Мария Галина. Автохтоны
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2016
Мария Галина. Автохтоны. – М.: АСТ, 2015. – 352 с. – (Книга, которую ждали)
Роман Марии Галиной «Автохтоны» обманчив. Кажется, перед нами жанровая проза, но стоит вчитаться, и понимаешь, что нет, – большая. Разумеется, и любители мистического реализма не уйдут обделёнными, но всё же Галина формирует своего читателя – переросшего orc/humans конфликты, но перед интеллектуальной литературой «для своих» пасующего. «Автохтоны» – та золотая середина, которая и развлечёт и – при должном вникании – порадует глубиной.
На авансцене – атмосферно-словесный фронт, пропущенный через призму эстетики; ни в одной сцене уровень текста не опускается до вульгарности. Работа над языком – одно из очевидных достоинств книги (хотя встречаются и «жанровые выражения»: «официант возник бесшумно, как бэтмэн» и др.). Отдельное удовольствие приносят словесные кодировки: к примеру, скрытые в словах «О. Гитрев» или «Алмазный витязь»[1]. Шаблонны только городские легенды – но это приём-симулякр; всё-таки эти истории ориентированы на туристов, по большей части невзыскательных. Даже байкеры (по самоопределению – фрирайдеры) могут, отбросив грубо-брутальные личины, изъясняться о проблемах искусства – мол, не порождает оно больше новые смыслы. Вплетённый в разговор Мартынов – с оставленной за скобками теорией о смерти композиторской музыки – реверанс в сторону несколько другого пласта читателей. (Здесь же и отсылка к мемуарам Берберовой, якобы упомянувшей в них одну из участниц «Смерти Петрония» – Нину Корш и др.) Вот, к примеру, «искусствоведческое» изречение фрирайдера: «Я бы сказал, Баволю не хватило божественного безумия. <…> Умеренность хороша в привычках, но вредит искусству». Далее следует сравнение с Хёрстом (прочитываю в значении мертворождённого искусства) и Дюшана (аналогично, но в Mutt-фонтанном ключе; так ведь и «безумец» Баволь оказался голым art-королём) и т.д. И это уже совершенно не жанровая проза.
Коротко обращаясь к сюжету, скажем, что протагонист, до времени безымянный, прибывает в Город в поисках следов оперы «Смерть Петрония», поставленной группой авангардистов «Алмазный витязь». Сыгран спектакль единожды, в 1920-х годах; до условно нашего времени добрались слухи (во время постановки случилась массовая оргия или массовое просветление, а может, и оргия и просветление одновременно – кто теперь знает!) да некоторые печатные источники. Причём ни сценария, ни партитуры – не сохранилось. Собственно, поиск «Смерти Петрония» – самое скучное, что есть в романе, поскольку используется классический детективный маршрут: из пункта А в пункт Б. (Мария Галина периодически оживляет процесс, приводя фрагменты сценария – пьеса в пьесе – трогательно-тривиального, полного шекспировского пафоса: любви (однополой), предательства, смерти…) Важнее, как именно Безымянный движется по сюжету.
Начать с того, что основной конфликт находится в оппозиции «Герой – Город». Последний, к слову, также безымянен. Хотя и не лишён черт львовско-одесского свойства[2]. Он – транзитный локус, перевалочный лагерь культуры на пути из Восточной Европы в Западную – и обратно; ориентирован на туризм со всеми вытекающими: мифами, мистическими допущениями, квестами и др. Здесь к неофиту относятся как к аборигену. Традиционный, полный эмпатии вопрос в ресторанчиках и кафешках – «Вам как всегда?» – помогает не только почувствовать себя своим, – включиться в игру. Поскольку точка притяжения сюжетных нитей – театр.
Здесь следует сделать отступление. Кажется, никто из рецензентов не сравнил «Автохтонов» Галиной с «Мором. Утопией» Дыбовского[3]. Меж тем сходства – очевидны. Тот же пухнущий (больной? пресыщенный?) загадками город, та же коллинзо-мопассановская (сиречь: неожиданная) развязка, те же характерные персонажи. И, конечно, театр.
Само его здание – возвращаемся к «Автохтонам» – предстаёт одновременно местом силы (а) и местом памяти (б) – по Пьеру Норе. Прошлое находится в той же связи с настоящим, что и реальное с ирреальным – сосуществуют и полнятся мифами. Валевская во время единственной интимной сцены (ласки байкеров-геев не в счёт) исполняет партию бабушки, называя при этом Безымянного Ладиславом (Ковачем); Воробкевич играет двоедушника; сущность Вейнбаума скрывается за маской добродушного старика-всезнайки; Марек выходит на подмостки на правах зомби/голема; Урия искусно телепатирует[4] и т.д. Единственный, выбивающийся из труппы – протагонист. С его точки зрения тайнопись искусства в городе происходит лишь внутри театрального здания; для каждого сверхъестественного проявления находится тривиальное объяснение. Поэтому Безымянный и остаётся белой вороной; в конечном счёте он уезжает, не поняв Место.
Что до персонажей, то «одномерным» изображён разве что Марек (хотя дальнейшие мазки несколько оживляют и его). Остальные являют характер и таят в шкафах биографий ворохи полуправд. Каждое ключевое явление сопровождается словесным рядом-характеристикой. К примеру, в аромате, источаемом Валевской, переплетаются лилии, мох, мокрая зелень и земля; компоненты не случайны, особенно если вспомнить пустующую могилу Валевской (из оперы).
Здесь все почти: почти бессмертные, почти гении («гениальность Ковача ничем не подтверждена, кроме воспоминаний современников»; «гениальность» Баволя рассеивается на выставке его картин и т.д.). Даже протагонист Христофоров – и тот почти Христос (и назван один раз, в самом конце[5]: не поминай всуе), который – далее запоздалый спойлер – прибыл в город в поисках Отца. Но до Христа – та же фора, что и отцу Христофорова – до Бога, и это уже неявная ассоциация (роман, как отметил один из рецензентов, не предназначен для однозначного понимания, только для со-чувствия[6]).
Клевещут друг на друга все – и вскоре это перестаёшь замечать. Взаимоклевета здесь подобна «схлопывающимся» метафорам[7] Андрея Таврова, когда текст перенасыщается нетривиальными сравнениями, от чего читатель в определённый момент перестаёт на них реагировать и следует в единственно верном направлении, указанном автором. Это работает и в случае «Автохтонов». Действительно, не столь важно, самозванка Валевская или нет, а хрустальное яйцо – реальный артефакт «уэльсовского мира» или игрушка и т.д. Важнее, как раскрываются характеры Города и Героя и – реализуется конфликт. Если максимально утрировать понятие «магический реализм», то Город в жанровой дихотомии отвечает за «магический», а герой – за «реализм». Оптика – от первого лица – добавляет загадочности, мистики, в которую «деревянный» (вот бы кому стать Мареком) Безымянный не способен окунуться. Хотя основания для этого, кажется, есть. Вот и Анна Грувер пишет, что «…не происходит вроде бы ничего сверхъестественного (ни убийств, ни ухода любимых, ни войн, ни зеленых человечков)…»[8], но это «вроде бы» и волнует читателя, заставляя домысливать и становиться соавтором.
Разумеется, протагонист, каждодневно общаясь с горожанами, разгадывает тайну постановки. Из обилия теорий, равно опровергающих друг друга, выстраивается некий каркас – участники «Смерти Петрония» (Претор, Ковач, Баволь, Костжевский, Андрыч, Корш) обрастают биографиями; все знают про всех всё (подчас – разное), и это пугает уже читателя. Создаётся эффект медленно сжимающейся удавки; хитроумной игры совсем не театрального свойства; сна, подёрнутого паволокой безумия. Ближе к развязке на сцене появляются всё новые и новые персонажи – меломаны (охотящиеся за партитурой Ковача), контактёры (пребывающие в уверенности о неземном происхождении Баволя).
Увеличивается и скорость – в начале замедленно-медитативная (Безымянный даже успевает порефлектировать над постановкой Витольда); вопрос «что тут происходит?» сменяется ощущением некоего всамделишного кукловодства; и вот уже читатель оказывается на подмостках. Вживление происходит не сразу, но тем реальнее и ощутимее его эффект.
Единственная претензия (для жанровой литературы – больше экшна, для интеллектуальной – отсечения fantasy атавизмов) оказывается несостоятельной. И вот почему. Композицией, жанром, структурой автор подчёркивает тотальную дуальность всего. Жанр – на стыке магии и реальности; географическое положение Города – на пересечении Европ; стиль – на границе жанровой и большой прозы; конфликт – между Городом и Героем[9].
Конфликт, к слову, разрешён в пользу открытой концовки, когда читатель волен сам додумать итог. Перефразируя Шкловского, скажем: Герой оставляет Город, потому что узнал его хуже, чем хотелось, а Город, напротив, изучил Героя досконально.
[1] Так, Юлий Дубов расшифровал один из основных кодов Марии Галиной:
«“Алмазный витязь” – это вроде как осколок “Бубнового валета”: надо перевести
словосочетание “бубновый валет” на английский, получится “Knight
of Diamonds”, а потом
перевести обратно на русский, например, с помощью Гугла
– вот вам и “Алмазный витязь”. Все бы хорошо, но только “бубновый валет”
по-английски будет “Knave of Diamonds”, и любой «слово
за словом» способ перевода ничего, кроме “алмазного прохвоста”, вам не выдаст»
(www.colta.ru/articles/literature/7989).
Читать же «О. Гитрев»
следует наоборот – получится «Вертиго». Что, в свою
очередь, означает головокружение, дурь,
прихоть, причуды. Как видим, и это слово ложится в дешифровку – и работает на дуальность романных токов.
[2] Аутентично звучали
бы и Ужгород с Червоноградом, но, видимо, это локации других сюжетов и книг.
[3] Это компьютерная
игра, но кто поручится, что сюжет «Мора…» не стал бы основой для необычного мультижанрового романа?
[4] Сильф Урия – местный Лев Толстой. Он находится как бы над
Городом, и у него также в запасе вечность, но иного рода. Именно Урия сообщает Безымянному, что всё
предопределено – как и должно быть на подмостках.
[5] Поэтому в рецензии
мы приняли решение называть его Безымянным.
[6] Дубов Ю.
Хватка золотого сна // www.colta.ru/articles/literature/7989.
[7] См.: Слово
метафоры и речи дождя // Тавров А.
Письма о поэзии. (Статьи и эссе). – М.: Центр современной литературы, 2011. –
176 с.
[8] Грувер А. Это музыкальная шкатулка // www.novymirjournal.ru/index.php/news/99-gruver-autohtony.
[9]Как заметила Галина Юзефович: «обо
всем этом вы непременно задумаетесь, но только после того, как дочитаете
до конца». (Юзефович Г. «Автохтоны», яблоки в
армянском Маране и зверолюди
// www.meduza.io/feature/2015/04/24/avtohtony-yabloki-v-armyanskom-marane-i-zverolyudi).
Тогда как во время чтения оказываешься под воздействием атмосферы – а вопросы
начинаешь задавать только после (порой – значительно после),
с неизбежным акцентом: «что это было?».