Виктор Лисин. Селяне
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2017
Виктор Лисин. Селяне:
стихи[1]. – Владивосток: niding.publ.UnLTd,
2016. – 60 с.
1.
«Селяне» – органичны и увлекательны. Цикл попросту интересно читать, «деревенский» метасюжет затягивает, сюжеты и метафоры отдельных стихов, героями которых становятся все эти деревья, явления природы и приравненные к явлениям природы «крестьянские дети» – радуют остроумием[2], сюрреалистический и абсурдистский нарратив подмигивает, как старый знакомый, а оптика повествователя, ребенка-фантазера, оказывается чрезвычайно уместной.
Эта органичность и увлекательность – признак успешной продуманной и прочувствованной поэтической работы, обещающий нам появление новой «звезды». Тем более, что подобные тексты, как следствие систематического подхода, авторского метода – давненько не появлялись. А история последних десятилетий говорит нам, что этот системный подход – самая верная стратегия для того, чтобы быть быстро замеченным и услышанным (Родионов, Сваровский, Никита Иванов и т.д).
Но это, безусловно, лишь первичное, читательски-кураторское[3] впечатление.
2.
Разбирая же тексты «Селян», а тем более – тексты из «воздуховской» подборки «Влюбленные солдаты», – подробнее, в первую очередь фиксируешь изменения в поэтике автора, кристаллизацию стиля, формы и парадигмы высказывания, которые происходят практически у нас на глазах. Так, в первой своей книге «Теплее почвы» (Нижний Новгород, Поэтическая серия Арсенала, 2015) Лисин в значительной степени предстает как тонкий, обладающий острым взглядом наблюдатель, миниатюрист на грани с афористикой.
человек прозрачен как окно
и непонятен как
погода
(облачно с прояснениями)
Но уже в той же книге в отдельных текстах пространство между смысловыми жестами, молекулами наблюдений за природой (те самые лакуны) начинает заполняться внезапными фейерверками неожиданных сегодня (в том числе в рамках поколенческих стереотипов) несдержанных метафор, заставляющих вспомнить Поплавского, раннего Василия Бородина, метареалистов и тагильчан. (См. например «И школа мертвая летает».)
восходит солнце – сад китайский
китайка нарожала выше крыши
а выше крыши фабрика летает
где все слепые и не слышат
и узко птицам – сон печальный
приснился всем печальным людям
там яблочко хоронит мальчик
и косточки на блюде
В других текстах («о птица птица спой что было/ как Рая мертвеца любила») Лисин отдает должное актуальности работы с чужой речью, но делает это с подчеркнутой отсылкой (прием «песни» как способа отстранения хорошо известен, например, это конкретное стихотворение немедленно оживляет в памяти некоторые стихи Линор Горалик). В третьих стихах – автор «собирает» более крупные тексты из миниатюр, напоминая о сравнительно недавно вышедших книгах Евгения Туренко или Тани Скарынкиной[4], в которых мы наблюдали подобные композиционные решения. Всё это позволяет Евгению Прощину говорить о сочетании в стихах Лисина той поры миметического и литературоцентричного[5].
3.
В «Селянах» о мимесисе, как сколько-нибудь важной составляющей стихов, говорить не приходится. Перед нами – сугубо литературоцентричный, культуроцентричный текст, а все эти действующие в нем утки, свиньи, деревья и кроты, конечно, ни в малейшей степени не призваны даже хотя бы обозначить специфику деревенской жизни. (Подобное развитие событий заставляет задуматься: а были ли наблюдения, было ли миметическое начало раньше? В конце концов, многие миниатюры Лисина с их скобками в разных внезапных местах напоминали скорее хитро устроенные микропьесы для читательской мысли и авторского голоса, чем документы зрительной памяти.)
Литературоцентричность созданного им маркесовского мира Деревни Лисин пробует отрицать: утрируя очевидность некоторых отсылок («Превращение» Кафки и т.п.), автор как будто требует от читателя вынести за скобки все эти кафкианские, лавкрафтовские, библейские зачины, всю эту довлатовскую водку с плавленым сырком, признать их незыблемыми жизненными обстоятельствами, рассмотреть его сказочный мир как чистый сюжет, в этих обстоятельствах просто лишь происходящий.
По большому счету не выходит: немедленно открывается «второй слой» литературных взаимодействий. Здесь и стихи Сен-Сенькова, зачастую формирующего высказывание, заполняя пространство между «кирпичиками» визуального сюрреалистическими или абсурдными фрагментами; здесь и совпадение образности с некоторыми текстами Виктора Iванiва (см., например, стихотворение «когда ветер только-только до горячего дерева» из книги «Стеклянный человек и зеленая пластинка» (М.: Ракета, 2006)), в котором собраны едва ли не все «фирменные» образы из «Селян» – и растения (деревья), причем одушевленные, и бабочки, и птицы, и даже червяк); здесь и холодно-сдержанный сюрреализм скандинавских поэтов (Тур Ульвен, Ингер Кристенсен, Гуннар Вэрнесс), творческую взаимосвязь с которыми подчеркивает сам автор[6]. Кроме того, единый метасюжет цикла, его устрашающая псевдобуколика, его трагическое псевдоретро с вкраплениями подчеркнутой литературности заставляет вспомнить цикл Марии Степановой «Spolia»[7] и поэму Михаила Сухотина «Без названия»[8], во многом выстроенные и воспринимающиеся похожим образом.
4.
Отдельно следует оговорить возникающую параллельность «Селян» c книгой Владимира Богомякова «Дорога на Ирбит: Экзистенциалы бескипешного жития» (М.: Грифон, 2015) и – в особенности – с прозаическим циклом Тараса Трофимова «Духоборы»[9]. Мне уже доводилось писать, что «книга Богомякова является бескомпромиссным путеводителем по цивилизации бесконечного и бессмысленного ужаса, отгородиться от которой – а значит, спастись – помогает только маска идиота, она же, в менее радикальном варианте, улыбка путешественника-этнографа». Ровно то же можно повторить и касательно «Духоборов», и касательно «Селян». Два последних текста, наряду с сюрреалистичностью и абсурдом, роднит и литературоцентричность, и инфантильность повествователя (сферический «ответственный инфантилизм» по Кукулину[10] в вакууме), а главное – их роднит ключевое, на мой взгляд, социокультурное высказывание. Деревня здесь – метафора чуждости, взаимоинаковости повествователя и его героев, взаимонеприемлемости, взаимоксенофобии. Метафора, описывающая, возможно, самое важное сегодня для русской культуры общественное расслоение (речь, конечно, не об отсутствующем в актуальной общественной мысли расслоении город vs село, а о гораздо более широком и всеобъемлющем разделении). Не случайно селяне Лисина не только «ходят по полям», но и вполне себе смотрят телевизор, а духоборы Трофимова (по сюжету действие происходит «во время и после Великой отечественной») встречаются с писателем Кассилем и ездят в Москву, чтобы посетить Мавзолей. Но ничего не меняется: проявления, казалось бы, логичного и обычного внешнего мира лишь встраиваются в абсурдное мироустройство Деревни, становясь его столь же безумными, как всё остальное, элементами.
Лисин описывает симптоматику этой чуждости и безуспешные попытки подстроиться под селян в самом начале цикла:
Страшная смерть утки поразила деревню,
и селяне теперь в память о ней
ходят по воде.
Я тайно пытался запечатлеть их но селяне
конечно же догадались что я чужак,
когда я промочил ноги.
И возможно жизнь моя оборвалась если бы
я не вспомнил как умер мой попугай,
и начал ходить по воздуху.
Я ходил по воздуху и плакал с ними и
цветы похожие на младенцев
сосали пчел.
А затем еще не раз возвращается к проблеме – «Переехав в деревню», «Селяне умели передвигать предметы», «В деревню недавно приехали медики» и др.
При всём желании полюбить или хотя бы понять селян повествователь Лисина, однако, к этому оказывается не способен, в лучшем случае сохраняя позицию естествоиспытателя, а в худшем – присоединяясь к принятым в деревне оценкам и интерпретациям, в рамках которых любые внешние изменения – необъяснимая, непонятная катастрофа, в которых смерть утки важнее смерти человека (ведь люди же всё равно сами себя хоронят), в которых любые проявления в человеке необычности и индивидуальности объясняются болезнью, паразитами, подлежат лечению (здесь имеются подросток, считающий себя жуком, девушка, у которой в волосах вырос цветок, мальчик, у которого легкие-мотыльки, мать, кормящая грудью баклажан и называющая его «малыш», и так далее).
В последнем (в версии «Полутонов») стихотворении цикла герой-повествователь символическим образом поит водкой старожила деревни – изливающий ему в благодарность душу дуб, вросший корнями в здешнюю почву, которому доводилось видеть разное и даже, умирая от жажды, пить кровь, но который – конечно же – никогда не имел возможности эту Деревню покинуть.
В конечном счёте Лисин, тонко чувствующий образы, умеющий работать с этих самых образов столкновениями, создает цикл, который смело можно назвать актуальнейшим, крайне важным и при этом изысканно-красивым высказыванием.
5.
Не менее яркое впечатление производит подборка Виктора Лисина «Влюбленные солдаты», опубликованная в журнале «Воздух» (2016, №2). Здесь фирменная наблюдательность становится попросту агрессивной.
Вот вы знали что бананы – это туристы в
спальных мешках?
Нет!
А что гроздья винограда – это кладбище
вернее братские могилы?
И снова нет!
Герой-повествователь из «Селян» в этой подборке «понаехал» в город, и теперь всё так же наивно, «под дурачка» фиксирует выходки принадлежащих будто бы к иному биологическому виду гопников (вспоминаются ксеноцефалы Виталия Пуханова), отрезанные головы в цветочных киосках, родителей, которые между делом ненавидят детей, и городских сумасшедших, сливающихся с телевизионными рекламными роликами.
Все эти сюжеты словно подтверждают: метафоры не помогут и ничего не скроют, везде всё одинаково, они подталкивают автора к так называемому прямому социальному высказыванию – с одной стороны («Здесь я умру», «Влюбленные солдаты»), к кинематографичной событийной жесткости («Самосуд за изнасилование цветка совершенный с особой жестокостью», «Душевные переживания китов от просмотра фильма молодого режиссера») – с другой стороны, к спрессовыванию структуры текста – со стороны третьей.
Это спрессовывание, в результате которого метафоры и фрагменты разбиваются друг о друга, а резкость и сила высказывания растут, на выходе дает стихи перенасыщенные, скороговорочные не в смысле фонетики, а в смысле молекул восприятия.
Я ВСЕГДА ХОТЕЛ ОКУНЕЙ
Группа туристов
с палатками и рюкзаками
постоянно передаются
половым путём
родители уехали
на дачу в оконный проём
давай я говорю
неуверенно пошутив
устроим пляски локтей
а ты меня обнимаешь
и говоришь я жду
окуней
Эти тексты своим стремлением к некой, что ли, идеальной логорее, соединенным с – куда же без нее у Лисина – наблюдательностью и очень необычной, прошу прощения за слово, доброй оптикой заставляют вспомнить недооцененного в свое время екатеринбургского поэта Дениса Сюкосева[11]. (Да что там – лично у меня вся воздуховская подборка Лисина ассоциируется именно с Сюкосевым).
6.
Таким образом, главными критериями, по которым Виктора Лисина можно выделить из числа остальных претендентов на Премию[12], можно назвать динамику авторского развития, которую мы наблюдаем здесь и сейчас; способность элегантно, осмысленно, легко справляться с огромным массивом поднятых реминисценций, отсылок, сюжетов; совершенно при этом особую, отдельную оптику поэта.
Безусловно, Лисин – поэт вполне поколенческий. С другими главными претендентами (Банько, Коблов, Серенко) сегодня его роднят, например, и всеобъемлющий инфантилизм, и потребность анализировать травму и боль, и исследование границ поэтического текста. Однако если у Банько и Серенко мы видим, условно говоря «я-инфантилизм», «я-травму», «я-боль», то у Лисина инфантилен и страшен в своем инфантилизме весь мир, а травме и боли говорящего противопоставлена, опять-таки, травма и боль других – и где-то в этом противопоставлении и формируется высказывание. Если Кузьма Коблов изучает пространство поэтического высказывания в значительной степени за счет пересечения границ между стихотворениями и прозой, то Лисин работает над прозаизацией поэтического текста за счет сюжетности и метасюжетности, за счет изучения возможностей заголовка, за счет инверсирования метафор.
Лично мне он в этих своих поисках более симпатичен, чем его, вполне прекрасные, конкуренты. И я очень рад, что могу наблюдать, как Виктор становится одним из важнейших сегодня поэтических голосов, как он, если использовать метафорику самого Лисина, к тому же решительно отпочковывается от поколенческого мейнстрима в сторону безусловной самостоятельности.
[2]«С объективацией
такого рода, распредмечиванием и опредмечиванием
одновременно, связано специфическое остроумие новых поэтик. Под
остроумием я имею в виду не шутки и веселье, а поиск аналогий – там, где они наиболее
неожиданны, сведение воедино в принципе несводимого. И это остроумие обычно
дистанцируется от острословия, потому что оперирует не
словами, а понятиями или даже самими предметами. Это своего рода рифмы, и они принципиальны
для поэзии, хотя и не имеют никакого отношения к концам строчек и сходству звучания.
<> Это остроумие так или иначе свойственно формации
в целом, но ярче всего оно проступает в стихотворениях Виктора Лисина». Евгения Риц. Точки и
линии. – Воздух. 2014. №4. http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2014-4/rits/view_print/
[3] Речь идет о Премии
имени Евгения Туренко. Виктор Лисин
стал победителем в 2016 году в номинации «На взгляд впереди», «за самостоятельность
относительно поколенческого мейнстрима».
Василий Чепелев, первый лауреат премии имени Евгения Туренко, выступил экспертом (Прим. ред.).
[4] Евгений Туренко. Ветвь. – N.Y.: Ailuros Publishing, 2013, Таня Скарынкина.
Португальские трёхстишия. – N.Y.: Ailuros Publishing, 2014.
[5] «Стиль Лисина именно лирический, но при этом учитывающий область взаимодействия
миметического и литературоцентричного».
Евгений Прощин. Из номинационной аннотации. Премия Драгомощенко-2014.
[6] «Я люблю держать
книги в руках, что-то в этом есть трепетное для меня. Будто ребенка качаешь на руках,
а он потом на руках вырастает и говорит. Со мной говорили Тур Ульвен, Гуннар Вэрнесс…», – из интервью В. Лисина
«Новой газете в Нижнем Новгороде».
[7] SPOLIA. Гефтер.ру публикует новые стихи Марии
Степановой. http://gefter.ru/archive/12647
[9]Тарас Трофимов.
Духоборы. – Урал. 2003. №11. http://magazines.russ.ru/ural/2003/11/trof.html
[10]«Но ребенок
в процитированных стихотворениях – понятно, не детские воспоминания. Ребенок здесь
– прежде всего образ самоотчужденного и беспомощного существования.
Такой «ребенок» воспринимает окружающую действительность, но также
собственное тело и психику как чужие, пугающие и захватывающе интересные.
Все происходящее –– особенно психическая жизнь «я»-персонажа
-– оказывается нежным, беззащитным, неготовым и затерянным в бесконечно большом
мире».
[11] Денис Сюкосев. Это что: Первая книга стихов. – М.: АРГОРИСК; Книжное
обозрение, 2007. – 48 с. – Серия
«Поколение», вып.20.
[12] См. прим. 3.