Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2017
Грязовец
Грязовец хоть и провинция, но никакая не глубинка, если мерить по нашим российским меркам. От Москвы до него по трассе «Холмогоры» всего-то четыреста двадцать километров на северо-восток, да еще то ли четыре, то ли пять вправо и все – приехали. Зимой, в январе, по свету добраться можно. Даже если пообедать по пути в придорожном кафе «Сытый ежик», купить пластмассовое ведерко обледенелой клюквы или брусники у таких же обледенелых торговок, поглазеть на огромных розовых и белых плюшевых медведей ростом с настоящих, которыми торгуют с незапамятных времен у деревни Новинцы и каменных от мороза судаков со щуками возле Ростова Великого.
Впрочем, все это теперь. При Иване Грозном не было ни федеральной трассы «Холмогоры», ни розовых плюшевых медведей, а был лишь большак, пыльный летом и раскисающий весной и осенью, прорубленный в дремучих лесах, идущий от Москвы к тому месту, где еще только-только появился крошечный зародыш Архангельска в виде монастыря, окруженного факториями английских и голландских купцов. В те далекие времена Грязовец уже существовал, правда, не был он тогда ни городом, ни даже селом, а был починком Грязовитским. Упомянут этот починок среди других деревень в жалованной грамоте Ивана Грозного, выданной Корнилиево-Комельскому монастырю. Как и полагается всякому старинному русскому населенному пункту, упомянут он впервые в связи с тем, что разорили его казанские татары.
И пока не
стал Грязовец городом по указу Екатерины Великой, был он и Грязивицами, и
Грязовицами, и Грязлевицами, и Грязницами, и Грязцами. Корень «грязь» так
въелся в его название, что вытравить его оттуда не было никакой возможности. И
навоз, добавлю я от себя. Во времена расцвета заморской торговли через
Архангельский порт по селу Грязлевицы, оно же Грязивицы, оно же Грязницы в день
проезжало до восьмисот подвод. Только одних воробьев на этот пир на весь мир
слеталось видимо-невидимо. Тысячи несмазанных тележных колес скрипели так
отвратительно, что у людей с тонкой нервной организацией случались припадки.
Между подводами во множестве сновали мальчишки, подбирая не только упавшее с
возов, но даже и то, что было крепко к возам привязано. Трактирные половые
зазывали проезжающих отведать горячих щей, заливных заячьих потрохов и щучьих
голов с чесноком. Кабаки… Про кабаки надобно сказать отдельно. Их было столько,
что редкая лошадь, не говоря о возницах, уходила из Грязовца трезвой. Грязовчане и вовсе не уходили, а сидели, лежали и валялись,
напившись до зеленых, красных и синих чертей. Те же, кто еще мог ходить и
мычать нечленораздельное – дрались между собой и все вместе с проезжающими
купцами. И такая дурная слава пошла про грязовецкие
попойки и драки, что сам Петр Первый, проезжая как-то раз мимо села Грязлевицы,
оно же Грязцы, захотел посмотреть на это безобразие, а, если получится, то и
самому принять в нем участие. Понятное дело, что местные власти,
заблаговременно узнав о таком желании Петра Алексеевича, приказали все грязовецкие кабаки закрыть на большие амбарные замки до тех
пор, пока Государь не изволит проехать мимо. И кабаки закрылись. Едет, стало
быть, царь по притихшему враз селу и видит несколько мужиков, сидящих на
ступеньках закрытого кабака и охвативших руками больные свои головы… Если
рассказывать все по порядку – выйдет длинно для такого короткого рассказа как
мой, а если коротко – кабаки Петр велел открыть, всех страждущих опохмелил
бочкой пива за свой государственный счет и сам первый выпил.
На самом деле неизвестно – сколько бочек царь выставил мужикам, было ли это пиво или водка, сколько больных сидело на ступеньках закрытого кабака, все ли кабаки были закрыты или все же где-нибудь из-под полы наливали, поскольку вся эта история лишь легенда.
Вторая легенда связана с проездом через село Грязивицы Екатерины Великой. Императрица по питейным заведениям не ходила, а только и успела выставить ножку из кареты, как тотчас с нее упала в непролазную грязь атласная туфелька. Как ни искали ее придворные, как ни ползали по грязи… Только изгваздались все по самые парики, да потеряли нырнувшего с размаху в грязь какого-то то ли камер-юнкера, то ли камер-казака, одну фрейлину и одну дворовую девку, которая и вовсе шла мимо, да заманил ее пряником в карету граф… Ну, да это уж отношения к легенде никакого не имеет. По легенде царица, осерчав на потерю, велела подать ей немедля гербовую бумагу вместе с писцом и этим писцом написала указ о том, чтобы отныне и навсегда называться месту этому городом Грязовцом.
Третья легенда о проезде Высочайшей особы через Грязовец… и не легенда вовсе, а быль. Александр Первый, путешествуя по России, остановился в Грязовце, отстоял торжественную службу по случаю собственного приезда в городском соборе и изволил пить чай в доме городского головы – купца Гудкова. В благодарность за радушный прием царь подарил купчихе Гудковой бриллиантовый перстень и укатил в Вологду. Уже в Вологде, на торжественном обеде, между ботвиньей и жарким из куропаток с трюфелями, Александр Павлович спросил у предводителя губернского дворянства Брянчанинова об уездном городке Кадников, через который Государь не проезжал, поскольку тот лежал в стороне от царского пути.
Предводитель пожевал губами и ответил:
– Еще хуже Грязовца.
– Отчего же, – с улыбкой заметил император, – Грязовец довольно нарядный город.
Вот, собственно, и все истории, связанные с посещением Грязовца императорскими особами. После Александра Первого первых лиц государства в Грязовце не видали.
Вернемся, однако, к конскому навозу, которым город был обильно снабжаем на протяжении многих лет и даже столетий. Если им удобрять местные подзолы и суглинки… все равно ничего хорошего не получится. Плохо растут в тех местах овощи. И пшеница плохо растет. Рожь растет лучше, но не намного. Лучше всего растет лен. Вот его издавна и выращивали в тех местах. Особенно после того, как Петр Алексеевич повелел всю заморскую торговлю вести через окно, которое он прорубил в Европу и Грязовец стал мало-помалу снова походить на обычное село, а там, глядишь, и до починка докатился бы, но… Стали жители грязовецкого уезда сеять лен, ткать из него холсты, красить их и продавать. При том, что грязовецкий уезд занимает менее двух процентов от всей площади губернии, давал он в позапрошлом веке почти половину вологодского льна, а вологодская губерния, в свою очередь, давала больше половины всего российского льна. По городу и уезду было устроено почти три десятка красилен.
В одном из залов грязовецкого музея истории и народной культуры висит женская льняная рубаха, называемая «сенокосницей». Это такая специальная праздничная рубаха, сшитая из нескольких полотен разного цвета, которую женщина надевает в первый, праздничный, день сенокоса. Первые полчаса директор музея Елена Смирнова рассказывала мне о технологии изготовления набивных льняных тканей, а вторые полчаса о том, что означает тот или иной узор на этой рубахе. И это не все. Перед рассказом о рубахе было вступление о том, как лен выращивают, убирают, жнут, вымачивают, сушат в сушилках, мнут мялками, треплют трепалками и чешут чесалками, о типах прялок, о том кто их делает, кто расписывает, об отличии местных прялок от других и о том, что одна из грязовецких прялок есть не где-нибудь, а в Русском музее.
Что же до технологии окраски льняных тканей… Черт ногу сломит в этих петельках, за которые привязывается полотно, опускаемое в куб с краской, во множестве гвоздиков для набивки рисунка, в специальных защитных составах, на основе пчелиного воска, которыми пропитывают участки ткани, которые не должны прокраситься, которые потом еще надо протравливать раствором алюмокалиевых квасцов, чтобы удалить этот восковой состав… Короче говоря, получалось красиво и весело – темно синий или голубой фон, а по нему глазки и лапки, глазки и лапки… Словом, бесподобно! Еще и цветочки. И вот еще что. Нельзя было во время нанесения защитного слоя, прокрашивания фона, протравливания сотен микроскопических глазок, лапок и горошин закричать: «Не получается! Да провались оно все пропадом!» и разорвать холст на лоскуты. Замучаешься рвать – уж очень прочная ткань.
Окрашивали ткани в Грязовце так искусно, что красильный чан даже попал на городской герб.
Про узоры на грязовецкой рубахе и говорить нечего – они так подробно рассказывают о ее владелице, что никакому паспорту, даже и биометрическому, и не снилось. Красный верх означает, что девушка или женщина находится в детородном возрасте. Вышитые петушки по краю подола – это уже имеющиеся сыновья, а курочки – дочери. Если по краю ни курочек, ни петушков, а лишь точечки на белом поле – хозяйка рубахи в тягости. Точечки означают семя. Вышитые крестиком бутоны – девушка на выданье. Бутоны раскрыты – она уже просватана или замужем. И еще множество затейливых узоров изображающих обереги от порчи, дурного глаза и нечистой силы.
Смотрел я на эти грязовецкие узоры и думал о том, что мужская одежда не была так информативна, как женская, а могла бы… Представился мне ворот рубахи с вышитым оберегом типа «отойди, шалава, я женат», или торчащий из нагрудного кармана пиджака кончик красного платка, или вышитый на подкладке этого пиджака женский каблук, означающий… Впрочем, к рассказу о Грязовце все это не имеет никакого отношения.
Как бы там ни было, а к середине девятнадцатого века и этот промысел стал умирать. Его убили ткацкие фабрики с их грохочущими машинами. Оставалось еще кружевоплетение. В начале прошлого века в городе и уезде им занималось более трех тысяч кружевниц. Кружевоплетение не убивал никто – оно само тихо умерло. Просто изменилась жизнь и на смену кружевам пришли короткие отрезки резких прямых линий. Впрочем, к рассказу о Грязовце…
Был у города и еще один кит или черепаха или слон на котором он держался, да и сейчас держится – сливочное масло. В Вологодской губернии по производству масла крошечный Грязовецкий уезд был вторым. В девятьсот десятом году1 только из Грязовца были вывезены более семидесяти четырех тысяч пудов сливочного масла. Это для нас масло просто вологодское, а на самом деле было оно разным – и сладким, которое называли нормандским, и соленым – голландским. Сладкое масло делали осенью и зимой – с сентября до масленицы, а уж с масленицы до сентября – соленое2. Везли его в Вологду, а из Вологды в Москву, Петербург, Ревель, Ярославль и даже в Париж, где его обидно называли «Петербургским». Везли, между прочим, не в брикетах, не в разноцветной фольге, а в небольших ольховых бочонках. Если поделить количество пудов масла на количество жителей уезда в девятьсот десятом году и даже прибавить для ровного счета к жителям уезда жителей самого Грязовца, за вычетом кошек, собак и городовых как не производящих ничего, и результат пересчитать в килограммы, то получится… почти дюжина килограмм живого масла на душу населения. Из полученной цифры, путем несложных арифметических вычислений, можно вывести, что в начале двадцатого в городе Грязовце и уезде проживало почти сто тысяч человек. Спустя сто лет здесь проживает едва половина. Сколько теперь масла приходится на душу населения – я не знаю, а тогда, когда масла было много, делали еще и сыр, чтобы он в этом масле катался. Уже в семидесятых годах позапрошлого века в грязовецком уезде было более двух десятков сыроваренных заводов. Молоко в Грязовец не возили, а сыр – честер, швейцарский и голландский – делали на месте. Какими они были на вкус, эти сыры… Наверное, прекрасными, с тонким вкусом и неповторимым ароматом – как и все, что исчезло навсегда.
Если рассказывать все по порядку, то непременно надо упомянуть три ежегодных ярмарки, купцов первой гильдии, Корнилиево-Комельский монастырь, которому в самом начале своей истории принадлежало село Грязлевицы, постройку огромного городского Христорождественского собора, городское освещение, библиотеку, женскую гимназию, пожарную команду, театральный кружок, семнадцатый год, войну, кинопередвижку «Дом крестьянина», клуб железнодорожников, драматический театр3, тридцать восьмой год, детский дом, еще войну, разрушение в шестидесятых Христорождественского собора, проспект Ленина, который проходит по тому месту, где стоял собор, музей истории и народной культуры, занимающий половину огромного купеческого особняка4, вторую половину этого особняка, стоящую с заколоченными окнами, газету «Сельская правда»5, огромный валун на центральной площади с мраморной табличкой о «первом упоминании будущего города Грязовец 17 июня 1538 года» (исхитрились таки сформулировать), лечебные грязи, греческий сыр фета, который в количестве трехсот тонн в сутки производят местные сыроделы, но… я не стану. Вместо этого лучше процитирую одного журналиста, побывавшего в конце девятнадцатого века в Грязовце: «Недоимок нет, грабежей и убийств тоже, мертвых тел не объявляется, процессов почти не ведут, живут по-божьему, не жалуются, не кляузничают, а сажают себе картофель, сеют лен…».
Наверное, теперь в Грязовце живут по-другому, но мне показалось… Нет, не так. Мне бы хотелось думать…
————————-
1 Девятьсот десятый год был и вообще очень удачным для Грязовца. Общий оборот местных торговых домов достиг трех миллионов рублей. В городе к тому времени в купеческое сословие была записана одна десятая часть населения – триста человек. В пересчете на купеческую душу выходило по десять тысяч рублей. И это притом, что хорошая дойная корова стоила шестьдесят рублей, килограмм сливочного масла рубль двадцать, килограмм черной паюсной икры стоил дешевле килограмма красной, а за килограмм квашеной капусты и вовсе просили двугривенный. Да что капуста! Золоченые офицерские эполеты стоили тринадцать рублей, гармонь семь с полтиной, а рояль всего две сотни. На каких-нибудь пятьсот рублей можно было так замаслиться, перемазаться в черной икре и пройтись с гармонью по Грязовцу, сверкая золочеными эполетами… Вот только рояль за собой волочить неудобно.
2 Вологодским масло стало только в тридцать девятом году после приказа Народного комиссариата мясной и молочной промышленности СССР. До этого оно называлось Нормандским или Парижским. Ничего не попишешь – борьба с космополитизмом…
3 В одном из коридоров музея на стене висит афиша «Колхозно-совхозного Грязовецкого драматического театра Вологодской области». Лето тридцать восьмого года. Понятное дело, что тут и «Мещане» Горького и гоголевская «Женитьба», но еще понятнее присутствие в списке призывающей к бдительности пьесы братьев Тур «Очная ставка» и мелодрамы некоего Карасева «Путь шпиона».
4 У Грязовецкого музея истории и народной культуры трудная судьба. Поначалу он был просто народным. Существовал при школе. Собирали его энтузиасты – краеведы, учителя истории и денег на придание ему какого-то официального статуса не было. Обратились в Вологду с просьбой сделать Грязовецкий музей филиалом Вологодского. Вологда, увидев коллекцию русского фарфора восемнадцатого века, серебра и старинной зимней женской одежды, долго не раздумывала и согласилась, немедля наставив при этом своих инвентарных номеров на грязовецкие сокровища. Когда через десять лет грязовецкий музей захотел и смог стать самостоятельным муниципальным музеем, то большая часть фарфора, серебра и одежды… И сделать ничего нельзя. Вот разве что заплакать, как заплакала нынешний директор музея, когда увидела грязовецкие экспонаты в Вологодском государственном историко-архитектурном музее-заповеднике. Только одним названием вологодского музея, если его обмотать вокруг шеи, можно удавиться. Можно, конечно, дружить сквозь слезы. Они и дружат. Иногда приезжают к ним выставки из Вологды. Директор, надо сказать, из тех, которые унывать не любят. Если сосчитать все экспонаты, которые она собрала вместе с сотрудниками музея в ходе своих экспедиций по району, то как раз и получится нынешний музей. Ну, может, и не весь, но уж никак не меньше половины.
5 В предыдущем своем рождении газета «Сельская правда» называлась «Деревенский коммунар» и писала эта газета в августе двадцать третьего года о том, что «Прибывший из России американский сенатор Фолль заявил, что денежное хозяйство России значительно улучшилось. По его мнению, не позже, чем через два года Литва, Латвия и Эстония будут просить у Советской России включить их в Союз Советских республик». В августе двадцать третьего года писала, а не в июне сорокового.
Данилов
Издалека,
особенно из Москвы, или из другого большого города, Данилов виден не во всякую
подзорную трубу. Маленький уездный городок в Ярославской губернии с
невыразительным названием Данилов… Собирался я туда и почему-то в голове у меня
все время вертелась цитата из «Мертвых душ»: «Есть лица, которые существуют на
свете не как предмет, а как посторонние крапинки или пятнышки на предмете.
Сидят они на том же месте, одинаково держат голову, их почти готов принять за
мебель и думаешь, что отроду еще не выходило слово из таких уст; а где-нибудь в
девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го!»
Если разобраться, то ведь это сказано о множестве наших провинциальных
городков, существующих теперь лишь как посторонние крапинки или пятнышки на
предмете, но если разобраться… Вот я и ехал в девичью Данилов
разбираться. Не то чтобы я был твердо уверен, что Данилов – это «ого-го!», но очень на это надеялся.
Если начинать
рассказ о Данилове с самого начала, то… никогда не кончишь, поскольку самое его
начало археологи копают уже много лет и никак не могут выкопать все эти
проржавевшие насквозь железные топоры, рыболовные крючки, глиняные горшки,
орнаментированные ямками, полосками и ромбиками, пряслица, гребни, височные
кольца, привески… Кстати, о привесках. В даниловском
музее есть крошечные бронзовые привески в виде искусно сделанных птички и
лошадки размером с половину или даже треть мизинца. Пряслица, гребни и височные
кольца там тоже есть. Все эти сокровища нашли на территории современного
Данилова, на берегу реки Пеленга1, протекающей в черте города. Было
там с начала десятого и до тринадцатого века поселение меря и ходили по нему
русые и голубоглазые женщины меря, шумя привесками в виде птичек и лошадок,
звеня височными кольцами и пели… Короче говоря, корни, истоки, волхвы,
масленица, солнцеворот, колядование, ночь на Ивана
Купала, Русальная неделя, прыганье через костер, купание в чем мать родила, свальный
грех и все то, по чему теперь сходят с ума родноверы. Впрочем, это уже не
столько меря, сколько славяне, которые пришли в эти места позже меря и с ними
вполне мирно ужились и перемешались до гомогенного состояния.
Существование славянского поселения на берегах Пеленги можно считать вполне доказанным, а вот основание Даниловской слободы в конце тринадцатого века московским князем Даниилом Александровичем, младшим сыном Александра Невского, скорее всего легенда. Зато красивая. По преданию князь поехал в северные монастыри, остановился на отдых на берегу Пеленги, покормил там лошадей, а заодно велел построить деревянную церковь, княжеские палаты и конюшни. Дорога от палат князя до конюшен с тех пор называлась Царевой улицей, а потом Пошехонской. Теперь-то она, понятное дело, улица Володарского.
Как бы там ни было, а в первом зале Даниловского музея висит большой портрет князя Даниила кисти одного из местных живописцев. Под портретом, на тумбочке, лежат два меча, похожих на кухонные ножи-переростки. На портрет, на мечи и кольчугу, надетую на манекен, стоящий в углу, на шлем, и на какие-то две круглые металлические пластинки с отверстиями экскурсовод смотреть не советовала. То есть смотреть-то, конечно, можно, но при этом не забывать, что все это легенда, что мечи, кольчугу, шлем и круглые пластинки с отверстиями изготовили для музея местные умельцы, что князь Даниил, может, и проезжал, но мимо, и не выиграл, а проиграл, и не в лотерею, а в карты… Вот на крошечную мортиру с ядрами величиной с яблоко или даже мандарин, на изъеденный ржавчиной наконечник рогатины, называемый рожном, экскурсовод смотреть советовала. Это все настоящее и было найдено на месте сражения даниловцев с поляками. Ох, как настойчиво поляки, под водительством пана Лисовского, тогда на этот рожон лезли… Впрочем, сражение было уже через полторы сотни лет после того, как село Даниловское в середине пятнадцатого века было впервые упомянуто в жалованной грамоте Василия Второго митрополиту Ионе под именем Даниловских пустошей. Поляки пришли грабить уже богатое торговое и ремесленное село. Даниловцы, надо отдать им должное, никогда ни одному из Самозванцев не присягали. Пана Лисовского в шестьсот седьмом году, в самый разгар Смуты, даниловское ополчение под командой Федора Шереметьева разбило наголову. Сражение было кровопролитным. Место, где оно происходило, с тех пор называется Повалишкой, но… ядра и рогатина не оттуда.
Спустя год после сокрушительного поражения поляков, отряд вологодских ополченцев, по пути в Ярославль, занял Пошехонье и село Даниловское. В Даниловском они насыпали земляной вал, на нем поставили острог и укрепились. Откуда ни возьмись, появились поляки во главе с Лисовским, разбитым год назад на голову. То ли разбитая голова у него зажила, то ли у него их было несколько, то ли он и вовсе отрастил новую, но на этот раз удача от даниловцев не просто отвернулась, а, отвернувшись, еще и горько заплакала. Острог взяли штурмом и сровняли его с землей. Село сожгли, а большую часть жителей, включая стариков, женщин и детей, истребили. Теперь на этом месте, где был острог, поставили памятный камень, а улица, на которой он стоит… Нет, не «Володарского», и не «Урицкого», как можно было бы подумать, а «Земляной вал». Синяя жестяная табличка с огромными буквами «Земляной валъ» висит на стене музейного зала аккурат над ядрами и маленькой мортирой.
В конце концов поляков, хоть и через семь лет, но прогнали, а Даниловская слобода зажила мирной жизнью. Была она, кроме всего прочего, ямской станцией на пути из Архангельска в столицу. Голландский купец Кунраад Фан-Кленк, ехавший в Москву, записал: «1 января 1676 года посольство проезжало красивым селением – Даниловской слободой, по величине похожей на город, с рынками и тюрьмами». Сколько в слободе было жителей в то время, как через нее проезжал Фан-Кленк, мне разыскать не удалось, но через сто лет в Данилове, уже почти городе, жило пятьсот с небольшим хвостиком человек. Видать, народ в слободе был бедовый, раз тюрем было несколько2. Кстати, о тюрьмах. Уже в середине девятнадцатого века в Данилове был построен каменный тюремный острог. Он и сейчас стоит, только заброшенный и никому не нужный. За сто пятьдесят лет из этой тюрьмы удалось убежать только одному заключенному, который летом девятьсот двенадцатого года спустился из окна третьего этажа по жгуту, скрученному из арестантских роб, и был таков. До шестидесятых годов прошлого века острог использовался по прямому назначению. Потом в нем устроили склады гражданской обороны, потом склады ликвидировали, потом… течение времени в остроге остановилось. Поначалу хотели как лучше – устроить в нем музей, поскольку таких уездных острогов, сохранившихся практически в первозданном виде, у нас почти не сохранилось, но получилось как всегда. Выломали почти все кованые решетки времен постройки острога, украли дубовые двери, разобрали почти все печи, разломали на кирпич ограду… Напоминает теперь острог скелет кита, выброшенного на берег и обглоданного до костей собаками.
Оставим, однако, острог, и вернемся в Даниловскую слободу петровских времен, когда в ней был конный завод, поставлявший лошадей для армии. Завод принадлежал царю, и содержалось в нем почти две тысячи лошадей. Однажды, в самом начале восемнадцатого века, проезжал через село царь Петр. Остановился, осмотрел свой конный завод, посмотрел – нет ли кариеса у лошадей, обкромсал ножницами бороду местному старосте и, довольный собой, уже собирался уехать, как… Случилось ему зайти в небольшую деревянную церковь Одигитрии, стоявшую у дороги на Вологду. Пробыл он там недолго и вышел злой, как черт. Петр, который терпеть не мог попов, Петр, который велел переплавить церковные колокола на пушки… пришел в ярость, увидев грязь и запустение в храме. Священника император брить все же не решился, хотя руки, конечно, у него чесались, но разнос устроил такой, что в Даниловской слободе его запомнили. Долго даниловские светские и религиозные власти не думали – быстро заложили новый каменный собор с колокольней на средства прихожан и еще быстрее послали в Петербург гонца к Петру Алексеевичу с докладом об этом радостном событии. Кроме доклада привез гонец царю подарочек – маленький серебряный ларчик с дорожными шахматами, сработанными местными умельцами. Когда в царствование Екатерины Великой городу Данилову был пожалован герб, то половину этого герба заняла шахматная доска, из которой в другую, серебряную часть выходит медведь с секирой на плече. Правда, часть клеток на этой доске – зеленые. Намекает этот цвет на прекрасные луга, окружающие Данилов. В даниловском краеведческом музее есть картина неизвестного местного художника (известные от нее открестились), изображающая Петра Великого, устраивающего разнос местному священству, стоящему пред ним на коленях. На картине у царя такие вытаращенные глаза, а в правой руке такая увесистая трость… Ей-богу, на месте даниловских властей я бы в набор шахматных фигур положил бы штоф с анисовой или хинной водкой и фунта два самолучшего немецкого кнастера. Не говоря о подзорной трубе и дюжине голландских тельняшек, которые царь так любил носить, что надевал, случалась, и под мантию.
Вычитал я, что серебряные шахматы еще до шестидесятых годов прошлого века занимали место в эрмитажной экспозиции, посвященной Петру Великому. Может, и теперь лежат, но в музее мне об этом ничего рассказать не смогли, несмотря на мои расспросы.
Что же до собора, который был построен в спешном порядке после того, как Петр уехал, то он простоял до пятидесятых годов прошлого века, а потом был разобран на кирпич.
Третьего
августа 1777 года стало дворцовое село Даниловское городом. Проживала в городе
к тому времени пятьсот двадцать одна душа мужеского полу из которых семьдесят
две души, имеющие достаточный капитал, записались в купцы, а остальные, не
имеющие таковых капиталов, были записаны в мещане. Председатель Ярославского
губернского магистрата докладывал ярославскому наместнику о том, что все
новоявленные купцы и мещане о своих новых правах и обязанностях под
подписку ознакомлены и к присяге приведены. Правду говоря, я и представить себе
не могу – какие слова были в присяге мещанина. С купечеством все просто –
торгуй честно, не обвешивай, не добавляй толченого мела в муку и воды в пиво,
давши слово держись и все такое, а вот мещанская… Держать не меньше семи
слоников на комоде, не меньше двух горшков с геранью на каждом окне и
распускать не более одного слуха в месяц, исключая постные дни?
Уездным городом Данилов стал самым обычным – торговля сукном, шелковыми, бумажными и шерстяными материями, мясом, холстами, коровьим маслом, вином и овчинами. Выделывали кожу, огородничали, занимались серебряным, кузнечным, шапочным и плотничьим ремеслами, красили домотканые полотна, топили сало и делали свечи. Городскими головами избирали преимущественно купцов. Купцы головами становиться не очень-то и хотели – это отвлекало их от собственных дел, да и жалованья за эту работу не полагалось. Бывало, выберут городского голову, поблагодарит он общество за доверие, да и откажется, сославшись на запущенность в делах или семейные обстоятельства. Делать нечего – назначают новые выборы… По нынешним временам мы себе такого и представить не можем, чтобы купец, да отказался… По нынешним временам не то что в городские головы, а в городские… лезут без всякого мыла. Теперь попробуйте представить себе, что человек, выбранный на такую хлебную должность, разорился. Да не от того, что проигрался в карты, ездил к цыганам в Куршавель или истратил казенные деньги на строительство собственного дома в три этажа, а от того, что занимался благотворительностью на свои, кровные. Не получится представить… Однако же, в истории Данилова такой городской голова был и звали его Иван Иванов Зженов. Занимал он этот пост несколько трехлетних сроков – с восемьсот девятого по восемьсот семнадцатый годы. Ярославский гражданский губернатор в восемьсот десятом году доносил генерал-губернатору Нижегородскому, Тверскому и Ярославскому принцу Ольденбургскому о том, что даниловский городской голова, «движимый состраданием к не имеющим способов пропитать себя бедным престарелым мещанам, вдовам, девкам и малолетним детям после отданных в рекруты граждан, сделал им, более нежели сорока человекам, все нужное пособие, согласив к тому примером своим и других благонамеренных обитателей города Данилова… Каковой благотворительный подвиг даниловского градского главы Зженова осмелюсь довести до сведения Вашего высочества». По инициативе Зженова было открыто в Данилове и первое народное училище, на которое он пожертвовал сто рублей своих денег. Он же и был первым смотрителем этого училища без всякой платы. Иван Иванович за свои труды был награжден по представлению принца Ольденбургского императором Александром Первым золотой медалью «За полезное» и стал именитым гражданином, которому дозволялось по закону иметь сады, загородные дворы, ездить в карете парою и четверней, заводить фабрики, быть свободным от рекрутской повинности и от телесных наказаний. Ни каретами, ни садами, ни загородными дворами Зженов так и не обзавелся. Разорился он вконец и выписался на старости лет из купцов в мещане с сохранением звания именитого гражданина3.
Между тем, кроме обычных промыслов, были в Данилове и свои, особенные. Даниловские самовары, если и не составляли в полной мере конкуренцию тульским, то уж точно были не хуже их качеством. Вагонами везли эти самовары в обе столицы4. Были в уезде деревни, которые делали только самоварные краны или только шишечки. Потом все эти детали привозили в Данилов и собирали на одной из трех самоварных фабрик. Сам процесс изготовления, к примеру, корпуса самовара был сложным и состоял, говоря нынешним языком, из множества технологических операций. Сначала кроили заготовку, потом заклепывали ее, потом зачищали, потом токарь что-то вытачивал, потом слесарь рихтовал вмятины, которые черт знает откуда появились, потом снова зачищали, лудили и вытачивали. И в промежутках между всеми этими операциями еще надо было успевать драть за ухо мальчика, который бегал как заведенный между всеми этими клепальщиками, токарями и кузнецами, нося заготовку от одного мастера к другому. Мальчиков никто специально не учил, но рано или поздно они, глядя, как работают мастера, научались сами. Если, конечно, уши у них были достаточно крепкими, чтобы перетерпеть первые два или три года беготни.
От даниловских самоваров не отставали даниловские пряники. Эти, конечно, с тульскими не тягались и приходились им скорее бедными двоюродными племянниками, чем братьями. Все же, они не умерли, как вяземские, а дожили до наших дней и продаются в даниловских магазинах. Что же до их вкуса… Нет, не тульские, но хороши по-своему и хранятся долго, умудряясь при этом не каменеть. Одна беда – теперь они не печатные. В том смысле не печатные, что буквы на них расплываются, как чернила на промокашке. Про герб на большом круглом прянике и говорить нечего. Медведя на этом гербе не узнала бы и мать родная.
Вообще жители города Данилова и уезда были мастерами на все руки и делали все, что делается. Кроме самоваров делали амбарные замки, глиняные игрушки, посуду, тачали сапоги, шили шубы, делали бочки, щетки из конского волоса, плели из соломки и бересты все, что плетется, в селе Середа делали тарантасы и резные сани, а уж кузнецы даниловские были в своем деле ювелирами. В девятьсот седьмом году в городе открылась кузница Александра Третьякова, который перед этим окончил годичные курсы по теории изготовления подков и ковке лошадей при офицерской кавалерийской школе в Санкт-Петербурге. Топоры, которые делались отцом и сыновьями Красиловыми в деревне Починки Даниловского уезда были известны не меньше даниловских самоваров. Их закаливали в овсяной закваске – брали молотый овес, запаривали, разбавляли водой и опускали в бадью с этой закваской раскаленный топор. Со стороны все это выглядит натуральным шаманством, но качество топоров при этом было отменным. На топоре ставили клеймо – медведь. Это в том случае, если топор ковал сам старик Красилов. Если его сын, то медведь и точка рядом. Если внук – то точек было две. Трех точек не на клейме не случилось – раскулачили Красиловых. Третьякову в этом смысле повезло больше – он и при новой власти занимался любимым делом. Правда, не столько работал в кузнице сам, сколько преподавал кузнечное дело в школе ФЗУ, готовившей железнодорожников для станции Данилов5.
Железная дорога пришла в Данилов еще в 1872 году. Даниловские купцы отвели для нее участок земли под названием «Козье болото». Строилась дорога тяжело: грунт плыл, шпалы вместе с рельсами тонули в болоте, рабочие болели и помирали, подрядчики, как водится, наживались. Тем не менее через год после утверждения проекта из Ярославля пришел в Данилов первый паровоз «Овечка» с товарными вагонами, а еще через год было открыто пассажирское движение от Данилова до Ярославля и вслед за ним от Данилова до Вологды. Построили деревянный пассажирский вокзал с часовней и буфетом, выдали паровозным бригадам карманные часы на цепочках6, кондукторам и дежурным по станции толстые, закрученные вверх, усы и пронзительные свистки, могущие просверлить голову насквозь от уха до уха, повесили на стену вокзала колокол, завезли на привокзальную площадь торговок с калеными орехами, семечками и пряниками, научили провожающих кричать сквозь паровозное уханье «Пиши каждый день!», а отъезжающих быстро писать пальцем на стекле вагонных окон справа налево «люблю, мой ангел, не забудь выслать пять рублей», велели провожающим, наконец, выйти из вагонов, и… уездный город зажил новой железнодорожной жизнью. Задышал, закашлял клубами пара, засвистел паровозами, застучал молотками обходчиков, вагонными колесами и телеграфным аппаратом, зазвенел станционным колоколом и зашумел пассажирами на деревянном скрипучем перроне. Каждый день по железной дороге проезжало три сотни человек. Данилов стал, говоря железнодорожным языком, стыковой станцией. Из него поезда уходили на север и на восток.
Машинисты в Данилове чувствовали себя как капитаны в порту или как космонавты в Звездном городке. Правда, до машиниста нужно было еще дослужиться: покидать уголек в топку, потаскать ведрами паровозную тягу, сдать экзамен на помощника машиниста, научиться свистеть паровозным свистком не меньше пяти простых мелодий и одной сложной, уметь вовремя поднести спичку к папиросе машиниста, сдать экзамен на машиниста и только потом ходить, как капитан или космонавт. Машинисты были в Данилове на вес золота. Даже новая, советская, власть их так ценила, что выдавала каждому бумагу о том, что ни личное имущество, ни продуктовые запасы машиниста не подлежат реквизиции.
Тут, однако, рассказ мой несколько забежал вперед – перед советской властью еще была война и беспорядки. В войне Данилов участвовал по мере своих небольших, уездных сил: принимал эвакуированные из западных губерний школы, на городские и частные пожертвования организовал лазарет на двадцать пять легкораненых солдат, на средства Красного Креста устроил убежище для литовских беженцев, открыл подписку по сбору средств для поляков и по призыву ярославского губернатора пожертвовал сто рублей на изготовление знамени Ярославской пешей дружины.
Средств у города катастрофически не хватало. Прибегли к крупным займам на покупку топлива и продовольствия под залог городской недвижимости. Образовали комитет по закупке продовольствия, а городская дума обратилась к расквартированной в городе военной бригаде с просьбой выделить солдат для охраны мирного населения от воров и грабителей. Управа наняла дополнительно несколько ночных сторожей и купила лошадей для конной милиции, но погромы магазинов и продуктовых лавок, грабежи, спекуляцию и беспорядки ни солдаты, ни конная милиция, ни даже ночные сторожа остановить уже не могли…
В двадцать первом году, когда городских голов, управ, дум, гласных, негласных, а тем более несогласных и след простыл, к исполнению своих обязанностей приступил первый, выбранный на сессии горсовета, председатель. Звали его Иван Константинович Каменский. Наверное, он что-то успел сделать на своем посту за пять с небольшим месяцев, после которых был заменен новым председателем. Наверное… Честно говоря, упомянул я его только ради примечания против его фамилии в списке депутатов горсовета на двадцать первый год: «Возраст – 27 лет, профессия – студент. Беспартийный. До Октябрьской революции – ученик. Семейное положение – холост. Выдвинут от просвещения и социалистической культуры. Занимаемая должность в настоящее время – секретарь наробраз. Образование – среднее».
Если коротко, то после Каменского, с двадцать второго по сорок первый годы, было еще десятка полтора председателей. Все они удерживались на своих местах, в среднем, года по полтора или даже меньше. Дымили папиросами, устраивали бесконечные совещания, на которых кричали до хрипоты, накладывали резолюции, писали на бумагах красным карандашом «Срочно!» и «Об исполнении доложить мне лично!», выступали на митингах… Самовары, пряники, подковы, сделанные по всем правилам, и топоры с клеймом медведь остались в прошлом. Оглядываться на это прошлое теперь можно было только украдкой. Зато в тридцатом году снесли старое деревянное здание вокзала с часовней и на его месте возвели новое, каменное, да еще в сороковом построили завод по изготовлению деревообрабатывающих станков – единственный такого рода завод во всей стране7. Железнодорожникам построили стадион, клуб, детские сады, завели театральный кружок…
Немцы бомбили новый вокзал и эшелоны, шедшие на фронт, по пять-шесть раз в сутки. Надо было отбиваться от налетов, водить эшелоны с техникой к линии фронта, ремонтировать паровозы в пути, а не в депо, расцеплять горящие составы с топливом, принимать в Данилове поезда с блокадниками, вытаскивать и хоронить тех, кто умер по дороге, кормить еле живых четыре раза в сутки из собственных средств и запасов, устраивать детские сады и дома для осиротевших детей, снова отбиваться от налетов и снова водить эшелоны к линии фронта.
Послевоенная жизнь Данилова, да и теперешняя его жизнь проходит точно также, как и в те времена, когда он был еще Даниловской слободой – при дороге. Только раньше он был ямской станцией, а теперь железнодорожной. Все, что в Данилове не железная дорога, то молоко, масло, творог, сметана и сыр. Молоко привозят из района и перерабатывают на Даниловском сыродельно-маслодельном заводе. Сыр производят в Данилове четырех сортов: «Костромской», «Голландский», «Пошехонский» и, собственно, «Даниловский».
Пробовал я
этот сыр. Все четыре сорта. Если их есть с закрытыми глазами, то ничего, кроме
вкуса мыла… Если даниловский «Голландский» сыр
сравнивать с «Голландским» сыром, который производят во Франции или в самой
Голландии, то лучше этого не делать. Довелось мне как-то попробовать
французский «Голландский» сыр, и я с удивлением обнаружил, что французские
сыроделы, в отличие от наших, совершенно не добавляют в сыр мыла. Не только
дешевого, но и самого дорогого. Может, секрет в этом… Зато послевкусие у даниловских сыров куда как дольше, чем у французских.
Пришлось даже пообедать, чтобы его перебить.
——————————
1 Название реки Пеленга (так она обозначена на карте) или Пеленда, как ее называют даниловские краеведы, в переводе с языка меря означает «вкусная вода». Поселение, бывшее на ее берегах, археологи называют Пелендово. Правду говоря, документов на этот счет не сохранилось – ни каких-нибудь берестяных грамот, вывесок или накладных. А вода и сейчас вкусная. Даже из-под обычного водопроводного крана.
2 В одном из залов музея увидел я четырехствольный револьвер «Мариэтта» бельгийского производства, полтораста лет назад оброненный кем-то из проезжающих через Данилов. Наверное, постояльцев даниловских гостиниц в те времена по ночам мучили не только бесчисленные клопы в тюфяках. А может быть этот револьвер этот проезжающий и не потерял, а у него отобрали его же товарищи, когда он, напившись в одном из бесчисленных даниловских кабаков, божился, что попадет в шкалик с водкой с двадцати шагов не целясь. Как раз в то самое время в Данилове на три тысячи жителей приходилось полсотни питейных заведений. То есть одно на каждые шестьдесят человек, включая баб и детишек. Получается, что все даниловские дороги вели в кабаки. В это же самое время в городе было всего двадцать керосиновых фонарей. По одному на каждые полторы сотни жителей, включая тех же баб и тех же детишек. Конечно, были еще фонари, которые даниловцы регулярно ставили друг другу под глазами, но вопрос с освещением они не решали. Нет, я не хочу сказать, что все эти люди сидели в потемках и пили горькую, но получается, что… В теперешнем Данилове питейных заведений, конечно, не так много, но одно из них мне запомнилось. Не столько ассортиментом, сколько названием «Данилка».
3 Несмотря на все усилия городских властей по благоустройству, оставался он городом захолустным. Чиновник по особым поручениям, приехавший в Данилов в 1845 году для ревизии городского хозяйства, в своем отчете писал, что «По наружному благоустройству замечено отступление от конфирмованного плана: некоторые улицы загорожены домохозяевами и употребляются как частная собственность. Тротуары загорожены палисадниками, в черте города находятся две салотопни, загрязняющие воздух и угрожающие опасностью от огня, гостиницы не имеют нумерованных покоев для проезжающих, ресторации посещаются черным народом, не имеют общего стола и не содержат прислугу в рубашках». К концу девятнадцатого века ситуация с благоустройством лучше не стала. В книге историка и краеведа К.Д. Головщикова «Город Данилов Ярославской губернии и его уезд», изданной в 1890 году, написано «Наружность города непредставительна, и хотя расположен он на возвышенном месте, по склону горы, но, несмотря на это, весной и осенью город буквально утопает в грязи».
4 Этими же вагонами везли даниловские чайники, самовары-кофейники, просто кофейники и другую медную посуду вроде тазов для варки варенья, которые теперь продаются в антикварных магазинах и стоят как серебряные.
5 В тот самый момент, когда экскурсовод с гордостью и даже восторгом
рассказывала мне о том, какие мастера своего дела работали в Данилове и уезде,
о том, как процветала торговля, о том, какие были меценаты и о том, как сейчас
их днем с огнем не найти, я спросил:
– Когда же, по вашему мнению, был золотой век Данилова? Тогда или…
Она подумала, подумала… и ответила:
– С одной стороны… наверное, тогда и даже конечно тогда, в конце
девятнадцатого и начале двадцатого веков, а с другой… – тут она снова сделала
паузу: – очень уж труден был этот золотой век. Приходилось тяжело работать и
пробиваться самим. А вот в семидесятых годах прошлого века государство о нас
заботилось, не бросало.
Она еще немного поразмыслила и сказала, застенчиво улыбнувшись:
– Нет, вы не думайте, ностальгии по советскому прошлому я совсем не испытываю, но… государство о нас заботилось.
6 Между прочим, часы машинистам давали только те, что делала фирма Павла Буре. Только они ходили с той точностью, какая требовалась на железной дороге.
7 Проработал завод ровно шестьдесят девять лет и обанкротился. А когда был жив, то пилорамы делал отменного качества, и продавали их по всему миру. В Болгарию продавали, в Польшу, в Йемен, в Иран, в африканские страны и в Латинскую Америку. Такой это был мир… Не первый и даже не второй. Теперь и этого нет.
8 С одной стороны, конечно, нехорошо заканчивать рассказ о Данилове на такой минорной ноте, а с другой… местные жители говорят, что сыры эти делают из порошкового молока, а хорошее молоко продают в Ярославль. Вот как станут делать хороший сыр в Данилове – так я в тот же день и перепишу этот абзац. Не буду тянуть до следующего.
Лукоянов
Сейчас еду в Нижний, то есть в Лукоянов, в село Болдино…
А.С. Пушкин
В Нижний я не ехал и в Болдино тоже не собирался. Я ехал в Лукоянов. Выражаясь языком пушкинской эпохи, ехал «на долгих», в том смысле, что на своей машине. Пушкин ехал на перекладных и до Болдина. Через Владимир, Муром и Арзамас. До Лукоянова, который был последней остановкой перед его имением, Александр Сергеевич домчался за три дня. Мне хватило и одного. Дороги от Москвы до Мурома хорошие, а вот дальше, в Нижегородской области, местами напоминают… Ну, да где они не напоминают. К примеру, в Костромской области они не то чтобы напоминают, но вообще ничего не помнят.
Я ехал в
конце апреля, а потому на полях, которые расстилались по обеим сторонам дороги,
еще ничего не колосилось. Деревенские жители копошились в своих огородах,
готовя их под посадку картошки, шустрые козы выщипывали молодую траву из-под
носов медлительных, отощавших за зиму коров и скворцы, уже обжившиеся в своих
скворечниках, галдели так, что даже дети, которые могут перегалдеть кого
угодно… Одним словом, была весна – такая же, как и тысячу лет назад, когда в
этих местах были дремучие леса, в которых уже несколько сот лет жили племена
эрзян, мокшан и терюхан, известные нам под общим названием мордвы1. Языческая
мордва, в основном, жила охотой и собирательством. Места были тихие и
малонаселенные. В эти края приходили уже не столько славянские племена, сколько
русские крестьяне, которых их хозяева переселяли на вновь присоединенные к
Московскому государству земли. Это, однако, сказать просто –
«присоединенные». На деле, начиная с двенадцатого века, целых четыреста лет на
землях Нижегородского Поволжья русские князья беспрестанно воевали то с
волжскими булгарами, то с Казанским ханством, то с Золотой Ордой, то с татарами
вообще, то с ногайцами… Бедные эрзяне, мокшане и терюхане
все эти четыреста лет были между молотом и наковальней. Тех, кто принимал
сторону русских, утесняли татары, а тех, кто поддерживала татар – били русские.
Тем не менее к началу шестнадцатого века, к тому самому моменту, когда первый
раз русским по белому был упомянут Лукоянов, местное население на две третьих
состояло из мордвы. Версий о происхождении названия Лукоянова
всего две – мордовская говорит о том, Лукоянов основали терюхане
еще за двести лет до того как он был упомянут в писцовой книге Арзамасского уезда. Русская версия, которая по мордовской
версии, есть совершенная сказка и выдумка, утверждает, что первое поселение на
месте современного города было названо в честь Ивашки
Лукоянова, поставившего в верховьях речки Теши
мельницу. Поначалу это поселение принадлежало Бутурлиным, а во второй половине
шестнадцатого века было пожаловано Иваном Грозным Федору Кирееву и Афимье Карповой. Сам Киреев в этой глуши не жил, а управлял
его вотчиной приказчик. Село Лукояново принадлежало
Кирееву ровно до Смутного времени, когда бес попутал Федора связаться с
поляками. За связь с поляками, за рытье тоннеля от Лукоянова
до Варшавы, отрубил ему царь голову, а село отдал тоже Федору, но уже
Левашову. Левашов был деятельным нижегородским ополченцем. Левашов был
настолько деятельным, что успел получить еще одно пожалование в другом, видимо,
более выгодном месте. Так или иначе, а Лукояново
перешло во владение некоего Панова2.
В царствование Алексея Михайловича3 боярину Морозову были пожалованы несколько тысяч десятин в окрестностях Лукоянова. Переселили в эти места «литву» или, выражаясь современным языком, белорусов. Местное русское население называло их «будаками». Местные леса были настолько густыми, что южная часть лукояновского уезда была заселена лишь во второй половине девятнадцатого века.
Тогда же, во времена Алексея Михайловича, стали развиваться в здешних местах, связанные друг с другом, поташный и дегтярный промыслы. Поташ, используемый в стеклодувном деле, при производстве дорогих сортов стекла и хрусталя, при варке мыла, отбеливании холстов, изготовлении красок и пороха, ценился очень высоко и был экспортным товаром. Везли его в Англию и Голландию. Продажа его была огорожена со всем сторон высоким забором государственной монополии. Добывали его просто. Варварски просто. Вырубали в лесу площадку, называемую местными жителями будным станом или майданом4. На площадке этой жгли дрова, нарубленные в окрестных лесах. Получившуюся золу, смешивали с водой до получения тестообразной массы, которой обмазывали новую партию дров и снова жгли. Эту, с позволения сказать, технологическую операцию повторяли несколько раз. Иногда из золы теста не делали, а делали суспензию и осторожно поливали ею горящие дрова, да так, чтобы костер не потух. На дне кирпичного очага, в котором жгли дрова, собирался выпаренный поташ, куски которого выламывали ломом и затаривали в бочки. Это было большое искусство – поливать костер. Рабочих, которые это делали, назвали «поливачами» и в обучение к ним шли с малолетства. В конце всего процесса получившуюся золу просеивали, помещали в деревянные корыта и заливали чистой горячей водой для экстракции поташа. Раствор или «щелок» выпаривали до получения серого порошка и уж этот порошок прокаливали до тех пор, пока он не превращался в белый. Вот, собственно, и вся технология. Из кубометра дубовых дров можно было получить до трех килограммов поташа. Кубометр сосновых давал полтора, а березовых всего килограмм или даже меньше. Мудрено было при такой эффективности производства не вырубить начисто огромное количество лесов. И это мы еще не берем в учет контрабандное производство поташа, без которого тоже не обошлось.
Поташ был так ценен, что в 1660 году, когда появилась угроза вторжения татар, Морозов, крупнейший землевладелец и, понятное дело, производитель поташа, писал в свои вотчины приказчикам, чтобы они закапывали поташ в ямы «где б вода не была, на высоких местах».
Производством, а точнее, добычей поташа занимались довольно долго – почти весь восемнадцатый век. В начале двадцатого века, когда поташ уже получали совсем не из древесной золы, в двадцати километрах от Лукоянова купец, а точнее сказать, промышленник Черемшанцев построил стеклозавод. Разведали в тех местах залежи формовочного и стекольного песков. Делали винные бутылки и банки для варенья. В двадцать четвертом году заводу было присвоено имя Степана Разина, который в здешних местах погулял с размахом. Во время второй мировой войны делали на заводе стеклянные солдатские фляги и бутылки для коктейля Молотова. В начале нынешнего века завод стал умирать. В девятом году его выставили на продажу за десять миллионов долларов5, но не прошло и года, как он был признан банкротом.
Раз уж зашла речь о Степане Разине, то никак нельзя обойти молчанием многочисленные разинские клады, которые, по словам местных жителей, зарыты во множестве потаенных мест. Одних разинских становищ по берегам реки Алатырь знающие люди насчитывают около дюжины. Лежат клады в глубоких подземельях пятнадцатисаженной глубины. Лет сто, а то и больше тому, спускались в одно из таких подземелий два человека. Один умер сразу, после того как его вытащили на поверхность. Очевидцы утверждали, что от изумления. Второй же был псаломщик и полез туда с молитвой, а потому не умер, но сознание потерял и, перед тем, как потерять, успел внимательно рассмотреть огромные дубовые, окованные железом двери, закрытые на три огромных навесных замка и запечатанные Большой Разинской Печатью с изображенными на ней перекрещенными казацкими пиками. Была там и надпись, но человек был темный, неграмотный и букв не разбирал даже при дневном свете, а уж в полутьме, при неверном свете сальной свечи… Тогда же один из помещиков Лукояновского уезда нашел чугунок с золотыми николаевскими пятерками и десятками, принадлежавшими повстанцам. Есть в этих местах и несколько каменных валунов, которые аборигены называют «разинскими камнями». Под ними, как гласит молва… Впрочем, на эту тему в лукояновском краеведческом музее со мной даже и разговаривать не захотели.
Надо сказать, что лукояновцы, как мордва, так и русские, и пугачевское восстание охотно поддержали. Часть из них была повешена посреди села «За преклонность крестьян к злодейской шайке и за намерение злодеев встретить хлебом и солью».
В
царствование Екатерины Великой село Лукояново
превратилось в уездный город Лукоянов. Нельзя сказать, что это было началом
лукояновского процветания. Как был он похож на большую деревню… так и до
сегодняшнего дня. Часть лукояновцев записалась в
мещане, часть в купечество. В купцы записывались все больше, по недостаточности
капиталов, в третью гильдию. Была бы четвертая – записались бы и в нее, но…
Первые несколько десятилетий городской лукояновской истории протекли незаметно. Не происходило ничего. Хоть иди штурмом брать Арзамас или объявляй себя республикой. Даже куры по улицам бродили так же медленно, как и тогда, когда были сельскими, а не городскими. Вили веревки, плели лапти, рогожи, делали деревянные бадьи, тележные колеса, жгли уголь, шили армяки и поддевки. К царскому столу не поставляли, кроме поташа, ничего… Впрочем, веревки у лукояновцев выходили отменные и славились на всю губернию и даже за ее пределами, но посылать их к царскому столу все же не решились. Мало ли как могут понять в Петербурге…
В мае
восемьсот шестнадцатого года, ровно через тридцать семь лет после того, как по
екатерининскому указу Лукоянов стал уездным городом, он сгорел. Не весь, но на
две третьих. Из почти трехсот обывательских домов сгорело двести. Кроме домов
сгорела деревянная церковь с колокольней, все хлебные магазины с семенным
зерном, соляные магазины, в которых хранилось сорок шесть тысяч пудов соли и
цейхгауз с оружием. Пожар был в мае. Как лукояновцы
пережили зиму семнадцатого года… Набились ли как сельди в бочки в оставшиеся
дома или разъехались по окрестным деревням, или рыли землянки… Ровно через год
после страшного пожара, в мае семнадцатого года сгорели оставшиеся дома и здания
всех присутственных мест с документами. Хорошо еще, что пожарным удалось
вытащить живыми из горящей тюрьмы арестантов. Как говорил по другому, но тоже
печальному, поводу персонаж одной из пьес Уайльда «Потерю одного из родителей еще можно рассматривать как несчастье, но потерять обоих похоже на небрежность».
Нижегородский губернатор, узнав о том, что Лукоянова
больше не существует в самом прямом смысле этого слова, повелел перенести
столицу уезда в село Мадаево в двадцати пяти верстах
от пепелища. Лукоянов был разжалован в село, а Мадаево
стало городом. Всем лукояновским чиновникам было
предписано немедля переехать в Мадаево и там
приступить к исполнению своих служебных обязанностей. Чиновники, не посмев
ослушаться, переехали, но через восемь месяцев так запросились из этой лесной
глуши обратно на родное пепелище, что написали донос прошение императору
Александру Первому о том, что условий для их работы никаких, жить приходится в
курных избах и козы, оставленные бабами без присмотра, жуют гербовую бумагу.
Прошение было составлено так умело, что уже через четыре месяца пришел
высочайший указ о возвращении столицы в Лукоянов, возвращении ему статуса
уездного города и переезде из Мадаево всех
чиновников. Мадаевских баб обязали внимательнее
присматривать за козами, а вот нижегородского губернатора отставили. Вдруг
выяснилось, что при нем в губернии расцвело мздоимство, и даже он сам был
уличен в том, что во время войны с французом брал взятки за откуп от воинской
повинности и присваивал казенные деньги от сиротского довольствия. То есть взятки-то он брал давно и расхищать
начал тоже не вчера, но лукояновские пожары осветили
всю эту его противозаконную деятельность таким ярким светом, что… будь ты хоть
трижды губернатор, а связываться с чиновниками не стоит. Себе дороже выйдет.
Лукоянов отстроили быстро – года за три. Потом еще десять лет прошло в
полудреме. Впрочем, был построен каменный Покровский собор, колокольный звон
которого был слышен на двадцать верст в округе, а в двадцать седьмом было
открыто двухклассное уездное училище. Первое в городе. Достоин упоминания и тот
факт, что в городе с двадцатого по двадцать четвертый год, с двух до шести лет
прожил будущий писатель Мельников-Печерский. Увы, отец его увез в двадцать
шестом году вместе со всей остальной семьей в Балахну, а проживи он здесь еще
шесть лет, мог бы встретиться с Пушкиным, который проезжал через Лукоянов по
пути в Болдино. Наше все могло бы погладить смышленого мальчонку по голове и
подарить ему каменный мятный пряник, который Наталья Николаевна сунула своему
жениху в дорожную сумку с едой еще в Москве. Теперь этот пряник занимал бы
почетное место в экспозиции лукояновского краеведческого музея и директор музея
Мельникова-Печерского в Нижнем изводил бы директора лукояновского музея просьбами
предоставить пряник для выставки, посвященной годовщине или к юбилею писателя,
а директор лукояновского музея писал бы письма в областное министерство
культуры с просьбой оградить его и пряник, и на витрине держал бы муляж, а
настоящий пряник прятал бы в сейфе, где его погрызли бы мыши, и приехала бы
комиссия…
Пушкин останавливался в номерах при трактире местного булочника купца
Агеева, что на улице Пушкина. Помылся в большой деревянной кадушке, поспал,
поел в трактире горячих агеевских калачей с маслом, напился
чаю с густыми сливками, послушал музыкальную машину, посмотрел с тоской на
соседний стол, где пехотный поручик обыгрывал в штосс
какого-то елистратишку, вздохнул, приказал подать
себе на посошок рюмку лукояновской горькой и укатил в
Болдино.
Двухэтажное, прямоугольное в плане здание агеевского
трактира и до сих пор стоит на том же месте. Рядом стоит еще одно, похожее, но
гораздо длиннее и угловое. В угловом выбиты стекла и только на первом этаже в
правом углу дома теплится жизнь в маленькой конторе под названием «Эфест», оказывающей финансовые услуги населению. В
прямоугольном здании, в том, в котором действительно останавливался Пушкин,
стекла целы и даже кто-то, судя по занавескам на окнах второго этажа, живет. На
всякий случай я зашел в незапертую дверь организации торгующей пластиковыми
окнами, и спросил у скучающей девицы – в каком из этих двух домов
останавливался Пушкин? Скучающая девица скучным голосом ответила, что не знает,
и продолжала скучать. Правду говоря, не одна девица не в курсе того, где был
трактир Агеева. Когда областные специалисты из департамента по охране
культурно-исторических объектов заносили в специальный реестр номер агеевского дома, то перепутали дома, и в реестр попал
угловой дом купцов Валовых, в котором в пушкинские времена находилось военное
присутствие и казармы. Отчего не спросили местных краеведов и музейщиков – Бог
весть. Теперь музей пишет и пишет письма в Нижний, чтобы изменить в реестре
номер дома, но проще, видимо, поменять дома местами, чем изменить цифру в документе.
И черт бы с ним, с этим реестром, но в доме Агеева еще живут две семьи, и сам
дом по документам проходит как ветхое жилье. Вот расселят эти две семьи в
другие дома, а ветхое жилье… Конечно, до такого дойти не должно, поскольку это
уж совсем ни в какие ворота не лезет, но как представишь себе наши ворота, в
которые и не такое влезало, то поневоле и задумаешься.
В Лукоянове есть и еще один дом, связанный с Пушкиным – дом,
принадлежавший бывшей его крепостной, Ольге Михайловне Калашниковой. Пушкин ее отпустил
на волю и даже выдал замуж за мелкопоместного дворянина Ключарева. Этот дом и
был приданым Ольги Михайловны. Пушкин дал ей денег, чтобы она его купила. У
Ольги Михайловны от Александра Сергеевича был не только дом, но и сын. Муж
Калашниковой был человек хороший, тихий. Вот только пил сильно.
Ольгу Калашникову Пушкин сделал прототипом русалки в одноименном произведении, а Лукоянов, хоть и краешком, но все же протиснулся в «Историю села Горюхина». Примечательно, что всегда по этому случаю цитируют место из повести, в котором написано: «…был переименован в город в 17… году, и единственным замечательным происшествием, сохранившимся в его летописи, есть ужасный пожар, случившийся десять лет тому назад и истребивший базар и присутственные места». И точно – это о Лукоянове и о страшном пожаре, который был в нем в шестнадцатом году. Со всем тем и предыдущее предложение «История уездного нашего города была бы для меня удобнее, но она не была занимательна ни для философа, ни для прагматика, и представляла мало пищи красноречию» тоже о нем!
Лукояновцы, несмотря на бюрократические чудеса с домом купца Агеева, Пушкина любят. К двухсотлетию со дня его рождения поставили бюст и разбили скверик на том самом месте, где находилась ямская изба, в которой Пушкину меняли лошадей. Ну и чтобы уж закончить с пушкинской темой в истории Лукоянова, скажу, что возле железнодорожного вокзала видел я крошечный продуктовый ларек под вывеской «Болдинская осень» 6.
Вернемся,
однако, в музей. В одном из его коридоров стоит прислоненная к стене бронзовая
табличка довольно внушительных размеров. На ней написано «В память освобождения
крестьян от крепостной зависимости 19 февраля
Вот я написал про буквы и остановился. До самого открытия в семьдесят четвертом году в Лукоянове первой почтово-телеграфной конторы на линии Лукоянов – Арзамас – Нижний Новгород не происходило ровным счетом ничего. Купцы торговали рогожами, деревянными ложками, говядиной, чаем, кадушками, пряжей, тележными колесами и воском, обыватели выращивали на огородах капусту с горохом, а на подоконниках герань. И все, включая мышей7 в погребах и амбарах, спали после обеда. Зато уж после открытия телеграфа можно было молнировать в Арзамас «Встречайте партию рогож» и… снова тишина. Шутки шутками, а Лукоянов все же развивался и даже богател. Если в 1784 году в городе числилось всего два купца третьей гильдии, то в 1864 году уже одиннадцать. Правда, все той же, третьей гильдии. В списке тринадцати городов Нижегородской губернии по объявленным купеческим капиталам Лукоянов занимал лишь девятое место. Как бы там ни было, а к столетию Лукоянова именно на деньги местных купцов построили двухэтажное здание городского начального училища для мальчиков.
В девяносто первом году Поволжье поразила засуха, неурожай и голод. За голодом пришли сыпной тиф и холера. В Лукоянов в составе губернской продовольственной комиссии по борьбе с голодом приехал В.Г. Короленко, написавший об этих печальных событиях книгу очерков «В голодный год». Если вспомнить «Историю села Горюхина» и то, по какому поводу в ней оказался Лукоянов, да прибавить к «Истории» книжку Короленко… Воля ваша, а лучше бы таких поводов и вовсе не было8.
В девятьсот третьем году через железнодорожную станцию Лукоянов прошел первый пассажирский поезд. В Лукоянове устроили паровозоремонтное депо. Железная дорога… не превратила Лукоянов в Нью-Васюки. По-прежнему торговали на городских базарах кадушками, рогожами, деревянными ложками, мукой и яблоками. Среди местных сортов славились сладкие: «Черное дерево», «Бабушкино» и «Бель духовская». Прогресс медленно вползал в Лукоянов. В городе появилась первая частная аптека Канцевича. От других уездных аптек отличалась она не тем, что в ней имелся большой выбор сельтерских вод с самыми различными сладкими сиропами, а тем, что ее хозяин был большим оригиналом и держал на привязи вместо собаки волчицу. Мало того, он еще на Масленицу запрягал в санки огромного черного козла и катался по городу.
Прогресс коснулся и лукояновской торговли. Если в магазин к купцам Чивкуновым за покупками приходили дети, то им выдавали бесплатный леденец на палочке. Купец Бычков над дверью повесил колокольчики, звеневшие при каждом открытии двери, а в магазине Королевых не было ни леденцов, ни колокольчиков, но над входом было написано большими буквами «Сегодня за деньги – завтра бесплатно». Эта вывеска имела в Лукоянове огромный успех. В те простодушные времена о том, что завтра не наступит никогда, кроме старика Королева, в городе не догадывался, кажется, никто.
Булочник Сипин был любим лукояновской детворой за то, что в удачные базарные дни, распродав все свои пресные калачи, имел обычай выпивать стакан водки и с песнями идти домой, но не по суху, а по реке Теше, на берегах которой и стоит Лукоянов. Дети бежали за Сипиным по берегу и бились об заклад или на щелбаны – дойдет ли до дому булочник по воде или все же выберется на берег.
Уездным исправником в Лукоянове был Философ Геннадьевич Велтистов. Бог весть, отчего его назвали так родители. Кажется, ни в каких святцах, включая древнегреческие, такого имени нет9. Может, был его батюшка вольнодумцем и любил после обеда вздремнуть с томиком Канта или Лейбница на коленях, может, даже и сам пописывал статейки о лейбницевых монадах в лукояновский «Вестник садовода и огородника», а может, просто изводил жену вопросами о феноменологии духа и, не дождавшись от нее ответа, злился, стучал кулаком по столу и спрашивал: «Прасковья, ты вообще Гегеля читала?!»
В селе Атингеево местные крестьяне научились делать прекрасные свиные окорока, которые, как утверждают местные краеведы, даже поставлялись к царскому столу. После поташа это был второй лукояновский продукт, который поставлялся к царскому столу.
Тому, кто в этом месте зевнет и… еще раз зевнет, скажу, что другой истории Лукоянову дадено не было. Кабы лукояновцы покоряли Северный полюс или строили Вавилонскую башню – я бы и писал о полюсе и башне, а не об уездном исправнике. Хотя… можно и о полюсе.
Жила в Лукоянове купеческая семья Урванцевых. Был у них на Базарной площади магазин, где торговали тканями, но не о тканях речь. В 1893 году у Николая Урванцева родился сын Николай. В восемнадцать лет он поступает в Томский технологический факультет на механический факультет, но под влиянием профессора Обручева и его книг «Плутония» и «Земля Санникова» переводится на горное отделение. В восемнадцатом году Урванцев институт заканчивает и в этом же году, работая в Сибирском геологическом факультете убеждает адмирала Колчака в необходимости финансирования экспедиции в труднодоступные района Заполярья. Адмирала Колчака. В восемнадцатом году. На пароходе экспедиция добирается от Красноярска до Дудинки, а от нее на оленях и пешком до Норильских гор. Именно Урванцев обнаружил в районе будущего Норильска наряду с углем медно-никелевые руды. Именно Урванцев был одним из основателей Норильска. Потом были экспедиции на Таймыр, Северную Землю и в Северную Сибирь на поиски нефти. Советская власть наградила Урванцева за его выдающиеся успехи в деле изучения полярных районов двумя орденами Ленина, орденом Трудового Красного Знамени, Большой золотой медалью Географического общества, серебряной медалью имени Пржевальского и семью годами лагерей. В тридцать восьмом его арестовали как бывшего колчаковца и члена контрреволюционной вредительской организации. В основанный им Норильск он попал в сорок первом году заключенным. К счастью, Урванцев выжил и вышел на свободу в сорок пятом. Через год после смерти Сталина его реабилитировали. Похоронили его, как он и просил, в Норильске вместе с женой. Теперь в Лукоянове есть улица Урванцева. Такие же улицы есть и в Красноярске и в Норильске. Есть еще и бухта и мыс Урванцева на острове Олений в Карском море, минерал урванцевит… Таких посмертных почестей удостоился, пожалуй, еще только один знаменитый лукояновец – ботаник Валерий Иванович Талиев. По решению Географического общества его имя увековечено в названии четырнадцати растений, среди которых колокольчик Талиева, василек Талиева, сирения Талиева, тюльпан Талиева и даже загадочная наголоватка Талиева. Талиев, кроме своих научных заслуг, был одним из тех, кто подготовил в двадцать первом году знаменитый декрет об охране памятников природы, садов и парков.
Вообще, если начать рассказывать о знаменитых лукояновцах, то никогда не закончить. Среди них и основоположник науки о вечной мерзлоте М.И. Сумгин, и выдающийся хирург-онколог Н.Н. Блохин и многие другие. Видимо, судьба, отказав Лукоянову во внешних событиях его истории, решила возместить их яркостью биографий самих лукояновцев.
Кстати, о лукояновской истории. Пока мы говорили о знаменитых лукояновцах, в городе в девятьсот пятом году успела образоваться социал-демократическая организация, прошла в том же году забастовка лукояновских железнодорожников, в четырнадцатом году открылась эвакуированная из Ревеля женская гимназия, и, наконец, в январе семнадцатого в Лукоянове завелись первые большевики. Дальше все покатилось как снежный ком с горы – образование Совета солдатских депутатов, объединение его с советом рабочих депутатов, митинги, лозунги, съезды, резолюции и прокламации, провозглашение Советской власти и присоединение к совету солдатских и рабочих совета крестьянских депутатов. Когда концентрация советов в Лукоянове достигла предельно допустимых значений и даже превысила их, в городе прошел первый уездный съезд Советов.
Уже в девятнадцатом году в городе вышел первый номер большевистской газеты, который назывался «Лукояновская мысль». Не правда, не знамя, не труд и не серп с молотом, а мысль!10 И это в то время, когда в столицах были одни «правды», «известия» и «труды» со «знаменами». Много ли в России газет, в названии которых и теперь есть это слово? И не газет, кстати, тоже.
Первым редактором «Лукояновской мысли» был Александр Зерчанинов – будущий литературовед, профессор и создатель школьного учебника по литературе для восьмых и девятых классов, по которому детей мучили литературой с начала тридцатых и до конца шестидесятых годов. Это в его учебнике цитат из Ленина, Маркса и Энгельса было едва ли не больше, чем цитат из Гончарова, Толстого и Чехова. Это в его учебнике написано про «оторванную от жизни поэзию Фета», про то, что в «Обломове» Гончаров «углубляет показ разложения феодально-крепостнического строя и выносит ему суровый приговор, хотя и с некоторой затаенной грустью».
Зерчанинову было мало «Лукояновской мысли» и он придумал издавать еще и школьный литературно-художественный альманах «Апофеоз». Определенно этот человек не привык отказывать себе в названиях. Кабы не уехал неугомонный Зерчанинов в двадцать первом году в Нижний Новгород, а потом и в Москву, кто знает, как сложилась бы судьба «Лукояновской мысли» и «Апофеоза». В тридцатые можно было только за одни названия этих изданий получить срок.
Оставим, однако, литературу и повернемся к лукояновской каждодневной жизни. Из уездной она превратилась в районную. В тридцатом открыли МТС, в тридцать втором все сорок четыре районных сельсовета получили телефонную связь и теперь начальству, вместо того чтобы трястись по ухабам в какую-нибудь глухую деревню, собирать колхозников на собрание и в синем махорочном дыму перекрикивать мужиков и баб, можно было просто позвонить по телефону и, не повышая голоса, спросить председателя – где надои, почему до сих пор не посеян овес и не завелись ли у него часом в сельсовете троцкисты с зиновьевцами.
В тридцать четвертом заложили парк имени Ленина, а в тридцать восьмом вступила в строй первая очередь городского водопровода. Забегая вперед, скажу, что ответную к водопроводу часть – городскую канализацию – в Лукоянове стали строить почти через полвека, в восемьдесят шестом. В тридцать восьмом же открыли школу медицинских сестер и через год приняли участие во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Еще через два года была война. Одна лукояновская промартель шила летнее и зимнее обмундирования, другая – маскировочные сетки, а третья – вязала стальные заградительные сетки против подводных лодок. Между прочим, именно лукояновским швейникам было поручено изготовление первых армейских погон. Погибло лукояновцев много. Так много, что почтальоны, которые, конечно же были женщинами, гнали самогон, поили им местных забулдыг для того, чтобы те относили похоронки в семьи погибших.
После войны, в конце пятидесятых, наконец-то закончили электрификацию всего района. В шестидесятых построили завод по производству сухого обезжиренного молока, новый цех мясокомбината и ремонтно-подшипниковый завод. В семидесятых – заводы крупнопанельного домостроения и кирпичный. Если все эти заводы и цеха перечислить еще раз, то получится список умерших в последние годы предприятий11.
В музее создан уголок послевоенных лет. В нем, к счастью, нет таблиц и графиков с кубометрами, центнерами с гектара, литрами и киловаттами, зато есть коврик с оленями, витиеватая этажерка и висящие на стене портреты серьезных, принаряженных для фотографирования лукояновцев. Все эти коврики, этажерки и портреты принесла из дому директор музея – Елена Валентиновна Кузнецова.
Она директорствует в музее уже восемь лет. Самому музею уже пятьдесят семь. Поначалу он был музеем на общественных началах. Тогда-то его и ограбили в первый раз, еще в восьмидесятых. Прямо в день города и ограбили. Вынесли старинное оружие, попавшее в музей еще из дореволюционных, купеческих коллекций. Теперь в нем целых три сторожа женского полу. Нижегородское начальство требует от директора сторожей сократить, а вместо них завести современную сигнализацию и решетки на окнах. Оно, конечно, правильно, но только одно оформление бумаг на эту сигнализацию стоит двести тысяч, а еще установка, а еще ежемесячный платеж. Нижегородское начальство говорит, что деньги на это все надо брать, где хочешь. Елена Валентиновна хочет не сокращать сторожей, потому как они живые и потерять работу, где им платят целых семь тысяч рублей в месяц… Ну, да про эти подробности начальству слушать неинтересно. Директор и сама получает немногим больше сторожа, а потому еще и подрабатывает учителем истории. Зато ей грамоту дали за хорошую работу. Правда, на листке обычной бумаги, а не на красивом бланке. Она не обижается, но губы поджимает, когда об этом рассказывает. И то сказать – почему бы ей не дать грамоту, если она со своим музеем что ни год, то издает книжки по истории Лукоянова. Получила несколько грантов от «Единой России» на издание книг о знаменитых лукояновцах. Сразу эти деньги в типографию и отдала. Ну, это сказать просто – получила и отдала, а по условиям гранта надо привлечь еще полстолька и эти полстолька надо выбить у местной администрации. Поди, выбей из них… На ремонт проваливающихся полов в музее она брала доски из дому. На ремонт повалившегося забора… все же денег дали. Со скандалом, но выбила. Если не шуметь, то и не дадут. Вон дом культуры на центральной площади ничего не требовал – теперь из него всех выселили, потому как он вот-вот завалится.
В программе развития внутреннего туризма они участвуют. Как все – так и они. Вот только участие их бумажное. Для настоящего участия туристам хорошо бы что-то показывать, кроме музея. К примеру, трактир Агеева, в котором останавливался Пушкин. Хорошо бы этот трактир к моменту показа отремонтировать и привести в божеский вид, а как это сделать, когда в реестре памятников значится совершенно другой дом…
Походив о центральной части Лукоянова, я увидел, что и правда, показывать особенно нечего. Купеческих домов осталось мало, а на дома советской постройки глаза бы не глядели. Все же глаза мои углядели памятную табличку на одном из старых домов. На ней был портрет улыбающегося старика в очках. Рядом с ним написано «Выдающийся Лукояновский краевед, внештатный сотрудник газеты «Лукояновская правда», Алексей Иванович Пох. 1909 – 1993. «Чего не знает Пох – знает лишь Бог», – говорили о нем лукояновцы». Смотрел я на эту табличку и думал о том, что хорошо жить в провинции, в маленьком уездном городке – там есть хоть и небольшой, но все же шанс оставить после себя памятную табличку с прилагательным «выдающийся». Впрочем, об этом надо было раньше думать. Теперь уж поздно.
Перед уходом из музея показала мне Елена Валентиновна странный аппарат, напоминающий выкованный из железа скелет огромного кузнечика юрского периода размером с велосипед. Оказалось, что это аппарат для изготовления гвоздей. Ему без малого сто лет. В первую мировую войну увидел его один из лукояновцев в Германии. И так ему это устройство понравилось, что каким-то образом умудрился он изготовить его чертежи. По возвращении с фронта пошел он в кузницу и, поскольку сам был кузнец, да еще и хороший, этот аппарат выковал. Так и кормилась его семья до второй войны изготовлением гвоздей. И всю войну кормилась, и после нее. Сам-то кузнец ушел на фронт и не вернулся. Принесли это чудо техники в музей его потомки. Елена Валентиновна принесла из дому проволоки и… наделала гвоздей. Пока была проволока – приходящих в музей детей от этого аппарата было не оттащить. Если бы на экскурсию не пришли полицейские из Нижнего, проволока и сейчас бы еще оставалась.
——————
1 Здесь мы ни в коем случае не входим в рассуждения на тему о том, правильно ли называть эрзян, мокшан и терюхан* мордвой. Вопрос этот болезненный и до того запутанный… В лукояновском краеведческом музее, в зале, где проходит выставка местного эрзянского скульптора и резчика по дереву Николая Абрамова, экскурсовод Николай Иванович (эрзянин, как мне потом рассказали) чуть не съел меня вместе со всеми, довольно внушительными, деревянными скульптурами, когда я неосторожно объединил эрзя и мокшу одним этнонимом «мордва». Короче говоря, не входим. Даже и не пытаемся.
*От терюхан, которые когда-то жили еще в селе Лукояново в шестнадцатом веке, оставалась в городе улица Терюшаны. Терюхане были «засечными сторожами» и охраняли проходы в засечных полосах от проникновения казанских татар и ногайцев. За это им полагались привилегии – бесплатные земельные наделы и освобождение от уплаты налогов. После взятия Казани граница отодвинулась и терюхане свои привилегии потеряли, а в 1639 году им и вовсе пришлось уезжать из Лукоянова в места компактного проживания своих соплеменников. Улица, однако, по старой памяти так и называлась Терюшанами, пока не переименовали ее в улицу Ленина, который в Лукоянове никогда не жил, засечным сторожем не служил и от одного вида татарской или ногайской конницы, мчащейся с гиканьем и свистом в атаку, наверняка упал бы в обморок.
2 Куда при этом делась Афимья Карпова – ума не приложу. Может, так и жила в Лукоянове старой одинокой старухой, помнившей еще Ивана Грозного. Висел у нее в красном углу под иконами портрет Ивана Васильевича, с которым она каждый день разговаривала, а мужикам, забывавшим ломать шапку при встрече, грозила скрюченным узловатым пальцем и шипела: «Грозного на вас нет! Вот бы он вам башки-то поотрубал бы вместе с шапками».
3 В одном из залов лукояновского краеведческого музея висят за стеклом два красивых женских костюма богато украшенных вышивкой. Один из них костюмов – костюм мокшанки, а другой – эрзянки. Сами костюмы сравнительно новые им лет по сто пятьдесят, не больше, а вот мониста на них удивительные. На костюме мокшанки оно сделано из медных денег времен Алексея Михайловича, а на костюме эрзянки – из латунных счетных монетовидных жетонов времен Людовика Шестнадцатого. После французской революции, когда в самой Франции нужда в королевских жетонах отпала, их завозили в Россию буквально в промышленных количествах. В Поволжских деревнях продавали их местным красавицам татары-коробейники.
4 И доныне в некоторых мордовских селах есть в названиях существительное «майдан», а уж прилагательные могут быть разными – и Казенный, и Тольский, и Сиалеевский.
5 В объявлении о продаже, в графе «срок существования бизнеса», я прочел: «сто лет». Не знаю, как владелец, но я бы себя чувствовал при этом так, точно продаю бабушкины фамильные драгоценности.
6 На привокзальной площади, на специальном постаменте стоит огромный паровоз серии «Л», выкрашенный черной и красной красками. Приезжали бы в Лукоянов туристы – они бы с этого паровоза не слезали бы. Увы, они не приезжают и потому лукояновский вокзал безлюден и тих. Сами же лукояновцы приходят на вокзал только по нужде. К примеру, когда уезжают в Москву на заработки.
7 Должен сказать, что отдел природы лукояновского краеведческого музея поразил меня большой коллекцией чучел мышей. Здесь есть и чучело лесной мыши, и домовой, и желтой, и полевой и даже какой-то огромной мыши в желтых пятнышках, оказавшейся при ближайшем рассмотрении детенышем крапчатого суслика. Есть в отделе природы удивительный экспонат. Это чучело пеликана, про которого на этикетке, лежащей рядом, написано: «Пойман у села Поя в 1964 году гражданином Ермолаевым». Как его занесло в лукояновский район… Жаль, что гражданин Ермолаев не спас его, а отнес в музей. Мог бы спасти, выкормить рыбой. Перезимовал бы пеликан у него в теплом хлеву. К весне выпустил бы. Одного пеликаньего гуано сколько осталось бы. Удобряй – не хочу. А может, и не улетел бы он. Ермолаев звал бы его, к примеру, Михалычем. Ходил бы с ним на рыбалку, как вьетнамский крестьянин. Защищал бы от назойливых ребятишек. Эх, Ермолаев, Ермолаев… Зачем ты оказался пеликану гражданином, а не товарищем…
8 Во время голода лукояновский купец Валов пытался нажиться на народном несчастье. Каким образом он пытался это сделать теперь уж неизвестно. Может, продавал хлеб по высокой цене, а может, присваивал часть государственного зерна, выделяемого для голодающих крестьян. Зато доподлинно известно, что настоятель Поковского собора о. Василий Цедринский наложил на него за это епитимью. Кроме строгого поста должен был купец Валов приходить в церковь по праздничным дням в специально отлитых для этого случая чугунных колодках. О приближении Валова к церкви прихожане слышали задолго до его появления. Кабы теперь… то от грохота колодок все тех, кто наживается… Ну, да что об этом мечтать.
9 На самом деле в святцах есть такое имя. Если ты родился тринадцатого июня, то быть тебе Философом. Впрочем, на тринадцатое июня есть еще два имени – Борис и Николай. Нет, как хотите, но его папаша был вольнодумцем.
10 Увы, теперь газета называется «Лукояновская правда».
11 Когда развалился ремонтно-подшипниковый завод, тысячи и тысячи сверкающих металлических шариков выкатились на улицу Пушкина. Счастливые дети набивали ими полные карманы, бросали крупные с моста в речку, а мелкими стреляли из рогаток друг в друга и по окнам. Множество проходивших мимо людей не смогло пройти и упало, поскользнувшись на шариках. Пришлось даже вызывать полицию, чтобы навести порядок.