Ольга Роленгоф. Время варваров
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2016
Ольга
Роленгоф. Время варваров. Стихи. –
Пермь: Арт Модерн | ОТ и ДО, 2015.
– 108 с.
Иногда критику (или
рецензенту) хочется почувствовать себя критиком в исходном значении этого
слова. Со всеми необходимыми атрибутами и причитающимися результатами. То есть,
в частности, хочется позлить автора. Пускай не очень всерьёз, особенно если
рецензия задумана далёкая от негатива, но всё же. Тем поначалу и займёмся.
Итак, когда-то Оля
Роленгоф была совсем маленькой и писала стихи… Думаю, уже разозлил. Захотите
узнать, чем? Да вот этой фразой. То есть на прилагательное «маленькая» Ольга
Роленгоф, скорее всего, с годами уже и не сердится, хотя когда-то и
предупреждала в увядшем ныне Живом Журнале, что говорить ей о её росте – это
как намекать Сирано де Бержераку на длину его носа. Но тогдашних своих стихов
она отчего-то по-прежнему не любит. На мой вкус – очень даже зря. Например:
***
Мне
показалось – птица,
А это
была лишь завязь,
Что в
куколку превратится,
Но в
бабочку – никогда,
Что будет
листом сердиться,
Под
солнечным ветром плавясь,
И будут
полеты ей сниться,
И прочая
ерунда.
И
медленно тая ночью –
Не
папоротник, цветет же!
Измученный
колокольчик,
А может
быть, лебеда,
Сурово
промолвит кожей,
Апостериори
тоже,
Что все
же и он прохожий
Из некуда
в никуда.
Автору лет пятнадцать,
кажется. А вот она же написала, будучи совсем чуть-чуть постарше. На пару,
вроде бы, лет:
***
Прижавшись
ртом к ошпаренному крану
И глядя в
бесконечье коридора
Я думаю,
что завтра встану рано,
А за
окном дорога и контора
И даже
если сыплется побелка
И потолок
стремится слиться с полом
И таракан
величиною с белку
Глядит из
кухни на меня с укором
Я все
равно с утра пойду в контору
Ведь
тараканы без сомненья вечны
А потерять
работу близко к дому
Непозволительно
и так беспечно
Согласитесь: от типичных
изводов даже и качественной поэзии юных барышень эти стихи совершенно отличны.
Они непохожи ни на изо-всех-сил-брутальные верлибры молодых феминисток-левачек,
ни на, упаси Бог, вирши «продолжательниц традиций великого русского стиха», ни
на филологические изыски. Единственное, что можно при желании поставить в упрёк
– чуть облегчённый ритм, будто назначенный для песни. Ну, так кто по ранней
молодости не хочет стать героем сцены? Да: пусть не рок-звездой, но заметной
фигурой и сетевой, и региональной литературы Ольга Роленгоф стала быстро.
Заметим: практически не участвуя в официальных или альтернативных (т.е. иначе
официальных) мероприятиях.
А потом многое
переменилось. Это естественно: люди ж взрослеют. Ольга занялась историей,
кинематографией, философией, публицистикой, переводами стихов и прозы. И всем
этим отнюдь не на ознакомительном или любительском уровне, а крайне серьёзно.
Сняла фильм, участвовала в организации нескольких конференций. Вообще, сделала
много хорошего. С первой книгой не спешила. Хотя и ничуть не опоздала. Вышла та
книга в 2007 году[1].
Внимание к сборнику
«Зрение» было умеренным, скорее – доброжелательным. Но у меня он вызывал, как
минимум, двойственные чувства. Ощущалось в нем нехарактерное
для Роленгоф ранее желание сказать всё и сразу. На смену привычным для неё
стройным и лёгким текстам пришёл сумбур говорения, где мысли не только не
выстраивались в строки, но будто и не успевали себя оформить в речь. А ещё
автор не включила в книгу ранние стихи. Её, конечно, выбор, но результат
казался странноватым. При этом тревожного ощущения не было. Чувствовалось: по
мере освоения новых миров, вживания в них стихи станут опять иными. Интересно
только было – какими?
И вот открываем новую
книгу. Забегая вперёд, скажу: не разочаровавшую книгу. Практически ни в чём не
разочаровавшую. Знаете, как птицы поднимаются по спирали – иногда оказываясь
почти на прежнем месте? Но это нам с земли кажется, что на прежнем. Мы же их в
проекции видим, снизу. На самом деле та птица уже много выше. В последний раз в
этой рецензии процитирую «прежнюю» Ольгу Роленгоф:
***
День,
говорят, опасный
Для ума и
рассудка,
В нем
заблудиться можно,
Как в
спичечных коробках.
Выйдешь
из дома ясный,
Вроде бы
на минутку,
Но
повернешь, заглянешь –
Выползешь
кое-как.
<…>
Век,
говорят, опасный
Для ума и
рассудка,
Но,
говорят, втянуться
Можно,
как в наркоту.
Выйдешь
из лона ясный,
Словно бы
на минутку,
А
закричать: «Обратно!»
Бог не
позволит рту.
А теперь стихотворение из книги новой, в пандан, так сказать:
***
Мальчик кормит голубей,
Мать Тереза – прокаженных,
А Орфей своих детей
Достает из небытья,
Мир так радостен – но скуп
Всяк из местных обряженных,
И от скупости давно ссохлась верная стезя.
…Мальчик кормит голубей,
Мать Тереза – прокажЕнных,
А Орфей своих детей
Достает из небытья –
Тот, кого узреть нельзя,
Получает выраженье,
А они – преображенье,
Исцелившись от себя.
<…>
Стихи-то, вроде, о схожем. Хотя говорить о тематике в поэзии – дурной тон; все же пишем о рождении-любви-смерти-искусстве-вечности etc. Скажу иначе: метод высказывания почти не изменился. А вот стиль – очень. Поэт точно переменил локацию, откуда он показывает нам различные измерения мира. И локация эта мне кажется более удачной: панорама шире. Автор её не застит собою. Оставаясь при этом безусловным ведущим разговора.
Неизменными остались истоки высказывания. В первую очередь – Окуджава и Решетов. Но это из поэтических предшественников. Едва ли не сильнее влияют книги непоэтические, мировоззренческие, системообразующие. Кстати, думаю, именно книжность начнут ставить Ольге Роленгоф в упрёк по выходу этой книги. И ещё инфантильность. Непременно вспомнят о «синдроме Питера Пэна». Ну, правда: куда годится, чтобы взрослый, в общем-то, автор всерьёз писал о феях и прочих обитателях тонкого мира? Да ещё порою и с явной дидактикой? Но давайте тогда посмотрим, о ком и обращаясь к кому часто говорит поэт:
***
Человек поднимается ночью,
Что-то сквозь сон бормоча,
Он пришел на землю,
чтоб на ней обрести бессмертную душу,
Но пока ему три и душа в нем пока еще явно не вся,
Я надеюсь, что он не нарушит,
И я не нарушу.
Он сидит и лепечет о чем-то, и маму зовет,
и глазами неосвещенными по лицу моему водит,
но сдается мне, что о другой он речи ведет…
что рукой без колец за плечо его ласково тронет.
Вот так: «душа в нем пока еще явно не вся». Смело с какой угодно точки зрения: с литературной, с педагогической, с религиозной. Для бабушек – так вообще страх, наверное. Но разве ж тут есть неправда? Сами-то мы когда решили, что душа в нас уже «вся»? Плохо, если решили.
А ещё замечательны «неосвещенные глаза» и лёгкая-лёгкая, но приметная мамина ревность к… к кому? Простор читательской фантазии открыт.
Парадокс, аналогичный тому, что возникает при чтении стихов о приходе в этот мир, заметен и в стихах об уходе отсюда. Наслаждение словом «смерть», демонстративную радость грядущего расставания любят показать разве что малоумные девочки из ВКонтакта. Так у Ольги и не радость. Верней, радость от иного, от разумного устройства этого мира, уходя откуда, ты парадоксальным образом и тут остаёшься, и обретаешь себя ещё где-то. Главное тут, опять-таки, культурная насыщенность текста. Да и смысл-то стихов об этом, повторю, ровно противоположный тем, что любят выкладывать в унылых пабликах. Не надо спешить, всему своё время. За тобой придут, родной:
***
Разливал виноградарь
вино по сосудам –
<…>
разливал, а потом приговаривал каждому:
до наступления сроков!
и смотри настоись,
не прогоркни там часом,
приду и проверю!
если будет одна неживая вода, то ведь вылью, испарится на солнце и даже
не успеет проникнуться землью,
ну а если от искры пойдет электричество,
то тогда мы встретимся снова.
Словом, возврат к условно простым ритмам и ясным высказываниям ни в коем случае не имел своей причиной желание схематизировать мир, подогнать его сложность под удобную картинку. Нет, мир этот очень многомерен – не только во времени и пространстве, но и по структуре своей. Здесь малое часто равно большому. Или, по крайней мере, соприродно ему. Вот уж сколь модна в последние лет двадцать тема страшной жизни неблагополучных локаций больших городов? Средства передачи этой жизни вполне стандартны: предсмертное дыхание заводов с бесчеловечными названиями, гопники за гаражами, шприцы… Нет, в цикле стихов Ольги о родном Индустриальном районе тоже есть задумчиво курящий двенадцатилетний пацан, мечтающий о карьере повара или как повезёт. Есть заводы. Но заводы эти вписаны незначительным эпизодом в куда более серьёзную историю. Не культурную даже историю, но скорее – естественную:
<…>
Тяжелые ноги ящеров топтали высокие безымянные травы,
А теперь здесь улицы – названные добровольно – Танкистов, Снайперов и Артиллеристов.
4.
Индустриальный… говорят, твоя эпоха закончилась.
Пора собирать заводские камни. Перекрасить в музеи.
И собственно внутрикультурные и межкультурные, свободные от влияния окружающей действительности сопряжения в книге не менее интересны. Скажем, вот короткий текст, написанный явно в стилистике тюркской поэзии. Совершенно не будучи знатоком оной, конкретный жанр предположить не рискну – для кыты слишком вольно и коротко, а иных сходных вариантов, увы, не знаю. Но смотрим, откуда эпиграф. Из иной же совсем цивилизации:
Осуждающему
«Прежде чем осуждать другого человека…»
Далай Лама XIV
Возьми его обувь,
Пройди его путь,
Попробуй на жизнь
Его глазами взглянуть,
А если он слеп –
Спотыкаясь иди,
И камешек каждый
Почувствуй в пути.
И пример этот далеко не разовый. Вновь рискую тем, что рецензируемый автор будет обвинён в книжности, но когда на протяжении небольшого следующего стихотворения встречаются Библия, Ролан Барт и традиции персидской поэзии, что плохого в такой книжности? Тем более в тексте, обращенном к лицу довольно конкретному. Нет, возможно, я его понял совсем не так, но кажется, что призыв выбросить фотокарточки, помимо отсылок к философии середины ХХ века, соотносится ещё и с требованием «Отряхнуть прах с ног». И с обращением Сократа к Антисфену, слишком явно демонстрирующем дыры на своём плаще: «Прекрати красоваться!» И да, повторю: с персами. Это же их в школах поэтов заставляли двадцать лет заучивать предшествующую литературу, а потом двадцать лет забывать выученное. После этого человек считался более или менее готовым к самостоятельному творчеству:
***
Поэту П.
«Я хочу, чтоб слова мои
Стали твоим детством», –
Говорил Христос, к ученику обращаясь:
«Ведь рожденье твое
После встречи нашей случилось, –
Пусть слова мои станут
Новейшего детства печатью.
Пусть дела мои будут
Единственным воспоминаньем,
Материнскою лаской,
Отца королевским касаньем…
А туманное прошлое,
Даже фотографически точное –
Прибавь к допотопным вещам –
И – выбрось свои фотокарточки…»
Но главное тут, как и во всей книге, по-моему, другое. Главное – надежда и возможность стать как дети. В любой момент, хоть бы и перед самой кончиной. Именно в том смысле стать как дети, в котором Христос требовал. Кстати, ещё ведь один повод для выкидывания фотокарточек: ты на них теперешний, старый. Разве можешь сделаться ребёнком, оставшись в собственных глазах таким? Разве можешь стать славным таким ребёнком, тянуться к книгам, Отца радовать. Вот и разгадка «книжности», «инфантилизма» и чего ещё о «Времени варваров» наговорят? На то они и варвары.