Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2017
Нина Косман (англ. Kossman) родилась
в Москве. В 1972 году эмигрировала с семьей в Израиль, потом в Америку. После
окончания учeбы в Беннингтонском колледже преподавала русский и английский в колледжах
Калифорнии, Массачусетса, Пенсильвании, Нью-Йорка. Автор двух сборников стихов:
«Перебои» (Москва, 1990) и «По правую руку сна» (Филадельфия, 1996).
Публиковалась в журналах «Крещатик», «Новый журнал»,
«СловоWord» и др. Перевела две книги стихов и поэм Цветаевой на английский – «In the
Inmost Hour of the Soul» (Humana Press) и «Poem of the
End» (Ardis / Overlook, 1998, 2003, 2007). Переводчик стихов Кавафиса
на русский. Составитель антологии «Gods and Mortals / Боги и смертные:
Современные стихи о классических мифах» (Oxford University Press, New York). Живeт в Нью-Йорке.
Рассказ
о поисках человека, настучавшего на моего деда в 1937 году
Я проснулaсь от света,
просачивающегося в комнату сквозь закрытые жалюзи. Будильник показывал без пяти
десять. Вечером я поставила его на семь тридцать; перед тем как заснуть,
проверила – он был включен. Теперь он был явно выключен. Никогда со мной не
случалось такого, чтобы я выключила будильник и забыла об этом начисто, даже
если я сделала это в полусне, подумала я.
Я спрыгнулa с кровати и оделась в считанные секунды,
надеясь успеть к концу завтрака. Официально завтрак был с восьми до десяти, но
двери обычно оставались открытыми до четверти одиннадцати, поэтому я могла
успеть. Я схватила сумку и побежала к двери. На бегу мне показалось, будто
что-то упало. Я наклонилась и подняла гребенку, карандаш и
ручку, которые, должно быть, выпали из сумки. Я запихнула их обратно в
сумку, но не успела дойти до двери, как те же самые предметы вывалились на пол.
Теперь уж точно не успею на завтрак, подумала я, переворачивая сумку, чтобы
посмотреть, в чем дело.
В нижней части сумки было вырезано
четыре креста. Разрезы были достаточно широкими, чтобы мелкие предметы с
легкостью могли через них выпасть, но одновременно они были достаточно узкими,
чтобы не быть слишком заметными. Было совершенно ясно, что разрезы эти были
сделаны ножом, и что сделано это было пока я спала. Я
стояла посередине комнаты, пытаясь понять, что это означает. Кто-то был здесь,
в моем номере, и этот кто-то мог бы с таким же успехом вырезать такой крест на
мне, не только на моей сумке. Возможно, этот был тот самый человек, который
выключил мой будильник.
Несколько мгновений я стояла как
вкопанная. Мне нужно было ещё полминуты, чтобы стабилизировать дыхание, но
дыханием можно было заняться и в лифте по пути вниз. Я проверила, в сумке ли
мой кошелек и паспорт. Он – или они – кто бы они ни были – вырезали кресты в
моей сумке, но оставили мне мой паспорт и деньги.
Я сняла шарф и постелила его на дно
сумки, чтобы мелкие предметы не выпадали из крестов, и поспешила вниз. Придется
обойтись без завтрака, а может, и без обеда, но это уже не имело значения.
***
Не дожевав твердый, как
камень, кусок хлеба, я вышла из столовой. Вместо того чтобы присоединиться к
шумной группе переводчиков, ожидающих лифт, я открыла дверь и побежала в
вестибюль. У одного из выходов уже собралась небольшая группа из шести или семи
человек. Некоторые из них были явно рады моему прибытию. Те, кто меня увидели,
передавали радостную новость другим, и через несколько секунд, когда я подошла
совсем близко, вся группа взорвалась аплодисментами. Я и понятия не имела, что
так популярна среди моих попутчиков-переводчиков, но довольно скоро я поняла,
что приветствуют они не столько меня, сколько моё владение русским языком.
Судя по их
взволнованным лицам, от меня ожидалась срочная помощь в переговорах с русскими
– нужно было русским что-то сказать, что-то у них спросить или объяснить.
Ирeни
Линден, переводчица с итальянского, положила дрожащую
руку мне на рукав.
«Нина, дорогая, умоляю
вас, скажите им, что мы испытываем неудобство».
Я спросила её, в чём
дело, что за неудобство. Она перевела дрожащую руку с моего рукава на чье-то
плечо и сказала:
«У них до сих пор ещё
не готов наш автобус, они должны были нам сказать об этом раньше, мы ведь
спешим, мы пришли сюда вовремя, а автобус ещё не готов…»
«Если бы мы знали, что
автобуса так долго не будет, мы бы ещё посидели в ресторане, попили бы кофе», –
сказал человек, плечо которого служило временным пьедесталом для руки Ирени.
«Мы так огорчены», –
вздохнула Ирени с неподдельной печалью.
Я сказала, что
попытаюсь выяснить, что там с автобусом.
Я подошла к одному из
официальных столиков и после продолжительной консультации с дежурным
чиновником, который ничего ни о каком автобусе не знал и потому вызвал другого
чиновника, после долгих переговоров чиновников друг с другом и с кем-то ещё по
телефону я наконец узнала, в чём дело.
Дело было в автобусе.
Нет, не в самом автобусе, а в шинах автобуса. Что-то случилось с шинами, они
должны были быть проверены, их нужно было починить, сменить, но… что-то
случилось и теперь их пришлось доставить в полицейский участок из-за… Тут чиновник споткнулся, и мне показалось, что
кто-то произнес слово, которое вертелось у меня в голове с утра. Это слово
висело в воздухе, как молчаливый вопросительный знак. Один
чиновник что-то сказал, другой его поправил, и как часто случается, когда люди
перенапряжены, слышатся слова, которые не были сказаны, слова, сказанные в адреналинном порыве словесного запала, слова, которые не
должны произноситься вовсе, которые были произнесены по ошибке, слова, которые
захотят взять назад, как только они вырвутся изо рта, слова, о которых будут сожалеть
и за которые будут извиняться.
«Мне показалось, вы
сказали, кресты».
«Шины должны быть
проверены, но, к счастью, у нас есть еще один автобус к услугам ваших коллег.
Если ваши друзья изволят ещё чуть подождать…»
«Но что произошло с
шинами?»
«Их нужно заменить».
«Простите, мне
показалось, что вы сказали… да нет, ничего, просто мои нервы сдают из-за
того, что случилось сегодня утром».
В этот момент охранник,
стоявший у дверей гостиницы, подошел к столу и, положив конверт на стол первого
чиновника, сказал:
«Фотографии крестов.
Передайте…»
Я не расслышала имя –
кому их нужно было передать.
Охранник ушел.
Чиновник поднес руку к
конверту.
Эта способность, должно
быть, была у меня давно, но до этого момента я о ней не знала. Вдруг я
обнаружила, что могу отвратительно быстро соображать и так же быстро
действовать. Я осознала это, когда увидела, что моя рука успела схватить
конверт за четверть секунды до того, как до неё дотянулась рука чиновника. Конверт не был запечатан, и я вытащила из
него четыре фотографии. Каждая из них была крупным планом одной из шин с
крестообразным вырезом.
«Такие же точно кресты
были вырезаны в моей сумке».
Через несколько минут я
сидела в кабинете главного. Содержимое моей сумки валялось у него на столе.
Шарф, покрывавший крестообразные разрезы в моей сумки, был мне возращен и
теперь красовался на моей шее. Главный сказал, что моя сумка была реквизирована
в качестве важного доказательства, и вместо сумки вручил мне полиэтиленовый
пакет, в который я должна была собрать свои вещи.
«Но кто это сделал?» –
спросила я.
«Не волнуйтесь, милая,
– сказал главный. – Мы вам дадим другую комнату».
«Но как они смогли
войти в мой номер?»
«Уверяем вас, замок в
вашем новом номере будет самого высшего качества, новый номер и новый замок».
«Но, все же, я хотела
бы понять… Кресты на шинах. Кресты на сумке…»
«Уверяю вас, милая, это
не более чем неудачное совпадение».
«Но как это может быть
просто сов…»
«Это больше не
повторится, милая. Спите крепко, окей? Может, вам
принять снотворное, чтобы получше спать?»
«Знаете, если бы это
случилось в Америке, – сказала я, глядя в пустые голубые глаза главного, – я бы
подала на вашу гостиницу в суд».
«Ну, так ведь это вам
не Америка. Я ещё, кстати, не встречал американок, так свободно изъясняющихся
по-русски».
«Я здесь родилась», –
сказала я.
***
Самым крупным событием московского
съезда ПЕН-клуба был прием в американском посольстве.
Это было единственное мероприятие, на которое пришли все, даже те, кто, как я,
не являлись ни на какие заседания и лекции. Пришли все, даже необщительные
авантюристы, проводившие целые дни в блужданиях по городу и рисковавшие этим
заработать репутацию незаинтересованных участников.
Все явились. Даже сам посол. Когда я
вошла, он заканчивал свою приветственную речь толпе, собравшейся вокруг стола с
закусками. Другая толпа, поменьше, собралась вокруг стола с напитками, поближе
к балкону, и в этой толпе у балкона люди больше, казалось, интересовались
беседой друг с другом, чем речью посла.
Мне, с другой стороны, хотелось
услышать, что скажет посол, – не в своей речи к собравшимся,
а в ответ на то, что я должна была рассказать ему о крестообразных разрезах в
моей сумке и таких же – на шинах автобуса. Но сначала нужно было его разыскать
– как только он закончил свою речь, он куда-то исчез. Никто не мог мне сказать,
куда он ушел, даже два его помощника, которые работали в посольстве, один
русский, другой американец, оба предложившие мне найти его в тех местах, где он
обычно скрывался от посетителей. Американец был весьма впечатлен моей историей
о произошедшем этим утром в гостинице, а реакция русского была неоднозначной, и
я пообещала себе разобраться в ней позже, когда буду одна.
«Вселенная!» – воскликнул русский,
разводя руками, ладонями вверх, словно он держал в них вселенную или, по
крайней мере, нашу маленькую планету. «Как много в ней совпадений! – добавил он
с чувством. – Мы не должны пытаться их объяснить. Пусть тайна останется тайной,
загадка – загадкой».
«Я бы не стал называть тайной вселенной
то, что рассказала нам эта девушка, и если тебе жаждется и на это прицепить
ярлык тайны, хорошо, но это тайна особая – антропогенная, – заметил американец.
– Такого рода тайну, я бы сказал, необходимо вывести на свет».
«Возможно! Всё возможно!» – Русский,
казалось, наслаждался звуком собственного голоса.
Мне хотелось его
прервать и сказать, что я говорю о реальной опасности. Он пропел «О-опасности!», как будто я
предоставила ему новый текст для вокального упражнения. «Ре-ально-ой
опа-асности!»
«Я хотела бы, чтобы мне
кто-нибудь объяснил, как вообще они могли проникнуть в мою комнату на 22-м
этаже».
«На два-адцать
второ-ом э-эта-аже!» –
пропел он.
«Только человек,
работающий в гостинице, мог попасть в мою комнату. Вы понимаете, что это значит
– это значит, что гостиница об этом знала!»
«Го-ости-ини-ица
зна-ала!»
«Вот почему мне надо
поговорить с послом, понимаете? Вы понимаете? Потому что многие американцы, я
имею в виду, американские туристы, бизнесмены и так далее, которые приезжают в
Москву, останавливаются именно в этой гостинице».
«При-иезжа-а-ают
в Москву! И та-ак да-але-е!»
Было очевидно, что я
просто трачу время на разговор с этим человеком. «Если вы собираетесь
перекладывать мои слова на музыку, может, мне сначала защитить свое авторское
право на каждое слово, которое вы будете петь?» Я уже собиралась уходить, когда
к нам присоединился другой русский, который, видно, сменил тихого американца.
«Вот вы говорите о
гостинице, – сказал он, – о гостинице, в которой часто бывают иностранцы, но
знаете ли вы, что случилось с американским владельцем, первым владельцем этой
же самой гостиницы?»
«Нет, – говорю. – Что
случилось?»
«Проказники выстрелили
ему в голову».
«Какие такие
проказники?» – сказала я, автоматически сморщив нос; это обычно происходит, когда
я чувствую нечто близкое к отвращению.
«Проказники, – второй
русский прошептал мне на ухо. – Это я так называю мафию. Русскую мафию». Шепот
его был не менее громким, чем обычный голос, поэтому непонятно, почему он
должен был наклоняться к моему уху и громко шептать.
«А тот, что бы-ыл до-о
не-его? – пропел первый русский. – Спры-ыгнул с кры-ыши!»
«Здорово, – сказала я,
думая, как бы избежать продолжения этого оптимистического разговора. – Ну что
ж…»
«Здорово? Нет, нет, это
не совсем правильное слово».
«Я ищу человека,
который настучал на моего дедушку», – внезапно сказала я. Я вовсе не собиралась
об этом говорить; эти слова просто сорвались с языка, как иногда бывает, когда
долго и интенсивно о чем-то думаешь.
«Насту-учал
на де-едушку…»
«Мой дед был расстрелян
в 1937 году из-за того, что кто-то выдумал, будто он был британским шпионом и
что он отравил воду в московском водохранилище».
«В моско-овском
во-одохра-ани-илище…»
«Это что, какая-то
новая болезнь, заставляющая вас петь каждое слово, которое вы слышите?»
«Но-ова-ая
боле-езнь…»
«Его не изменить, так
что не трать силы», – сказал второй россиянин о первом. – Когда он начинает петь… мы должны просто
переждать».
«Понимаете,
я приехала сюда не просто, чтобы участвовать в конгрессе ПЕН-клуба, это для меня вообще
не имеет значения. Я должна найти этого человека, если он ещё жив, а если его
уже нет, то хотя бы его детей или внуков. Это нечто вроде миссии, понимаете? И
я не хочу, чтобы со мной что-то случилось прежде, чем я его найду».
«Ну, – сказал непоющий русский, – так всегда бывает, начинаешь искать
плохих людей, и плохие люди сами к тебе идут. Возможно, не те, которых ты
ищешь».
«Благодарю вас, –
сказала я, – вы меня успокоили».
«Закон мироздания, –
продолжал он, беря стакан и наливая водку из бутылки, которую он держал,
оказывается, все это время, – или, по крайней мере, нынешней России». Он налил
и себе и своему певчему другу, и, когда они вдвоем стали быстро, большими
глотками поглощать содержимое стаканов, я почувствовала, что влияние водки
скажется на будущих попытках разговора, и потому мне больше нечего там было
делать и не о чем говорить.
Переводчица
Я
обычно не принимаю всерьёз т.н. «знаки», посланные мне т.н. судьбой, но
несколько лет назад что-то меня заставило о них задуматься.
В
то время я довольно интенсивно занималась поисками корней – я имею в виду не
корни, из которых я делаю фигурки, а то, о чем писал Алекс Хейли
в нашумевшем когда-то романе «Корни» (“Roots”). Я
собирала старые фотографии нашей семьи, писала в архивы Латвии и Украины,
записывала разговоры с родителями об их детстве и их родителях… Но к тому
времени мои родители были уже старые и больные, поэтому, когда после долгой и
сложной переписки мне наконец прислали из Латвии
рукопись мемуаров моего прадеда, написанную по-немецки, я не обратилась за
переводом к отцу, хотя немецкий был его родным языком, он много лет преподавал
немецкий в московском инязе, написал несколько учебников немецкого и множество
статей для немецкоязычных газет в Нью-Йорке. Я послала запрос в Goethe House
и в тот же день получила ответ, в котором мне рекомендовали переводчицу, немку,
проживающую в Нью-Йорке. Когда я ей позвонила, она изъявила желание
встретиться, и для встречи предложила ресторан в Вест Виллидж,
и вот мы сидим за столиком и пьем кофе, и она говорит о своей собаке, какая она
чудная, как она лижет её лицо и руки по утрам… такой замечательный, любящий
друг. Я сказала что-то о своем прадеде, чьи мемуары, я думала, мы собирались
обсуждать. Точно не помню, что именно я сказала, скорее всего
что-то о его детях, о том, что они были убиты нацистами, все, кроме одного,
которому посчастливилось быть за пределами оккупированной территории в 1941
году. Возможно, я немного похвасталась своим прадедом, чьи книги, опубликованные
в конце XIX и в самом начале XX века, все еще переиздаются, даже на Amazon можно купить новые издания. Кто знает, возможно, это
и заставило мою новую знакомую начать рассказывать о своем детстве в Берлине во
время войны. Она тогда была маленькой девочкой, но она помнит, да, помнит, как
ее отец симулировал болезнь желудка, хотя названия болезни она не помнит, но
это, конечно, не важно, она знала, что он притворяется специально, чтобы его
освободили от службы в Вермахте. В этот момент я ощутила странную головную
боль, но это было только начало, боль была ещё терпима, поэтому я не обратила
на нее особого внимания. Переводчица продолжала говорить о
том, как тяжело было ее молодой матери во время войны, одной с маленькой
девочкой, и тогда я заметила некоторую непоследовательность в ее словах и
спросила, разве ее отец не симулировал болезнь и не был освобожден от
обязанности служить в Вермахте, так в каком смысле ее мама была одинока и
беспомощна? Ах да, сказала она, отец таки был освобожден, но он умер во
время войны, она даже точно не знает от чего, возможно, от сердца. Значит, он
сделал вид, что болен одной болезнью, а умер от другой? Я не сказала этo, просто подумала… Тем
временем со мной происходило что-то странное: голова болела так, как никогда
раньше не болела, хотя я хорошо была знакома с головной болью. Моя новая
знакомая говорила о том, как пришли русские, а мать её все еще была молодой,
привлекательной женщиной, и хорошо ещё, что с ней ничего не произошло, ведь вы
знаете, что вытворяли русские солдаты, вы же знаете.
В
этот момент головная боль стала чудовищной; я раньше не испытывала ничего
подобного. Я была почти не в состоянии ей отвечать. Каким-то образом мне
удалось заплатить за кофе и расстаться с моей будущей переводчицей. Мы
договорились, что я пришлю ей мемуары моего прадеда, но я их ей так и не
выслала, потому что невыносимая головная боль длилась так долго после нашей
встречи, что я начала воспринимать это как некий знак, посланный мне судьбой…
знак, пытающийся мне что-то доказать… А что, если отец моей знакомой,
который, по ее словам, умудрился не служить в Вермахте, не просто воевал, как
обычный солдат? Что, если он служил в Einsatzkommando?
Что, если он был послан в Ригу, и был в лесу под Ригой в тот день (30 ноября
1941), когда тысячам беспомощных женщин, детей, стариков было приказано
раздеться и лечь в канаву поверх уже убитых, головы лежащих в верхнем ряду на пятках лежащих в нижнем? (Фридрих Еккельн,
приписывавший себе изобретение этого метода, называл это «sardine
style»). Матерям было приказано держать младенцев у
груди, так чтобы одной пули хватило бы и на мать и на дитя. Убийцам надо было
экономить на пулях, а людей было много. И что, если пуля именно из его автомата
убила мою бабушку…
Не
знаю. Никогда раньше у меня не было такой головной боли, и никогда она не
длилась так долго, ни до ни после этой встречи.
«Надо читай
русскую поэзию!»
Было
уже поздно, и я понятия не имела, где пропадает моя дочь. Я много раз ей
звонила, она не отвечала, и я, конечно, волновалась. Наверное, нет ничего
необычного в моем волнении, все матери пятнадцатилетних подростков волнуются, к
этому просто надо привыкнуть или как-то это преодолеть. Когда она наконец пришла домой и я спросила ее, где она была, она
сказала, что была у подруги, ужинала с её семьёй – это был субботний ужин,
поэтому она не могла пользоваться телефоном и отвечать на мои звонки и
сообщения. Я выразила удивление, что у нее есть подруга, семья которой
соблюдает шаббат. Да, сказала дочка, они русские, они
православные русские[1], вот почему.
«Хорошо,
– сказала я, – но они не могут быть православными русскими, если они соблюдают шаббат. Если они соблюдают шаббат,
то они ортодоксальные евреи, а не православные русские».
«Но
они русские, я даже спорила с ними по-русски, и о чем ты думаешь, мы спорили? О
расизме. Они расисты, как все русские».
«Что
значит – “расисты, как все русские”? – возмутилась я. – Я не расистка».
«Это
потому, что ты прожила здесь большую часть своей жизни, мама. Но те, кто
приезжает оттуда во взрослом возрасте, все расисты».
«Так
что же они сказали, что навело тебя на мысль, что все русские – расисты?» –
спросила я свою дочь.
«Много
всякого. Окей, дам тебе пример. Они говорили о низком
уровне американского образования, и, мол, это всё из-за того, что американское
правительство хочет, чтобы все ученики закончили среднюю школу, и по их мнению, афроамериканцы не
так умны, как белые, поэтому общий уровень низкий. То есть они совершенно
уверены, что уровень специально занижают, чтобы всем было легко. И они
продолжали перечислять всё, что было более развито в России, например,
математика и физика в русских школах были на более высоком уровне, и там не
было ни одного ученика, который к третьему классу не умел бы читать и писать и
т. д.».
«Ну
и что ты на это сказала?»
«Я
сказала, что они совершенно неправы. И я сказала это по-русски!»
«Ну
и как же ты это сказала по-русски? – спросила я, сомневаясь в способности моей
дочки сказать что бы то ни было по-русски, так как она
отказывается говорить по-русски дома. – И как из этого следует, что все русские
– расисты?»
«Ну,
ты же знаешь, все эмигранты такие, они приезжают в Америку, просто чтобы много
заработать».
«Мои
родители не из-за этого сюда приехали», – замечаю я.
«Я
знаю!»
«Ну так родители этой твоей подруги добились того, из-за чего
они сюда приехали?»
«Да!
Они же зубные врачи!»
«Ну
что ж, молодцы. Знаешь, мама твоей лучшей подруги тоже зубной врач, и насколько
я знаю, она очень гордится и своим большим домом, и своей зарплатой, и своей
должностью – и она эмигрантка. Так, наверное, это и к ней относится?»
«Мама!
– Лицо моей дочки выражает отвращение к моему непониманию. – Я имела в виду –
все эмигранты с востока! Кроме тебя!»
«Ну, – сказала я дочке, – а ведь мама
твоей самой любимой подруги – эмигрантка из Гаити, а Гаити по твоей схеме – не
восток, ну и так что же мы будем делать с этим стереотипом – Россия=восток, и все иммигранты из России – это эмигранты с
востока, и что приезжают они в Америку только за тем, чтобы заработать много
денег? – сказала я. – Мы согласны с тем, что нехорошо стереотипировать афроамериканцев и латиноамериканцев, а что насчет
стереотипов “всех русских”? Или всех эмигрантов с т.н. “востока”, т.е. из
России?»
Переходя
на русский, дочка подражает моему голосу. «Надо читай русскую поэзию!»
«Не
“надо читай”, – говорю, – а “надо читать”».
Она
продолжает имитировать меня. «И надо отвечай мне всегда по-русски! И не
стереотипируй россиян, не все россияне одинаковы!.. – Дочка разводит руками в
отчаянии. – Я родилась в Америке, мама! Что я могу с этим поделать?!»
Она
уходит в свою комнату, закрывает за собой дверь. Там у нее есть все необходимое
– ноутбук, кошка, телефон. А я остаюсь у себя и думаю… думаю.
[1] Слово «Оrthodox» на английском может
означать и «ортодоксальных евреев» (Orthodox Jews) и «православных» (Russian Orthodox).