Игорь Бобырев. Все знают, что во время войны в мою квартиру попал снаряд
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2016
Игорь Бобырев. Все знают, что во время войны в мою квартиру попал снаряд. – Санкт-Петербург: Транслит, 2016. – 36 с. – (kraft) (Альманах "Транслит" и Свободное марксистское издательство).
С дебютной книгой Игорь Бобырев не торопился. В общем случае для довольно молодого поэта выбор правильный. Тем более для поэта вполне известного. Но был ли верным такой выбор именно для этого автора – сразу ответить не выйдет. Надо будет подумать. Тем и займёмся.
Бобырев появился в печати и вообще в литературной сфере лет десять назад. Вскоре был замечен. Наверное, после выдвижения на премию «ЛитератуРРентген» 2008-го года и публикации того же года в журнале «Волга». Публикация та сопровождалась (нечастый случай!) довольно комплиментарным послесловием Сергея Круглова, точно сформулировавшего главные свойства поэтики уверенно начавшего автора. В числе таковых свойств пребывала, например, «голая экзистенция на голой весенней земле»[1].
Это очень верно. Как верно и наблюдение о предельной концентрации поэзии в сверхкратких текстах. Конечно, направление поисков Игоря не было уникальным. Помимо совсем очевидных имён, средь предшественников, думаю, надо упомянуть Василия Розанова (впрочем, отмеченного Кругловым), Юрия Олешу, Владимира Гандельсмана – в его ипостаси автора «запасных книжек» «Чередования». Современников, пишущих в сходных манерах, ещё больше. Отчего-то первым вспомнил Андрея Черкасова. Но он вообще на слуху. Менее явно, однако вполне отчётливо в близком звуковом спектре можно угадать голоса Дмитрия Чернышева и Александра Корамыслова. Они постарше, однако, покуда не огласили мэтром – ты ровесник. Кстати, насчёт параллелей со стихами Корамыслова предвижу возражения, но тексты –
***
многие христиане хотели бы оказаться во время распятия
подле креста
или
***
пыльца слов внутри ветра
– согласимся, заставляют вспомнить об авторе из Воткинска.
Впрочем, с самого начала поэзия Бобырева имела отчётливо собственные черты. Прежде всего, он никогда не искал намеренной спонтанности. Не «выхватывал звуки из голосов улицы». Разумеется, в таком приёме ничего плохого нет, просто Игорю он чужд. Не было в его текстах и однозначно читаемой иронии. Кажется, в явном виде её он оставлял для ехидных комментариев в популярном тогда Живом Журнале. Нет, ирония, конечно, существовала и в стихах. Но на уровне их совокупности. Тотальная и незаметная одновременно. Уж слишком серьёзным был объект той иронии.
А на поверхности текстов преобладали большей частью строгие античные мотивы. Для их обнаружения усилий не требовалось. Скорее, интересно было наблюдать метод применения этих самых мотивов. Для тогдашних стихов Бобырева античность казалась столь же органичной, сколь органичным был мир Поволжья для Геннадия Айги – автора, для Игоря крайне важного. Сопряжение же с современностью шло в каких-то очень высоких (или глубоких – в данном случае важно значение по модулю) слоях.
Был ещё один важный аспект поэтики «исходного» Бобырева, вновь заставляющий вспомнить об Айги. Я имею в виду своеобразную вариативность подхода, рассмотрение объекта с разных точек. Иногда объект мог казаться весьма странным. Даже отсутствующим. Вот финальный текст из одной подборки:
***
синтетика
И в следующем номере другого журнала:
***
синтетика
СПб
И в первой, и во второй публикациях краткое высказывание, оставаясь самостоятельным, было встроено в совокупность текстов. И минимальное, в сущности, изменение сильно влияло на суть более солидного высказывания.
Далее со стихами Бобырева произошла метаморфоза. В них вдруг появился автор. Или лирический герой – для этого типа текстов различие несущественное. Ранее строки парили навроде упомянутой уже пыльцы внутри ветра. А затем пыльца вдруг стала оседать. Оседать на конкретные вполне предметы, повторяя их форму. Получалось тоже интересно, но тяжелее. Появились нарративы, авто- или просто биографические аллюзии. Заметим: перемена стиля совпала с перерывом в публикациях. Года на три. Была ли тому причиной воля редакторов, или автор сам не предлагал своих стихов, но чувство, возникавшее при отслеживании текстов в социальных сетях, можно охарактеризовать как «тревожное, благожелательное любопытство». Интересно было – что из всего этого выйдет.
А вышла книга. Снаряд, помещённый в заголовок, возникает ещё всего лишь один раз. Да и то ни он, ни разрушенное им жилище не станут главными персонажами стихотворения. Не говоря уж обо всей книге. Мимолётность снаряда – каламбур дешёвый, но в данном случае, кажется, верный. Хотя речь идёт, увы, о снаряде, попавшем в цель:
***
все знают что во время войны
в мою квартиру попал снаряд
а так как это было зимой
мы перешли жить на другую квартиру
которая не пострадала
там было очень холодно
так как нигде не топили
я сидел дома и у меня изо рта шел пар
Пар изо рта здесь не в пример важнее взрыва. В текстах Бобырева так было всегда; тут у него лишь возник повод сказать это явным образом.
Заметим, с условно ранней манерой автора в этой книге прослеживается немало общего. Причём это общее немедленно тут же оказывается и различием. Скажем, тексты стали очевидно длиннее, а дыхание их вернулось к тому, жившему в стихах прежних. И опасно затихавшему в строках, заполнявших временной промежуток между дебютом и тем, как Бобырев пишет сейчас.
Образы тоже во многом сохранились, но вот метод их использования переменился. Часто – на противоположный. Например, тут мифологический сюжет служит не средством взглянуть на современность, но орудием обратной перспективы:
***
еще несколько минут и он проснется от боли
будет шарить по полу натыкаясь на овец
и перебив пару мужланов
от боли и ярости
вырвет кусок скалы
но все будет напрасно
Интересно, от чьего имени это сказано: Зевса? Одиссея? Или Энея, следующего за Одиссеем и откуда-то узнавшего свежую по тем временам историю? Или одна из мойр являет свою волю?
Остался приём вариативности взгляда. Тоже остался, переменившись. Вот три подряд стихотворения, где зеркала установлены с прецизионной точностью:
***
выпал снег а никто не знал что он выпадет
все были удивлены т.к. был сентябрь
а в сентябре снег бывает только в горах
и все были удивлены
и даже стали собирать этот снег
и где-то хранить
***
я смотрю за окно
выпал снег
а было еще очень тепло
и все стало таять
и люди стали месить эту грязь
***
выпал снег а окна у нас не было
и на окно налепили пакет
и мы стали чувствовать себя
чем-то вроде овощей
Тема хранения, необходимости сберечь имеющееся, повторно возникает в финале, закольцовывая три текста. Вообще, метод не очень хороший – в силу своей безопасности. Однако когда у нас на глазах случается переход от общего «никто» через частный взгляд к абсолютной физиологии холода, к переходу от человеческого существования, минуя многие ступеньки, к растительной неподвижности, обертона приём оправдывают. А уж аллюзии на манну небесную делают из классической триады «тезис-антитеза-синтез» не объект учебника логики, а, например, снежок. Или картофелину.
Что ещё принципиально изменилось в стихах, кроме увеличившегося числа строк? Пожалуй, в них появилось время. Прежде всего – личное, авторское время. На мой взгляд, это важнее присутствия того самого лирического героя:
***
мылся в ванной
а потом посмотрел на отбитый угол
и мне показалось что это раковина
странно подумал я ведь раньше
это был дельфин в лучшем случае
это была черепаха
что же с ней стало
я пристально посмотрел еще раз
но ничего не увидел
Наверное, это текст о взрослении. Кто-то подумает, что взрослеть-то в таком, пусть молодом, но вполне зрелом возрасте поздновато. Так ведь никто и не говорит, что наблюдение о том, как из дельфина получается ничего, сделано именно сейчас.
Однако, да. Время идёт, волшебства убывает. Волшебство это становится разовым:
***
ем банан
а андрей говорит я хочу яблоко
я делаю из банана яблоко
и протягиваю ему а он говорит что уже передумал
тогда я говорю хорошо но если ты опять передумаешь
я не смогу вернуть все обратно
Просто раньше нарочитое колдунство было совсем ненужным, а теперь вот пригодилось – ради шести строчек о любви и расставании.
Напомним, однако, что мы читаем книгу посткризисную. Вернее, так: для автора кризис, похоже, миновал, а вот для литературы и, в частности, для поэзии – не очевидно. Об этом Игорь Бобырев пишет нередко. Например, в статье, более похожей на манифест: «Глоссолалия, излом речи, трещина, заполняемая вечностью языка, – такой взгляд характерен для многих поэтов. Трансформируя быт в поэтический мир, мы идем по пути языка и его компонентов – вещей, вступая в особую звуковую ткань»[2].
Здесь приметно некоторое лукавство. У самого-то Бобырева никакой глоссолалии, никаких изломов нет! Скорее есть поиск единственных слов в единственном порядке. А смысл высказываний крайне ясен. И порой дублирует положения, излагаемые в теоретических работах. Только аккуратнее и верней:
***
написал стихи а потом зачеркнул
искусство особенно литература
должно обходиться без слов
такой визуальный проект
когда знаешь смысл но не надо читать
«Особенно» в данном случае, конечно, не слишком нужная красивость, но посыл внятен: слова должны стать неотличимы от дыхания, раствориться в нём. А пока нельзя так, пусть они к этому дыханию приблизятся, сколь возможно. Станут соприродны ему. И рисунку тоже – как соприродны разом дыханию и рисунку узоры на январском невыбитом стекле. Например, так:
***
недалеко от моего дома течет река
там есть такая дубовая роща
и на ее краю бьется родник
вода в нем теплая даже зимой
на дне видны разные жучки и пиявки
Поэзия здесь становится почти абсолютной. Или, может, время нынче такое, когда хорошо структурированная речь, состоящая из определительных, сама оказывается поэзией. Об этом Бобырев тоже пишет:
***
мне часто кажется что мы сидим в комнате
и нас сейчас позовут
разговорная речь происходит по тому же принципу
как и стихи
Знает ведь, что не позовут. И мы знаем. А всё равно читать интересно.
И как всегда: подумаем на тему «что же будет дальше». Наверное, дальше воспоследует уход (хотя бы временный) от плохих стихов. Термин «плохие» тут заслуживает кавычек. Они скорее чужие. Я имею в виду те самые тексты, где автор слишком активно вмешивается в структуры этого мира. Где лирический герой явен. Когда-нибудь потом и такого рода стихи вернуться, но на ближайшее время самой вероятной траекторией стихов Бобырева мне кажется направление в сторону Мишеля Деза. Совсем раннего Деза, начала шестидесятых. Собственно, Игорь Бобырев в тех областях уже бывал. В очень старых своих стихах. В тех, что не вошли в эту книгу. Теперь они появятся разве что в избранном. Жаль, конечно, но зато книга оказалась более цельной.
Так вот: Деза и Бобырев начинали с очень близко расположенных областей поэзии. Начинали независимо друг от друга, в разное время. Обладая абсолютно различным типом таланта, разным культурным багажом, разными, в конце концов, личными обстоятельствами. Деза впоследствии надолго ушёл из поэзии и вообще из словесности. Переиначивая Пушкина, вернулся афористом. К себе исходному, на опять-таки совсем ином этапе возвратился через полвека, став, понятное дело, совершенно другим. У поэзии Игоря Бобырева шаг спирали, думаю, будет покороче. Главное это спираль, а не круг. И спираль, кажется, восходящая. Или пружина, возможно.