Попытка реконструкции
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2017
Владимир Тучков родился в 1949 году в Подмосковье. Окончил факультет
электроники Московского лесотехнического института. Стихи и проза публиковались
в России, Болгарии, Венгрии, Германии, Дании, Израиле, Нидерландах, Словакии,
США, Украине, Франции, Швеции как на
русском языке, так и в переводах. Автор двух сборников стихов и двенадцати книг
прозы. Ряд рассказов был включен в «Антологию русского рассказа ХХ века. 50
авторов», вышедшую в издательстве Academic Studies Press, США. В «Волге» публиковалась проза (2014, №11-12) и стихи (2015,
№11-12, 2016, №3-4).
РУСАЛКА
Попытка
реконструкции
Выкапывал на берегу Вори ямку,
чтобы похоронить замученную котом безвинную птицу.
Видел утром, как была полна жизни,
выписывая пируэты над яблоней.
И в том скольжении с невидимых воздушных горок,
заканчивавшихся трамплинами,
было столько надежды на вечность этого лета.
Всё, примерно, как и нас, прямоходящих.
И, сосредоточившись на невеселых размышлениях о том,
кто что предполагает,
а кто и располагает,
и почему этого самого располагающего
непросто признать эталоном справедливости,
углубился в землю сверх меры.
То есть места вполне хватило бы не только этой несчастной птице,
но и ягненку,
которого для оправдания располагающего величают агнцем.
Вдруг в земле что-то блеснуло.
Желтоватое.
Пуля, подумал я.
7,62.
Нет, золотое колечко.
Но какое-то слишком странное.
Оно впору было бы разве что этой птице, которая лежала чуть поодаль,
чьи зрачки того же калибра
были покрыты веками без ресниц.
Откуда?
Ведь сорок лет назад, когда сюда нахлынула городская пена
с топорами, пилами, молотками, лопатами
место было абсолютно дикое.
И тут я вспомнил, как примерно месяц назад
в поселке появился странный человек –
в черном пиджаке, несмотря на жару,
с какой-то деловой папкой подмышкой.
Взъерошенный.
Назвался краеведом.
Рассказывал, что здесь была мельница.
Я не поверил.
Поскольку ничто в русле спокойной реки не говорило о том,
что когда-то ее заставляли работать,
впрягая в постромки, хомут, оглобли, шлею и прочую упряжь.
Воря – вольная птица.
Но краевед с ловкостью фокусника выдернул из папки нужную бумажку
и, продев за уши дужки очков, прочитал из писцовых книг Троице-Сергиева монастыря:
«Под селом Барково на реке Воре мельница немецкая мелет на двои жорновы, во дворе мельник Перша Сысоев, мелют на монастырь да за молотьем собирают на той же мельнице найму по десять рублей в год».
– Это когда же было? – спросил я недоверчиво. – При Николае? Разумеется, Первом.
Краевед скривился в усмешке, мол, вчерашний день ему неинтересен.
И выдернул из папки еще одну бумажку, воздев перст вверх,
где в воздусях птицы чертили незримые тайные знаки.
– Писцовая книга от тысяча пятьсот девяносто четвертого года, – сказал он с таким пафосом,
словно намеревался сообщить о местоположении библиотеки Ивана Грозного.
И продолжил: «Ручьем Бритовским до реки Вори, да рекою Ворею вниз от лужка до большие мельницы, что под лесом под Барковым, направе земля Троицкая села Баркова и налеве земля государева царева и Великого князя Федора Иовановича всея Руси дворцового села Задвиженского деревни Бритовы да деревни Яковлевы…»
Я прервал краеведа, хоть это было и невежливо.
Все-таки человек, испытывающий неподдельный восторг,
проникая всем своим существом в седые загадки отчизны.
Просто мысль о том, что все мы тут,
в пойме Вори, –
холопы придурковатого сына Ивана Грозного,
меня сильно взвеселила.
– Я бы на вашем месте почитал за честь! – оскорбился краевед,
сверкнув стекляшками очков, на которые упал луч выглянувшего из-за тучи солнца.
На том и расстались.
И вот это колечко!
Колечко из глубины еще непонятно чего.
И оно тут же вытаскивает из памяти краеведа.
За ним – князя и мельника, Першу Сысоева.
И тут же – Пушкин.
За которым следует Даргомыжский – с партитурой, с либретто, с ариями и народными песнопениями при лунном свете театральных прожекторов.
В общем, «Русалка».
Как говорится, ложи блещут.
Здесь, на Воре.
Которая протекает в тысяче километров от Днепра,
в котором Пушкин утопил обманутую Наташу.
И это странно. Поскольку Александр Сергеевич никогда ничего не писал с кондачка, наобум.
Он вообще ничего не придумывал.
Потому что не мог. Такова была конфигурация его гениальности.
Даже сказки у Пушкина абсолютно документальны. Все сюжеты позаимствованы им либо у немцев, либо из родного фольклора.
То же самое можно сказать и о недописанной «Русалке».
И первоисточник тут, разумеется, наш, отечественный – писцовые книги Троице-Сергиева монастыря.
И это, несомненно, история о Федоре Ивановиче, сыне Ивана Грозного.
И вполне понятно, что действие с участием инфернальных сил, то есть русалок,
перенесено подальше от обители преподобного Сергия Радонежского.
На Днепр с его знаменитой Лысой горой.
Вот там им самое место.
Однако это не единственное и не главное отступление сочинения Пушкина от реальных событий, описанных сергиевопосадскими писцами.
Потому что соавтором у Пушкина был Николай, император,
добровольно взваливший на себя обязанность цензурировать творения гениального поэта.
И тут был особый случай – щекотливая тема, затрагивавшая репутацию,
как теперь принято выражаться,
первых лиц.
Император пришел в восторг от «Бориса Годунова» той же тематики.
Иначе и быть не могло, поскольку «Борис» был написан по мотивам
«Истории государства Российского» Карамзина.
Книги официально одобренной и утвержденной в качестве исторического эталона.
Здесь же шла речь о россказнях монахов, надувшихся браги!
Пушкин, как это было ему присуще, сразу же окунулся с головой в работу,
как только пальцы попросились к перу.
И первый вариант «Русалки» был готов уже в 1827 году.
Император, прочитав драму, пришел в ужас.
И попросил Пушкина переписать ее таким образом,
чтобы Федор Иванович стал безликим князем.
Новый вариант был готов в 1829 году.
Но и он не был принят цензором.
Было предпринято еще несколько попыток,
которые уводили Пушкина от описания реальных событий все дальше и дальше.
И в 1832 году Александр Сергеевич понял, что драму надо бросать.
Потому что получается не оригинальная драма, а ремейк комической оперы Николая Краснопольского «Днепровская русалка», либретто которой Краснопольский позаимствовал у австрийца Карла Генслера, автора «Русалки Дуная».
И в 1932 году Пушкин прекратил вымучивание сюжета, который стал ужасающе банальным.
То есть для оперы в самый раз.
Но в качестве сочинения солнца русской поэзии не лез ни в какие рамки.
Ни в эстетические. Ни в этические.
Вполне понятно, что первая редакция, в которой Пушкин строго следовал историзму, была уничтожена, дабы не порождала сомнения в незрелых умах соотечественников,
которых, как сейчас выяснилось, не удалось подготовить к демократическому укладу и за два столетия, которые пролетели с той поры.
Так что же могло быть в этой первой редакции «Русалки»?
Разумеется, проблема престолонаследия.
Потому что о чем бы Пушкин ни писал, он всегда прежде всего имел в виду именно ее.
Даже в «Я вас любил…»
И вот история с детьми несчастного Федора Ивановича гораздо туманнее, чем случившаяся в Угличе драма с его малолетним убиенным братом Дмитрием.
Точнее – с одним ребенком, с дочерью Феодосией, скончавшейся в двухлетнем возрасте.
Ирина Федоровна Годунова вышла за Федора Блаженного в 1575 году, когда ей было восемнадцать лет. В 1584 году, после смерти Ивана Грозного и воцарения мужа, стала царицей. Родила единственную дочь в 1592 году. То есть на семнадцатом году замужества! Когда роженица по средневековым меркам была дряхлой тридцатипятилетней старухой!
Сей феномен был квалифицирован как чудо, как дар небес набожному Федору Блаженному.
Однако Пушкина на мякине провести было невозможно.
Сопоставив монастырские записи с народными сказаниями, которые жадно впитывал из уст Арины Родионовны,
Пушкин воссоздал те события, которые могли повернуть ход российской истории.
Федор Иванович, удрученный тем, что Годунова долгие годы не в состоянии родить ему наследника, начал подолгу отлучаться из Кремля, навещая свои обширные подмосковные владения.
В одну из таких поездок он познакомился с мельником, с Першей Сысоевым.
Дочь мельника, Наташа, оказалась столь хороша, что царь буквально потерял голову.
То есть страстно влюбился. Хоть у царей такие чувства были и не приняты.
Но царь был блаженный.
Наташа, выросшая на природе, была не только необыкновенно красива,
но и обладала отменным здоровьем по женской части.
После нескольких встреч она понесла.
Через девять месяцев родилась девочка, крепкая и пригожая.
Царица была поставлена перед фактом.
Царь был счастлив – наследница!
Царица, объявленная матерью, сочла это за благо.
Поскольку Ирине Федоровне очень не хотелось остаться в истории пустопорожней царицей.
Народ, не имевший возможности наблюдать период беременности, был удовлетворен тем, что сие объявили чудом.
И шурин – Борис Годунов – не возражал, поскольку дитя – оно хрупкое.
Не помешает его воцаренью на троне после смерти Федора Ивановича.
Так оно и вышло, поскольку – дело привычное.
Дмитрия – ножичком.
Феодосию погубил в проруби, что специально прорубили на Воре.
Чтобы все концы в воду.
Двухлетнюю девочку, которой так и не выпало стать царицей.
Ее мать – Наташу Сысоеву.
И старика.
С тем пришлось повозиться.
Обезумев от горя, мельник с криком «Вор – он!», указуя перстом на боярина, пытался спихнуть его в январскую воду.
Но был утоплен.
Пар валил от Годунова.
Стоя у края проруби, он погрузился в тяжелые думы: нелегка, ох, нелегка дорога на самую верхотуру власти.
Потом достал из кармана золотое колечко, сорванное с хрупкого пальчика Феодосии, символа избранности – и в воду.
С концами.
Лишь только б девочки кровавые в глазах не мельтешили.
Прошли столетия.
Точнее – четыреста двадцать два года.
Река давно отступила.
Сжалась склеротично.
И где была широкая вода – теперь уж берег,
таивший колечко золотое –
улику того,
что подгнило что-то в Московском королевстве.
И не сегодня.
Не вчера.
А с незапамятных времен,
когда по небу летали птеродактили.
Сейчас на месте того колечка – тело птицы,
бесхитростной, безвинной, для счастья созданной.
Пройдет немыслимая вереница лет,
и какой-нибудь исследователь седых времен
откопает ее скелет.
И ведь не возразить ему:
да, здесь никогда не переводились посланцы юрского периода.
Вот этот мелкий.
Но были и размером с МиГ-35.
Что остается?
Лишь повторить за Лермонтовым:
люблю-отчизну-я-но-странною-любовью-ее-не-победит-рассудок-мой.
Поскольку мой он лишь отчасти.
Он сросся со всем, что тут вокруг,
повсюду,
рядом,
под ногами
на три штыка лопаты.