Александр Журавский. Слова и травы. Сорок пять стихотворений
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2017
«…ССЫЛКА В ГРАНИЦЫ МГНОВЕНИЯ»[1]
Александр Журавский. Слова и травы. Сорок пять стихотворений. – Красноярск: ООО «КрасКонтраст», 2016. – 45 с.
Полиглоты изумляют.
Думаю, человек, знающий 20 языков, привлекает больше внимания, нежели человек,
способный поднять над головою
Впрочем, что такое «знать язык»? К примеру, московский литератор и, как с некоторых пор принято формулировать, «акционист» Вилли Мельников сочинял стихи на ста с чем-то языках. Личностью был яркой, обсуждаемой. Диапазон мнений, естественно, колебался от шарлатана до гения. После его смерти разговоры поутихли, но когда-нибудь любопытный культуролог непременно захочет исследовать этот феномен. Очевиден непременный пункт верификации явления: убедить кого-либо перевести стихи Мельникова с различных языков обратно на русский. Естественно, это должны делать разные и независимые люди, обладающие надлежащей квалификацией. Хотя, скажем, ронго-ронго (не совсем язык, но письменность острова Пасхи) не поддаётся расшифровке до сих пор. Хотя вот Мельников этой письменностью сочинял. Словом, время покажет.
Вячеслав Всеволодович Иванов, родившийся на 33 года раньше Вилли Мельникова и на год его переживший, формулировал свои компетенции в области языкознания иначе: «Я не полиглот, конечно. Читать могу на ста, но это не очень сложно. Говорю на всех европейских»[2]. И выпустил ровно одну книгу стихов. Естественно, на русском. Зато опубликовал сотни научных работ, десятки монографий, разработал несколько интереснейших теорий – в том числе, о реконструкции индоевропейского и праиндоевропейского языков. Да, споры о его трудах тоже будут продолжаться очень долго, но носить эти споры будут несколько иной характер.
Вот примерно с такими мыслями о печалях обширного знания я открыл книгу Александра Журавского. Кое-что об авторе мне было известно. К примеру, о том, что чуть более десятком языков он владеет свободно, а ещё на многих читает. И продолжает осваивать молви новые. Конечно, книга его переводов интриговала много прежде знакомства с нею.
Не буду врать, первое впечатление оказалось сугубо детским, эстетическим. Возникло оно от взгляда на обложку, и дальше стало лишь прочней. Работа художника Андрея Москвина вышла безупречной. Хотя к работе этой будет повод вернуться в финале. Впечатление же второе было честным, настороженным. Подобно любому нормальному читателю, после знакомства с выходными данными глянул в финал, где оглавление. Удивился: подзаголовок книги обещал 45 стихотворений, а текстов-билингв оказалось 44! Заподозрив акростих, перелистал. Нет. Глянул первые строчки – возможно, они образуют недостающий текст. Тоже нет. Ладно. Бывают же и просто издательские ляпы. Будем вчитываться.
Удивил первый же текст. Лео Туор. Перевод с ретороманского:
когда солнце пастушье
взрастает
над стадом
пишу я поспешно
твоё имя травинкой
на сети паучьей…
Далее лирический герой по мере восхождения солнца и его склонения к закату пишет сие имя на брюхе неба и коров посохом, кулаками на мокром лугу, а к вечеру забывает. Всё это интересно, но какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
Во всяком случае, двадцать семь веков назад Стесихор писал сходное:
Уже сын Гипериона сильный
Сбирался взойти во златую ладью,
Чтобы в ней, низойдя океаном,
Побывать бы в пустынности черной ночи заповедной
(пер. Н. Казанского)
Интернет по запросу «LeoTuor»
показывает, однако, фотокарточку сравнительно молодого человека,
Оказывается, в этом сурсельвском много понятного! Вот «vacca» это ж корова! Отсюда и слово «вакцина» произошло. Или «tiunum». Нет, конечно, без подсказки не догадаешься, что это сочетание слов означает «твоё имя», а вот с подсказкой – догадаешься. Правда ж, похоже на изучавшуюся некогда «к чему-нибудь и как-нибудь» латынь и вообще звучит вполне нейтрально-европейски.
Словом, как писали некогда в школьных сочинениях о прочитанном за лето, «книжка захватила с первой страницы». В данном случае – с первого разворота. Этот томик непросто устроен в полиграфическом отношении. А далее начали сменять друг друга авторы, то снова вовсе незнакомые, то очень известные, как датчанин Хенрик Норбрандт. Входить в ритм его стихов и всей книги это
…будто стать королевским
птицеловом в сказочном мире
где у всех предметов есть крылья
и летают они туда и сюда друг мимо друга
потому как летать так забавно
потому как любят когда их ловят
и вновь выпускают…
Да: ритм и звучание многих стихов книги, записанных латиницей, при минимальных усилиях воспринимаются довольно легко. Но всё-таки на протяжении первой четверти «Слов и трав» цель остается весьма неясной. Порядок, безусловно, не хронологический. Тексты в абсолютном своём большинстве написаны в XX и XXI веках, однако различия в возрасте авторов крайне велики. Вот вполне знаменитый и ушедший из жизни едва ли не тридцать лет назад Роберт Грейвз «устав от единорогов и анчаров» возвращается к воспоминаниям о невольной детской археологии и первой любви, а вот эстонец Хассо Крул, коего не так давно переводил Андрей Сен-Сеньков, вглядывается в большие и малые окна мира едва не до трипофилии[3]:
<…>
Все окна суть отверстия. Все отверстия суть окна.
Тот, кто хочет родиться, выскользнуть должен
через окна людей, окна жизни своей,
мимо окон луны и солнца.
И потихоньку-потихоньку начинает проявлять себя сорок пятое стихотворение. Вернее, возникает мысль о том, что это стихотворение есть совокупность переводов. Очень уж неслучайна логика в последовательности текстов. Да и в их отборе тоже. Всё-таки, длинные списки предметов, перемежаемые более или менее оригинальными метафорами, были характерны для самых разных авторов самых разных эпох: от, к примеру, ирландских филидов до английских поэтов-метафизиков XVII века и наших метаметафористов, но сейчас, кажется, эта традиция не относится к числу актуальных.
Хотя… Вот единственный в книге экскурс в древность совершенно незапамятную. Текст с клинописной таблички III (скорее всего) тысячелетия до Новой Эры. Мы приведём фрагмент из него, но показательный:
…в мечтах получу, во сне замечу
сердце рвётся, ярится печень.
Пусть же, коль наслала это проклятье
Иштар богиня телам влюблённых,
сердце возликует, смирится печень…
Автор за древностию лет неизвестен, но не знай я первоисточника, заподозрил бы в написании пермского поэта Георгия Звездина. Впрочем, он и не отрицает своей любви к архаичным и традиционным поэтическим практикам. Переводы его любимых африканцев с языков суахили и зулу, конечно, присутствуют тоже. Далее как раз зулус, Мбуисени Мчали:
Высоко и низко
Восхитителен мир, который
Человека, подобного хищной
Личинке, своей тушей питает.
Море могуче
Пресное в оболочке
Рыбьего глаза.
<…>
Тёмны норы поэтов,
Кротов отрывающих вход,
Не знающих, где будет выход.
Не самая привычная для европейца система образов, море, опресняемое глазом, а ход текста вновь тот же, без семантических и смысловых разрывов. Впрочем, так ли уж далёк человек-личинка, пожирающий мир, от державинского «царя – раба» и «червя – бога»? Так что системы разные, а образы в них, надо признать, сходные.
А чуть далее стихи словака Михая Габая,
<…>
эта земля под ногами суть крест что несём мы
мы склоняем головы и скачиваемся с интернета
отключаемся и записываемся на дискету
во имя Отца и Сына и Святого Духа Enter
Удивительно, однако, этот текст уже для следующего поколения читателей будет нуждаться в гораздо более подробных пояснениях, нежели любой из приведённых ранее. Вряд ли лет через тридцать многие вспомнят что такое «дискета». Да и клавиши электронных устройств по мере развития сенсорных технологий вполне могут исчезнуть. Рыбы же, облака, ожидания, деревья, ветра останутся почти наверняка. Да и птицы, как символ вот-вот уходящей любви, кажется, будут интуитивно понятными долго. Ну, и понятное дело, барышни, волнующиеся из-за проблем сиюминутных, не обращая внимание на быстропроходящее время, образ вечный тоже. У Габая барышни те отражаются в лазерных дисках (образ, минувший быстро и, оказывается, давно) и растворяются в банкоматах (интересно, что придёт на смену этим устройствам?), древний же грек Алкман обходился более природными средствами:
Тщетно крик все девушки подняли,
Как стая, в которую ястреб влетел.
(пер. В.Вересаева)
Вот так. Книга движется подле вечного, неоднократные нобелевские номинанты продолжают сменяться авторами почти безвестными. Эрик Кассасес представлен стихотворением, где слева от каждого четверостишья размещён катрен-рефрен: стихотворение можно читать без этого катрена, а затем – с ним. Тогда смысл несколько переменяется. В русской поэзии подобное делал Алексей Ржевский, публиковавший к своим творениям инструкции такого рода: «Сонет, три разных системы заключающий: читай сперва весь по порядку, потом первые полустишии, а наконец последние полустишии». Было это, конечно же, в середине XVIII века. Естественно, подобные изыски говорят о некоторой усталости речи. Как показывает опыт – преходящей, впрочем.
Зато суринамец Трефосса входил в литературу, одновременно создавая один из литературных языков своей небольшой и новой страны. Название его креольского наречия по-русски звучит не очень благозвучно – сранан-тонго, а просодия у него, похоже, красивая. И сонет безупречно-итальянский по типу рифмовки, но русский-русский своим пятистопным ямбом. Тема тоже не кажется слишком оригинальной: лирический герой уходит от «жизни и борьбы» к реке. А там, мол, поживём – увидим, есть ли смысл возвращаться. Это иной вариант освоения речи: сонет написан в середине ХХ века, написан человеком, разбиравшемся в тогдашнем авангарде, но давшем языку своего начинавшегося государства классический образец.
Количественно среди переводов преобладают верлибры, однако, повторю, не самого радикального толку. Впрочем, к половине своей или даже чуть раньше книга начинает жить отчётливой параллельной жизнью. Переводы складываются в сюжет поэмы. Вот она-то как раз весьма современная по сути своей. Нелинейная, пунктирная. В последние годы, назло разговорам о гибели крупной формы, появилось несколько очень интересных поэм. Ссылаться на себя нехорошо, вернее, даже очень плохо, но автор этой рецензии какое-то время назад затеял разговор о перспективах длинных поэтических высказываний[4]. Тот разговор хотелось бы продолжить, и книга Журавского – весьма подходящий объект для гипотетического продолжения.
Были когда-то «романы воспитания», так это – поэма воспитания. Ни в коей мере не эпос, вопреки протяжённости. Чистая лирика, где собственный взгляд отражён и умножен сорокачетырёхкратно. Отсюда и выбор текстов, содержащих то нарратив, то весьма пространные размышления. Создаётся эффект непрерывной текучести жизни от юношеской или просто незрелой малоопределённости и несосредоточенности желаний к улетающей вместе с птицами и по определению невечной любви к некоторым твёрдым основам бытия. А основы-то простые вовсе. Ветер – он ведь на самом-то деле неподвижен. Той неподвижностью, о которой говорил Парменид. Вода такова же. Земля это совсем понятно. Хотя и несётся относительно Солнца с линейной скоростью 30 км/с.
Лес – тоже значимая, надёжная основа.
Вот про лес хочется сказать отдельно. Его и внутри книги немало, и завершается книга им. Тут перевод стихотворения Рати Амаглобели надо привести целиком:
Лес
…тот лес был храмом величайшим…
Густ этот лес, но всё светом насыщено,
словно античный он, словно святилище.
Лес вырастает, пожарищем высвечен,
неопалимый, лишь
солнце поднимется. Вечер в молчании
длится, нечасты здесь гости случайные.
Сон нескончаем его, охраняемый
только туманом на
ложе неустланном. Вечны окружности
троп невстревоженных; лучше здесь дышится,
глубже здесь дышится, дышится мудростью.
Дышишь и видится –
лес стал пристанищем всякой конфессии:
древо даосское, древо Конфуция
ветви с плодами созрелыми свесили.
Силясь без устали,
лес прорастает корнями словесными,
снами словесными. Всё, что ни сбудется:
злато руна ли, Господня ли лестница, –
лесом озвучится,
эхом озвучится непрерываемым
временно, мысленно, даже пространственно.
Царство словесности, лес – государство моё
иностранное.
Довольно много лет назад обычно сдержанный в оценках Михаил Айзенберг высказался о стихах совсем юного тогда Амаглобели, выступавшего на Втором международном фестивале поэтов (Москва, 2001) так: «…стихи распознаются на слух, по звуку, и сложнейшая, выстроенная на смещенных повторах, ритмика грузинского поэта говорит сама за себя»[5].
С распознанием «на слух, по звуку» переводов Александра Журавского, конечно, сложнее. Всё-таки, он переводит очень разных поэтов и следует их просодии. А вот смещённые повторы, ритмика, требующая безупречного вкуса, внятность говорения – безусловно, присутствуют. Это и следование многолетним разнообразным традициям, и попытка преодолеть их, не совершая разрыва.
Далее будет момент довольно циничный. Я, автор этой рецензии, категорически рекомендую представляемую книгу максимально широкому кругу любителей поэзии. Учитывая, скажем так, современный её тираж – пожелание моё звучит издевательски. Но вдруг заинтересую какого-нибудь доброго издателя? А нет, так контакты автора при желании можно найти. Хоть он и не особо сияет в социальных сетях. Правда: для знакомства с этим томиком есть масса резонов – сам переводчик, как мы поняли, весьма нетривиален, авторы, выбранные им, тоже стоят близкого знакомства. Жанр, в конце концов, необычен и заслуживает внимания. Ещё раз скажу: поэмы, написанные сходным образом, были, но поэмы, состоящей из переводов, не было, по крайней мере, очень давно.
В финале же традиционно подумаем о перспективах. Конечно, весьма бы хотелось увидеть новые работы Журавского. Человек он молодой, кажется, приближающийся к сорокалетнему рубежу. Оттого его планы могут быть самыми разнообразными. Но желания, озвученные им в разговоре с одним сибирским интернет-ресурсом, крайне порадовали. Оказывается, кроме прочего, Александр хочет перевести «Поминки по Финнегану». В той книге Джойс, напомним, использовал свыше 70 языков. А мы ведь и начали разговор с возможных применений способностей к освоению чужих методов коммуникации.
Только вот… Только вот ещё раз вернёмся к началу этого текста. К моменту, где был упомянут художник Андрей Москвин. Первый проект они с Журавским осуществили в 2009-м году. Сборник «Глина», сообразно названию, имитировал стопку клинописных табличек, скреплённых бечёвкой. «Слова и травы» были анонсированы тогда же и подлежали ещё более изящному оформлению – в виде ленты Мёбиуса. Но тут взмолились сотрудники типографий. У них при всех стараниях задуманное авторами не получилось. Да и хорошо, что не получилось. Зато поэма стала оформленней. С началом и финалом.
Однако работа над книгой заняла восемь лет. Мы представляем, сколько текстов, какого количества авторов и на скольких языках было просмотрено и отринуто. Или тщательно переведено и тоже отринуто. Дабы остались лучшие, необходимые для собственного высказывания.
Это к чему? Это к тому, что следующей книги этого автора, а тем более такой масштабной, как перевод Джойса, мы можем ждать долго. Многие ж вообще не смогли завершить такое дело, хоть и очень старались. В частности, такой нетривиальный человек, как Анри Волхонский «Финнегана» перевести не успел. Но мы будем надеяться. Книги, подобные только что представленной, ещё ведь и терпению учат. Вернее – укрощению времён.
[1] Клод Бозолей, пер. с фр. Александра
Журавского.
[2] Российская
газета: Неделя. 15 сентября 2006 г. № 4171.
[3] Кто вдруг не знает слово «трипофилия»,
тут проще показать, чем объяснить. Наберите в любом поисковике «трипофобия» – если увиденное Вам понравится, стало быть, у
Вас трипофилия.
[4] А. Пермяков. Песни долгого дыхания // Арион, 2014. №4.
[5] М. Айзенберг. Оправданное
присутствие: Сборник статей. – Москва: Baltrus, Новое
издательство, 2005.