Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2017
Татьяна Замировская родилась в 1980 году в г. Борисове
(Беларусь), училась в БГУ, Минск (факультет журналистики) и в Bard College, Нью-Йорк
(высшая школа искусств имени Милтона Эйвери). Автор
двух сборников рассказов: «Жизнь без шума и боли» (АСТ, 2010) и «Воробьиная
река» (АСТ, 2015). Публиковалась в журналах и интернет-изданиях «Октябрь»,
«След», «Искусство», Snob.ru, Colta.ru и других.
Мы давно не
вспоминали Катьку-железного зайчика, но даже не потому, что забыли о ней, как
ее можно забыть, скорей, мы просто давно уже не собирались нашей вечнозеленой,
пряной, тугой, как рождественский венок из прутьев и костей, компанией – у
Ленки дачу закрыли хозяева на ремонт, у Сашки проблемы с младшим ребенком и не
до этого, у Юльки такая работа, что и себя-то саму нигде не собрать, и мы
как-то выживали все эти годы без святочных необязательных историй про железного
зайчика Катьку. И зря – они повыветривались, как
скалы, стали невспоминаемыми в более узких составах,
словно Катька стала нам жать в суставах, торча из нашей коллективной
рождественской плетеной кости неловким шарниром, неверным побегом,
предчувствием ломоты, хромоты, фатального шага не туда. Когда с месяц назад мы
с Юлькой встретились в городе на кофе и попробовали – как обычно! – вспомнить
что-нибудь о том, как в те грохочущие разрушением и стройкой всего сущего дни
Катька-зайчик устроилась работать билетером в какой-то единственный в городе
трамвай и регулярно снабжала нас дикими историями о трамвайных изнасилованиях,
рельсовой войне и встрече с царем ее снов ровно в то самое мгновение передачи
талончика из ее влажных от утреннего мороза пальцев в его грубое перчаточное
сжатие – сжалось, сошлось, и вот они вдвоем пылко сходят с трамвая в промзону прямо в снег и лежат там, как два огромных
хвостатых мотылька под увеличительным стеклом господа нашего, беспомощно шевеля
мохнатыми крылами. Но воспоминание стопорилось, не шло. Обычно подобные беседы
структурировались просто и смешно – как магнитные игрушечные вагончики друг к
другу приложить, чтобы получился звонкий легкий поезд памяти – вначале
кто-нибудь вспоминал дикую Катькину историю, во всех неправдоподобных ее,
алогичных деталях, потом кто-нибудь другой вспоминал, как неловко и случайно
выяснилось, что Катька все как всегда наврала – потом третий обязательно
вспоминал, как реагировал наш непримиримый железный зайчик на разоблачение, со
страстью опытного шпагоглотателя настаивая на аутентичности и глубине
проникновения воображаемого лезвия в свой натруженный, запекшийся от порезов
пищевод – дальше кто-нибудь обязательно выступал в роли свидетеля нелепых,
железобетонных, неукоснительных – каких еще? – попыток
Катьки реорганизовать реальность согласно собственным же рассказам о ней – и
пока клокотало и лилось и звенела вилочка о краешек хрустальной бездны, мы все
хохотали и над своей юношеской жестокостью, и над Катькиной бессмысленной
боевитой напористостью (да, отмечали мы, она фактически тратила лучшие годы
жизни на то, чтобы доказывать нам правдивость своих несуразных, ни с чем не
сходящихся историй, и как мы сможем ее отблагодарить за это ненужное
подношение?). В тот раз у нас не сложилось, Юлька не могла вспомнить, как же
Катька оправдала этот гигантский грохочущий трамвай, откуда она его выкопала,
как именно он оказался тем утром около нашего общежития? Король ли Катькиных
снов ее выдал, однажды после третьего ящика вина удивленно округлив глаза:
какой талончик, мы на курсах по керамике познакомились! (и все сразу все поняли
– та полная неясности и противоречий душераздирающая история с погибшим в
автокатастрофе горшечным мальчиком тут же обрела дополнительные очертания и
объяснения: вот откуда Катька взяла ту амфору со стихами вдоль и поперек! она
специально пошла на курсы, когда мы в очередной раз подловили ее на
несовпадении!) Возможно, она специально договорилась с музеем городского
транспорта и сняла у них на сутки винтажный трамвай?
Но где она взяла деньги? Могла ли она заработать их в ночном клубе? У нее была
история о том, как она подменяла подружку, сломавшую ногу, в ночном клубе,
впервые в жизни в режиме неподъемного подвига дружбы жалобно извиваясь своим
угловатым, мебельным, неловким набором веснушчатых рук и ног вокруг шеста, и вдруг
какой-то сердобольный иностранец выдал ей заоблачную, невообразимую сумму
денег, из жалости, что ли – половиной Катька оплатила себе учебу, а еще на
половину, допустим, арендовала тот трамвай, чтобы в очередной раз посрамить нас
и доказать, что мы в очередной раз предали ее, не верили ей совершенно зря.
История про подружку со сломанной ногой у нас тоже не клеилась – вроде бы потом
Катька специально повела свою школьную подругу Аделину,
неловкую пухлую коровоньку, которая даже на велосипеде не умела кататься, на
каток, и как-то так все подстроила, чтобы Аделина и
правда сломала ногу – не специально, конечно, просто понадеялась, что именно Аделину подведет этот тоненький ледок, беленький снежок, у
Катьки была отличная интуиция, и вся эта затея с катком и последующей поездкой
в больницу была лишь ради того, чтобы как-то притащить к нам взрезанный будто
бензопилой гипсовый корсет Аделины и радостно
закричать, что сняли, наконец-то сняли, теперь не придется больше подменять
(какой бред! кому была нужна та корова на шесте!). Но могла ли она подстроить
это все специально для того, чтобы мы поверили в ту заоблачную сумму,
свалившуюся на нее неведомо откуда? Возможно, отправить одинокую, бездетную, но
совершенно в Катькином духе упрямую двоюродную тетку Алевтину на бизнес-курсы,
а через год устроить ей, уже выигравшей какими-то биржевыми махинациями
полвселенной, идеальную катастрофу и черный гроб с завещанием на колесиках было
слишком сложным или даже жестоким занятием для оправдания каких-то пяти-восьми
тысяч? Ничего не складывалось. После пятого кофе в висках пульсировало. Мы с
Юлькой неловко прощались – возраст, память, все нас обмануло-подвело – и
разбегались. Точно так же получилось и с Вадиком, с которым мы с год назад
сидели в баре «Старый замок», и кто-то из нас сказал – как мы обычно делали,
когда привычные темы для разговоров превращались в мелкое, пресноводное
безрыбье с просвечивающими сквозь мутную взвесь белыми камушками дна – а
помнишь, как Катька сфотографировала НЛО около больницы, и что она тогда устроила,
когда мы случайно нашли пленки и поняли, что она тогда с ними на самом деле
сделала? Оказалось, что никто из нас толком не помнит, что именно Катька
сделала с пленками. Вадик вспоминал, что ей пришлось специально знакомиться с
персоналом той больницы, и что она вроде бы даже посидела где-то полночи на
снегу, чтобы заработать кровавый цистит, это была вроде бы особенная почечная
больница, или именно из нефрологических окон был
такой вид. Мне казалось, что все было не так – что Катькины пленки специально
испортил какой-то отвергнутый поклонник, который хотел всем доказать, что она
постоянно врет, но на пленках и правда был НЛО, и тогда он виртуозно закапал их
кислотой из какой-то микропипетки, так называемый «эффект подделки», часто
используемый в ученом сообществе для того, чтобы довести коллег до суицида. Но
когда Вадик вспомнил про цистит, я тут же вспомнила, что тот цистит Катька
придумала для того, чтобы мы поверили, что она и правда была девушкой Артемия,
и они с ним не спали в привычном нам всем понимании только потому, что у нее
все эти три месяца, пока они встречались, был жуткий, невозможный, кровавый
цистит, а когда возмущенный до глубины души Артемий сказал нам, как все было на
самом деле, не менее возмущенная нашим недоверием Катька подделала этот цистит,
провалявшись полночи в снегу, хотя как подделала, по сути, ничего не подделала,
мы ее и правда навещали в больнице и, действительно, видели эти бледные шары
над болотом за окном, помнишь? Но Вадик ничего такого не помнил, кроме того,
что он и надувал те шары, сидя по жопу в ледяной воде: Катька умоляла его об
этом так жарко, что он был ради нее готов буквально на все.
Ничего не сходилось. Впрочем, и мы
тоже сходились крайне редко. И совсем недавно впервые за много лет мы
наконец-то начали снова много и обильно говорить про Катьку – так жарко и
насыщенно, как будто это снова наш основной интерес, любимое занятие,
магический костер воссоединения, вокруг которого можно, как в лучшие наши годы,
расслабленно и спокойно расставить канистры с бензином, аккумуляторы всех
сортов и баллончики с краской, ванильным дезодорантом и взбитыми сливками.
Вначале мне позвонила Ленка:
оказывается, к ней на работу тоже приходила Катька и просила ее хоть
куда-нибудь устроить, потому что все совсем плохо, совсем беда, денег нет, жить
практически негде, все плохо.
– Я ее не видела лет десять, – испуганно
сказала Ленка. – Ты же вроде с ней раньше где-то пересекалась? Она всегда такая
была? Или только последние пару лет? Что у нее происходит?
Я не знала, что ответить. Катька и
правда выглядела ужасно – я ее даже не узнала. От нее разило какой-то ветхой
неустроенностью, окончательной и безнадежной: одежда ее была чистой, но
какой-то чрезмерно, болезненно чистой – я вспомнила, как иногда в
благожелательном тоне говорят о каких-нибудь старушках, «опрятная бабушка».
Опрятная, нескрываемая, звенящая чистота бедности, отчаяния, бездны.
Катька-зайчик была вестником той реальности, где чистые бледные тряпочки
долго-долго полощут в мыльной водичке небытия.
Она пришла к нам ровно-ровно в
обеденный перерыв, даже не удивившись тому, что я постаралась всем своим видом
продемонстрировать неудивление – села напротив меня
ровно в то же мгновение, когда я приподнялась над креслом, чтобы рвануть прочь,
в оранжерейный сад и приветливое молчание столовой, и затараторила:
– Олька, привет, слушай, тут совсем
беда, может, в вашем агентстве какие-нибудь вакансии есть, ты же помнишь, я же
раньше креативила много, да ты конечно же помнишь,
может, вам копирайтер нужен или еще кто, я много чего могу, ты точно сможешь
меня порекомендовать, сможешь же? Тут просто такая ситуация, я даже рассказать
не могу, совсем труба, у меня просто слов нету, да и я не хочу тебя грузить, но
ты же всегда мне верила, ты мне и сейчас поверишь, поэтому нет смысла даже
рассказывать и тратить твое время, ты просто верь и все, очень нужно, вот прямо
очень нужна работа, вообще любая, может быть, вам нужна секретарша куда или вот
девочка кофе делать, или на ресепшн девочка.
Я сфокусировалась и заставила свою
зрительную кору, отказывающуюся обрабатывать визуальный облик Катьки,
отрефлексировать происходящее и помочь мне подумать о том, что Катька меньше
всего похожа на девочку на ресепшн – на девочку
вообще – больше всего она напоминала именно что опрятную суетливую
старушку-богомольца, от которой инстинктивно хотелось отодвинуться подальше.
– Ты главное не стесняйся
говорить вообще что есть, правда, не бойся меня обидеть, – продолжала Катька.
– Если вам уборщица нужна – я согласна тоже. Мне хоть какую работу. Важно
работу, просто получить работу, проблемы с документами.
Обеденного перерыва в итоге у меня так
и не случилось, я что-то мямлила, Катька тем временем поспешно съела целую
коробку офисного печенья, торопливо и будто между делом запуская в нее
суховатую, обветренную руку с обкусанными ногтями. Было заметно, что она
старается скрыть, что голодна, я же изо всех сил старалась скрыть, что я это
заметила, и из неловкости даже взяла из коробки пару печеньиц, потому что и
сама почувствовала голод – столовая меня не дождется, поняла я, без шансов.
У Ленки было что-то похожее – из
жалости, сочувствия или даже высокомерия, не очень понятно, она потратила
больше часа на собеседование с Катькой, хотя ей было очень страшно, что к ней в
кабинет кто-то зайдет и увидит, что у нее сидит такое странное,
непрезентабельное существо, как будто кто-то пришел на благотворительность
деньги собирать, раковые дети, хоспис отчаяния.
– Ну как ее куда возьмешь? – сказала
Ленка. – Она, наверное, уже много лет нигде не работала. Ты видела, у нее лицо
старушечки? Как печеная картошечка! Где она живет вообще? Она тебе сказала? Она
была замужем вообще? Дети у нее есть? Куда она пропала тогда? Кто с ней
последний раз общался в те годы?
Было бы хорошо, если бы Катька, как
обычно, начала сыпать нестыкующимися друг с другом
фактами вроде «случился выкидыш по моей персональной вине, за это выгнал из
дому муж, потом умер дядька Антоний, на чьей даче я жила потом, но потом
оказалось, что дача была не его, а его племянника по другой линии, первой его
жены линии до моей тети, он даже не родной дядька мне был, а теткин муж, и он,
этот побочный племянник, меня тоже выгнал, к тому же у меня было семеро кошек и
они портили там все в доме, и теперь я живу у одной знакомой бабки, которой я в
награду за диван готовлю и стираю, а одна из моих случайных кошек оказалась
абиссинской, породистой, я ее продала в питомник и год как-то с этого жила» – обычная,
привычная нам, старая Катька сделала бы потом все возможное, чтобы мы ей
поверили: нашла бы себе бабку, начала бы ее прилежно обстирывать, устроилась бы
в кошачий питомник подстраивать неликвидный для размножения живой товар,
подыскала бы тетке мужа-вдовца, да что угодно, она могла что угодно! Но нет:
теперь она суетится, мямлит, сгорает от неловкости – откуда в ней эта
неуверенность, шаткость, откуда эти провалы, зияния?
С Вадиком потом списались, оказалось,
что и ему звонила и приходила в студию устраиваться дизайнером или хотя бы полы
мыть, хоть какая нужна работа, просто чтобы выжить, тяжело выживать, тяжело.
– Она ужасно изменилась, – написал
Вадик. – Я слушал ее, конечно, а сам поймал себя на том, что не знаю, как
ребятам потом объясню, кто это приходил, и начал тоже продумывать аркады вранья
– мол, скажу, что это моя однокурсница, это же правда, вранье лучше городить
всегда на какой-то правдивой основе, фундаменте; художница, блаженная, которая
много лет жила в монастыре и монастырь потом продали какому-то застройщику,
который делает там отель хилтон, а всех разогнали, и
она теперь ищет работу. Но было ужасно неловко, когда поймал себя на этой
мысли, откуда во мне это высокомерие, надменность, почему я ее стыжусь? Разве я
стыдился ее раньше?
Вадик, в отличие от нас, девочек, оказался
более искренним – действительно, мы ее стыдились, стыдились нашего железного
зайчика, который посвятил всю свою юную, отважную, огненную жизнь тому, чтобы
мы ему всегда и безоговорочно верили – и теперь, когда нам нужно было поверить
в нее, поверить в то, что ей нужно дать шанс, чтобы она смогла впрыгнуть,
вскочить в этот улепетывающий от нее в ужасе поезд общества, в этот общий вагон
социальной успешности, чего нам стоило поверить в то, что суетливое,
сморщенное, коричневатое старушачье личико разгладится,
посветлеет, порозовеет, и напротив нас снова будет сидеть хохочущая, циничная,
изобретательная и вечно сердитая на нашу аморфность и недоверчивость Катька!
Человек приспосабливается ко всему, и если приспособившаяся к чему-то
невыразимо чудовищному, привыкнувшая к тайной своей
катастрофе Катька смогла так разительно измениться, то ей – точно по такой же
схеме – ничего не будет стоить вернуться в прежнюю форму буквально за месяц
работы с молодыми профессионалами, креативным народцем, старыми приятелями. Я
изо всех сил пыталась представить Катьку, поедающую это крошащееся,
рассыпающееся в ее сведенных артритом узловатых пальцах офисное печенье, в
уютном сером шерстяном пиджачке и блестящей, как крышка рояля, кожаной юбке –
но воображение отказывалось дорисовывать разве что ярко-алые «Мартенсы», которые превращали бы мою надежду на
преображение Катьки в факт и данность – и картина почему-то рушилась.
Никто из нас не мог взвалить на себя
эту обязанность, и всем было чудовищно стыдно. Катька как будто превратилась в
прокаженную, навещая нас на рабочих местах все в том же своем гипер-чистеньком застиранном жилетике,
будто с чужих ног бежевых брюках из уже неясно какой ткани, может, и не ткани
вовсе, и надсадно-белой рубашечке, надетой явно из невротичного, панического,
искаженного уже соображения о том, что в белой рубашечке скорей возьмут
работать в офис, приличный должен быть вид, не должна выглядеть неудачником.
– Я ее подкармливаю иногда, – призналась
Сашка, когда мы собрались с ней, Ленкой и Вадиком вместе – в кои-то веки! –
чтобы обсудить, что делать с опустившейся, несчастной Катькой, которой
объективно нужна помощь, но как ее оказать – непонятно, невероятно, невозможно.
– Заметила, что ребенку готовлю, когда ухожу – и всегда две порции – вторую беру
Катьке, и точно знаю, что она зайдет в этот день. И заходит. Девочки, мне
ужасно стыдно, как же так, она же была такая, такая. Девочки, что мне делать,
давайте мы, может быть, скинемся деньгами, чтобы ей помочь как-то на первое
время, а может быть, вы знаете, где нужна какая-то простая работа – уборщицей,
почтальоном, с ребенком посидеть?
Мы перебрасывали Катьку друг другу,
как пылающую картофелину стыда – никто так и не смог взять на себя
ответственность ни за нее, ни за то, что с ней случилось. Хотя о Катастрофе – а
мы точно понимали, что случилась какая-то катастрофа – она никому не
рассказывала. Отмахивалась, отшучивалась: ай, слушай, лучше не буду тебя
грузить, ты все равно не поверишь, ты же никогда мне не верила. Или наоборот:
да ты же всему, что я несу, верила, так что и тут что бы я ни рассказала, ты
это примешь, поэтому какая разница, что я расскажу, придумай себе там
что-нибудь.
И мы придумывали – собирались, как
раньше, и придумывали. Решили найти Катькину маму, вроде бы она жила где-то в Новосибирске
– но дальше нашей решительности дело не пошло. Потом Юлька, которой было
сложнее всего – к ней Катька приходила прямо в редакцию, мрачно, как призрак,
проходила по всем коридорам, каким-то сверхъестественным образом минуя охрану
(что больше всего потрясло Юльку, так это то, что Катька в своей безразличной,
текучей, речной стремительности прошла мимо Дэвида Бирна,
который как раз был тогда у них в редакции на интервью – приезжал с гастролями
в город – а ведь когда-то она была фанаткой Talking Heads, буквально наизусть знала каждую их
песню! А тут взглянула рассеянно ему в лицо – медленно, отстраненно, будто
призрак, или будто он сам был редакционным призраком – и еще до тех пор, пока
оцепеневшая от неправдоподобности этой сцены Юлька почувствовала, что
происходит что-то непоправимое, что нужно помчать, побежать, уберечь гостя
редакции от сумасшедшей полупрозрачной полустарушки-поклонницы!),
нашла для Катьки подработку в больнице на ресепшне,
ничего сложного, улыбаться, встречать, заполнять карточки, выдавать талоны.
Договаривалась, приносила коньяк, шоколадки. И тут новость – Катька устроила
скандал, обиделась, возмутилась.
– Стоит вся красная, всю ее трясет, я
впервые вообще у нее хоть какие-то эмоции заметила, не потерянный еще человек,
видимо, – рассказывала Юлька в фейсбук-чате группы
«Как помочь железному зайчику», созданный нашим коллективным неловким чудовищем
вины и стыда. – И говорит: как ты можешь, как ты так можешь со мной, я же
должна работать тут, в журнале, почему ты не можешь устроить меня в журнал,
чего ты боишься, мне нужно к тебе, в журнал, понимаешь?
Потом началась вообще полная
неразбериха – но, как мы были вынуждены признать – намного больше в духе
Катьки-зайчика, чем это старушачье шоу немощи и
поглотившей человеческую живую волю бездны бесприютности и отчаяния.
– У меня нет документов, – мрачно
сказала Катька Вадику, когда он согласился принять ее в студию якобы
неоплачиваемым интерном, но платить ей из своего кармана какие-то триста в
неделю, причем эти триста мы решили собирать сами коллективно. – В том-то и
дело. Я умерла в 2011-м, и у меня поэтому нет документов. Ни паспорта, ничего.
Свидетельство о смерти где-то было, но его кто-то взял, может, кто-то из
родственников, но я не знаю, кто. Да и потом, если бы и не взял, ну вот как бы
ты меня устроил интерном по свидетельству о смерти, ты вообще думаешь головой?
– Да, я сказала Вадику, что умерла в
2011-м, – сказала мне Катька, когда пришла пожаловаться на Вадика. – А что мне
было еще делать, если он не хочет меня брать на работу без документов, а я
действительно, допустим, умерла? Что мне ему нести? Да и если бы я сохранила
каким-то образом паспорт, все равно не было бы смысла, я уже давно не на учете
в налоговой, все эти индивидуальные номера. Лучше бы, блин, подумал, что делать.
Можно же как-то восстановить учетные записи, наверное. Хотя я читала когда-то
статью о том, как люди, которых ошибочно признали мертвыми в бюрократическом
смысле, потом годами отстаивали свое право функционировать как живые, система
вообще не заточена на то, чтобы возвращать мертвых в общество, даже если они
умерли по ошибке. А если не по ошибке? Что тогда?
Катька уже не пожирала это ужасное
печенье (наверное, я больше никогда не смогу есть именно это печенье – оно
казалось мне теперь каким-то навсегда зараженным), я с неделю назад именно ради
нее позаботилась о том, чтобы в офисе всегда были питательные закуски – хумус с крекерами, нарезанные дольками органические яблоки
в порционных пакетиках, чипсы из сладкого картофеля, еще какая-то дрянь. Она пила
кофе и заедала его моцарелловыми палочками из мешочка
на десять палочек – одна, вторая, третья. Видимо, у Катьки была моцарелловая диета или моцарелловая
же недостаточность.
– Я узнаю у знакомых, кто может
сделать документы, – наигранно-бодрым голосом сказала я и возненавидела себя
тут же за эту интонацию. – Наверняка кто-то поможет. Не волнуйся. Я тебе верю.
Я знала, что прежняя Катька – если ей
не поверить – может специально убить себя, чтобы мы поняли, что зря, ох зря, мы
выкатили ей этот неподъемный, предательский мысленный вотум (она читала
подобные вещи по интонации, по взгляду, и паническая мнительность в ней
сочеталась с болезненной, безошибочной и безжалостной, как нож, интуицией)
Более того, если она особенно упрется, то запросто убьет себя в 2011-м году,
она такая.
– Мне не нужно, чтобы другие, – ответила
Катька. – Мне нужно, чтобы ты взяла меня на работу, неужели не понятно? Почему
вы все такие? Какие-то, сука, беспамятные, ну.
– Катенька, – сказала я. – Я очень
плохо помню все наше совместное прошлое, и мне от этого так же больно, как и
остальным ребятам, поверь. Наверное, мы стали уже взрослые, старые,
разочаровали тебя, ты нас явно не такими представляла. Но давай ты и правда
сделаешь документы и мы подумаем, как тебе помочь. И вот, например, хоть я
плохо помню – но ты когда-то нам рассказывала про Авдотью – я запомнила именно
благодаря имени, редкое имя же – которая работала в паспортном столе и могла
подделать из мертвого паспорта любой живой паспорт. Помнишь? Это было тогда, когда
у тебя нашлась сестра-близнец в Канаде, а потом оказалось, что просто
паспортная ошибка, но потом все же выяснилось, что не ошибка. Авдотья, помнишь?
Катька расплакалась. Видимо, это была
последняя капля.
– Как так, как же так! Вы все
оказались вообще не такими! – всхлипывала она, закрывая свое пергаментное,
желтоватое лицо сведенными кулачками. – Как мне вообще выбраться из этого
теперь?
– Катенька, – начала я фразу, которую
даже не думала заканчивать.
– Я не вру, понимаешь? Все так и есть,
– бормотала она. – Я просто не знаю уже, что говорить, и подумала, что, может
быть, надо сказать вам, как есть, и тогда сработает. Я умерла в 2011-м, очень
нехорошо умерла, и там выяснилось, что ничего не отработано, вообще все плохо,
очень много работы осталось, все нужно отработать, я отрабатываю, но не выходит
все равно, ты не понимаешь даже, как это тяжело, ты не была в этой ситуации.
Если не отработаю – все. А чтобы отработать, обязательно надо на кого-то из вас
отработать, понимаешь? Неужели не понимаешь? Иначе всё. Всё, Олька! Вот вообще
– всё! Мне еще повезло, что можно отработать, другие в моей ситуации сразу – всё
– а мне разрешили, разрешили попробовать! Потому что вы – вот вы! Понимаешь –
вы все! Потому что ни у кого такого не было, а у меня вот были – вы! И мне
говорят: ну попробуй, может быть они помогут, раз они у тебя есть. И теперь вы
мне такие – ах, приходи потом, поищем что-нибудь! Вы вообще понимаете?
– Катенька, – снова начала я ту же
фразу, но поняла, что никогда ее не закончу. – То есть нет, Катя, зайчик. Я
тебе верю, это раз. Два – нам всем ужасно стыдно и страшно, что мы не можем
тебе помочь. Просто понимаешь – мы все работаем в таких компаниях – ну,
серьезных – то есть нет, не то. К нам очень сложно устроиться с улицы. Может,
попробуй других друзей? Помнишь, у тебя еще была какая-то другая компания? Мы,
твои дурацкие однокурсники, из-за своей дурацкий взрослости оказались какие-то
не те друзья, Катя. Мы плохие друзья, понимаешь? И теперь мы видим это так
отчетливо, что, возможно, как минимум из чувства ужаса и стыда ничем не можем
тебе помочь – наверное, чтобы вечно помнить о том, как чудовищно мы с тобой
поступаем. Но, черт возьми, были же другие друзья, Катя! Ты же рассказывала нам
про них постоянно! Неужели ты у них ничего не спрашивала, не интересовалась?
Давай подумаем вместе. Я даже помню некоторых из них, хотя многое позабывала. А
этих помню. И неудивительно. Аделина. Артемий.
Авдотья. Отличная фантазия, правда?
– Ну, – мрачно сказала Катька. – Давай
дальше. Давай. Может быть, сообразишь кое-что.
– Еще был какой-то Амфибрахий, но ты
его точно придумала, мне кажется.
– Угу, придумала. Еще Апраксия, – напомнила
Катька. – А также тетка Алевтина. И одноклассники Афанасий и Аввакум. Ну?
Я молчала.
– Еще? Авессалом?
Или хватит? – сквозь слезы закричала Катька. – Эта компания не подходит!
Одноклассников я отрабатываю иначе! Они мне рекомендации пишут. Нужны
рекомендации от той компании, предыдущей. А вы – именно вы! – должны меня взять
на работу! Ты, Олька. Ленка. Сашка. Юлька. Вадик. Понимаешь?
И тут я поняла, что вообще ничего не
понимаю.
– Нет, Олька, ты понимаешь. Ты у меня,
Олька, директор лучшего креативного агентства в городе. Ты все понимаешь. А
Юлька у меня главный редактор местного – местного! – Vice, между прочим! А Вадик – директор и основатель лучшей в городе
фотостудии! Сашка владеет собственным издательством, она у меня вообще круче
всех. Ленкой тоже можно гордиться, половина всех сериалов, что тут делается,
через ее продюсерскую компанию, между прочим, проходят, разве нет? И после
этого всего – после всего, какими вы вышли успешными, красивыми, идеальными – вы
не можете меня взять хотя бы полы мыть – чтобы я могла это все отработать? Нет,
не можете? Конечно, не можете. Лучше бы подумали, почему все так гладенько,
почему у вас имена, как в этих советских книжках дурацких: Ленка, Олька, Юлька,
Сашка. Так что, бывает в жизни? Вы думали про это вообще хоть раз? Но нет, так
далеко мы думать не можем. Мы только можем думать о том, как они все
отреагируют, все эти ваши коллеги, подчиненные, все эти важные для вас фигуры,
если вы меня в этом моем состоянии возьмете на работу! Хотя думать вам надо
было вообще в другую сторону! Важные фигуры, с ума сойти.
Я извинилась перед Катькой и сказала,
что у меня важный митинг через пять минут – пришло сообщение вот только что.
– Врешь, – сказала Катька. – Хотя, с
другой стороны, как я могу обвинять тебя или кого-либо из вас, дорогие мои, в
том, что вы врете. Все, не справилась. Не вышло. Не получилось. Теперь сами
меня ищите, когда поймете, что во всем этом не так. Больше я к вам не пойду
унижаться, надоело, пусть все оно горит нахрен, не
отработаю так не отработаю, есть в мире и более страшные вещи, чем самые
страшные в мире вещи. До свидания, Олька-Олька.
И ушла, хлопнув дверью.
Хотя никогда до этого не хлопала
дверью.
Почему-то мне показалось очень важным
не соврать ей – пусть она бы вряд ли как-либо об этом узнала – и я решила
организовать важный митинг, устроив скайп-конференцию с Вадиком и девчонками,
чтобы обсудить с ними одну крайне неприятную штуку, которая пришла мне в
голову. Или была ловко вложена в мою голову Катькой.
Но когда я собрала их всех в один
костяной веночек – Ленку, Юльку, Сашку и Вадика – поняла, что от того, сообщу
ли я им эту штуку – ничего не изменится ни в мире, ни в том, что миром считает
наша Катька, ни даже в том, что этим миром по какой-то причине до настоящего
момента считали мы. По сути, тот факт, что ничего не изменится от моего
сообщения, и был той самой информацией, которую я собиралась им сообщить. И
если об этом знаю я – видимо, об этом знают и остальные.
Как и о том, что нам всем придется
теперь хорошо поработать, чтобы остаться существовать в этом новом, довольно неуютном
с учетом всей этой информации, мире железного зайчика.