повторила за ним.
– Блок ногой от цуки!..
Она – за ним.
Воздух был взбит их движеньями.
Она так высоко поднимала ноги, что я отвернулся.
— — —
– Ну как?.. – зашептала она, устраиваясь под одеялом между нами. – А Варька бы так смогла?..
Теперь ее волосы были на моей щеке.
– Варька?!.. – хмыкнул Серега. – Близко не лежала!..
– Ха-ха! – ее протестующее тело качнулось, как лодка на волнах. – Жаль, Колька не видит!.. Эй, ты!.. – пихнула меня локтем. – Уснул?..
Наехала подбородком на мое плечо. Как раз по нервному центру.
Я дернулся.
– Он всегда такой? – спросила Серегу.
И, клянусь, провела рукой по моей спине.
– Он думает, он талантливей! – пояснил Серега.
– Вали отсюда! – гаркнул я ей.
– Нет, жаль, Колька не видит! – повторила она. – Покойная свекровь – жаль, не видит, сука!..
– Она видит! – орал я.
– Кто… ха-ха… свекровь?!..
– Да, свекровь!..
– Ну тогда тем более!..
Я лежал с краю и мог бы отломиться от них. Встать, одеться и уехать. С яуфами, без яуфов.
Просто обязан был уехать…
— — —
Если б не ее рука на моей спине.
— — —
Повернулся к ней.
Как будто сетку с фонариками набросили.
Они уж склеились, как мухи.
Не дыша.
И кровать не скрипит.
— — —
Брюки, свитер.
— — —
Прощай, Гуденко. Больше тебя нет. Понял? Нет тебя!..
— — —
К дверям.
— — —
– Пусти! – вдруг сказала она тонким голоском…
Прошла за моей спиной. В ванную.
Она была как разворошенный муравейник. Как новогодняя елка на помойке – числа 15-го января. Никакого круговорота воды в природе.
Толстые трубы зашумели в ванной.
= = =
= = =
9.
В те же дни.
Багио. 2 дня до старта.
Наутро Лёва ходил в Судейский Комитет.
Вернулся нервный.
Спорили там о флагах. Советские в своем стиле. Ихний шеф делегации встает и говорит: «Корчняк нигде не гражданин. Поэтому если просит флаг, то пусть напишет на нем ДЕЗЕРТИР-ПЕРЕБЕЖЧИК! На такой флаг мы согласны!» – и раскурил сигару в комнате для некурящих. А когда Лёва попросил слово, то сидел с таким видом, будто собака лает караван идет. А потом встает и говорит: «Пускай всем тут будет ясно. Я тут великая страна! И если только дезертиру-перебежчику дадут играть под любым другим флагом, кроме флага ДЕЗЕРТИР-ПЕРЕБЕЖЧИК, то игры не будет!..»
И вышел. И дверью хлопнул.
– Не унывай, Виктор! – сказал Лёва. – Ты их 3 раза* отмудохал без флага?.. Отмудохал, я спрашиваю?.. Ну-ка!.. Отвечай на вопрос!..
– Да!.. – подтвердил Корчняк. – Было дело!..
– Значит, и в 4-й решающий… побьешь!..
= = =
*Речь идет о трех Претендентских матчах.
= = =
4-й решающий.
BAGUIO. 1 день до открытия Матча.
Приём у Президента страны.
Стопнулись там с советскими.
Вот они:
1. Посол СССР на Филиппинах…
2. Зампредгоскомспорта СССР…
3. Летчик-космонавт СССР, он же Президент Федерации Шахмат СССР…
4. Советский шеф делегации…
5-7. Секунданты…
8. Пресс-аташе…
9. Врач общего профиля…
10. Врач-психолог…
11. Тренер по физподготовке…
12-14… господи, а это кто?!
У этих-то (12-14) – какая работа?
Тупые и однолицые.
Щёки выбриты до шёлка, а выражение глаз как после сытного обеда без водки.
И ведут себя нагло.
Если 1-11 как бы не замечали Виктора, обходили его глазами, то 12-14 выставились приценочно, открыто. Будто щупают б/у в комиссионке.
Из приемной Президента всех повели в комнату для коктейлей.
После коктейля всех повели в сад.
На переходе – снова однолицые.
Но теперь их было пятеро (15-19).
Собранные лбы без чубчиков.
На круг подали машины с советскими красными тряпками на бамперах. Оттуда – еще однолицые (20…21…22…).
Теперь они толпились у дверей parking lot.
Притемненные двери сьезжались и разьезжались.
23… 24… мамочки, сколько их?!..
Они прибавлялись, как дроби при делении.
Как варево, поднявшееся в котле.
Тогда Виктор понял, что пока он в тоске и смятенье ведет счет однолицым, главное действие происходит за их спинами. Под прикрытием их тугих пиджаков. Советский чемпион мира быстрым и мелким шагом пересекает parking lot. Достигает круга и втягивается в белый Limo.
Тогда и второй Limo подали – для Претендента.
Но Виктор, хотя и потянул на себя дверку, оставался на месте. Стоял и смотрел, как Толя отбывает.
Ну что же. Толя как Толя. Шаг, взгляд, наклон головы. Мелкий серый голос. Все такое рационально-мелкое. Просчитанно-быстрое. С понтом рабочий парень с Урала.
Но только теперь и здесь, в индоокеанских горных тропиках, в предельной удаленности от СССР, какой только можно было добиться для Матча, – здесь это продуманное толино амплуа смешило и нервировало еще сильнее. Ох и плут! Устроил же себе видон: худенького ПТУ-шника с прямым волосом и скучным лицом! К чему, мол, рост и вес, широкий шаг и глубокий голос, когда и малых средств довольно.
Поневоле и собственную внешность кинул на весы:
– племенная, с бодливым наклоном, голова…
– большой лоб в глубоких боковых залысинах…
– широкий, по сравнению с плечами, таз…
– отмороженные (в блокаду) пальцы на руках…
Короче, всё какое-то бугристое, лишнее…
Тем временем холодный люк толиного Limo прикрылся без стука.
Снаряд великолепной машины тронул с места.
И хотя поплевывающие голоса однолицых до сих пор стояли в ушах – их всех точно сжатым воздухом сдуло.
Вслед за толиным Limo советские машины сопровождения тронули кавалькадой. Точно армейский полевой лагерь свернут по команде. Вокруг все опустело в 1 минуту, одна электрическая дверь сновала по инерции.
Не так ли всякое физическое данное в природе отрегулировано друг с другом – как слепое море однолицых с тонким рифом своего Чемпиона?
Не так ли безличностная природа, органика и неорганика Земли, выдвигают из себя мыслящее «я»?..
Не так ли русская экспансия вширь (Урал… Сибирь… Дальний Восток… Тихий Океан…) привела к Толиному рождению и взлету?..
А я?!..
А я!?..
10.
В связи с этим вспомнил, как Оля заставляла писать диктанты в детстве.
«Урал опорный край державы… Её добытчик и кузнец… Ровесник древней нашей славы… И славы нынешней творец…»
«Велико значение Урала как индустриального района России! С давних пор его называют железным. Но Урал не только железный! Он еще и медный, золотой, платиновый! Он самородный! Во всем мире славны малахит, рубин, топаз и другие самоцветы Урала!»
Достоверный голос мачехи (образца 1944-го, с педагогическим нажимом на трудных словах) прошелестел в голове Корчняка. Вся их теплая комната на улице Марата нарисовалась.
Потом Оля еще диктовала про военную промышленность. Про то, что Урал дает стране свыше 40% всей военной продукции, производит 70% всех советских танков.
И, вспоминая теперь ее голос, он не мог понять, каким образом эти топазы, малахиты, рубины, эти танки и минометы, будучи только его и Олиным домашним диктантом, достались в конце концов Толе. Выдвинули его.
А еще был реферат «Оренбурская экспедиция и восстания башкиров», написанный втроем с Вовой Гнутовым и Лидой Катринич на 3-м курсе (ЛГУ им. Жданова, истфак, 1951, студенческая научная конференция). Это о продвижении России на Восток (Казанское ханство –> Каменный пояс (Урал) –> Сибирское царство –> Ледовитое море-океан… – помнится, в таком порядке).
И вот, оказалось, что дело не в реферате и не в конференции студентов, а также не в переплетной мастерской в подвале третьего корпуса, где склеивали отпечатанные страницы, а также не в жирном капустняке с мясом, которым Лидочкина мама нас кормила, а в том, что:
– от заволжских крепостей и казахских степей с засечными чертами –> от предуральских угольных рудников и укрепленных фортов –> под костоломный хруст потопленных в крови башкирских восстаний –> под карательный треск сибирских крестильных костров –> шел и шел русский поршень в истории, русская воля к бытию…
А я?!..
А мой поршень?!
У Толи – Иртыш! У Толи – Тобол и Ямышево озеро. У Толи – кедровики, ельники, таволги… За ним – карачанцы, учуги, мундужцы… осетры, омули, муксуны… Катунь, Бия, Нарым… олово, соль, свинец… калмыки, саянцы, мунгалы… верблюды, кони… Амур, Обь, Китай, Корея… – и миллион других примет бытия. Такие разногрудые и разноплечие по составу – для Толи они собрались в монолит. В однолицую глыбу. И выдвинули его.
А я?!..
А меня?!..
Господи, а есть ли я на самом деле!?
= = =
= = =
= = =
= = =
1978, июль – …
Багио (Филлипины).
Матч на первенство мира по шахматам.
Регламент матча:
– до 6 побед одного из участников.
Количество партий не лимитировано.
Ничьи не в счёт.
Round 1.White «Viktor Korchnoi» Black «Anatoli Karpov» 1.c4 Nf6 2.Nc3 e6 3.Nf3 d5 4.d4 Be7 5.Bg5 h6 6.Bh4 0-0 7.e3 b6 8.Rc1 Bb7 9.Bd3 dxc4 10.Bxc4 Nbd7 11.0-0 c5 12.dxc5 Nxc5 13.Qe2 a6 14.Rfd1 Qe8 15.a3 Nfe4 16.Nxe4 Nxe4 17.Bxe7 Qxe7 18.Nd4 Rfc8 1/2-1/2 (общий счет в матче 0:0).
КОНЕЦ 6-й книги.
МОЕ ЧАСТНОЕ БЕССМЕРТИЕ
(роман)
КНИГА 7-я
Часть I
1.
В середине первой пары взбешенная Заслониха влетела в аудиторию. Мы подумали, опять кого-то с курса в вытрезвитель замели. Но всё обошлось. Она объявила: все встаём и едем. В Дом кино на панихиду. Алексей Каплер умер.
В Дом кино мы отправились своим ходом.
Погода была какая-то китайская. Окрылённая. Угловой сквер у киностудии Горького в золотом набороднике листвы. Каждый лист женат на солнце.
Октябрь 1981, Москва.
Шли по ВДНХ мимо пивнух.
Времени мало, но Петриченко увидел, что в «Парламенте»* дают креветки, и стал уверять, что мы успеваем. Пообещал, что повезет нас на моторе на свои деньги. Хотя какие у него деньги! 38.50 стипуха плюс 30 р. перевод от жены, и то он хочет разводиться.
В ответ Рубик запаниковал: «Ребята, нас на панихиде ждут!», но его не слушали. Всем креветок с пивом захотелось!
= = =
Потом сели в мотор, великан Петриченко рядом с водилой, мы втроем сзади, в тесноте. Но Москва за окном – просто по-скотски хороша! Так и дрищет жизнью. И пускай Петриченко ее ругает («Языческий полигон какой-то!»), мне она как мать родная. Эх, почему я не родился в Москве!
Но посмотрим!
Впереди весь 3-й курс, потом 4-й, 5-й. Еще я много успею (прославлюсь на весь Союз?!.. встречу московскую любовь?!..).
Через полчаса.
…Подкатываем к Дому кино, а нас вахтер не впускает: «Панихида – уже всё! Заканчивается!»
На Рубика больно смотреть. «Говорил вам давайте без пива! Теперь Заслониха со стипухи снимет!».
Кому что! Ему стипуха. Мне – отлить (срочно!!!) после 2 кружек.
Попробуем через кухню, говорю.
А вахтер услышала и говорит: «Только попробуйте через кухню! Вы что, не знаете, кого хоронят?»
Я: «Знаем!.. Каплера из “Кинопанорамы”!»
А вахтер: «Какая «Кинопанорама»?!.. Он зять знаете кого*!?..»
И стала отжимать нас дверью.
= = =
*Очевидно, имеется в виду давний роман А.Каплера со Светланой Сталиной
= = =
К счастью, у неё за спиной люди выросли: Андрей Кушаков из комитета комсомола и три актрисы с герасимовского курса.
Кушаков – аж смеется от ярости.
И у актрис лица одинаково злые.
Хотя у Вари Н. лицо было скорее растерянное, чем злое.
Они прошли не поздоровавшись и встали под деревом в кружок.
«Немедленно возвращаемся в почетный караул!» – услышали мы бархатный баритон Кушакова.
Но актрисы достали сигареты и задымили.
«Ну тогда я всем троим обещаю неприятности! – предупредил Кушаков. – Тебя – из общежития выселю!» – пообещал он персонально Варе Н.
«Ха, да она москвичка с квартирой! – мрачно посмеялись её подруги. – Видала она твою общагу!..».
«Я в курсе, – сверкнул глазами Кушаков, – что… или вернее кто… ее в общаге держит!..»
«Уже никто! – не сдавались актрисы. – И ничто!..».
И вот так бы они ругались и ругались. Переталкивались в ругани.
Но…
«Я мертвецов боюсь! – вдруг обьявляет Варя Н. – Простите меня!..»
И заплакала.
Лично я потерял дар речи – от ее слёз.
Красивое угристое лицо Кушакова тоже вытянулось.
Она боролась со слезами – как ручные чуткие весы борются с разновесом.
Как после дождя лесная ветка – с тянучими каплями борется.
«Андрей, мы не боимся мертвецов! – осенило Рубика. – Пусти нас в караул – вместо девочек?!».
2.
После панихиды решили выпить.
Вопрос – где.
И тогда Рубик предлагает: в Стройбанке на Кузнецком.
У него там приятель работает.
У Рубика пол-Москвы в приятелях ходит (еще с тех пор, как он на кинохронике работал!).
Отлично!
В Стройбанк!
Через полчаса.
В Стройбанке нас с ходу вывели в актовый.
Усадили в президиум.
Зал быстро наполнился.
Ух, одни чувихи!
Приятель Рубика объявил: «Друзья, у нас сегодня особенный день! К нам на огонек заглянули студенты ВГИКа!.. Дадим им слово!..»
Петриченко обьявили первым – как самого крупного из студентов ВГИКа.
Я не представлял, как он поведет себя перед публикой. Все-таки он неотесанный.
Но он вышел на край сцены и заговорил, как настоящий хлыщ, хотя и улыбаясь от смущения.
Он говорил так складно, что мне хотелось ущипнуть себя.
«Мы, сценаристы, – начал он, – не так известны широкой публике как, допустим, актеры, хотя и среди нас есть люди популярные! Как тот же Алексей Каплер, Царство ему Небесное! Но – друзья мои! – сценарист это ключевая фигура в кинематографе…».
«Земля пухом! – поправил с места приятель Рубика. – А не Царство Небесное!».
Но Петриченко и бровью не повел.
«Кто придумывает притчу?.. – продолжал он с мягкостью. – Начало –> развитие –> кульминация –> финал? Думаете, актеры придумывают?.. Режиссер?.. Не-а!.. Сценарист придумывает!.. А уж затем все выше названные товарищи эту притчу воплощают!»
– Киноработники! – снова подал голос товарищ Рубика. – А не товарищи! Не надо всуе!»
Но Петриченко говорил так умно, что вдруг его роговые очки стали главными во всем его облике.
Не живот, не борода, не бугорые плечи бывшего работяги-токаря, а очки. Вдруг он стал «очкарик».
Хотя он и вправду умный.
Помню, на первом курсе в общаге, сижу прогоняю турнир по кубику. Прикрылся учебником — с понтом конспект пишу. Кубик бросаю мелко и без замаха. Бесшумно, как мысль. И тогда вдруг Петриченко из своего угла: «Что, шахматный турнир проводишь?..»
Оказалось, он многоопытнейший спец по кубику (целый чемодан тетрадок с какими-то схемами). И если у меня одни только шахматные турниры, то у него – игра в Историю (от расселения Индоевропейцев до высадки Цезаря на британских островах).
Но при этом он болеет за Карпова.
Как – так?!
А вот так!
Весь СССР болеет за Корчного (кто не дуб!). А Петриченко – за Карпова (хотя и умный).
Но вернемся в Стройбанк.
«… Но вот что такое талант? – спросил он со сцены . – Торжество гордыни, верно?.. Упоение собственной исключительностью!.. Как и всё так называемое творчество в мирском понимании!..»
Вот так залепуха!..
Но, кажется, я догадываюсь – откуда ноги растут.
«Алле, Игорь! – тряхнул головой приятель Рубика. – Куда-то вы не туда!.. Вы нам про артистов… Или стихи почитайте!..»
«Стихи это к нему!» – кивнул Петриченко на меня.
= = =
Мои стихи прошли на ура, и по-моему я закадрил самую красивую чувиху.
По крайней мере, когда перешли к неофициальной (J!) части, то за столом она выбрала место рядом со мной.
Она была что надо: русоволосая, статная. И, главное, похожа на Марьянку М. И если не дотягивала до Марьянки, то совсем чуть-чуть. Сам не знаю, чего ей не хватало. Допустим: снег сыпет, сугробы намело. Так вот, Марьянка М. была как сию минуту летящий, сию минуту всё околдовывающий снег. Тогда как у стройбанковской красавицы снег был уже в 2-дневных сугробах.
Но в остальном она была, конечно, ах!
И пива нам выставили вооо-(!!!)-такую батарею.
Со своей стороны мы сбегали в гастроном за подкрепленьем.
Приятель Рубика напился и стал стыдить Петриченко: «Это где вас такому учат – про талант, про гордыню? неужели во ВГИКе?.. или это радио Вашингтона так вас учит, а?!..»
Хотя Петриченко уже сопел, а это плохой признак.
«Просто баптизм какой-то! – не унимался приятель Рубика. – Поповщина в чистом виде!..»
Во дурак! Беды не чует!
И тогда — мама мия! — в перекосившихся на огромном лице очках Петриченко встал и опрокинул стол с бутылками.
Чувихи: «Ви-и-и-и-и-и!… А-а-а-а-а!!!!», а Саня Коршиков и Рубик с 2-х сторон повисли у него на руках: «Игорек, тихо!.. Игорёк, едем домой!..»
Герои-камикадзе!
Вот он их об стенку размажет.
«Третьяко-ов!.. – заорал я тогда. – Игорек, Третьяков идёт!..»
Сработало!
Ну, пора объяснить.
Третьяков – (с недавних пор) – духовный гуру Петриченко.
От него и просходят все эти залепухи: «языческий полигон», «торжество гордыни».
(По секрету: они все крестились в церкви под его влиянием – Петриченко, Рубик, Юсиф…).
-.files/image003.png)
(Н.Н.Третьяков, преподователь древнерусского искусства во ВГИКе).
— — —
— — —
Всей толпой мы высыпали на Кузнецкий и стали уговаривать девушек ехать с нами в общагу.
3.
Приятель Рубика не стоял на ногах.
Он устроил сцену моей блондинке. Но я видел, что ей хочется ехать с нами.
Тогда он заорал «Фашист!.. Фашист!» – и пробовал пнуть меня ногой.
Несколько чувих обступило его: «Альсан Николаич, Альсан Николаич!..»
Сам фашист. Этот Александр Николаевич. В тот день он мне сразу не понравился. Есть такие люди. Стоишь, допустим, с приятелем, не трогаешь никого, а он идет мимо и – «Можно вас на минуточку?» – отводит приятеля. Причем с таким видом, будто у него компромат на тебя.
= = =
Но она мне не дала.
Вообще из всех стройбанковских чувих, что поехали с нами в общагу, дала только одна (Коршикову Сане). Разбитная хохотушка в теле (запомнить типаж).
Рубик вот переживал наутро, что с умом выбрал самую серенькую мышку. Ну, чтобы дала без долгих уговоров. А она ему: «После 1-й встречи нельзя!» «А после 2-й можно?» – засверкал он глазами. «Посмотрим!» – отвечала она уклончиво.
Но Рубик не собирался никуда смотреть. А только сверкал глазами и фыркал в усы.
«Не грусти, моя мне тоже не дала!» – успокоил я его.
«Но твоя красивая! – возразил он. – Что тебе мешает встретиться с ней во 2-й раз… в 3-й… в 4-й… – и так до победного конца!»
Мне это польстило, но я не стал объяснять, что мешает.
Потому что всё переменилось в ту ночь.
Но – по порядку!
Когда стало ясно, что «не даст», я пошел искать ночлег.
Слышу, внизу гуляют. Где-то в районе 9-го этажа.
Иду на шум.
А там толпа дипломников-режиссеров.
«Неси гитару!» – обрадовались мне.
Да, пора уж отметить, что у меня голос – во-о-о! И мне в любой компании рады.
Но дело не в этом. А в том, что там Николай Р. был (ну тот – яуфы… спасать негатив…).
Он тоже кричал «Неси гитару!», и смеялся веселее всех. Он был пьян и стоял в обнимку с молодой коровой-экономисткой*. Она, как мочалка, терлась об него, хотя глаза смотрели несчастно, трезво.
= = =
*студентка экономического ф-та
= = =
А потом его как передернет!
Как-будто вспомнил о чем-то.
Отряхнулся от своей экономистки.
Подходит, обнимает.
«Будь другом, помоги еще разок!».
Вокруг все: «Га-га-га!» — с подначкой.
А он (со слезой): «Не яуфы, не бойся. Так, свёрток!.. На 2-й этаж!..»
— — —
Ну, спустился на 2-й этаж.
Там тишина. Спень.
Стучу в 203.
Дверь – скри-и-и-и-и…
Илона К. на пороге.
Напуганная.
– Там Варька вешается! Из-за Кольки!.. Помоги!..
И аж зубами – дык-дык! – от страха.
Я проступил мимо нее твёрдым шагом.
– Открой! – стукнул в правую дверь.
Но я произнес это «открой» таким деревянным голосом, что самому смешно.
– Идиот, каждая минута дорога! – заплакала Илона К. – «Открой» я сама могу сказать!..
– Я принес сверток от Николая Р.! – оповестил я тогда фанерную дверь.
– Б-ть, уходи! – застонала Илона К. – Ты только хуже делаешь!..
И заревела в голос.
Там, за дверью правой комнаты, было тихо как в лесу.
– Я к коменданту! – придумал я. – За вторым ключом!..
– Нет!.. – Илона К. боднулась головой об стенку. – Вот тогда она убьётся наверняка!..
Так!..
Так-так-так!..
Что придумать?!
– Эй! – придумал я.
– Эй, как тебя… – сказал я в дверь. В дээспэшную плитку. – Это Витька с третьего сценарного!.. Который в почетном карауле вместо тебя стоял! Выручил как друга!.. Хотя я тоже мертвецов боюсь! А самоубийц – особенно!..
И тогда…
4.
И тогда…
… со сто-о-оном дверь поехала.
За нею Варя Н. стояла…
В каком-то старобабьем пальто.
С во-о-от таким (!) огромным чемоданом.
Я с трудом не засмеялся. Но по лицу моему смех запрыгал.
Но она была как фасолевый стручок – такая сжатая.
Как гимнастка в нетопленном спортзале, за миг до того, как в тоненьком трико на брусья кинуться.
И только лицо красное, как свекла.
– Ва-а-арька! – опомнилась Илона Ф. – Варечка-а-а!..
И пихнула меня локтем.
Я дернулся вперед и перехватил чемодан.
Он был как шкаф – такой огромный.
Но легкий. Легкий.
Девушки обнялись.
Вдвоем с Варей Н. мы вышли в коридор.
По лестнице в фойе.
На улицу.
В этом своем нелепом, с толстой лисой-воротником пальто она будто из какого-то фильма выпала. Немого и довоенного. А не из 1981-го года. На улице не было ни души, но фильм этот, хотя и не виденный никем, сиял во весь экран! Не знаю, что там в начале, но эпизод, в который я угодил, следовал за тем, как пожилой, усатый, мрачный Николай Р. объявил ей: «Finita! Я ухожу!», в результате чего уходит именно она (из общаги на ул. Б.Галушкина, где, будучи москвичкой, жила не понятно на каких правах, чтоб поближе к мрачному любовнику).
Лицо ее было кочковатым, грубым.
Точно мешки с картофелем на полу навалены.
И хотя лицо ее оставалось ясное, спокойное, — от сочувствия у меня сердце свело.
– А собственно, – сказал я, когда мы из общаги в темноту вышли, – нефиг бояться мертвых!..
Ну, сказал и сказал.
Чтобы о чем-то говорить.
А не плестись темноуло.
– Смерти нет!.. Обещаю!..
Здесь я примолк.
Не уверен был: поймет-не поймет.
Но лицо ее не выдавало.
Будто фокусник улёгся на 2-х стульях, их выбили, и он в пустоте повис.
Такая вот невыдаваемая девушка.
На общагу и не оглянулась (мол, бывай, молодость! бывай, 1-я любовь!).
Подошел 11-й трамвай, веселая кубышка.
– Даю слово, что смерти нет! – повторно обьявил я в трамвае.
На чем была основана моя уверенность – бог весть.
Трамвай был пуст.
Но мы как встали у кабины водителя, так и простояли все 4 остановки до метро.
Между тем, сказавши «а»…
– Потому что летел я как-то самолетом… – сказал я «бэ», – в Москву! С каникул!.. И вдруг какой-то малыш в соседнем кресле: «Мам, а когда наш самолет станет маленьким?»… А!.. Усекла!?..
Теперь, если бы она не ответила на это мое дурацкое «усекла», то не знаю, что и было бы.
Хоть из трамвая на ходу выпрыгивай.
Но вблизи ее лицо было пористое, красное. С крючком каких-то безнадежных воли и решительности на дне глаз.
И клянусь, этот крюк поехал в мою сторону.
Захватил услышанное.
– Короче, это обман зрения: «смерть»! – обрадовался я. – Это только представление с земли, ясно? Сам же самолет внутри себя никогда не станет маленьким!..
Во даю!!!
Возле метро ВДНХ мы вышли из трамвая.
Москва была тёмненькая, сдувшаяся.
Входим в метро.
Решающий момент.
Если сейчас выдвинется к турникетам: «Ну все, пока!», то значит, зря молол языком.
И тогда все фигня. Включая самолет, который никогда не станет маленьким.
И иди тогда проверь – есть смерть или нету смерти!
— — —
Ура, не фигня!!!
— — —
Едем дальше!!!
— — —
Красивый дом ее был напротив Нескучного сада. Метро Октябрьская, сталинский пояс Москвы.
Лифт в подъезде – и тот профессорский, в чугунной сетке.
Проводил до лифта.
«Пока!» – «Пока!»
И полетел домой – по проспекту.
Понравился ли я ей?
Хотелось бы.
Но я не уверен.
У нее большие лоб, глаза.
У нее большие лоб, глаза. Много простора. Не ухватишь мысли.
2 часа спустя.
В общаге.
В комнате моей стройбанковские чувихи спят табором.
Свалился рядом.
Думал, усну сию минуту.
Но что-то мешало.
Что?
Сверток!!!
А сверток-то (Николая Р.) забыл отдать!!!
И Варя Н. не вспомнила.
Значит – уррра! – есть повод подкатить.
= = =
= = =
5.
В те же дни.
Рапорт-РНО-999о4 (112).
«Секретно. Багио. ЗН – Москве-2. Мониторинг основн. фнкц. Претендента в течение 1-й партии… Темп. тела – 36-4. Верхн. артер. – 130, нижн. артер. – 85».
Рапорт-РНО-999о4 (113).
«Секретно. Багио. Из разговоров Претендента.
Претендент: «Придумал!!! Я соберу пресс-конференцию и объявлю, что я… поляк!.. Ведь Ариадна Меркурьевна, бабушка моя, была полячка… Как ты думаешь, что будет, если я объявлю себя поляком?! Мол, поляки выдвинули меня!»
Помощник Претендента: «Я думаю, что это глупая идея! Польша сателлит СССР! Поет под дудку Кремля!»
= = =
Round 2 Baguio Convention Center [White «Anatoli Karpov»] [Black «Viktor Korchnoi»] 1.e4 e5 2.Nf3 Nc6 3.Bb5 a6 4.Ba4 Nf6 5.0-0 Nxe4 6.d4 b5 7.Bb3 d5 8.dxe5 Be6 9.c3 Bc5 10.Nbd2 0-0 11.Bc2 Bf5 12.Nb3 Bg4 13.Nxc5 Nxc5 14.Re1 d4 15.h3 Bh5 16.cxd4 Bxf3 17.Qxf3 Nxd4 18.Qc3 Qd5 19.Be3 Nxc2 20.Qxc2 Nd3 21.Red1 Rfd8 22.Qxc7 Qxe5 23.Qxe5 Nxe5 24.b3 f6 25.Bb6 Rxd1+ 26.Rxd1 Rc8 27.Rd2 h5 28.Be3 Kf7 29.f4 1/2-1/2 (общий счет в матче 0:0).
Рапорт-РНО-999о4 (114). «Секретно. Багио. ЗН – Москве-2. Мониторинг основн. фнкц. Претендента. 2-й партия. Анализ газов артериальной крови Ра0 = Fi0 (Рб – 47) – Рсо. Поглощение кислорода = СИ. 13,9. НЬ».
= = =
Round 3 Baguio Convention Center [White «Viktor Korchnoi»] [Black «Anatoli Karpov»] 1.c4 Nf6 2.d4 e6 3.Nc3 Bb4 4.e3 c5 5.Ne2 cxd4 6.exd4 d5 7.c5 Ne4 8.Bd2 Nxd2 9.Qxd2 a5 10.a3 Bxc3 11.Nxc3 Bd7 12.Bd3 a4 13.0-0 0-0 14.f4 g6 15.Kh1 Nc6 16.Bc2 Ne7 17.Rae1 b6 18.Rf3 Re8 19.Rfe3 Bc6 20.cxb6 Qxb6 21.g4 Qc7 22.f5 exf5 23.gxf5 Qd6 24.Rh3 Nxf5 25.Bxf5 gxf5 26.Rg1+ Kh8 27.Rh6 Re6 28.Rxe6 Qxe6 29.Qg5 Qg6 30.Qh4 Qe6 1/2-1/2 (общий счет в матче 0:0).
Рапорт-РНО-999о4 (115). «Секретно. Багио. ЗН – Москве-2. Мониторинг основн. фнкц. Претендента. 3-я партия. Центральное венозное давление (ЦВД) 12–14 мм рт. ст в правом предсердии… После первого часа игры наблюдается рефлекторное увелич-е частоты сердечных сокращений, ведущее к увеличению сердечн. выброса…».
= = =
Round 4 [White «Anatoli Karpov»] [Black «Viktor Korchnoi»] 1.e4 e5 2.Nf3 Nc6 3.Bb5 a6 4.Ba4 Nf6 5.0-0 Nxe4 6.d4 b5 7.Bb3 d5 8.dxe5 Be6 9.c3 Bc5 10.Nbd2 0-0 11.Bc2 Bf5 12.Nb3 Bg4 13.Nxc5 Nxc5 14.Re1 Bh5 15.h3 Re8 16.Bf4 Ne6 17.Bd2 Nc5 18.Bf4 Ne6 19.Bd2 1/2-1/2 (общий счет в матче 0:0).
Рапорт-РНО-999о4 (116). «Секретно. Багио. ЗН – Москве-2. Мониторинг основн. фнкц. Претендента. 4-я партия.На втором часу игры снижение МВЛ от 140 до 128 л/мин вследствие уменьшения объема вентилируемой легочной ткани и снижения бронхиальной проходимости».
Рапорт-РНО-999о4 (117).
Секретно. Багио. Из разговоров Претендента.
Претендент: «Ну тогда я обьявлю, что меня Израиль выдвинул, а?!.. Все-таки я еврей наполовину!»
Помощник Претендента: «Израиль это не ко мне! Меня там подставили на деньги! Братья по маме подставили, ха-ха! Чтоб в семейное дело не лез!»
Претендент: «Но какой выход!? Выход какой?! Кто выдвинул меня?!..».
Рапорт-РНО-999о4 (118). Секретно. Москва-2 – Б-му. Багио. «Ход первых 4-х партий считаем удовлетворит-м. На когда планируется нанесение 1-ого удара?»
= = =
Round 5 [White «Viktor Korchnoi»] [Black «Anatoli Karpov»] 1.c4 Nf6 2.d4 e6 3.Nc3 Bb4 4.e3 c5 5.Ne2 d5 6.a3 Bxc3+ … 122.Bd2 Kh8 123.Bc3+ Kh7 124.Bg7 1/2-1/2 (общий счет в матче 0:0).
Рапорт-РНО-999о4 (118). «На 5-м часу игры у Претендента увеличение числа дыханий в единицу времени. Частое (22-24 вдохов в минуту) неглубокое дыхание».
= = =
Round 6 [White «Anatoli Karpov»] [Black «Viktor Korchnoi"»] 1 e4 e5 2.Nc3 Nf6 3.Nf3 Nc6 4.g3 Bb4 5.Bg2 0-0 6.0-0 e4 7.Ne1 Bxc3 8.dxc3 h6 9.Nc2 Re8 10.Ne3 d6 11.Qc2 a5 12.a4 Qe7 13.Nd5 Nxd5 14.cxd5 Nb8 15.Be3 Bf5 16.h3 Nd7 17.c4 b6 18.Qc3 Nc5 19.b3 Qd7 20.Kh2 Re7 21.Bd4 f6 22.Rac1 Qe8 23.Qe3 1/2-1/2 (общий счет в матче 0:0).
Рапорт-РНО-999о4 (119). «Мочеотделение Претендента во время партии. Ходы 1-17 М. осм/П.осм=2.0, ходы 21-23 М. осм/П.осм= 1.8».
Рапорт-РНО-999о4 (120). Секретно. Багио. Из разговоров Претендента.
Помощник Претендента: «Играй за отца и мать! Родители тебя родили?! Значит, и выдвинули!»
Претендент: «Нет! Не пройдет. Потому что мать меня колотила в детстве, когда у меня зубы резались и я ей спать не давал! Ее горсуд лишил материнских прав! А отец до смерти напугал меня в 41-м году, когда пришел с позиций на полдня. Помню, входит он в дверь и, коротко обняв Олю, бежит ко мне! Но это был не он! А какой-то старик в колючей, плохо пахнущей шинели! С дырами вместо щёк и смертной тиной в глазах!..»
===
Round 7 [White «Viktor Korchnoi»] [Black «Anatoli Karpov»] 1.d4 Nf6 2.c4 e6 3.Nc3 Bb4 4.e3 0-0 5.Bd3 c5 6.d5 b5 7.dxe6 fxe6 8.cxb5 Bb7 9.Nf3 d5 10.0-0 Nbd7 11.Ne2 Qe8 12.Ng3 e5 13.Bf5 g6 14.Bh3 a6 15.Ng5 axb5 16.Ne6 c4 17.Bd2 Bc5 18.Nc7 Qe7 19.Nxa8 Rxa8 20.a3 Nb6 21.Qc2 Bc8 …
Рапорт-РНО-999о4 (121). Секретно. ЗН – Москве-2. Мониторинг основн. фнкц. Претендента после 21 хода 7-й партии: сердечный индекс (СИ) = СИ = 2,5-4,0 л/(мин-м2)…
…22.Bxc8 Rxc8 23.Ba5 Nbd7 24.Qd2 Bd6 25.Bb4 Nc5 26.Bxc5 Bxc5 27.Kh1 Qd6 28.Rad1 Kh8 29.Qc2 Qe6 30.Ne2 Qc6…
Рапорт-РНО-999о4 (121-2). Ударный индекс (УИ) Претендента после 30-го хода: средн. объем, выбрасываемый желудочком сердца с каждым сокращением 35-40 мл/м2 …
…31.h3 Re8 32.b4 Bb6 33.Qb2 Kg8 34.Rfe1 Kf7 35.Qc2 d4 36.Ng3 Rd8 37.exd4 exd4 38.Qd2 d3 39.Qh6 c3 40.Ne4 Nxe4 41.Qxh7+ Kf8 42.Qh8+ 1/2-1/2 (общий счет в матче 0:0).
Рапорт-РНО-999о4 (122). Секретно. Москва2 – ЗН. «В связи с отсутствием после 18 дней показателей превосходства в матче доложить: 1. об эффективности решения медико-биологических проблем. 2. о качестве сна и быстроте засыпания тов. Карпова. 3. об эффективности телеметрического датчика с характеристиками сна тов. Карпова и передачи данных на ЭВМ».
= = =
Round 8 [White «Anatoli Karpov»] [Black «Viktor Korchnoi»]…
Рапорт—РНО-999о4 (123). Секретно. Багио. Б-й – Москва-2. «Согласно В. директиве заявлен отказ от рукопожатия в начале партии».
…1.e4e5 2.Nf3 Nc6 3.Bb5 a6 4.Ba4 Nf6 5.0-0 Nxe4 6.d4 b5 7.Bb3…Сод. арт. О2 Претендента = 20 об% 1,39. HbaQ ) + (Рап . 0,003)… 28.Nd8+ 1-0 (общий счет в матче 1:0 в пользу тов. Карпова).
Рапорт-РНО-999о4 (123-2). Москва-2 – Багио, Б-кому. «Поздравляем!.. Ждем новых успехов!»
Рапорт-РНО-999о4 (123). Секретно. Багио. ЗН – Москва-2. Из разговоров Претендента.
Претендент: «Ты видел?! Он мне руку не подал!»
Помощник Претендента: «Ну, чтоб ты задергался!»
Претендент: «Ага, ведь я никто! И звать меня никак!»
Помощник Претендента: «Ну вот! Задергался!»
Претендент: «Эх, был бы я с Урала!..»
Помощник Претендента: «За…л (нецензурно) своим Уралом!..»
Претендент: «Это из-за Оли все! Из-за того, что она Хвола вдруг! Ну вот кто она на самом деле?.. А?..»
Помощник Претендента: «Какая разница, кто она?! Вырастила тебя, и ладно! Спасибо ей скажи!»
Претендент: «А вдруг ее шпионить поставили за мной?»
Помощник Претендента: «Что?.. С детства – шпионить за тобой?..»
Претендент: «А вдруг?!»
Помощник Претендента: «Ты ё…? (нецензурно)»
Претендент: «А кто тогда Сергея Хавского предупредил?! Который у нас обедал! Это партия против Сергея Хавского (весна 1945-го, турнир 2-х подтвержденных разрядов, Дом пионеров). Я готовился к защите Грюнфельда, но Хавский берет и сворачивает в Земиша. Как будто в курсе. До того он одного Грюнфельда белыми играл, а теперь вдруг в вариант Земиша свернул (3.Кb- c3 Сf8 – g7 4. e2 – e4 d7 – d6 5. f2 – f3 Кb8 – d7 6. Сc- e3 e7- e5 7. d4- d5…)! Который я не подготовил! Ну вот кто его предупредил? Кто?»
Помощник Претендента: «Может, и я тогда шпион?!..»
Претендент: «Я такого не говорил!»
Рапорт-РНО-999о4 (124). Москва-2 – Багио, ЗН. «В свете успешной разр-ки психологического портрета Претендента и с целью дальнейшей деморализации – развернуть по месту проведения Матча (Baguio Convention Center) выставку – наглядный стенд о присоединении к России земель Поволжья, Урала и Сибири (включая Дальний Восток), организовать демонстрацию художеств. фильма «Ермак» (с английскими субтитрами)».
= = =
= = =
= = =
6.
В те же дни.
Витя Пешков. Москва.
Сдавали кросс на лыжах в Яузском бору. По ту сторону от железной дороги.
Четыре круга вдоль белого ольшанника.
Нинель* включила секундомер.
Все понеслись как угорелые.
Я один спокойно покатил (Нинель заказывала мне вино из Кишинева. Зачёт у меня в кармане). Съехал в полуовраг и встал себе.
= = =
*Нинель – препод по физ.воспитанию
= = =
Здесь снег еще не породнился с залогом земли, хотя и накрывал её вихревыми барханами. Деревья росли наклонённые в одну сторону, и снег был в синяках от солнца.
Я встал у кустарника. Вето тишины опустилось. Вот тут бы и умереть! Потому что небо точно мокрой глиной было обшлёпано синью. И тишина такова, что я без разбега стал 30-летним, 40-летним. Всего себя увидел в полной размотке.
И я дал себе слово, что никогда не пожалею о том, что я есть.
И о том, что я это я.
А потом вернулся на трассу, и чуть костей не собрал. Какие-то бабы налетели со спины.
«Лыжню!.. лыжню!..»
Чуть не смели нахрен.
Это были актрисы с герасимовского курса.
В том числе и Варя Н.
Которая не посмотрела в мою сторону.
Но клянусь – она стала свекольно-красной.
===
У, конформистка. Вечно в толпе.
Повсюду они ходят своим глупым шумным курсом: в столовую, в туалет…
Но куда ни повернусь – она.
Единичная, как напольное дерево в горшке.
Как из черной фотобумаги – вырезана из мира.
= = =
Уроки по танцу проходили у них на 4-м этаже. В фойе с толстыми колоннами и грудастым роялем по паркету. Старинные менуэты натаптывались там торжественно и манерно… – до звонка!
По звонку – всем гуртом вниз.
Лбы толоченные, удаль рабфаковская.
Парни атлеты. Девки – породистые, мордатые.
Мрамор лестниц резонировал от их гона.
И Варя Н. была частью их.
Но она притворяется.
— — —
От отчаяния я сверток открыл (ну тот, от Николая Р.).
В нём был банный халат в подсинённую нитку.
— — —
Спустился в 203-ю к Илоне К.: «Дай мне номер телефона Вари Н.!»
– А зачем тебе? – стала вредничать она.
– Халат передать!..
– Принеси, я сама передам!.. – фыркнула она недовольно.
Я растерялся. Точно Варя Н. уже пренебрегла мной. Хотя это была всего только Илона К.
– Да иди ты! – махнул рукой я.
И … свалил.
Вхожу в лифт – в нем полно народу. Какие-то аспиранты, арабы. Жены арабов. Пьяные заочники.
Вдруг… дверка лифта стукнула за спиной: еще кто-то втиснулся.
Илона К.
– На! – протягивает какую-то промокашку. – Желаю удачи!..
И ретируется из лифта.
На промокашке — 234-99-87 Варька
= = =
= = =
= = =
234-99-87.
3 месяца спустя.
Общежитие. Воскресенье. 9.45 утра.
Друзья уходят, оставляют мне комнату для… для….
Петриченко (грозно): «…и чтоб никакой тут прелюбы сотвори, понял?!..» (выходит).
Юсиф Алиев (по-заговорщицки тихо): «Жду смачного описания прелюбы сотвори!» (выходит следом).
Рубик выходит последний. Но потом, вспомним о чем-то, возвращается.
Пробегает вглубь комнаты – почему-то на носках.
Снимает «Диалоги» Цицерона со своей полки («Памятники философской мысли», из-во Академии наук СССР).
Устраивает на моей.
«Пускай она думает, что ты умный!» – завещает мне.
И уходит.
Вот такие у меня друзья! С приколами! С недостатками. Но – верные. С чуткими сердцами. Вот, оставляют мне комнату – для… для… любовного свидания…
… о котором я так давно мечтал.
Это правда!
Это так и есть!
Это были такие 3 месяца, эх!
Напивался то и дело.
Палил гитару по этажам.
Без чувств валялся в коридорах.
…
А приду в себя – бегом к телефон-автомату (234-99-87… 234-99-87… 234-99-87… 234-99-87…).
Как Аю-Даг – за 2 телефонные копейки – вдавался в море ее слуха. В 12 ночи, в час ночи…
Пока не охрабрел – в гости пригласить.
7.
В ожидании Вари Н.
10.00 утра.
Шаги в коридоре.
Она?
10.20.
Она?
10.35.
Надо же, как втюхался!..
10.45.
Она?
Эх, пропадаю прямо.
Как если бы разделся перед сном и повесил рубаху на спинку стула – а утром смотрю: что-то такое надулось в моей рубахе, пока я спал! Какое-то космическое тело.
11 утра.
Бедствие какое-то.
Как если бы 1000 сибирских пихт стояли в таёжном руне, а мне дело до одной-единственной упавшей иголки.
11.15.
Не пришла.
Не любит.
11.20.
Но почему?
Неужели от того, что мне росту не хватает?
Сантиметров 4-5.
11.30.
Шаги по коридору.
Не она.
11.45.
Не она.
Но ведь я…
Я тот, из-за которого всё на свете.
Я тот, из-за которого Сталин наступил сапогом на Молдавию.
Так баба Соня говорит!
Потому что, если б он не наступил сапогом на Молдавию, то мои родители никогда бы не встретились и я бы не родился.
Но почему это не действует на Варю Н.?
11.50.
А потому, что она — толпа.
Вечно с сокурсниками
Уж я этих её товарок, Машку, Катьку, Маринку… терпеть не мог. Сама наружность их, мордато-самоуверенная, наглая, была отказом мне.
И нет в ней ни одной зацепки за любовь, ну совсем не в моем вкусе.
12.00.
Тогда нафига я страдаю?..
Отчего сокрушаюсь с такой силой, будто вода попала в ухо и приходится высоко подпрыгивать на одной ноге?…
12.10.
Для успокоения – взял Цицерона с тумбочки.
Под Цицероном – коробка.
Та самая (Список пунктов, по к-м т. Шор (Ильин) допустил недопустимые идейно-художественные просчеты и грубые фальсификации: 1. «О румынско-бессарабских «перебежчиках» в СССР (1935–37). 2. «О вынужденной подделке румынско-бессарабскими перебежчиками своих оригинальных документов»…).
Приоткрыл крышку.
Бумаги какие-то.
«10.6. 1941, Оргеев. Акты о принятии государством ниспоренского имения. 1. Рама лесопильная W12-А!.. 2. Брусоукладчик W14-1… 3. Станок плющильный… 4. Станок обрезной W12-G… 5. Станок заточной ТА-7… Кап. Рудягин: «А сам-то Иосиф (по слогам)… Шта… ште… барг где?.. ». Гр. Шантал Стайнбарг: «Умер от болезни. Похоронен тут в Оргееве на еврейском участке!» Ст. лейт. Ильин: «Есть свидетельство о смерти в Оргееве?..»
Бр-р-р.
12.30.
И вот, еще и по осьмуху не въехав во все эти брусоукладки, станки и свидетельство о смерти какого-то Иосифа Штайнбарга, я с холодком в душе определил почерк.
3-й Ша.
Так вот оно что!
Вот оно! Вот оно!
Выходит, не быть мне русским поэтом.
И сапог сталинский не помог.
12.45.
Выходит, не быть мне любовником Вари Н.
Аж в груди закололо.
13.20.
Но я буду!..
Буду!
И я знаю, что делать! Вот только Петриченко вернется!
13.40.
Петриченко вернулся.
«Ну? Была?»
«Угу!» – соврал я.
И вернул Цицерона – на полку Рубика.
«Игорь, я креститься хочу! – объявил я вслед за тем. – В русскую веру!.. Устрой мне это дело через Третьякова Н.Н.!..»
= = =
= = =
8.
Багио. Филиппины. В те же дни.
Round 9 [White «Viktor Korchnoi»] [Black «Anatoli Karpov»] 1.c4 Nf6 2.Nc3 e6 3.Nf3 d5 4.d4 Be7 5.Bf4 0-0 6.e3 c5 7.dxc5 Bxc5 8.Qc2 Nc6 9.Rd1 Qa5 10.a3 Be7 11.Nd2 e5 12.Bg5 d4…
Рапорт-РНО-999о4 (135) Секретно. Багио. Б-й – Москва-2: Претендент: метаболический ацидоз после 1-ого часа игры: РаСО2 = 1,7 х [НСО3-] + 7 мм рт. ст.
…13.Nb3 Qd8 14.Be2 h6 15.Bxf6 Bxf6 16.0-0 Be6 17.Nc5 Qe7 18.Nxe6 Qxe6 19.Nd5 Rad8 20.Bd3 Ne7 21.Nxf6+ Qxf6 22.exd4 exd4 23.Rfe1 Rd7…
Рапорт-РНО-999о4 (135-2). Претендент: давление, регулирующее венозный возврат после 4 часов игры: «66/e55».
…24.Re4 Nc6 25.Qe2 g6 26.Re1 Kg7 27.b4 b6 28.Qg4 Rfd8 29.h4 h5 30.Qg3 Qd6 31.f4 Re7 32.Rxe7 Nxe7 … 41.Be4 Rc3 1/2-1/2 (общий счет в матче 1:0).
Рапорт-РНО-999о4 (136). Секретно. Багио. ЗН – Москва-2. Из разговоров Претендента:
Помощник Претендента: «Теперь про Олю-Хволу! Смотри, что мне прислали! Читай, и все поймешь! Кто, когда и откуда!» (дает книгу).
Претендент (рассматривая книгу): «Кто автор? Почему имени автора нет?»
П-П: «Суд пока не решил, кто автор!»
Претендент (листая книгу): «Оргеев какой-то… Где это?»
П-П: «Читай – там все написано! И, главное, мы с тобой… ха-ха… тоже фигурируем!»
Претендент: «Я фигурирую?!».
П-П.: «Ага! ты! ха-ха!.. Будем считать, что мы тебя и выдвинули!»
Претендент: «Кто – вы?!».
П-П: «Весь наш семейный клан!»
Round 10 [White «Anatoli Karpov»] [Black «Viktor Korchnoi»]1.e4 e5 2.Nf3 Nc6 3.Bb5 a6 4.Ba4 Nf6 5.0-0 Nxe4 6.d4 b5 7.Bb3 d5 8.dxe5 Be6 9.Nbd2 Nc5 10.c3 d4 11.Ng5 dxc3 12.Nxe6 fxe6 13.bxc3 Qd3 14.Nf3 Qxd1 15.Bxd1 Be7 16.Be3 Nd3 17.Bb3 Kf7 18.Rad1 Ndxe5 … 40.Rhxe5 Rxe5 41.Rxe5 Ra4 42.Re4 Ra5 43.h4 h5 44.Rf4 1/2-1/2 (общий счет в матче 1:0).
Рапорт-РНО-999о4 (137). «Претендент. Кривые диссоциации оксигемоглобина в течение 10-й партии (схема)».
= = =
= = =
= = =
В тот же день. После партии. Корчняк в библиотеке Baguio Convention Center.
Encyclopædia Britannica:
1. Оргеев (Orhei) – бессарабский город на месте бывшей дакийской (Dacia) крепости.
2. Бессарабия (Bessarabia) – восточная часть Молдавского княжества, регион Пруто-Днестровского междуречья. С 16 в. под властью Османской Порты. В 1812 г. согласно Бухарестскому мирному договору отошла к России. С 1918 по 1940 – входит в Королевство Румынии. С 1940-го – входит в СССР.
3. Река Прут (Prut) – приток Дуная, образующий естественную границу Молдавии и Румынии.
Рукой Претендента – на промокашке: «Ура! Вот Прут на карте!.. А вот и Оргеев!..».
4. Королевство Румынии – образовано в 1859 году в результате слияния княжеств Валахия и Молдавия (граница по реке Прут)…
5. Османская Порта…
6. Бухарестский Мир…
7…
…
15. Даки – группа фракийских (или славянских?) древних племён, от к-х по всей видимости произошли современные румыны.
Рукой Претендента: «Ура! Выдвинут! Выдвинут!»
= = =
Round 11 [White "Viktor Korchnoi"] [Black "Anatoli Karpov"] 1.g3 c5 2.Bg2 Nc6 3.e4 g6 4.d3 Bg7 5.f4 d6 6.Nf3 Nf6 7.0-0 0-0….49.gxh5 Qg5+ 50.Qg3 Qd2+ 1-0 (общий счет в матче 1:1)
Рапорт-РНО-999о4 (145-6). Москва-2 – Багио. Б-му. Секретно. «На что 1,5 месяца ушло? Где игровая доминация? 1.Срочно доложить о практич.мерах в соотв. с мониторингом основных жизн.функций Претендента во время партии, особенно в напряженные решающие моменты игры. 2. Найти дополнительные факторы морально-психологич. давления. 3. Помощник Претендента (Пешков-Стайнбарг) – что за хрен?! Кто вообще такой?!». Москва-1 – Москва-2. «Пешкова-Стайнбарга – в разработку».
= = =
Round 12 [White «Anatoli Karpov»] [Black «Viktor Korchnoi»] 1.e4 e5 2.Nf3 Nc6 3.Bb5 a6 4.Ba4 Nf6 5.0-0 Nxe4 6.d4 b5 7.Bb3 d5 8.dxe5 Be6 9.Qe2 Be7 10.Rd1 0-0 11.c4 bxc4 12.Bxc4 Bc5 13.Be3 Bxe3 14.Qxe3 Qb8 15.Bb3 Na5 16.Ne1 Qb6 …
Рапорт-РНО-999о4 (146-2). Багио – Москва-2. Секретно. Транспорт кислорода, характеризующий деятельность сердечно-сосудистой и дыхательной систем Претендента. Сод. 02. СВ. 10, где СВ – сердечный выброс…
…17. Qxb6 cxb6 18.f3 Nxb3 19.axb3 Nc5 20.b4 Nd7 21.Nd3 g5 22.Nc3 Rfc8 23.Nf2 d4 24.Ne2 d3 25.Nxd3 Bc4 26.Ng3 Bxd3 27.Rxd3 Nxe5 28.Rd5 Ng6 29.Rxg5 Rc2 …
Рапорт-РНО-999о4 (146-2). Багио – Москва-2. Секретно. Расчет: а) перенос О2 арт. кровью по Сод.арт. О2; б) перенос 02 смеш. вен. кровью по Сод. вен. 02; в) 10 – коэфф. для пересчета мл О2/100 мл крови в мл 02/л крови (DQ – доставка (снабжение) или транспорт 02, соответствует тотальной доставке 02 в ткани) D0 = 900-1200 мл /мин
…44.Rg7 Rh8 1/2-1/2 (общий счет в матче 1:1).
= = =
= = =
Round 13 [White «ViktorKorchnoi»] [Black «AnatoliKarpov»] 1.c4Nf6 2.Nc3 e6 3.Nf3 d5 4.d4 Be7 5.Bg5 h6 6.Bh4 0-0 7.Rc1 b6 8.Bxf6 Bxf6 9.cxd5 exd5 10.g3 c6 11.Bg2 … 59.Kd2 Qa5+ 60.Kd1 Qa1+ 61.Kd2…
Рапорт-РНО-999о4 (152-1). Секретно. Москва-2 – Москва-1. «Выяснено, что помощник Претендента Пешков-Стайнбарг – бывш.гражданин СССР». ЗН – Москва-1. «Выяснено, что в СССР проживают бывш.члены семьи Пешкова-Стайнбарга: жена и сын».
Часть II
1.
« …и сын».
Спустя месяц.
В храме пахло, как в погребе.
И хор пел нестройно.
Деревянные полы скрипели без конца, и кадильный пламень с трудом попалял дух старых досок.
От усталости меня судорога стала драть по левой икре.
Онемение от колена.
Май, 1982, село Отрадное, Белорусской железной дороги.
Я стал озираться. Наших пятеро (не считая Третьякова Н.Н. на правом клиросе). Толстяку Юсифу труднее всех – натощак с утра.
Я стал делать ему знаки. Ну чтобы выйти, покурить. Подышать сельским духом. Послушать пение соловьев в низких ракитах вдоль ж.д. путей. Он бы вышел, если б не боялся Петриченко. И если б перед Третьяковым Н.Н. не было стыдно.
Но – ура. Подвинулась стена народа: это в левом пределе исповедь открыли.
Наконец-то.
Когда ждешь очереди на исповедь, быстрее время идет.
— — —
Из-за пиджаков и косынок я не видел, кто исповедует сегодня. Обычно исповедывал отец Василий в ярко-синей рясе и с каким-то припуганным несмелым взглядом. Точно после дождя глина под ногами поехала – такой взгляд. Зато перед ним исповедаться не стыдно. Но если из Москвы прибывало много народу, то рядом с его столиком выставляли и другой столик под ризой – для о. Владимира Шибаева или о. Валериана Маслова.
О, эти двое были сила.
Они исповедовали так, точно траншею копают.
Или деревянную изгородь сколачивают.
Или резиновыми выбивалками – пух! пух! – выбивают пыль из тяжелого ковра.
Духовные тумаки так и прилетали от них!
И все равно к ним пол-Москвы ездило.
А к отцу Василию — мало и неохотно.
Из сочувствия я встал в короткую очередь к отцу Василию. Два человека передо мной.
Пока он исповедывал их, я собирался с мыслями.
Как я попал сюда?!
А вот так и попал!
Ведь я и раньше верил. Задолго до Третьякова Н.Н. Задолго до самолета, ставшего маленьким.
Л.И.Брежнев в снаряде кишиневской «Чайки» – вот исток.
Чудо-гол Олега Блохина – вот направление.
Боги ручьев, полей и васильков… – вот высокие берега!
Но сейчас мне стал нужен именно третьяковский русский бог.
И то сказать – нужен!
Потребен как само дыхание.
Ибо в Нем одном и Москва, и Варя.
В Нем одном Россия! Будушее мое!
Вот именно!
«Кто православный, тот и русский!» – учит Третьяков Н.Н.
Должно ли мне идти против рожна?
И я свидетельствую, что весной 4-го курса родилась во ВГИКе православная церковь в катакомбах.
Братство навеки.
= = =
Но в чем же я исповедуюсь сегодня?
О, это полногрехий грех. Из 10 Заповедей. Не убийство, правда. И не воровство… А то, что между ними.
И Варя Н. причина его.
Косвенно, к сожалению.
Ну. С чего начать.
Наверное, с того, что была весна 4-го курса. А во ВГИКе учатся 5 лет, и только актеры – 4 года. Через месяц ее не будет в этих стенах.
И тогда я набрал это 234-99-87 – трезвый как стекло.
Как сильно нагревшееся стекло.
Но все-таки набрал. Решился.
Набрал и… пригласил!
В ресторан «Нарва» (на сливе Цветного и Трубной). Бедный такой кабак. Но я других не знаю.
= = =
В «Нарве». Спустя 2 дня.
– «Мастера и Маргариту»* репетируете? – спросил я, когда мы уселись за столиком в «Нарве». – А ты хоть имеешь понятие, о чем на самом деле эта книга?..
У нее не было понятия.
= = =
*Дипломный спектакль их курса.
= = =
Официантка принесла меню, и я перехватил его с ловкостью завсегдатая.
– «Мастер и Маргарита» это Евангелие от Сатаны!.. – объяснил я негромко. – Абсолютно антиправославная вещь!..
И стал рассматривать меню.
Как раз нам плов подали. И выпивку в графинчиках.
– А ведь ты русский человек! – я налил ей коньяку в рюмку. – И твои корни – в православной культуре!..
Мой собственный тон (этакий негромко-умудренный), пожалуй, удивлял меня.
Для хладнокровия я водки выпил.
«А кого ты играешь?» – спросил я, сделав вид, что не в курсе.
«Маргариту!» – отвечала она.
Но я прошу не обращать внимания на восклицательный знак.
Не было там восклицания (!) после Маргариты.
А дело вот в чем. В детстве я каждое лето проводил в Одессе, где синедузое море и спутанные пряди солнца на воде. И только однажды я побывал в Одессе зимой. Так вот, Варя Н. была зимнее море. Она не умела восклицать.
Это душа моя восклицала.
– Мои поздравления!.. – воскликнул я. – Ты играешь ведьму!..
И пристукнул черенком вилки о скатерть.
Мы выпили.
По крайней мере – выпил я.
И рассмотрел ее – впервые с тех пор, как мы сошлись сегодня.
Она показалась мне постаревшей. Старше меня на 10 лет.
Лицо ее было каким-то удлиненным, с немолодой кожей.
От белокурой миловидной кукольности не осталось и следа.
И глаза были тусклы. Точно она старше меня лет на 20.
– Ну вот сама подумай! – забормотал я, охмелев. – С Мастером она… что? С Мастером она мужу изменяет!.. Ага?..
Здесь она прямо выставилась на меня своими зелеными, своими точными глазами.
На один миг с ее лица щит был поднят.
И хотя она не подтвердила «Ага!», равно как и не возразила «Нет, не ага!», я прозрел. Увидел всё, что надо увидеть.
Попробую объяснить.
Вот, допустим, имел место ледниковый период на Земле. Палеолит какой-нибудь. Миллионы лет до человека. Но – внимание! – ЭВМ были уже тогда. А также телефон и радио. Пенициллин и антибиотик. Самолеты и атомоходы. С первых дней Творенья это все пребывало в нем.
Просто щит не был поднят.
Вот так и лицо Вари Н.
Всё моё будущее в нем заключено.
– А взять Мастера! – в волнении я заерзал на стуле. – Кто он, этот Мастер?.. – и повертел головой по сторонам.
Ресторан «Нарва» был 1-комнатный, в десяток столиков.
День будний.
Мы единственные обедаем.
– Мастер, – прошептал я с видом высокого испуга на лице, – это одна из главных степеней посвящения, знаешь, у кого?..
Я смотрел на нее, ожидая, когда прекрасное ее лицо последует моему волнению.
И оно последовало.
Послушный ответный ужас наметился в нем.
Это был наигранный ужас. Но она старалась.
«У кого?» – спросили ее глаза.
– У масонов! – заключил я одними губами.
Ура, дело двинулось!
Сейчас я открою ей глаза – на всё на свете. В том числе и на роман «Мастер и Маргарита». Открою ей, что он буквально пропитан символикой масонской и… сионистской! Да-да! Сионистской! Вспомнить хотя бы сцену купания в ритуальной крови!
То-то я Златоуст.
В упоении я наметил план: открывание глаз на «Мастера и Маргариту» –> чаемый духовный переворот –> побег в Отрадненскую церковь –> принятие Св. Крещения
Вот прямо завтра – в Отрадное!
С утра! До первых петухов!
И мысленно я увидел нас в рассветной электричке. Москва (Белорусск. ж.д.) –> Беговая –> Тестовская –> Фили… –> ух, кайф какой!.. –> Рабочий Поселок –> Сетунь –> Немчиновка –> и здесь я на месте дал обет Владыке Мира… –> Немчиновка –> Трехгорка –> Баковка… –> и вот тут, значит, я дал обет Владыке Мира –> о том, что ничего у меня с ней не будет… –> ну в том смысле… –> Трехгорка –> Баковка –> Одинцово… –> о том, что ничего у меня с ней не будет, пока не обвенчаемся как супруги… –> Баковка –> Одинцово –> Отрадное!!!..
Но она вдруг объявила, что ей пора.
И лицо стало такое, точно весь обед мы о погоде болтали. Или о какой-то другой ерунде.
Все перевернулось в одну минуту.
От неловкости я с собственного лица сполз. Как пальто с плечиков.
Но – все пропало.
— — —
Похолодев, я последовал за ней в гардероб.
Гардероб был тесный.
Дождь за витринным стеклом.
Подавая ей курточку, я думал, что сейчас мы разойдемся по своим дождям-ветрам, метро-автобусам, а я так и не обьявил ей главного.
А ведь мы расходимся навсегда – за порогом этой «Нарвы».
Во 2-й раз она не придет слушать про масонов. И про сионистов.
Что же делать? Что делать?
— Я люблю тебя! – обьявил я, едва мы на улицу вышли.
Но день был какой-то пересвеченный, белый. Не понять, что у нее в глазах.
Она стала торопить с расставанием. Мол, «ну хорошо, хорошо… ну ладно, ладно…».
И вид ее при этом стал несчастный, злобный.
Тогда – с этой своей голой любовью – я стал надвигаться на нее, а она отступать с шипеньем.
Модная, но несуразно-большая куртка синела на ней до колен. Желтые штанишки как два тонких прутика выглядывали из под-нее.
Вот тебе и Одинцово –> Отрадное.
От винта, Витька!
2.
Я двинул по бульвару, когда ночь уже моргала.
А пока ехал в метро, веко ее совсем упало.
И лежало как зашитое.
ВДНХ.
169-й автобус.
Пьяный от дневной водки, бродил по коридорам ВГИКа.
Здесь еще довольно было жизни.
В левом крыле 3-го этажа я приостановился у кабинета ИЗО.
Толстая дверь казалась придублённой наглухо, но мне почудился стрекот пишмашинки за нею…
И там, в кабинете ИЗО, у меня произошло что-то преступное с Илоной Ф., которая попадалась мне повсюду.
«Что ты тут… тэнькаешь? – спросил я пьяным языком. – Тэньк-тэньк!.. тэньк-тэньк!..».
И изобразил пальцами – как она по клавишам тэнькает.
Но тогда она аж удвоилась от важности.
Это потому что Паола Волкова* доверила ей перепечатать (подпольный «Этногенез» Льва Гумилева).
«Этногенез Гумилева» – вот что она тэнькала!..
«Умники! – хмыкнул я. – Нашли, что перепечатывать!»
«Да, умники! – отвечала Илона Ф. с вредностью. – А тебе что?»
— — —
*Паола Волкова — преподователь кафедры ИЗО
— — —
– А то, – вспыхнул я, – что ерунда это: «пассионарии – фаза подъема – фаза перегрева!..». Ерунда это полная!.. На постном масле!..
– «На постном масле! – захрюкала она, копируя меня. – А тебе что?..»
– Бог творит историю, дура! – топнул я ногой. – А не «пассионарии»!
«Бог творит историю! – следом и она топнула ногой. – А тебе что?..»
И так противно она меня копировала… что я… напал на нее.
На письменном столе, между горшком с геранью и огромной пишмашинкой.
И я совершил с ней тот грех, что между не убий и не укради.
Да еще и оскорбил «Целка проклятая!»
А она заплакала: «А ты выкрест проклятый!»
= = =
Вот в чем предстояло мне каяться отцу Василию.
Ну, окей…
Не приятно. Но и не смертельно.
Отец Василий не опасный.
Как вдруг!.. Как вдруг!..
В толпе народа воронка образовалась.
Сбоку, из обклеенной золотом алтарной дверки, под недоуменное, а потом восторгнутое людское гудение, под какой-то обессиленный выдох счастья, служка с серой косицей выводил кого-то, пока невидимого, в левый предел, где исповедь.
Спиной, полусогнувшись, он пятился… на меня.
Перед ним все расступались на пути.
О. Василий, хотя и по ходу исповеди, тоже почуял перемену. Коротко оглянувшись, он бурно покраснел и, испуганно кланяясь, отступил в растревоженную толпу, давая место у аналоя тому, кого сутулый служка буксировал.
Точно неведомое светило в храме вспыхло.
Тесноты и духоты – не стало.
А возле шаткого, со скошенной столешницей аналоя складной стульчик возник.
Служка распрямился и отошел.
И мы увидели Тихона Кроткого в клобуке.
Велиликого старца!
Шажочки его были столь мелкими, что между ними зазора не виднелось. Разминать комок пластилина в руках – и то амплитуда будет больше.
Он был такой же древний, как Габрилович. Если не еще древнее.
От клобука и до пола, вдоль монашеского черного струения, в нем росту было как в 10-летнем ребенке.
Само лицо его смотрелось как заметённое временем.
Это был очевидный святой, Серафим Саровский наших дней.
40 лет в затворе (говорили, что с после-войны!), он для одного Отрадненского храма делал исключение, выбираясь сюда (как снег на голову!) один раз в год. Не чаще.
И вот – как стоял я второй в очереди к непопулярному отцу Василию, так стал вторым к Тихому Кроткому. На исповедь. Про… кабинет ИЗО.
Бежать?
Под землю провалиться?
Тем временем весь левый предел бурлил.
К святому старцу всех качнуло.
Вот он уже исповедует того, кто передо мной…
Я следующий.
Ну всё.
Пропал.
3.
Исповедь.
Складной стульчик был низенький, и Тихон Кроткий мал, как пенёк. Пришлось на колени.
Ох…
Сейчас только воздуху наберу…
Батюшка смотрел на меня слезящимися глазами, огромное лицо клонилось на грудь.
Потом он совсем уронил голову, и перед собой я увидел большое, огромное ухо в желтоватой седине, обращенное в мою сторону.
Это был знак – «давай!».
И я поведал ему о том, что замучен любовной скорбью.
Если открыть, батюшка, мою грудную клетку, – то всё там Варя Н.
Которая меня не любит.
Теперь уж в этом нет сомнений.
И вместе с тем… остаются большие сомнения. Сами посудите. Сидим мы как-то у Петриченко в комнате («мы» – это наша вгиковская церковь в катакомбах, а Петриченко это самый главный, он прочитал уйму православных книг и теперь всех поучает и клеймит). И вот, значит, собрались мы у Петриченко и говорим на наши темы: ну там Флоренский-Бердяев… Шмеман-Сурожский… отец Серафим Роуз (это к-й про НЛО пишет с православных позиций)… Пока Петриченко не спохватился, что уже 20.50, а в 21.00 буфет закроют. Меня и Володю Щ. отрядили за едой. Прибегаем на 9-й этаж, а там толпа! Я Володе: «Ты присядь, я постою!». Это потому что он с инвалидской тростью и в ортопедическом надутом башмаке. Он послушал и присел за столик возле балкона. Я – в очередь. Стою, прикидываю: то-сё, батон хлеба, сосиски, яйца… – что для братской трапезы берем. Но меня крик буфетчицы отвлек: «Куда прете, я закрываюсь!»
21.00, 25 мая, 1983 года, Москва.
На кого это она?
А это из коридора ещё люди вошли.
И Варя Н. среди них…
Вот как это передать, батюшка!? Увидеть ее – впервые после «Нарвы»!
Нет слов, чтоб передать.
Ну, они все там увяли в дверях – под этим «куда прёте».
Но я махнул ей рукой.
Мол, давай сюда!
Как раз моя очередь к прилавку подходила.
Как в мультфильме – перенеслась ко мне.
И вот уже буфетчица отоваривает её.
Отвернулся, чтоб не палить ей затылок.
Был я все-таки счастлив в жизни.
«Между вами было поле любви! – поделился Володя Щ., когда с 9-го этажа мы со свертками поднимались. – Я видел!».
Батюшка, что это за «поле любви»?
Или вот другой случай.
Петриченко домосед, каких мало. А тут приходит Юсиф Алиев с горящими глазами (Юсиф это тоже наш человек, тоже христианин, хотя и искушаем грехом чревоугодия) и говорит: «Поехали на Курский, там в буфете холодную курятину дают! Со свежим огурцом!»
Умеет, гад, нарисовать картинку!
И так нас зацепило, батюшка, что встали и понеслись – с ВДНХ на Курский вокзал! В 11 вечера.
Приезжаем.
Так и есть! Курятина! Огурец! Оранжевая «Фанта» в веснушках пузырьков (по всей Москве всего несколько автоматов «Фанты»)!
Поели, попили.
И в обратный путь.
Своим ходом в честь лета!
Всегда буду помнить ту прогулку.
Москва меня как телю облизывала. Столько материнской ласки в прощальном выражении.
Заговорили о будущем. Об армии, которая мне предстоит.
Петриченко служил, говорит, не сахар.
«Но ты теперь христианин, вот и не бойся. Поупражняешься там в смирении!»
Ха. Славная перспектива!
И еще я бы хотел отметить, что, пока мы с Петриченко обсуждали мою скорую армию, Юсиф привёл нас на пл. Ногина. В ночную пельменную «Огонёк» для таксистов. Это важная деталь, батюшка.
В «Огоньке» мы не оставляли тему.
«…Некий святой старец с Афона, – Петриченко размазал сметану по пельменям и обильно полил уксусом, – оставил пророчество: “Наше время родило святых. После нас будут достигать середины святости. Ну а далее и вовсе потонут во грехе. Аки свиньи. Но зато испытают скорби! И вот они-то и вознесутся выше всех! За то, что претерпели!..”. Полагаю, что это о нас!.. Полагаю, что мы-то и есть эти самые… аки свиньи… которые претерпят!..»
И покосился на меня и Юсифа.
Юсиф прикусил губу в волнении.
А я сделал веселую морду.
И только через час, когда последним метро пригнали на ВДНХ, спрашиваю:
«Ну и что это … гм… за «скорби»… придется претерпеть?..»
А Петриченко уже забыл, о чем говорил.
Он облокотился на перила эскалатора и ковырял спичкой в зубах.
– Ну эти! – напомнил я. – Старцы с Афона… и «аки-свиньи»…
– А-а-а! – включился он.
И, проделав что-то такое со своим лицом, так, что какое-то веселое хитрованство и суровая постность вместе появились на нем, поцыкал языком со скукой:
– Речь о Последних Временах!.. А потому советую каяться и плакать!..
Монотонный эскалатор – и тот охнул от его слов.
– А как скоро, – уточнил я, – эти «последние времена»?..
Не скрою, голос мой звучал нервно.
– При нашей жизни, голубь! – просиял Петриченко (он как будто ждал моего вопроса). – Гарантированно при нашей!..
– Ну прям! – в растерянности я посмотрел по сторонам. – Так уж и «при нашей»!..
Навстречу народ по эскалатору ехал. Не толпа, конечно. Но все-таки народ.
Слышали ли они то, что слышал я?!..
Нет. Никто не слышал.
– И что б-б-будет? – спросил я, заикаясь.
– Увидим! – пожал плечами Петриченко. – Старцы не открывают всех деталей!..
Я вот только не понимал, отчего он так доволен.
Аж порозовел от удовольствия.
Можно подумать, у него имелся свой собственный шкурный интерес в конце света.
Убил бы его – за такие речи.
Ведь я не написал еще своих главных стихов. Не добился Вари Н… а он мне про конец света!
Я не согласен!
И вот Вы представьте, батюшка.
С тех пор как втюхался я в эту Варю Н. – не жизнь у меня, а колода карт.
Крапленых!
День и ночь, холодная курятина и свежие огурцы, Курский вокзал и ночная пельменная для таксистов… – какую карту ни потяну, всё Варя Н…
Всё Варя Н.
Потому что – Вы не поверите! – она сама наросла встречным курсом.
Слово даю!
В ту самую минуту.
В начале второго ночи.
В метро ВДНХ.
В Москве, многовариантной, как звездные скопления.
Мы поравнялись на эскалаторах.
Лицо ее посветлело.
Всё.
Батюшка, ну вот как мне быть?
Я умолк.
Огромное Ухо отдалилось.
И мы с отцом Тихоном погоревали на двоих.
После чего дрожащая голова его поехала в сторону иконы Казанской Божьей Матери на стене.
Он смотрел на Неё исподлобья.
Для выпрямленной осанки у него жизненных сил не осталось.
Было видно, как молитва заработала.
Она не могла остаться без ответа.
В ужасе я подался вперёд, и Тихон Кроткий медлительно, убеждённо прикрыл меня тёплой епитрахилью.
= = =
= = =
4.
Багио. Филиппины. В те дни.
Роман о «нашем клане» был интересный. Многоплановый.
Но вместе с тем… какой-то нелогичный.
Недостоверный.
Вот, хотя бы курортная линия.
«Вот, иду я по аллее.
Качу перед собой Львёнка в коляске. Глазею на витринки bijoutierie по бокам.
И тогда вдруг цвет неба переменился. Воздушный простор в конце аллеи стал блестящ и открылся так широко, будто обрыв. Теснина в скалах была разведена чем-то блестящим, новым.
Да, гранитная теснина в кустарнике разъехалась по сторонам, и я увидела м….е».
Что сказать.
С одной стороны, красиво, поэтично.
С другой, как свести «Львёнка» в сидячей коляске и 40-летнего как бы родственника Лёву в одно лицо?!
В книге: «…я присела возле коляски и стала направлять его крупную головку в сторону блестящего обрыва в скалах».
Тогда как в реальной жизни эта женщина совсем не рада была встретить сына после 36-летней (!) разлуки.
Или, например, любовная линия.
Почему она к мужу охладела? Будто он виноват в том, что детей – живого и мертвого – через речку обменяли?!
Бедный Иосиф С.! Мало того, что не любим, так еще и заболел-умер. И – могила фиктивная!
Далее. Отец главной героини.
Кто он: столяр-неумеха?.. писатель-самородок?.. преступный эгоист, из-за которого вся семья в лапы к немцам попала?..
И таких вопросов (Корчняк стал вносить их в блокнотик) – пруд пруди:
1. Бессарабия– исторически – это Румыния или Россия?
2. Даки – это геты или готы?
3. Чей прах в действительности покоится в могиле Иосифа С.?
4. Кто в действительности отец «Львенка» (Фогл?.. Иосиф С.?)?
5. Кто самый достоверный из историков: Плутарх или Геродот? Ксенофонт или Фукидит? Тацит или Тит Ливий?
= = =
«Не копай ты аж до Геродота! – посмеялся Лёва. – Копай начиная с 28.6.1940. Это когда мать из Бухареста вернулась!.. от умирающего отца!..»
5.
28.6.1940. Мать из Бухареста вернулась (Шанталь).
«Где Львенок? – спросила я еще в калитке. – Инсулин кололи? Запах ацетона был?..*».
– Мы тут! – из комнаты пропела мама. – Кололи четыре единицы в сутки!..
– Не паникуй! – добавил папа. – Не было запаха ацетона!..»
= = =
*(– Ацетоном от диабетиков пахнет! – пояснил Лева)
= = =
– А ультиматум? – без сил я опустила чемодан на пол. – Был?..
– Не знаю, не интересуюсь! – отвечал папа нервно. – Ну был, был ультиматум! – поправился он. – Дураки такие! Сосредоточиться не дают!..
…
Ультиматум Иосефа Сталина мерещился мне повсюду: в центре города и на окраине у леса, справа на холме Иванос и слева на 3-х Полянах. В мамином сероглазом лице. В раструбах лопуха у сарая…
Папа говорит, что пол-Оргеева высыпало смотреть, как румыны уходят. Военный гарнизон, жандармы, примарь с своими чинушами, оба попа из Троицкого собора, m-me Angel с мужем… – все до единого слуги румынского короля покинули город.
– И нашлись дураки, – вставила мама, – что смеялись солдатам в лицо!..
– «Ну погодите, жиды. Мы еще вернемся!» – процитировал папа оскорблённых солдат. – В самом деле дураки!.. – вынужден был он признать. – Кто знает, как оно повернется!..
– Но самый отчаянный дурак это наш Шурка! – добавила мама. – Потому что он записался в патруль местной обороны и получил винтовку с 10 патронами. Кто-то накрутил его. И вот, позавчера на Торговой он сорвал погоны с 2-х солдат. Не пойму, как его на месте не убили!.. А потом… – мама вопросительно посмотрела на папу, – говорить, не говорить…
– Говори! – разрешил папа.
– Потом он напал на прокурора Попу возле банка Резников!.. «Стой!.. Отдай оружие!»… и… и…
– «Стой, сложить оружие!» – со смехом поправил папа. – А не отдай оружие!..
Но я видела, что им обоим не до смеха.
Мама шумно выдохнула. Веки ее покраснели.
– Ну-ка без слёз! – прикрикнул папа. – Помяни мое слово, Шурка еще генералом будет при этой власти!..*
– Хочу видеть! – поджала губы мама.
= = =
*(Лева:«В чине подполковника умер!»)
= = =
И тогда папа снова стал говорить, что все вокруг только тем и заняты, что не дают ему сосредоточиться. Отвлекают своими ультиматумами.
…
На другой день.
Вернулись доктор Мотька Брик* и др. военообязанные. Мотька хвастал, как они румынов провели. В армейском строю – ать-два-ать-два – до темноты, а там к реке сбежали. Сидели в плавнях среди окуней. Дышали в соломинки от камыша.
Недолго, впрочем, и искали их.
Йосеф Сталин на пятки наступает.
= = =
*Рапорт-РНО-999о4 (152-2). Секретно. Багио. ЗН – Москва-2
Из разговоров Претендента.
(Помощник Претендента: «Мотька Брик – это который Изабеллу Броди сдал в НКВД! С мужем!..»
Претендент: «А кто такая Изабелла Броди?»
Пом.Пр: «Это которая Адассу обокрала в ссылке!..»
Претендент: «А кто такая Адасса?»
Пом.Пр: «Это сестра твоей Хволы… или как ее… Оли…»).
= = =
6.
Рапорт-РНО-999о4 (152-2).
Секретно. Багио. ЗН – Москва-2
Из конспекта Претендента: «Происхождение бессарабцев.
Расселение индоевропейских народов (4000 лет д.н.э.):
–> романские народы (или?) фра(н)кийские народы,–>
–>Даки (или гето-даки? По Геродоту – фракийские племена. По С.Соловьеву –«франкийские», т.е. германские), Балканы, Тис, Дунай. Карпаты, междуречье Днестра и Южного Буга – 20-7 в. до н.э –2 в.н.э.–>
–> Римское завоевание – 2 в.н.э.,–>
–> 1-е Болгарское Царство – 7 в., –>
–> Византия – 8 в.,–>
–> 2-е Болгарское Царство – 9 в.,–>
–> Киевская Русь – 10-11вв.,–>
–> Галицко-Волынское княжество – 12 в.,–>
–> Золотая Орда – 13-14 вв.,–>
–> Венгерские Короли – 14 в., –>
–> Независимое Молдавское княжество – 15 в.,–>
–> Польское королевство – 15 в.,–>
–> Независимое Молдавское княжество при Стефане Великом – 15 в.,–>
–> Османская Порта – 16-18 вв.,–>
–>Прутский Поход Петра I – 1711 г.,–>
–> Османская Порта – 18-19вв.,–>
–> Русско-турецкий мир 1806 года (создание Бессарабской Губернии в составе Российской Империи),–>
–> Создание Королевства Румынии – 1877 г., –>
–> 9.4.1918 – присоединение Бессарабии к Королевству Румынии,–>
–> 28.6.1940 – присоединение Бессарабии к СССР. Образование Молдавск. ССР».
Секретно. Багио. ЗН – Москва-2
Из книги, к-ю читает Претендент.
«Шанталь. На Реуте малярийные комары. Апрель 1941.
Йосеф Сталин дал приказ: не допустить эпидемии.
Львенка покусали.
Мама приносит пучки травы, разминает стебли, чтобы выделился сок. Смазывает в местах укусов.
Но это полбеды – комариные укусы.
Беда, что в аптеке тонких иголок не стало (для инъекций инсулина). А наша тонкая иголка затупилась.
По поручению главврача Борисова я хожу по домам, где квартирует Йосеф Сталин со своими заместителями, и выдаю акрихин-хинин.
Нелегкое это дело.
Они спят до полудня, приходится подолгу колотить в ворота. Бесить собак.
Вот, щеколда гремит.
Открывают люди в исподнем. Косматые. Или бритые наголо.
Мы пугаемся друг друга.
Интересно, кто из них Йосеф Сталин?
Они заняли лучшие дома: Воловских, Фрукт, Тростянецких… Господи, сколько раз мы с моим Иосифом бывали тут! Всякая петля на дверном засове, всякая щербинка в садовом булыжнике… всё родное. «Ny? Chi fachem ky restul serii?» («Ну! У кого какие идеи на остаток вечера?» – рум.) – как имела обыкновение спрашивать недалекая m-me M-me Фрукт после покера…
Я сказала себе, что не буду переступать порог.
Акрихин и хинин. Всё.
Но увы. Переступаю.
И от увиденного – голова кругом.
…
В воскресенье я отправилась в Бутучень – по губе реки, вдоль котельцовых карьеров. Убедиться, что скальный монастырь на месте и вековая крепость с булыжным валом обыкновенно выдается над рекой.
Все так.
Отёкшая река в излуке была подведена так же своевольно и тонко, как в детстве. И ее имя было Реут, как всегда. Но, спекшись от жары, я входила в нее по грязевому дну – обмочить лицо, шею. И хотя вода была со слабым духом серы, памятным с детства, и ее мутная гладь привычно искусана мальками и стрекозами… – это была другая вода.
А мой Иосиф? Не подменили ли его, живого и единственного, – лепешкой моей памяти о нем, моих раскаяния и обиды?
Не подменили его Йосефом Сталиным, бритым или косматым?
Рапорт-РНО-999о4 (152-2).
Из конспекта Претендента: «Готы – варварские племена германского происхождения (вандалы, галлы, вест-готы, ост-готы…). Геты – фракийцы (по другим источникам – скифы). Каким образом готы и геты упоминаются как один народ?!»
7.
Round 14 [White «Anatoli Karpov»] [Black «Viktor Korchnoi»] 1.e4 e5 2.Nf3 Nc6 3.Bb5 a6 4.Ba4 Nf6 5.0-0…
Рапорт-РНО-999о4 (164-4).
Секретно. Багио. ЗН – Москва-2.
Книга, к-ю читает Претендент.
«Шанталь. А в пятницу утром я встретила пьяного в городском парке. Там, где герб с орлами и «1829 годъ» на входной ротонде.
Ну, по порядку.
В 6 утра я шла с лекарствами вдоль парка.
Вдруг… у водоколонки человек на карачках.
В элегантном костюме, в шляпе.
Суёт лицо в струю. Голова отлетает от водобоя.
Я перешла дорогу.
–…Chantal!.. – окликнули меня. – Dомна Штейнбарг! ..
19 апреля 1941-го, Оргеев.
Это был Мотька Брик. Доктор.
Пьяный, как слободской.
Но при этом в шляпе и с лайковыми нежными перчатками, выставленными в кармане.
– Пока не поздно, – бормотал он, силясь с четверенек выправиться, – идёмте в НКВД!..
Мне бы удрать.
Но… эти лайковые перчатки…
Доктор Мотька Брик: «Потому что он напился и такое говорил!.. Такое агитировал!..»
Я: «Кто напился?..».
Мотька: «Волгин, кто!.. Про Пушкина!.. Про Палестину!..».
Я: «Не помню я никакого Волгина!».
Мотька: «Ну этот… ха… Изабеллы!.. А арестуют нас!..».
И… ой, мамочки… его бросило на меня.
На колено подломился.
Дура! Беги!
Не убегаю!
Бог весть, что поразило меня сильнее: его пьяная агония или перчатки, выставленные в кармане с такой неуместной, дикой элегантностью, будто всё вокруг осталось как было. Будто все еще поправимо для меня.
– Не помню я никакого Волгина! – повторила я, не умея отвести глаз от его перчаток, шляпы…
На коленях он подобрался ко мне.
– Это проверка, я чую! – с быстротой он нашел мою руку своей рукой. – Я чую, надо первыми пойти и заявить!..
Бред какой-то!
Опомнившись, я стала руку отнимать.
Но он хватался как утопленник.
– Ты одна мне отказала!.. Почему?!.. Почему?!..
И залапал бесстыдно.
– Докто-ор…– от омерзения я дышать перестала.
– С Фоглом – да! Со мной – нет!? Почему!?..
В ответ я ударила его сумкой.
Фельдшерским sас-dе-vоуаgе по голове.
Ударила снова.
Плюнула в него.
Побежала наконец.
– Тогда я в НКВД! – крикнул он мне в спину. – Пусть знают, что Иосиф с румынами ушел!..
ТПРУ-У-У-У!!!
– Иосиф никуда не уходил! – объявила я вернувшись.– Его из госпиталя перевели!.. У него липома, развившаяся в опухоль!..
В ответ он с деловитостью встал с земли.
Всего себя двумя руками обхлопал.
Пыль с костюма побил.
В НКВД, мол, идет.
Как остановить его?!..
Так-так-так…
Я должна что-то придумать!
– Вы подлый! – придумала я со смехом. – Но в долгу я не останусь!.. Интересно, где он, этот ваш Фогл, а!?.. Племянничек твой!.. Уж не удрал ли в Палестину!?..
Это было в яблочко!
С «Вы» на «ты»!
Это было – в «десять»!
– Так вот! – заключила я победносно. – Только сболтни там про моего Иосифа!..
= = =
Но дело плохо.
В панике я к Шурке понеслась.
Шурке покровительствует русский военный комендант. Коренастый человек с бритой головой и чёрной правой щекой. На Шуркиной недавней свадьбе он главный гость был.
Рапорт-РНО-999о4 (164-4). Секретно. Багио. ЗН – Москва-2.
Из конспекта Претендента: «Шуркина свадьба это хорошо. Но я не понял: геты это готы? Фракийцы это франки?.. Или же геты это геты, готы это готы, и фракийцы это совсем не франки?!..»
8.
Далее из книги «о нашем клане»:
1. Шанталь –> к Шурке (мл. брату) –> Шурка, придумай, что делать, если обвинят, что Иосиф с румынами ушел –> Шурка придумывает: переписать на Иосифа могилу некоего Ёшки-пчеловода (беспризорную) –> Дескать, это Иосиф тут лежит. Следовательно, он никуда не уходил –> Сказано – сделано.
2. И все равно к ней с ночным обыском приходят.
= = =
Сцена обыска. Шанталь.
«…Синяя папка.
Акты о принятии государством ниспоренского имения…
Акты по лесопильному заводу:
1. Рама лесопильная W12-А
2. Брусоукладчик W14-1
3. Станок плющильный
4. Станок обрезной W12-G
5. Станок заточной ТА-7…».
Сидят, листают акты, проверяют по пунктам.
Понятой (наш квартирант) зевает, клюет носом… но, встретившись со мной глазами, приодергивается и ободряюще кивает. Это Ильин, молодой учитель из России.
Я как на иголках.
Как там Львенок в спаленке?
Пока проверяют «акт о принятии», пожилой военный с улыбчивыми морщинами у глаз обходит комнату. Он ступает медленно, как бы без дела… он приостанавливается возле туалетного столика… настойчиво, хотя и негромко притоптывает каблуком офицерского сапога по половицам… и, выставив тупое колено в натянувшемся сукне, опускается на скрипучий пол, заглядывает под кровать…
За дверным пологом дыхание Львенка все еще ровное. Но уже не такое ровное как было.
…
«… 26. Станок вальцовочный В180ПВ ЛБ
27. Торцовочный станок – 2 шт.
28. Раскройный станок Ц-250
29. Фуговальный станок СФ4-1Б…»
…
Сейчас Львенок запоёт. Всегда он просыпается, напевая.
…
Ну вот. Запел.
…
Сейчас он появится в дверях.
Будет выглядывать из-за полога и щуриться на лампу.
…
И тогда посветлеет в обеих комнатах.
…
Умеет мой сынок растоплять сердца. И при румынах все улыбались ему: даже надменные офицеры из комендатуры, даже самые грубые из gen‘d‘armes.
– Послушайте! – объявляю поспешно. – Мой сынок проснулся. Ему всего 4 года и он невинен как ангел! Поэтому я должна предупредить! Этот доктор Мотька… и эта Изабелла Броди… ну, в общем они любовники… были!.. А может, и до сих пор!.. Поэтому не верьте доктору Мотьке!.. Что бы он ни наплёл – не верьте!..
Военные (заинтересованно): «А что он должен наплести?»
Шантал С.: «Про Волгина, ее жениха!.. Да что бы ни наплёл!..».
Военные: «А ну-ка садитесь, напишите!.. (дают бумагу)… Вот тут!»
…
Сажусь… пишу.
…
Пожилой военный с улыбчивыми морщинками показывает Львенку фокус. Монета между пальцами. Волнообразно водит рукой. Дует на руку. Монета пропадает.
…
«…28. Раскройный станок Ц-250
29. Фуговальный станок СФ4-1Б…
…
54. Доллары США (монеты)… в количестве…
55. Золотые украшения (кулоны, серьги…)… в количестве…»
…
Подписали акт и ушли.
Машина отъехала.
12.6.1941.
Ильин вернулся.
«Вы медвежье сало любите? – протягивает сверток. – Попробуйте! Полезно!..»
И пока я сверток открывала…
Ильин (на жаргоне*): «Скоро война! Совсем скоро. В эту субботу или в следующую! Он, гад, всегда в субботу нападает!..»
– Кто? Мотька в субботу нападает? – невольно я тоже съехала на жаргон.
А потом осеклась. Посмотрела на него внимательно.
Ильин (по-русски): «Гитлер нападает! (смеется)… А не Мотька!.. Так вот, хотите, я вам сына эвакуирую? С детьми наших офицеров!.. В глубь страны!..»
= = =
*жаргон – язык идиш
= = =
Рапорт-РНО-999о4 (164-4). Секретно. Багио. ЗН – Москва-2.
Из конспекта Претендента: «Значит, геты покорили даков и стали «гето-даки». А не «готы-даки»! В путанице виноват Геродот. Он делал что хотел. В ходе борьбы варваров с эллинами (потом римлянами) скифы у него превратились в сарматов, фракийцы – в этрусков, геты (даки) – в готов…»
9.
Далее из книги «обо всем нашем клане».
Война. Июнь 1941 ->
-> Шурка (мл.брат Шанталь) -> в сержантскую школу -> на фронт.
-> Адасса (жена Шурки) -> в поселок Садово, к своим родителям.
->«Львенок» -> вглубь страны, с детьми работников НКВД (благодаря Ильину).
-> Ильин (к Шанталь): «Вашей семье выписан эваколист до Куйбышева! В 3 часа ночи с вещами у горсовета!».
->Отец Шанталь и Шурки: «Не поеду я ни в какой Куйбышев! Не тяните корову на чердак!».
->Быстрое наступление немецко-румынских войск. Быстрая оккупация Молдавии.
->Адасса и ее родители (Москович Ревн-Леви) бегут из Садово в Одессу.
->Август-сентябрь 1941. Оборона Одессы. Фашисты на пороге города.
->Адасса и ее родители бегут из Одессы дальше на восток -> но остановлены на КПП Николаевской дороги как «не имеющие эваколиста».
-> С целью получения эваколиста Адасса отправляет запрос в НКВД г.Ленинграда на имя Хволы Москович (старшей сестры).
-> Бои на окраинах Одессы. Высадка немецкого десанта.
-> Всякое утро Адасса ходит в горотдел НКВД за ответом от Хволы. Но ответа нет.
-> После очередного такого визита ее арестовывают на месте — как сеющую панику среди населения (сентябрь 1941г.).
-> Эшелон с заключенными (вкл.Адассу) по маршруту Одесса ->Новосибирск ->Тюменская область.
->Отход частей РККА из Одессы. Сдача города немцам и румынам (октябрь 1941).
-> Москович Ревн-Леви и его жена -> расстреляны в пос.Дальник.
->Адасса – ссыльная в рыболовецком совхозе «Зимовный», Усть-Енисейского р-на п-ва Таймыр. Работает на рыбно-консервном заводе.
->Там же отбывает ссылку Изабелла Броди (ее муж Волгин А.Ф. – заключенный Ивдельлаг).
-> У Адассы диагностирован туберкулез (начальная стадия, ноябрь 1943).
-> Изабелла Броди выпрашивает (выкрадывает?) у нее медицинскую карту с туберкулезным диагнозом и добивается перевода на материк (с целью лечения).
->Адасса «доходит» от туберкулеза в рыболовецком совхозе.
->Врач О., бывш.з.к., теперь сыльный, выхаживает ее.
->Адасса (в письме) Шурке: «Я полюбила другого!». Другой – это врач О.
А тем временем:
->Хвола (не ответившая на запрос из Одессы) -> ее муж, Корчняк Лев, пропадает без вести в боях Ленинградского ДНО* (Дивизия Народного Ополчения) в р-не Ладожского озера.
-> после войны ее пасынок Виктор делает успехи то ли в шашках, то ли в шахматах.
->Хвола отрицает получение какого-либо запроса от родных из Одессы.
А тем временем:
-> Оргеев захвачен немцами и румынами -> отец Шурки и Шанталь («не тащите корову на чердак») -> расстрелян за городом (вместе с другими нетрудоспособными)
->Унгар (оргеевский юденрат*) -> записывает Шанталь в «трудоспособные» (*юденрат – комитет еврейского самоуправления, назначаемый немецко-румынской администрацией).
->Шанталь ->депортация (Оргеев->Ботошаны->ст. Раздельная ->товарный состав->Одесса-Сортировочная->пос.Березовка->пеший этап в пос.Богдановка (Березовский р-н Одесской обл.)
= = =
= = =
= = =
Рапорт-РНО-999о4 (167-23). Из конспекта Претендента: «… Геродот («Отец Истории») компилятор, плагиатор. В Египте, Персии, Ливии не бывал. Не говоря про Подунавье и Поднестровье. Писал с чьих-то слов. Ходил на рынок и разговаривал с купцами, с странствующими религиозн. проповедниками, с приблудными бродягами. От них и набирался басен. Не верю ему! Вот если бы сейчас выйти из гостиницы и встретить хоть самого захудалого гето-дака! Чтобы рассказал, кто он на самом деле! Вот тогда бы я поверил…».
10.
После 4:2 (22 сыгранные партии).
Рапорт-РНО-999о4 (212-1). Москва-2 – Багио. Б-му. «Матч затягивается. Список всего необходимого – инвентарь, кадры – мне на стол до 7.00 утра время моск. Доложить о морально-физическом.».
= = =
После 5:2 (25 сыгранных партий).
Рапорт-РНО-999о4 (215-21). Москва-2 – Багио. Б-му. «Требуется ли дополнит. помощь для нанесения шестого последнего удара? Москва-1».
= = =
После 5:3 (27 партий).
Рапорт-РНО-999о4 (219-8). Москва-2 – Багио. Б-му. «Есть мнение, что матч сильно затянулся. Проверить, нет ли среди членов делегации заинтересованных в искусственном затягивании дорогостоящей зарубежной командировки!»
= = =
После 5:3 (29 партий).
Рапорт-РНО-999о4 (254-2). Москве-2 и Б-му. «Приказываю отмобилизовать все материальные и человеческие ресурсы для нанесения шестого завершающего удара! 3,5 месяца вошкаетесь! В чем там дело у вас? Москва-1».
= = =
После 5:4 (30 партий).
1. Рапорт-РНО-999о4 (273-1). Москве-2 и Б-му. «Посдурели? Захотели 3-й мировой? Приказ: готовность №1. Москва-1».
2. Рапорт-РНО-999о4 (273-2). Багио. Б-му. «Доложить немедленно, сколько времени надо закончить катавасию! Все до единого члены делегации отвечают головой! Москва-2».
= = =
3. Рапорт-РНО-999о4 (273-3). Москва1 – Москве А.
Просим Вашего утверждения.
«В свете непростой спортивной ситуации в безлимитном матче и в свете усталости (физической и психологической) тов. Карпова – наше (неофиц.) Предложение Претенденту (Проект):
1. По мед.причине (болезнь глаз Претендента? обострение язвенной болезни? Виза главврача матча!) – матч объявлен закрытым (Москва А.: «Обострение язвенной болезни!»).
2. Счет 5:4 итоговый. Чемпион мира тов.Карпов сохраняет звание.
3. В Генпрокуратуру СССР. Максим Корчняк, 1962 г.р., сын Претендента, досрочный выход из мест лишения свободы в течение 1 (одной) недели с момента закрытия матча (Москва А: «4-х недель! Убедиться, что не подан судебный иск против итога матча»).
4. Претенденту открыта дорога в СССР – на правах советского гражданина (а также «Гроссмейстера СССР» и «Заслуженного мастера спорта СССР») с сохранением прежней квартиры и получением новой 3-комнатной в г.Москве или в г.Ленинграде (по желанию). (Москва А: «2-комнатной».).
5. В случае возвращения в СССР – Претенденту гарантируется достойная шахматная работа (100-120 турнирных партий в год, из них 50% – в турнирах, проводимых за рубежом, из них 50% – в кап. странах (Москва А: «Начните переговоры с 25% в кап.странах»).
6. Претенденту гарантирована встреча в аэропорту Шереметьево г. Москвы – на уровне 1-ого зам. предгоскомспорта СССР (Москва А: «Дайте еще на уровне зампредгорисполкома г. Москвы»).
7. По прибытию в Москву Претенденту предложено дать пресс-конференцию для западных СМИ, где он выразит сожаление о событиях, предшеств. конфликту. Со своей стороны спортивным руководством должно быть признано (в самокритичной форме), что по адресу Претендента в свое время были допущены ошибки и просчеты, способствовашие ослаблению патриотического чувства и приведшие к побегу из СССР (Москва А: «Не к побегу! К выезду!»). Подчеркнуть: Спортивное руководство верит, что второй шахматист мира Корчняк В.Л. способен принести еще немало пользы Советскому Спорту в соревнованиях высшего уровня.
8. В случае отказа Претендента возвращаться в СССР и вместе с тем в случае принятия им остальных пунктов соглашения – нами гарантируется отказ от бойкота любых соревнований с его участием (Москва А: «и с участием его кадров!»).
Срочно просим Вашего утверждения. Москва-1.9
Москва А.: «С соблюдением всех мер секретности. Утверждаю!».
= = =
= = =
= = =
11.
Книга про «весь наш клан».
1. Шантал –> Пос. Лидиевка, Богдановский р-н, хутор «Красный Виноградарь» –> труд-лагерь «Александру Чел Бун» –> расселение в телятнике –> работа на перелопачивании зерна –> сильные морозы –> истощение
2. Начальник жандармского поста: «Объявляю приказ румынского командования! Как враги румынского народа, вы сосланы в Транснистрию для того, чтобы физическим трудом искупить вину и помочь стране, ведущей священную войну против коммунистов. Вы должны строго соблюдать режим, установленный румынской администрацией. За любое нарушение режима, а также за плохую недобросовестную работу вас настигнет суровое наказание, вплоть до расстрела».
3. Шантал –> заболевание и смерть 4-летнего сына (токсическая диспепсия).
4. Унгар (юденрат) –> перевод Шантал на работу в отапливаемое помещение (свинарник) –> котелки с горячей чорбой из жандармской кухни –> и др. знаки поддержки и любви.
5. Шантал –> Унгару: «Ты моих родителей на расстрел отдал! Не смотри в мою сторону!»
6. Унгар: «Нетрудоспособных я не мог не отдать!».
7. Шантал: «Вот и не смотри в мою сторону!..».
8. Унгар: «Но так нечестно!».
9. Шантал: «Кто бы говорил – про честность?!».
10. Унгар: «Так нечестно!.. Сколько лет я твоему отцу деньгами помогал!..».
11. Шантал: «Ты?.. Моему отцу?..»
12. Унгар: «Да, твоему отцу!.. С детства он мне клялся… что ты будешь моею!»
Шантал: «Врешь!».
Унгар: «Вот расписка!..»
Шантал: «О мой бог!..».
Унгар: «Ага!.. Узнала почерк?!».
Шантал: «О мой бог…»
Унгар: «Тетрадки и чернила – и те на мои деньги покупал!..».
Шантал: «Позор нашей семьи – его тетрадки!..».
Унгар: «Я всем его кредиторам долги отдал!»
Шантал: «Тогда запиши и меня… на расстрел!..».
Унгар: «Ага! После меня!..».
Шантал: «Я не хочу быть!».
Унгар: «Но я друг!.. я твой друг до старости и смерти!»
Шейндел: «Тошнит от твоих слов!»
Унгар: «Но я люблю тебя!.. Сколько помню себя – люблю!».
Шантал: «Запиши на расстрел, собака!».
Унгар: «Не будет больше расстрелов! Я добился перевода к нам Идл-Замвла из Садово*. А там, где Идл-Замвл из Садово, там не расстреливают!»
Шантал: «Мне нужно поговорить с Идл-Замвлом из Садово!..»
Унгар: «Не выйдет! Идл-Замвл из Садово не подпускает к себе женщин!»
= = =
Идл-Замвл* – прославленный цадик из Садово.
= = =
12.
Увы, так оно и есть.
Многие чудеса приписывают Идл-Замвлу из Садово. Далеко не всему я верю. Но то, что до войны он жил как пещерный человек и выходил из дома только в темноте (чтоб не видеть женщин!), это правда..
А тут – такая испорченная женщина, как я.
= = =
Спустя несколько дней.
Унгар –> Шантал: «Идл-Замвл ходит ко мне на конюшню за фуражом. Я попросил его поговорить с тобой. Сначала он и слышать не хотел. Но тогда я говорю: «Ребе, у меня к вам дело! Дали мне конские упряжи ремонтировать к весне. Уздечки починять. В напарники пойдете?» Ух, как он обрадовался!.. Короче, приходи сегодня после работы на конюшню!»
= = =
На конюшне. После работы.
Идл-Замвл: «О чем ты хотела поговорить?..»
Шейндл: «Меня преследует мысль…что родителей убили – из-за меня!.. Ребенок умер… тоже из-за меня!.. Сама война – из-за меня!.. Это правда?..»
Идл-Замвл: «Вы до войны делали мицвот?* (религиозн. заповеди – ивр.).
Шейндл: «Муж давал деньги на синагогу! Много денег! Никто другой столько не давал. А вот папа любил Адассу! Просто не мог обойтись без сырокопченной Адасси! И покупал ее на базаре у молдаван!..»
Идл-Замвл : «А бабушка?..»
(Откуда ему известно, что у меня бабушка была?!)
Шейндл: «Бабушка догадывалась, что мы едим свиную Адассу!.. Она просила, чтоб мы ели с бумаги, а не с тарелки!.. »
Идл-Замвл: «Почему у тебя только один ребенок?»
Шейндл: «Я… не любила мужа!.. Я… бросила его… умирающего!..»
Идл-Замвл: «Был ли у него повод – беспокоиться о твоей неверности?..»
Шейндл: «Был…»
Идл-Замвл: «Зряшный повод?.. Или обоснованный?»
Шейндл: «Обоснованный!»
Идл-Замвл: «С излиянием семени?..»
Шейндл: «Да!..»
Идл-Замвл: «Ну тогда война – из-за тебя!»
Тогда я поднялась. Вышла в темноту.
Мороз меня сдавил.
Идл-Замвл нагнал.
Вместе – к приземистому строению на краю оврага: нашему телятнику.
Идл-Замвл: (на бегу): «Не отчаивайся!»
Шейндл: (стуча зубами): «Неужели всех нетрудоспособных… убили из-за меня?!»
Идл-Замвл: (на бегу): «Да!.. Но не отчаивайся!»
Шейндл: (встав как вкопанная): «Нет!.. Нет!.. Откуда Гитлеру известно о моем существовании?!..»
Идл-Замвл: (встав как вкопанный): «לפיכך כל אחד ואחד חייב לומר בשבילי נברא העולםנברא אדם יחידי!» («Адам был создан в единственном числе. И потому каждый из нас должен сказать себе: Ради тебя был создан мир!» – Вавилонский Талмуд, Трактат Сангедрин 27-А).
Шейндл: (стуча зубами): «Но я не просила… ради меня… создавать мир!… Не надо – ради меня!»
Идл-Замвл: «כל מעשה בראשית (לקומתן) נבראו לדעתן» («Все творения с их ведения сотворены!» – Вавилонский Талмуд. Трактат Рош-а-Шана 11-А).
Шейндл: (тронувшись с места): «Я не помню, чтоб меня спрашивали – хочу ли я быть сотворенной!»
13.
«Не помнишь?» – спросил он горестно.
И, убедившись, что – нет, не помнит эта шикса*, чтобы когда-то давным-давно, еще до появления на свет, имелся у нее выбор: быть или не быть, родиться или остаться втуне…
и, главное, будучи уверен, что никто, кроме нее одной, от сотворения мира и до наших дней не осквернял супружеского святого ложа, и, стало быть, все убийства, грабежи, пытки и надругательства лета, осени и начала зимы 1941-го, все дожди с градом и морозы с въюгой имели место по ее вине…
и, что интересно, этот исхудалый, с запавшими щеками Идл-Замвл, который за связку гнилого бурака и прелой морквы из конского фуража дубил и кроил кожу для предателя Унгара и шил постолы для березинских крестьян…
а с другой стороны, этот самый прославленный Идл-Замвл из Садово, про которого говорили, что если он только захочет, то заговорит Луну, и ни одна животная самка не забеременеет…
а по другим слухам, именно этот Идл-Замвл, который двоился и троился, четверился и пятерился, как преломлённый в линзе, и с ноября 1941-го по апрель 1944-го обитал од-но-вре-мен-но в Александру Чел Бун и на Веселом Хуторе, в Богдановке и Доманевке, в Мостовом и Катоусе, в Березовке и Лидиевке, равно как и в других лагерях-гетто Заднестровья, где лечил наш дух и воскрешал наши тела…
ну, короче, тогда он и говорит: «Ты одна, и я один! Давай … э-э-э… помогать друг другу!»
= = =
Всем он помогал в нашем телятнике.
Но прежде всего – Богу.
Дескать, אַהֲבַת עולָם בֵּית יִשרָאֵל עַמְּךָ אָהָבְתָּ ( «любовью вечной возлюбил Он свой народ»).
– Возлюбить-то возлюбил! – спорила я. – Да только что Он может?!.. Эти румыны, они как волки лютые! Сколько мой бедный муж натерпелся от них!..
«Что Он может?! – удивлялся Идл-Замвл. – Быть здесь!.. участвовать во всём!.. Вот что Он может!..»
Напуганная его криком, я опускала глаза и из-под опущенных век оглядывала наш унылый кров: шатоватые нары, едко тепелящую печь, темный потолок, заштропанный соломой…
«Быть здесь… Участвовать во всём»?!
Не видно, чтоб — Участвовал.
– Бог, что ли, плелся с нами в пешем этапе (с побросанными по краям дороги трупами, оранжевыми от обмороженья)…
– Бога, что ли, закинули в товарняк на ст. Раздельная (без воды-еды-туалета на двое суток, среди стоячих трупов, затиснутых в толпу)…
– с Бога, что ли, сняли теплую одежду в Доманевке…
– а в нашем телятнике Его ли сынок умер от кровавого поноса…
«Да, плелся! – настаивал Идл-Замвл. – Да, закинули в товарняк!.. Да, сняли теплую одежду… Да, Его сынок – от кровавого поноса… Нет места, свободного от Него!..»
– Приетень кэ приетень дар брынза ку бань! – напомнила я тоном моей мамы (Дружба дружбой, а деньги порознь! – рум.).
«И Он с нами, Он здесь! – не слушал Идл-Замвл. – Потому что, если Он не здесь, то, значит, Он опыты проводит!.. А по какому праву?!»
И, видя, что не верю, – …вдруг выпаливает: «Ты вдова! И я вдовец!.. Идем под хупу*!..»
= = =
*шикса – (идиш, сленг) – женщина, далекая от нравственного поведения
*Хупа – свадебный балдахин.
= = =
Все, что было у него (самого себя!) отдал.
Ради того, чтобы я в Бога поверила.
= = =
Говорят, что до войны он круглый год делал миквэ* в Днестре.
В самые лютые морозы полынью рубил.
Целый Днестр, от моря до Карпатских гор, делался целебной водой в те минуты, когда Идл-Замвл из Садово окунался в миквэ.
= = =
*миква – очистительный водоем.
===
А когда он молится, то обсыпает себя печным пеплом и лежит обсыпанный на земляном полу.
Высокомерные немцы – обходят его стороной.
Лютые румыны – прикусывают языки в его присутствии.
Вечно пьяные шуцманы из местного населения – рычат как псы, наводят ружейные обрезы… но боятся. Боятся.
Потому что в лице его – Суббота.
Клянусь вам, что Суббота – в сером тумане дней.
Не стану врать, что не завидовали мне.
Ого!
И тогда припоминали, что Идл-Замвл глубокий старик. Да еще – двоится и троится. Четверится и пятерится.
Дескать, я за привиденье вышла.
Им виднее.
Зато с циклами Луны – все хорошо. Семеро детей (с 1945 по 1957) – в браке с Идл-Замвлом из Садово…
14.
Окончание испытаний.
1. Апрель 1944. Освобождение Транснистрии войсками Второго Украинского фронта.
2. Сталин строит форпост социализма на Ближнем Востоке –> (негласное) добро на выезд евреев, настроенных социалистически –> в Палестину (через погранпункт г.Черновцы).
3. Шурка –> офицер штаба Прикарпатского ВО (Черновцы) –> записывает Шантал и Идл-Замвла в «социалистически-настроенные» и… способствует их выезду в Палестину.
= = =
– Стоп, стоп, я не понял! – спросил Корчняк, откладывая книгу. – Выходит, что ты в телятнике умер! От кровавого поноса!..
– Ну да! – со смешком неуверенности отвечал Лева.
– А кого же тогда в летний лагерь отправили?! для детей работников НКВД?..
– Сам не пойму!.. – стал оправдываться Лева. – Может, у нее и другой сын был!..
И поведал про своих братьев (по маме), талмудонов с пейсами, нисколько не обрадованных его появлению в Израиле в 1976-м году. Испугались, как бы в семейное дело не полез. А дело у них – ого-го! Алмазные копи в Африке!
– А вот про пасынка там… – перебил Виктор, – который в шахматы играет… это кто?..
– А самому подумать?! – предложил Лева.
– Я, что ли?..
– Ты! – подтвердил Лева с торжеством.
– Нет!.. – сразу отверг Виктор. – Это не я!..
– А кто – я?.. – посмеялся Пешков.
И напомнил про 47-й год, про кубок с бегуном в шкафу…
Бесполезно.
– Это не я!..
И – разговор окончен.
Точно влажная губка проехала по исписанной школьной доске, так лицо Корчняка опустело в одну минуту.
Неприятное деловое выражение встало в нем.
Дал обычные свои цэу на завтра: серый костюм, синяя рубаха… носки-ботинки… овсянка на воде на завтрак (с какой-нибудь ягодой)… а разбудить в 9, не раньше, но и не сильно позже…
И двинул к лифту – отдыхать перед партией.
Вот кадр!
«А вот не разбужу в 9!.. – в спину ему бросил Пешков. – И синюю рубаху не постираю!..»
«Что-о?» – не понял Корчняк.
И приостановил дверки лифта.
– В пальто, что! – выругался Пешков. – Я думал, хоть ты у меня есть! А тебе пофигу!..
И вот тогда…
Будто сноп верхового пожара – по воздуху перелетел.
– Да, пофигу! – с пол-оборота завелся Корчняк. – И не смейте обо мне писать в ваших книгах!.. Я сам о себе всё знаю!..
Никогда раньше он так не психовал!
Даже когда партии дул.
Дверки лифта били по нему, а он все стоял с выставленными локтями и орал на Лёву («Не смейте обо мне писать!.. Я сам все знаю о себе!.. Не смейте обо мне писать!..») таким некрасивым дурным голосом, что у Лёвы кулаки зачесались.
15.
«Я сам всё знаю о себе».
В том-то и дело, что не всё.
Рукописи Геродота найдены в XV в. (т.е. с 2000-летним опозданием).
Подлог, наверное.
Политический заказ.
Как и все другие исторические документы.
В самом деле! Кто ответит за достоверность т.н. «исторических документов», когда их в каждом веке переписывают — в духе того или иного заказа.
Так, в одной книге написано, что в верхней Италии живут геты-русы (гетруски –> этруски).
В другой: «Геты – славяне».
В третьей: «По правую сторону Дуная обитают геты (скифы), по левую сарматы, а язык у них один».
В четвертой: «Геты предки украинских казаков».
В 5-м… в 6-м… в 7-м…
Т.е. вертят, как хотят.
В шкурных интересах.
Значит, некому выдвинуть меня?
Round 31 [White «Viktor Korchnoi»] [Black «Anatoli Karpov»] 1.c4 e6 2.Nc3 d5 3.d4 Nf6 4.cxd5 exd5 5.Bg5 Be7 6.e3 0-0 7.Bd3 Nbd7 8.Nf3 Re8 9.Qc2 c6 10.0-0 Nf8 11.Bxf6 Bxf6 12.b4 Bg4 13.Nd2 Rc8 14.Bf5 Bxf5 15.Qxf5 Qd7 16.Qxd7 Nxd7 17.a4 Be7 18.Rfb1 Nf6 19.a5 a6 20.Na4 Bf8 21.Nc5 Re7 22.Kf1 Ne8 23.Ke2 Nd6 24.Kd3 Rce8 25.Re1 g6 26.Re2 f6 27.Rae1 Bh6 28.Ndb3Bf8 29.Nd2 Bh6 30.h3 Kf7 31.g4…
И тогда он прибегнул к последнему приему.
Да, был у него такой.
Хранил его в тайне от всех.
Кодовое имя: «Идл-Замвл и дождь».
Это про то, как у Оли-Хволы в детстве (в совхозе «Красный Виноградарь») был старик с бородой. Нелюдимый фокусник. И вот однажды Оля в окно увидела, как он идет по улице под проливным ливнем. С неукротимым ветром. С крупою града. Весь совхоз попрятался по норам. Потемнело так, что кровь стынет. Смертная тоска на душе. И только Идл-Замвл в шляпе и с бородой идет куда-то по своим делам. Идёт вдоль забора. Вроде бы мокрый с головы до пят, а вроде бы сухой. Вроде бы дурной погоде вызов бросает. А вроде и не бросает ничего. А просто идёт себе. Просто идёт как другой порядок. Ты – влево, я – вправо. Ты – вдоль, я – поперек. Да, это был такой «другой порядок», что ливень с градом должны были проситься к нему в рамку. Искать его внимания.
Такой вот приём.
Применил его (впервые) еще в детстве. В 7-м классе в секции бокса. Дело в том, что меня там трепали как пеньку. Превратили в грушу для избивания. Пока не вспомнил про «Идл-Замвла и дождь».
И вот, стоило мне представить, что я старик из «Красного Виноградаря» под дождем, как я стал непобедим в боксе. Как только не лупили меня. Какие фонари не навешивали.
Вскоре этот приём помог мне на даче.
Оля приходит и говорит: «Я ходила за капустой в подвал. А там у порога большая дохлая птица. С собаку величиной. Ты ведь знаешь, что я не боюсь никакой грязной работы, но убрать эту птицу выше моих сил! И из соседей никого нет!.. Помоги если можешь!..».
И вот – что я делаю. Иду за огород, к сараю.
Сказать, что мне страшно – ничего не сказать. И тогда я включаю Идл-Замвла. И его другой порядок.
Подхожу к птице. С веником и совком. Заметаю на совок. С совка – в дерюгу. Дерюгу – в мусорную канаву на краю поселка.
Вернулся. Вымыл руки с песком. И говорю: «А теперь я – это снова я!»
Давно это было.
= = =
…Bf8 32.f3 Rd8 33.Ndb3 Nb5 34.Rf1 Bh6 35.f4 Bf8 36.Nd2 Nd6 37.Rfe1 h638.Rf1 Rb8 39.Ra1 Rbe8 40.Rae1 Rb8 41.e4 dxe4+ 42.Ndxe4 Nb5 43.Nc3 Rxe2 44.Rxe2 Bxc5 45.bxc5 Rd846.Nxb5 axb5 47.f5 gxf5 48.gxf5 Rg8 49.Kc3 Re8 50.Rd2…
= = =
И если смысл «выдвинули» в том, чтобы его, Викторово «я» оказалось весомее Толиного «я», чтоб его одинокое, малое, никем не разделенное «я» стало весомее Урала-Сибири-Дальнего Востока и таким образом он бы Толю в шахматы одолел, то плохи его дела. Потому что некому выдвинуть.
Но если я могу быть как Идл-Замвл под дождем, то я выиграл.
Вы налево, я вправо. Вы вдоль, я поперек.
И я реальнее вас.
= = =
…Re4 51.Kb4 Ke8 52.a6 bxa6 53.Ka5 Kd7 54.Kb6 b455.d5 cxd5 56.Rxd5+ Kc8 57.Rd3 a5 58.Rg3 b3 59.Kc6 Kb8 60.Rxb3+ Ka7 61.Rb7+ Ka6 62.Rb6+ Ka7 63.Kb5a4 64.Rxf6 Rf4 65.Rxh6 a3 66.Ra6+ Kb8 67.Rxa3 Rxf5 68.Rg3 Rf6 69.Rg8+ Kc7 70.Rg7+ Kc8 71.Rh7 1-0 (общий счет в матче 5:5)
После 5:5 (31 партии).
Рапорт-РНО-999о4 (279-12-44).
Москве 1.
«Рассматриваем как диверсию 1-й степени. Со всеми вытекающими! Москва-А».
= = =
Рапорт-РНО-999о4 (279-12-45).
Сов.секретно.
КГБ СССР.
В Политбюро ЦК КПСС.
В свете критической ситуации, сложившейся в матче на первенство мира по шахматам (счет 5:5 – при игре до 6 побед), и в свете отказа Претендента принять наши компромиссные предложения, а также учитывая исключительную роль Стайнбарга-Пешкова в поддержании на высоте морального и физического состояния Претендента и его прямую вину в срыве переговоров с Претендентом по теме нашего компромиссного предложения,
предлагаем:
– воздействовать на Стайнбарга-Пешкова путем угрозы применения наказания к его сыну, Пешкову Виктору Львовичу, 1961 г.р., гражданину СССР, студенту ВГИК (Москва),
– довести до сведения Стайнбарга-Пешкова о мерах воздействия по отношению к его сыну, как-то:
– отчисление из института кинематографии (ВГИК),
– немедленная выписка из г.Москва,
– призыв в Вооруженные Силы СССР с прохождением службы в одном из трудных с климатической т.з. поясов Кр. Севера, либо в районе выполнения интернационального долга на территории Демокр. Респ. Афганистан,
– применить строгие карательные меры в случае уклонения,
– немедленный (тлф.) контакт со Стайнбаргом-Пешковым – осуществить через его бывшую жену.
= = =
Сообщение ТАСС: «Чемпион мира Анатолий Карпов взял тайм-аут перед 32-й партией матча на первенство мира». Партия перенесена на четверг.
= = =
Сообщение ТАСС: «Чемпион мира Анатолий Карпов взял дополнительный тайм-аут перед 32-й партией матча на первенство мира». Партия перенесена на понедельник.
= = =
Рапорт-РНО-999о4 (279-12-5.5).
Кишинев – Багио (тлф.):
Бывшая жена: «Лева, это ты?.. Лева, я решила тебе позвонить, потому что у нас общий ребенок!..»
Пешков-Стайнбарг: «Кто это?!»
Бывш. жена: «Это Надя!.. Наш Витенька в опасности!..»
П.-С.: «Надя?..».
Б.ж.: «Да! Это Надя!..»
П.-С.: «Надя?!.. Откуда?»
Б.ж.: «Из своей квартиры!.. Очень плохо слышно!..»
П.-С.: «Из своей квартиры?!.. Оп-па!.. И чего надо?»
Б.ж.: «Витенька в опасности!.. Как слышно?»
П.-С.: «Теперь нормально слышно!».
Б.ж.: «Ты все понял про Витеньку?»
П.-С.: «Нет, я не понял!»
Б.ж.: «Наш Витенька в опасности!»
П.-С.: «В какой опасности?»
Б.ж.: «Сейчас… минутку… я успокоюсь!.. расскажи (всхлипывает), как ты?.. Семью завел?»
П.-С.: «Не завел!.. Откуда у тебя этот номер?..»
Б.ж.: «Значит, Витенька у тебя единственный ребенок!.. Раз ты семью не завёл!..»
П.-С.: «Не твое дело!.. Как ты меня нашла?»
Б.ж.: «Через посольство!.. Ты в команде перебежчика-дезертира… (плачет)… а покарают Витеньку!..»
П.-С.: «Да прям покарают!»
Б.ж.: «Да, прям!.. Нет, мне трудно… Прости, я по бумажке (плачет)… Итак!.. Лева!.. Мы с тобой давно идем разными дорогами по жизни! Давай не будем о том, кто больше виноват. Давай о том, что у нас общий ребенок и ему грозит беда!.. Алле, теперь ты все понял!?»
П.-С.: «Ну и что за беда ему грозит?»
Б.ж.: «Итак!.. Наш ребенок учится в Москве. По профессии он будет тем, кем был твой дед! И мой папа! Он проживет долгую и яркую жизнь… если его не покарают… (плачет)… если дадут… (всхлипывает, сморкается) … доплыть до диплома…»
П.-С.: «Куда-куда доплыть?..»
Б.ж.: «До диплома!.. Приказ об отчислении уже подписан (плачет)… и о том, чтоб… о том, чтоб…»
П.-С.: «О том, чтоб – что?»
Б.ж.: «О том, чтоб … в Афганистан!.. Под пули!..»
П.-С.: «Ха! Пугают!»
Б.ж.: «Я своими глазами видела!.. Не губи сына!..»
П.-С.: «Да на понт берут!.. И при чем тут я?!..».
Б.ж.: «Ты работаешь на предателя!..»
П.-С.: «Да прям работаю! Борщи ему варю! Трусы его стираю! Вот и вся работа!»
Б.ж.: «Не губи сына!.. С тобой свяжутся!..»
П.-С.: «Зачем?»
Б.ж.: «Тебе объяснят!» (плачет)
П.-С.: «Кто объяснит?..»
Б.ж.: «Сделай то, что они попросят, Левушка!.. Ради всего хорошего!.. (плачет). .. Ради всего хорошего, что у нас было!»
16.
«Все хорошее, что было».
А было ли оно!?
Что он помнил…
– Дата-место рождения (17.8.1937. Оргеев, согл. паспорту).
– Отец умер перед войной (ноль воспоминаний).
– Мама?.. (лучше б тоже 0 воспоминаний).
Далее.
– Детский лагерь НКВД под Одессой (0 воспоминаний) –> война, эвакуация в глубь СССР –> детприемник в Куйбышеве…
Там, в куйбышевском детприемнике, память ярко вспыхивает – от ножниц, побежавших по голове.
Запомнил шишакасто-одинаковые головы в линию.
Кальсоны, брюки, телогрейки…
Там он много чего запомнил такого, что лучше бы забыть.
Ладно, дальше.
Побег –> облава –> детдом в с. Троицкое (Чувашия) –> школа юнг в Лиепае –> Балтийский флот –> дмб 1958 –> в Черновцы к дяде Шуре.
Далее.
– Черновцы, дядя Шура –> в Молдавию на ПМК «Оргеев» –> Надя… Надя… –> Надя… Надя… Надя… –> женитьба –> любовь –> сын –> своя (!!!) квартира со всей обстановкой…
Вот так!
Вопреки детприемнику и детдому, вопреки сиротству и садисту Андрей Ивановичу, вопреки неласковым нравам на военном флоте, вопреки бездомности, нищете, энфиземе легких –> вдруг своя 3-х комн. квартира с обстановкой, вдруг семья, тепло (Надька мне ногти стригла! На руках… гы… и на ногах!..) –> пока, дурак, не впутался в торговлю: швейный цех –> обувь на микропорке –> уголовн. следствие –> ИТЛ (Чувашия) –> развод –> отъезд –> встреча с матерью и ее новой семьей (ювелирн. бизнес) –> алмазн. биржа Т.-Авива –> алмазн. шахты Ботсваны –> $… 000 штраф (за потери веса при резке камня…) –> суд, угроза тюрьмы –> ожидание бумаг на переход к Фоглу в ФРГ…
Итак, что в итоге?
Если размотать пленку жизни – то и смотреть не на что.
Кроме одного-единственного кадра.
Для которого и стоило быть.
= = =
«Один-единственный кадр…».
Много лет назад.
Совмин СССР постановил: «В целях упорядочения цен на продукты народного потребления – произвести Всесоюзную переоценку основных средств производства».
На РПК под это дело списали массу ремесленных «Зингеров». Паша Скобикайло (швейн. цех) куда-то их припрятал. А потом встречает и говорит: «Переходи ко мне, я штамповщика ищу. По деньгам не обижу, мягко говоря!»
Апрель 1960, Оргеев.
ПМК «Оргеев».
Пешков не стал бы переходить (цех далеко за городом). Но из-за огнетушителей у него энфизема проявилась (гальваника!). Проблемы с дыханием.
Посоветовался с Надей, она говорит: «Конечно, переходи!»
В швейном цеху. Через месяц.
Посадили на обработку пластика. Штампить обувные формы из полистирола. Химия опять. И расценки не бог весть.
Но Скобикайло успокаивает: «Имей терпение! Вот только имей немного терпения!»
Шифрует явно.
Скоро прояснилось.
Ноябрь 1960.
Оказывается, есть подряд: колхозные мастерские в Садово, пр-во полистирола для мелиорации.
Невыработанный полистирол – себе на обувь!
Ну и хват Пашка!
Стали шить обувь на микропорке (на «Зингерах», на тех самых!). Кто в цехах, кто надомник.
Пешков смотрел-смотрел, и не выдержал: «Давай-ка и я шить буду! Надоело штампить!»
«Давай, шей! – согласился Скобикайло. – Бери станок, осваивай!.. Но у меня одно условие: ты шьешь, ты сбываешь! Чтоб без чистоплюев! чтоб по справедливости!»
Пешков покривился: «Да я… военный моряк… боцман на боевом корабле!.. И чтоб я с грузовика торговал?»
Решил идти обратно на огнетушители.
Но Скобикайло покупал при нём сибирские бурки у Волгина А.Ф., главного инженера. По 20 рублей бурка. Это надо было видеть. Как богатый нищего одаривает (хотя бурки из настоящего оленьего меха! им цены нет!). Волгин чуть не плакал от унижения (он не ворует, так ему и на простую жизнь не хватало).
Пешков не хотел себе такой участи. И не только себе, но и Наде. Потому что у нее в семье никогда денег нет. Тесть запаял банку из-под кофе и по красным дням кидает по железному рублю в щель. Все накопления – в банке из-под кофе.
Потому и пошел работать к Скобикайло.
— — —
Обувь сбывали методом выездной торговли. В деревнях, на полевых станах.
Через год внёс пай на 3-комнатный кооператив!
Ура!
Потому что с родителями не дело в одной квартире.
Суют нос в твои дела – раз.
И нелегкий характер тестя – два.
Чем дальше, тем труднее его характер выносить.
Запретил, например, покупать колбасу в дом. «Сварите курицу или котлет нажарьте, если голодные! А колбаца это баловство, а не еда!»…
Ну и другие пунктики. Например, Отелло. Теще Сонь Михайловне под 50, а он места себе от ревности не находит.
Или с воспоминаниями пристает. Про то, как он пешковского деда хотел спасти, а тот уперся: «Не тащите корову на чердак!»
Эх. Сегодня Пешков дорого бы дал, чтоб послушать про тот чердак и про ту корову.
А тогда, в 1960-м, терпел с трудом.
Потому что одна Надька на уме. С глазами своими черножарыми!
Ах, как она смотрела на него в 1960-м, 61-м, 62-м. Даже немного еще и в 1963-м году. Она смотрела так, точно ветер с подволновкой бьет привязанную лодку в пирс, или младенец учится лопотать «ты… ты… ты!». С таким самозабвеньем смотрела. Всякое ее вымолвленное слово, и разлётные брови, и черноглазый напор лица, – всё было тычком в него, в Леву Пешкова, в сеточку его души, всё говорило «ты… ты… ты Лёва Пешков мой муж».
И от того, как близко она подходила, глядела в глаза, толкалась их общим животом (если родится мальчик – то Виктор (победитель), если девочка, то Майя (Весна)… – от всего этого умереть можно было! Умереть и не встать.
= = =
Рапорт-РНО-999о4 (279-12-5.5).
Кишинев – Багио (тлф.):
Бывшая жена: «И еще один момент!.. Если ты поможешь… если сделаешь то, о чем тебе попросят… то вам уступят авторство книги! Твой дед будет автор! А папино имя не услышит никто!..»
…
Пешков-Стайнбарг: «Сколько мужчин у тебя было… после меня?»
= = =
= = =
17.
Товарищу Брежневу Леониду Ильичу
Глубокоуважаемый Леонид Ильич!
Счастлив доложить, что матч на звание чемпиона мира по шахматам закончился нашей победой.
Примите, дорогой Леонид Ильич, сердечную благодарность за отеческую заботу и внимание, проявленные ко мне и нашей делегации в период подготовки и проведения матча.
Заверяю Центральный Комитет КПСС, Президиум Верховного Совета СССР, Советское правительство и лично Вас, Леонид Ильич, что в будущем приложу все усилия для приумножения славы советской шахматной школы.
Чемпион мира Анатолий Карпов
= = =
Товарищу Карпову Анатолию Евгеньевичу
Дорогой Анатолий Евгеньевич!
Был очень рад получить Вашу телеграмму. Горячо и сердечно поздравляю Вас с победой в ответственном и нелегком матче.
Вся наша страна гордится тем, что в тяжелой, упорой борьбе Вы проявили высокое мастерство, несгибаемую волю и мужество, словом, наш советсткий характер.
Уверен, что Вы в дальнейшем умножите свои творческие усилия и внесете крупный вклад в сокровищницу шахматного искусства.
Желаю Вам крепкого здоровья, счастья, ярких побед во славу нашей великой Родины.
Л. Брежнев
Конец 7-й книги.
ЭПИЛОГ
1.
Кишинев. 15 июля 1983 г.
Я вернулся домой в купейном «пятом» («Москва – Бухарест») – далеко заполночь.
Воздух на перроне был летний, но безрадостный.
Выходим на стоянку – там всё кривое, мутное. Фонтан не бьет. Холм завода Котовского – точно ж-й на шляпу сели.
Мама уловила мое настроение.
«Понимаю, – сказала она, пока топтались в очереди на такси, – жаль покидать Москву!.. Но какие мы с тобой молодцы, а?!.. – и стиснула мою руку. – Доплыли все-таки до диплома!..»
«Не до-плыли, – подумал я с тоской, – а при-плыли!..».
Не передать, какой это был отстой: привокзальная ночная площадь в огарках фонарей, ленивый сквер с бесчувственным фонтаном.
Ровно телегу с горки – в лопухи. Такой отстой.
Эх, почему на москвичке не женился?! На горбатой, на кривой, за деньги!..
Теперь-то что будет?
— — —
А будет вот что: с утра – на киностудию в отдел кадров. Мол, прибыл. Они посылали меня учиться в Москву, теперь я у них в кармане. Навсегда.
Надо ли говорить, какой это отстой – местная киностудия!
И не выглядит как киностудия.
Так, дворик с кошками и голубями на Мичурина, с полопавшимся асфальтом в выпушке травы, с уличным пахучим нужником в тупике у забора, с осами и пчелами на оконных карнизах и шелкобокими гусеницами под ногами.
И там, на киностудии, меня тотчас припишут служить с 8 до 5 в сером кабинете без телефона. Перекладывать бумаги с места на место: из шкафа на стол, со стола в мусорную корзину.
Эх, дурак.
= = =
Но с утра пораньше звонила Лия Мироновна, мама Хаса, и просила о встрече. В тайне от него.
= = =
«Вся наша семья рада, что ты вернулся, – объявила она, едва я вошел. – Дай-ка я на тебя посмотрю!.. Ну-у, подрос!.. Окреп!..»
Ее черные бусинки-глаза блестели вполне добродушно.
Но она перешла к делу.
То да сё, мол, Хас был на выставке собак и познакомился там с девушкой… не подходящей ему.
Мол, повлияй на него, пока она не забеременела.
И полоснула по мне – испытующим взглядом.
– Неподходящей? – уточнил я. – А по каким это параметрам?..
Совсем не добродушная пауза воцарилась, в течение которой мы в моргалки играли.
Лия Мироновна была маленькая, крепко сбитая. Выражение сильной воли в загорелом лице и какой-то, что ли, геометрической устойчивости в фигуре держалось в ней все годы – а я помню ее с 3-го класса.
– Витя! – наконец вымолвила она. – Я неплохо знаю моего сына! Он не гений, нет! Но красный диплом – получил! Олимпиаду по химии – выиграл! В аспирантуру Академии наук – прошёл!.. А она…
И – осеклась.
Как члену КПСС и советскому педагогу (она была историчка в 1-й молдавской), ей приходилось выбирать слова.
И вот – «выбрала»:
– Эта девушка ленива и неопрятна!.. Нигде не учится и не работает!..
(Короче, эта девушка – не еврейка! – от автора).
И, приняв мою задумчивость за понимание:
– Вправь ему шарики на место, а?! Пока она не забеременела!..
Сноп растерянности прошел по ее загорелому лицу.
«Окей, окей! – туманно пообещал я. – Я с ним поговорю!».
И выйдя из подъезда на Ленина, расправил плечи и задышал полной грудью.
Молодец, Хас!
— — —
Ясное дело, никакого вправления шариков.
Но напротив — поддержать рывок к свободе.
К умерщвлению ветхого Адама в себе – ради новаторского «нет ни эллина, ни иудея»!..
Хм, а может, и Кишинев не такая уж и дыра?!
2.
Вечером Хас представил меня своей Лидочке.
Хм. Вполне мила.
Хотя и с очень тонкими, детскими лодыжками. И с выщипанными бровями.
Втроём мы покатались в кабинке «Солнышка» в парке Победы, посетили бесплатную выставку в Соборе, послушали споры фанатов на бирже «Нистру», попили газировки с горячим серым на Пушкина… и проводили наконец Лидочку домой.
Дом ее был на Щусева возле библиотеки.
В летних сумерках Кишинев там дивглый.
Змееволосые тополя, плескучие липы в дробящейся зелени.
«Ну, как тебе она?» – спросил Хас по пути домой.
И, пока я с мыслями собирался, выпаливает вдруг:
«Она беременна, я люблю её и ухожу из дома! Могу я у тебя пожить?»
«Есть! – подумал я. – Новые мехи! Новое вино!*».
И объявил ему вот какое дело. В самых простых словах.
«Живи! – объявил я ему. – Но при одном условии!.. Ты обещаешь креститься и венчаться!.. Лию Мироновну я беру на себя!»
= = =
*«И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие…» (Лк.5:37-39).
= = =
В тот же вечер.
Я (Лии Мироновне, с напором): «Понимаете, они любят друг друга!..»
Лия Мироновна (ей уже не до улыбок): «Но она глупа! Неразвита!..»
Я: «Согласен, знаний у нее немного! Но общая культура есть!.. Недавно они ходили на симфонический концерт!»
Л.М.: «О какой общей культуре ты говоришь? По воскресеньям они приходят к нам обедать, и видел бы ты эти обеды! Сколько они тут сидят, ровно столько она молчит, отвечает только «да» или «нет», если спросят. Где ты разглядел общую культуру?!»
Я (вдохновенно): «Обещаю Вам, Лия Мироновна, составить для нее список литературы – обязательной для прочтения!»
Л.М.: «Витя-а!.. Витя-а!..».
Я: «Ну что?».
Л.М.: «Я думала, ты умный – после Москвы!»
Я: «Да, умный! В Москве я понял, для чего мы живем! Раньше не понимал! А в Москве — понял!».
Л.М.(в сильном волнении): «Мы живем для того чтоб жить! Не утонув посередине!..».
Я: «Вот они и проживут! В любви… и поисках Бога!..».
Л.М.: «Витя-а-а!.. Коридор должен быть!..».
Я: «Какой еще коридор?!».
Л.М.: «Будущее должно быть!.. Будущее какое-никакое!.. А не тупик!..».
Я: «Они к Богу стремятся!.. Вот их коридор!..».
Л.М. (рассмотрев меня так, точно впервые видит… точно не знает меня с 3-го класса): «Знаешь, Витя, тут одно из 2х!.. Либо ты такой же дурак как мой сын, даже еще больший дурак!.. Либо у тебя какой-то свой… шкурный интерес!..».
Я: «Побойтесь Бога, Лия Мироновна! Ну какой у меня может быть шкурный интерес?.. Просто я в Бога верю!..».
(Нет, ну интерес-то у меня был: а именно воцерковление Хаса и Лидочки. Но назвать такой интерес шкурным я не мог!)
Л.М.: «Послушай, ты случайно не Идл-Замвл из Садово?.. Нет?.. Вот и помолчи про Бога!..»
Я: «Какой еще Шпиндель-Савл из Садово?»
Л.М.: «Сначала стань таким святым, как Идл-Замвл из Садово! А потом про Бога!»
Я: «Не знаю я никакого Шпиндель-Савла!»
Л.М.: «Ну всё, Витя!.. До свиданья!»
Я (расстроенно): «До свиданья, Лия Мироновна!»
Л.М. (мне в спину): «И передай своему другу… что я… я… налысо постригусь!.. Я… я… в окно горсовета булыжник брошу!»
– Зачем?! – воскликнул я со смехом.
Л.М. (выталкивая меня за дверь): «Я думала, ты друг! А ты!..»
Я: «Конечно, друг!.. С третьего класса и – навсегда!..»
Л.М.: «Не ври!.. Уж самому себе ты такой а шиксэ не устроишь!»
Ага. Вот оно!
А еще – советский педагог, ха-ха. Член (ха-ха) КПСС!.
– Устрою! – только и осталось пообещать. – Вот увидите, что устрою!..
3.
«…а шиксэ».
Три недели спустя.
– Любовница?.. – и моложавый, с седым чубом, режиссер Ион С. хитро сощурился.
– Нет, – выдавил я, – просто однокурсница…
– Алла! – зычно позвал он помрежа, курившую у раскрытого окна. – Пригласи на пробы… э-э-э… как её… – защелкал он пальцами.
– Варя Эн! – подсказал я.
Не веря в то, что происходит.
Кишинев. Старая киностудия на ул.Мичурина. 22.8.1983.
Низкое окно выходило в пригретый солнцем студийный двор.
И вот, пока Ион С. щелкал пальцами и звал помрежа Аллу, я только и успел приостановить дыхание.
И выпустить через ноздри дым.
Дым своей души.
===
«КАК СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ», СССР, МОЛДОВА-ФИЛМ, 1984, цв., 68 мин. Режиссер-постановщик: Ион С. Редактор-стажер: Виктор Пешков. Краткое содержание. Талантливый рационализатор – выпускник школы – Петря Чиримпей – остается работать в родном селе. Он мечтает прославиться на работе и покорить сердце бывшей одноклассницы Лучии, в которую также влюблен зоотехник Шаптебой (надутый и вредный). Петре удается и то, и другое, и фильм кончается веселой свадьбой».
= = =
– Короче, вызови мне Витину любовницу на пробы!.. – заключил Ион С.
– Да нет же! – тихо запротестовал я. – Однокурсницу!..
– На какую роль? – загорелая, в широкой юбке из белой марли, помреж Алла легким шагом вернулась от окна к столу.
На столе она раскрыла перекидной блокнот-календарь.
– Лучии! – режиссер Ион С. почесал чуб. – А там посмотрим!..
– Телефон? – помреж подняла на меня глаза.
И я продиктовал ей тот самый (234-99-87) номер, которым юность моя была перехвачена, как резинкой.
= = =
Спустя 3 дня.
– Одну дыню! – попросила Варя Н. – И всё!.. Большое спасибо!..
– А виноград?.. – возразил я. – А персики?.. Когда еще на юге окажешься!..
И попёр, как крейсер, сквозь рыночную толпу.
Варя Н. – послушно за мной.
Базар был толподавый, летний.
Будто жирненького хруща придавили пальцем, и из него тысячи хрущей брызнули.
Давленные баклажаны на полу между лотками, и те пахли сенсационно, по-новому. Мотоциклетные выхлопы возле цирка, духмянный навоз под крестьянскими телегами… — все было новое, ослепительное. Вёдра соленой черемши в рассоле, веселый жок из репродукторов на столбах… — все это я увидел как-будто в первый раз. Кэрнацеи-мититеи на огне… – все новое, удивительное.
Будто бы до сей минуты на Земле обитал один-единственный я (то веселый, то грустный) – и вдруг (allez-hop!) все человечество вспыхнуло.
Будто бы Кишинев был провинцией и дырой – и засиял вдруг, как поднебесное НЛО с инопланетянами.
Но самая главная сенсация – в брючках-самопалах и туфлях-лодочках – шла рядом со мной, не привлекая ничьего внимания.
Не верю.
Вон северная стена базара, за которой ЖЭК-10 (форма с гетрами!).
Вон фотография «Цэрэнкуца», в которой я на комсомольский билет фотографировался.
Вон «Авто-вело» (нипели для «Орлёнка)… вон горячая пшёнка у ворот (20 копеек штука)… вон Дом быта… Швейная фабрика… 5-е отделение милиции… — короче, вся биография моя и… Варя Н. рядом!
Чудеса в решете!
…
– Персики! – разгулялся я. – Вишня-черешня!..
Утром на киностудии я получил свой стажерский первый аванс и готов был целиком спустить его для гостьи.
…
– Слушай, 1000 извинений! – говорит вдруг Варя Н. – Мне в туалет надо!..
Еще бы. Гуляем пятый час. Полгорода покрыли.
Приходим к туалету у южной стены.
А там…
Реки испражнений вдоль забора. Цыгане, пьяницы. Копоть автовокзала.
Как я не предусмотрел!
Ну во мне, допустим, весь туалет умер – от кайфа. Но ведь есть и другие люди на свете.
– Пошли! – говорю.
И повел ее.
К себе домой.
Это недалеко. 2 квартала.
— — —
25 августа 1983. 15 часов с минутами. Кишинев. Мой двор.
Я (Варе.Н.): «Вот ключ! Туалет из прихожей прямо!.. Успехов!..»
Варя Н. (мне, удивленно): «А ты?»
Я: «Дома никого нет!.. поэтому я во дворе подожду!»
С колечком наших домашних ключей Варя Н. направилась к дому.
Я знал, там Санька Локтионов в подъезде курит. Читает журнал «Подвиг» на широкой лавке под лампочкой.
Прислушался. Все тихо.
Присел за стол в палисаднике.
Спасибо, Тихон Кроткий!..
= = =
4.
Ночью гуляли у режиссера Иона С. на Пирогова.
Под крупными светилами в теплокровом небе!
Под виноградом, пропущенным по веранде особняка.
– Я очарован!.. – Ион С. подсел к нам и обнял Варю Н. за плечи. – Пробы ну просто во-о-о!.. Алла!.. – через весь стол крикнул он. – Скажи, как мы все кайфовали от Вариных проб…
– Кайф! – подтвердила помреж Алла.
И оператор с директором тоже загудели «Кайф!.. Кайф!..»
И все, кто был за столом, загудели в этом духе.
– Я на будущий год запускаюсь с костюмной драмой! – сообщил тогда Ион С. – Беру тебя без проб!.. Хочешь расписку?..
– Хочу! – сказала Варя Н.
– Найдите мне бумагу, найдите ручку! – обрадовался Ион С. – Ловите меня на слове!..
Все засуетились в поисках бумаги и ручки. Стали бить себя по карманам, рыться в сумках.
– Костюмная драма это твоё! – добавил Ион С, улыбаясь в пшеничные усы. – А Лучия – она же доярка! От нее г-м с фермы воняет!.. Оп-па, а ты почему не ешь?!.. Люди, шашлык сюда!..
Тарелка Вари Н. и вправду была пуста. При том, что стол под завязку в яствах! Горы подрумяненного шашлыка, пронзительные соленья, рыба в томате, овечья брынза… Не говоря про вино в кувшинах – домашнее, пузырящееся.
– Я не ем шашлык! – тихо пояснила Варя Н.
– Любая классика её! – с другого конца стола поделилась помреж Алла. – Все костюмное!..
– Потому что Варя дворянка! – широким жестом Ион С. набросал куски шашлыка на тарелку Вари Н. – Самых голубых кровей!..
– Вегетерианка!.. – поправила Варя Н. – А не дворянка!..
– Ешь! Ешь! – не слушал Ион С. – Дворянок… фу-ты… доярок на экране много!.. А аристократов – х!..
Между тем я вместе со всеми бил себя по карманам в поисках ручки или карандаша – чтоб поймать его на слове. И не находил.
– Пьем за Варю! – обьявил Ион С. – За ее путь в кино!..
И все с восторгом выпили. За что, не знаю. Вроде бы за Варю Н. А скорее – за эту ночь, за это южное лето. За (относительную) молодость. И полноту сил.
= = =
Через два часа.
Вдвоем с Варей Н..
Улицы Кишинева.
1:27 ночи.
Я: «…А это музей Котовского и Лазо!.. Меня тут в пионеры принимали!.. Варя, ты не грусти из-за доярки!.. Характер-то не прописан! Играть нечего!..»
Варя Н.: «Да я бы и не стала доярку играть!»
Я.: «Тем более такую доярку!.. Не прописанную никак!»
Варя Н.: «Я бы на пробы не прилетела – если б знала, что это с животными связано!..»
1:54 ночи.
Я: «А это больница Чорбы! В 8-м классе я тут 7 недель страдал (с желтухой)!.. Варь, я для тебя одной писать буду!.. Любые роли!.. Много-много ролей!..»
Варя Н.: «Спасибо! Но постарайся, чтоб там не мучали животных!..»
2:39 ночи. Возле главпочтамта.
Я: «А вот киоск, в котором я сто газет купил – с моим первым стихотворением! И вон в том киоске – через дорогу – еще сто!.. А вегетерьянцы это кто? Те, что морковные котлетки лопают?»
Варя Н.: «А ты не смейся!..».
Я: «Я не смеюсь!»
Варя Н.: «Ну тогда послушай!»
= = =
Оказалось, что – согласно Варе Н. – животноводство это… убийство.
Пример:
1. Коровы.
Когда корова беременна –> в ней вырабатывается молоко для кормления ребенка –> но едва ребенок родился –> его у матери отнимают (телушку — в молочное стадо, теленка — на котлеты) –> и кто хоть раз слышал, как воет-плачет корова-мать при отъеме ее ребенка, тот больше не притронется к парной телятинке…
2. Свиньи.
Вот и свиней превратили в машину для размножения –> фермы напоминают концлагеря с металлическими и бетонными загонами, в которых не развернуться –> 3 раза в год их насилуют (насильственно оплодотворяют) –> когда же у свиньи появляется ребенок, то через 2-3 недели его отнимают на забой (для поставки в рестораны молочных поросят, любимого блюда обжор и гурманов) а свинью заново насилуют…
3. Рыбы.
Холоднокровную рыбу убивают всеми возможными способами –> утешаясь при этом ложью, что, дескать, нервная система рыбы недостаточно развита для понимания боли –> так вот, это ложь и самообман –> рыба в полной мере чувствует боль: от конвульсий на рыболовном крючке до извлечения икры из еще живого тела.
4. Еда, одежда (кожаная), охота-рыболовство-цирки-зоопарки… все построено на одном непрерывном преступлении против животных, на их непрерывном мучении и жесточайшем убийстве……
5.
И вот, когда она заговорила о скотобойнях, электрошокерах, подвешивании на крюк, отрезании копыт и клювиков, освежевании и потрошении еще живых, даже не оглушенных свиней и коров, и о китайских пушных зверьках, которым рубят лапы и сдирают шкуру живьем, я наконец отвел глаза от ее голоса и вникнул в смысл ее слов.
Она была из тех, кого я никогда не перебуду. Не устраню из книги жизни.
Даром, что – если взять меня, то коровы, свиньи и рыбы сходу рождаются на моей тарелке. В сьедобном виде. А не на фермах и не в прудах.
Даром, что в этом вопросе я согласен с Усовым. Был такой друг у родителей – Усов Иван. С умным волевым лицом подонка. Но у него был дог Вениамин. Белопятнистый. С красивой коробочкой-головой. Усов говорил, что любит его сильнее, чем отца и мать! И вот, этот Усов уверял, что, пока его нет дома (а они вдвоем жили), Вениамин распадается на атомы. Перестает существовать. А вот как только Усов входит с улицы в подьезд, Биньямин снова складывается из распада.
Вот с этим я согласен.
И потому, если б она (Варя Н.) вздумала переметать таблицу Менделеева … или переписать итоги мировой войны… или назвать день ночью, а меня (Виктора Пешкова!) превратить, допустим, в Пафнутия…– и то я бы считался с таким порядком.
Поэтому, независимо от того, есть ли у животных собственное я и осознают ли они ад собственной смерти, потрясение ее стало моим потрясением.
Но я буду бороться.
Я: «Ну и что оно изменит, вегетерианство твое?! Подумаешь, ты шашлык не сьела! Зато весь мир-то – вон как мясо трескает!»
Варя Н.: «Каждый вегетарианец спасает 198 животных ежегодно! Это факт!..»
Что означало: «в этом году я одна спасла 198 животных».
Даром что одних только кур – ежедневно – убивают 20 000 000 по всему миру!
Вот так.
Впервые мне попался человек, чье я одна было больше моего я один.
Я любил ее, но терял достоверность рядом с нею.
Ни слепая Даша, ни Веснушка, ни Лазарев, ни Костя Тронин, ни Гуденко Серге … никто не стоял рядом с этими ее 198 не-убитыми, не-растерзанными, не-освежеванными животными.
Господь Судья – да будет судьёю между мной и ею.
Как раз мы на Ботанику пришли.
3: 41 утра. Ботаника. Долина Роз. Первое Озеро.
Я: «А вот здесь… мой дед утонул… при мне!.. и я впервые здесь… с 1973-го года!..»
Варя Н.: «Твой дед?»
Я: «А чей дед? Пушкина дед?!.. Мой дед, конечно!.. Дед Пётр!..»
Варя Н.: «Неужели… при тебе?»
Я: «А при ком?!.. При Пушкине?!.. Сначала мы с Вовкой Елисеевым искупались…»
Варя: «Кто это – Вовка Елисеев?»
Я: «Друг на старой квартире… еще до того, как мы с Ботаники в Центр переехали!»
Варя: «С какой Ботаники?»
Я: «Вон дома на горке! Видишь? Это и есть Ботаника… Так вот, мы с Вовкой пошли плавать, а дед Петя вещи стерёг!.. А потом поменялись!..»
Варя: «Какие вещи?»
Вопросы ее сыпались с такой испуганной, взволнованной и вместе решительной частотой, что я почувствовал себя молочным поросенком из списка-198.
Я: «Его книгу за границей напечатали… и оклеветали! Мол, не он написал, а кто-то другой!.. А на озере в это время старую дамбу срыли! А он заплыл! Несмотря на таблички НЕ ЗАПЛЫВАТЬ! Ну и вот… под новой дамбой – до сих пор!.. Я даже скучать по нему боюсь!..»
Варя: «Под новой дамбой?.. до сих пор?»
Я: «Ну да!.. Под новой дамбой!.. До сих пор!»
Варя: «Даже в эту минуту?!»..
Я: «Даже в эту минуту!»
4.02 утра. На виадуке.
Варя: «Он был хороший?».
Я: «Самый… самый… Честно!..».
Варя: «Я так и знала!».
Я: «У него… ха-ха… копилка была в банке от кофе. И я из нее железные рубли тряс! Тогда баба Соня у меня копилку отбирала: мол, дед Петя так никогда на машину не накопит, если ты еще и последние рубли вытряхивать будешь! А дед Петя говорил: «Ребенку можно!» И отдавал мне банку!»
4:53 утра. Телецентр. Гостиница-общежитие «Экран» (при киностудии). В безлюдном ночном фойе.
Варя: «А на самом деле – кто книгу написал? Он? Или не он?»
Я: «Суд постановил: не он!.. Вся надежда – что он сам знает: он… или не он!»
Варя: «…»
Вместо слов – порывисто обнимает меня.
Перед глазами кадка с березой, два кресла, щит «При пожаре». Витрина из толстых кубиков закалённого стекла.
4:55.Объятие.
Мои мысли во время объятья: «Ее самолет в Москву через 4 часа. Если позовет в номер… то до венчания – нет!.. Заруби на носу – нет!»
4:58. Объятье.
Рассвет в витрине – будто (жур-жур!) из чайника на руки поливают.
5:01.Объятье.
5:04.Объятье.
5:07. Обьятье.
Коридор за ее плечами. Длинный-длинный коридор будущего.
Варя: «Идем!..» (отходит).
— — —
5:08.
Варя (с лестницы, ведущей на этаж).: «Идем, ну!.. Дома никого нет!..»
Я: «Нет!»
Варя Н.: «Почему?»
Я: «…»
Бог не велел. Залог моего «я один».
= = =
= = =
6.
Во вторник баба Соня отправилась к стоматологу на бульваре Негруци и… как-то быстро вечер наступил.
А потом мама вбегает: «Поехали бабушку выручать!..»
Оказывается, звонили бывш. соседи.
Мол, баба Соня сидит перед своей бывш. квартирой.
На ступеньках у мусоропровода.
Пьет какие-то таблетки и говорит, что хочет менять квартиру обратно.
– Да кто же согласится! – воскликнул я в машине. – Квартиру… ха-ха… менять обратно!..
– Бабушка больна! – отвечала мама.
– Мам, ну не переедем же мы обратно на Ботанику? – не отставал я. – Ведь 11 лет прошло, а?!..
Но подкатили на Негруци.
Бросили машину на тротуаре.
К лифту.
Кнопка лифта была та же, что 11 лет назад. Этакого немолодого, тускло-помадного цвета.
И лифт старый.
– Это нервное у нее! – в лифте поделилась мама. – От того, что пенсию хотели отобрать!..
7-й этаж. Мусоропровод.
Дух половых ковриков.
42-я квартира (в к-й бабушка раньше жила).
Новые жильцы 42-й квартиры: «Проходите, она здесь у нас!..»
Баба Соня в своей малиновой кофте сидела в кухне.
По кофте я ее узнал.
Все остальное в ней было новым.
Особенно глаза.
Глаза ее были таковы, будто она в одностороннее зеркало смотрит и не чует, что с другой стороны это просто стекло. И что за ней наблюдают.
– Мамочка, едем домой! – мама стала упрашивать ее. – С удобством … на машине!..
– На какой машине? – не поверила баба Соня.
– На нашей, конечно!..
– Откуда у нас машина?..
– Мамочка, у нас уже 5 лет машина!..
Баба Соня посмотрела в окно.
– А деньги на машину… откуда? – спросила она, глядя в сторону. – С моей сберкнижки, наверное?..
– Это почему же, – не поняла мама, – с твоей?!..
И, вздохнув, кивнула новой жилице.
Новая жилица вышла вместе с ней.
Мы с бабушкой остались.
– Из-за тебя всё!.. – вдруг едва слышно обьявляет баба Соня.
Я подумал, это она сама с собой.
С зеркалом односторонним.
– Что именно, – переспросил я на всякий случай, – из-за меня?..
Но бабушка умолкла.
В ней одна малиновая кофта подавала признаки жизни.
– Едем домой, а!?.. – попросил я тогда.
А надо было хватать в охапку.
А не просить.
Если бы знал, как все повернется.
– Домой?.. – переспросила баба Соня. – Здесь мой дом! Из-за тебя квартиры поменяли!..
– Ха-ха! – посмеялся я. – Не смешно!..
Баба Соня: «Подумаешь: один раз утонул при тебе!.. И что?!..»
– Ничего! – растерялся я.
Баба Соня: «Он себе утонул – а нам квартиры после него менять?! Не много ли чести?..»
Мама влетела.
Мама (бабе Соне): «Какие таблетки ты пила?.. (новой жилице) Где упаковка?..»
Та в панике роется в мусорном ведре.
Мама: «Где сумка?.. Сумка её где?..»
Новая жилица: «Она без сумки была!..»
Мама: «Так!.. Скорую!» (ищет взглядом телефон).
Новая жилица (дрожащим голосом): «Вот!»
Мама (накрутив номер): «Алле, Скорая!..».
…
Мама (повесив трубку): «Будут через 10 минут!.. (мне) С бабушкой побудь, я в поликлинику – сумку искать!..
Новая жилица: «Я – на улицу скорую встречать!..».
Убегают.
Баба Соня (мне): «Подумаешь: один раз утонул при тебе!.. А у меня всё погублено – из-за него!.. Гад!.. Гад такой!..»
Я: «Не говори о нем так!..»
Баба Соня: «Попросила метрику подделать! И всё!.. А не украсть! Не насиловать! Под землю не замуровать!..»
Я: «А вот я его люблю!..»
Баба Соня: «Ты?..»
Я: «Я»!
Баба Соня: «Да ты мне никто! Понял?!».
Я: «Я твой внук, бабушка!».
Баба Соня: «Если б я только с Хволой не бежала!..»
Я: «Куда бежала?»
Баба Соня: «По льду!..»
Я: «С какой такой Хволой?»
БС: «Нет, надо было поступать как Хвола! А не под землю с ним. Нас там замуровали и газом выкуривали! У нас там тиф был из-за антисанитарии!».
Я: «Где – там?».
БС: «Умоляла, отпусти. Там были партийные с семьями, эти своих жён вытолкали на свет. На конспиративные квартиры. А меня дулю! Главное, Шлёме не отдать! Косте Адаму не отдать!.. И обрюхатил в катакомбах, гад!.. в Нерубайских катакомбах!.. Я не хочу, чтоб ты родился!»
Я: «Ха!.. Я – чтоб не родился?..»
БС: «Ты!»
Я: «Но я родился!..»
БС: «Но я не хочу!»
Я: «Но поезд ушел! Ха-ха!..»
БС: «Никуда он не ушел!.. Я беру ход обратно!..»
Мама вбегает.
Мама: «Эти? – показывает упаковку от таблеток. – Мамочка, зачем?!»
Бригада «скорой помощи.
Фельшер. Врач.
7.
Через 10 минут. В кунге скорой.
Я: «Бабушка, ты зачем эти таблетки пила! Самоубийство грех!»
Баба Соня (на носилках): «Кто сказал?!»
Я (покосившись на фельдшера): «Бог!»
Баба Соня: «Он мне не указчик!»
Я: «Он всем людям указчик!»
Баба Соня: «Он там… я здесь!..»
Я (шепотом): «Он тоже здесь!..»
Баба Соня: «У него колит, как у меня?».
Я: «Не богохульствуй, бабушка!»
Баба Соня: «У него вздутие живота, как у меня?.. Гипертония, как у меня?.. Артрит, как у меня?..»
Я: «Он муки на кресте принял – за людей!..»
Баба Соня: «Он с нелюбимым жизнь угробил, как я?»
Я: «Он в ад спустился – ради нас!»
Баба Соня: «Кого – вас?!.. Вы мне никто!..»
Я: «Я твой внук, бабушка!»
Баба Соня: «Я беру ход обратно!»
Я: «Какой ход?»
Баба Соня: «Я не переходила с Хволой!»
Я: «Куда не переходила?..»
Баба Соня: «Хочу к мамуле обратно!»
Я: «Не торопись к мамуле!.. Бог сам решит, когда!..»
Баба Соня: «Мне до лампочки, что он там решит!»
Я: «Так уж и до лампочки: воскреснуть или умереть?!..»
Баба Соня: «До лампочки!..»
Я: «Не верю, что до лампочки! Жить – или уйти в минералы! Жить – или разложиться в перегной!.. Не верю, что до лампочки!»
Баба Соня: «Говорю тебе – до лампочки!»
Что ответить?
Господи, научи!
Приехали.
Мама – к носилкам. Фельдшера оттеснили ее.
– Что я наделала! – обняла меня мама. – Я думала, это промыть желудок и всё!.. А это… А это…
Я тоже растерялся.
Вокруг была деревня: водокачка, шпалеры мохнатого табака за кривой канавой.
Какая-то всеобщая нетребовательная тишь.
Ну и старинный флигель за каменным забором.
Тогда я тоже растерялся.
Ведь я поднаторел в спорах «Есть ли Бог» и «Почему истина в православии, а не в католицизме».
Но мне нечего было ответить бабе Соне, выпившей полную упаковку снотворного.
Не отличающей минералы от Жизни Вечной.
И при том я даю слово, что баба Соня очень хороший человек.
Высоконравственный. Добрый.
Не говоря о том, что у нее есть медаль «За оборону Одессы». Которую у нее хотели отобрать (вместе с персональной пенсией). Но не отобрали.
– Бабушка! Не надо в минералы! – попросил я. – Нам будет плохо без тебя!..
– Не будет вам плохо! – с носилок ответила баба Соня. – Вас самих нет!..
– Неправда! Мы есть!..
Но она не слышала.
«Я беру ход обратно!»… «Я не переходила по льду!» – вот все, что выборматывалось из ее лица.
И вот, она так ясно верила, что можно взять ход обратно и что она не переходила реку по льду, а значит и меня, В.Л. Пешкова, попросту нет на свете… – что пришлось мне остановиться.
Прекратить спор.
Встать под деревом в больничном саду.
И вот там, под деревом, я подумал-подумал и окончательно решил, что… я есть!
Как мне ни жалко бабушку!
Как я ни люблю ее.
Ведь правда – это то, что я сам знаю о себе.
А я-то знаю, что я есть!
Я есть, я есть.
Я помню об этом во всякую минуту.
А если и позабуду – не беда.
Вот хроники!
КОНЕЦ
(1995 – 2017)