Стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2016
Сергей Соловьев
родился в Киеве в 1959 году, окончил
филологический факультет Черновицкого университета, учился живописи в киевской
Академии Художеств. Автор 15 книг прозы, поэзии и эссеистики,
среди которых: «Пир», «Книга», «Дитя», «Аморт»,
«Крымский диван», «Индийская защита», «В стороне», «Адамов мост» и др. Лауреат
премии «Планета поэта», финалист премии Андрея Белого, «Русского Гулливера» и
студенческого Букера. Публикации в
журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Урал» и др. В
«Волге» публикуется с 2010 года.
***
Он
говорит, я должна подумать,
мол, это
не шутки. На человека
подсесть,
как на героин. Да ну,
говорю, у
меня ведь и муж есть,
и мы уже
разные чувства пробовали –
и доброту,
и отчаянье, даже любовь.
Но и до
этого у меня были опыты –
те еще.
Одной-то, конечно, трудно.
И не
столько поступки выстраивать
или
увязывать их с намереньями,
сколько
вживлять в себя этот смутный
ландшафт –
«душевный и одинокий».
То есть
наоборот. Или? Тонкий момент.
Методологически
– более-менее ясно,
и технику
постепенно можно освоить,
но… Есть
ведь такие, кто в это уходят,
как монахи
в пещеры. Мы-то
стараемся
все еще без фанатизма.
Просто винтаж, одергиваю себя. Хотя,
когда
внутренние гонения проходили,
такое
смятенье – особенно у него,
не приведи
боже. Подумай, он говорит,
не спеши,
это тебе не секта фриков.
Да уж,
могу представить. Ладно,
повременим.
Вот думаем обзавестись
отцом,
матерью. А в дальнейшем,
может
быть, и ребенком. Но это пока
не
ближний, как муж говорит, свет.
***
Они лежат
на виртуальной сцене – она и он,
в стыде, в
грязи, в разрухе чувств,
они лежат,
как сад заглохший, голый.
И
падалицей давленой –
сердца их,
губы, влажные ладони,
и плоть
ее, как плод инжира в разломе приоткрытом.
Он на
бедре ее лежит,
униженный, испитый
наслажденьем,
и ловит
взгляд ее – осенний, облетевший.
И двое
тех, кто, затаив дыханье,
так
изощренно их изматывал друг в друге,
в себе
высвобождая ими всё, что в темноте томилось,
и так
испытывал пределы
коллизий
похоти воображенья,
глядят
поверх лежащих, этих,
пытаясь
встретиться глазами,
и не
находят…
***
Смотрю,
как будто это не глаза мои,
а что-то
от меня отдельное,
и то, куда
глядят, отдельно от того,
что
видимо: от неба, дома, дерева –
вот этого,
похожего на женщину,
бегущую всей жизнью – из себя.
Я думаю о
феномене расстояний,
о
лабиринте воздуха без сердца и окна,
о тьме матрешечных миров меж нами,
о времени,
его змеиных свадьбах
с
пространством, о живых, незримых
ризомах, в которые уходит взгляд,
не ведая
ни их, ни где он, ни того,
что
происходит с ним. О произволе
божественном
и дьявольском законе
между
деревьями, людьми, дождями,
словами,
чувствами, о веществе едином,
их образующем, об ангелах кромешных
на
призрачных галерах расстояний,
о
маленьком блуждающем театре,
играющем в проеме
взгляда
сокрытую
от зренья драму,
где вся
история земная –
не больше
мышеловки.
Смотрю в
лицо свое –
как листья
жгут,
и взгляд
висит как дым,
и тает
кисея.
***
Она была
женщиной-пустыней.
Он не
помнил уже, как и когда затерялся в ее песках.
Даль плыла
в миражах, близь не оставляла следов.
И ночной
перепад, когда молча сидели они у огня,
а к утру
собирали росу. Он не видел нигде, никогда
такого
звездного неба, как в ней, и такой тишины.
Песок и
небо. И ничего больше. Никогда он не видел,
как
перерисовывалось за спиной ее мирозданье,
стоило
лишь обернуться: и свет, и линии тела,
и близь, и
даль – неузнаваемы. Она помнит его,
она
чувствует его в себе, занесённого песками.
***
Как же оно
работает, это внутреннее пространство,
когда
центры тяжести так разбросаны,
перестраиваясь без твоего ведома,
просто
кто-то идет по следу
твоей памяти,
воображенья,
и
перестраивает, подхватывая на ходу,
спасая от
обрушений.
А потом
приходят отец с матерью –
в одном
лице без лица –
и собирают
эти разбросанные игрушки:
спи,
ребенок, расти в другое.
Но этот
«кто-то» еще идет за тобой по следу
вспять.
***
А теперь
возьми меня последнюю,
и первую
меня возьми.
Дай,
говорит, я тебя раздену
(любовь
говорит слову).
Всё у нас
будет иначе.
Помнишь, у
Кафки, как они рылись
друг в
друге, эти ангелы собачьей возни.
Забудь.
Как люди.
Возьми
меня промежуточную,
возьми между есть и нет.
Дай,
говорит свет, я тебя раздену,
и лез на
стены.
А потом,
как уточка,
переворачивался
лицом ко
дну.
Не
волнуйся, она говорит окну,
всё у нас
будет иначе,
главное,
не оставляй меня приоткрытой.
***
Это проба
письма, не отрывая руки.
Не от
плеча ль? – переспрашивает рука.
Метафора
строится как расходящиеся круги
от
«камня», который не чувствует дна.
Ты у меня
одна, бродячая, говорю я душе,
как
собака, которую я подкармливаю собой.
Смотрит в
глаза, отведи, мол, меня домой.
Ну вот,
думаю, опять начинается.
Женщины
потихонечку стервенеют,
набросив
на себя заглохший сад,
чуть
расстегнутый снизу, там и виднеет—
ся это расположение
– зоркое, как Моссад.
Совершенно
непонятно, куда теперь жить,
когда мир
с людьми отошел, как воды.
Ни
роженицы, ни младенца. Просто годы
на песке
подсыхают, как водоросли.
***
Она
говорит: давай сойдемся без понимания.
Это мне
нравится. Да, пусть постоит в стороне.
А лучше – пойдет прогуляется на свидание
со своим
отсутствием. А мы попробуем
не то чтоб
любить друг друга, но как-то освоиться
с
гравитацией для начала, с лунатизмом тел –
двух как
одного, с этим гомером бессонницы
чувств – в
их отважной и жалобной наготе.
А потом –
когда-нибудь, может быть, и проявится,
трогать
будет все то, чем были мы, перебирать
чувства
наши, слова… И таким оно и останется,
это чуткое
понимание, но уже без нас.
***
А по ночам
из нее выходят мужчины
и стоят
над ней в темно-синем свете,
чуть
колеблясь, не касаясь земли.
А она
лежит на спине,
едва
перебирая ногами,
как
пританцовывая.
Ей снится
родина,
солнечная
тропинка,
обвивающая ее,
как
пуповина,
ей легко и
всё легче,
если бы не
любовь.
А они
стоят, угасая, текут вспять,
становясь
все незримей.
И тот, кто
не вернется в нее до утра,
ложится
рядом,
все тот
же, родной, другой,
она
обнимает его во сне
и
открывает глаза.
***
Зачем
крутится ветр в овраге,
и над
водой горит челнок.
Речь – не
река, и не вахана.
Не ты и не
она. Проем порога.
И ничего
тут
внятнее не скажешь.
Глазами хама
глядеть на
голого себя – отца.
А за
спиной – медведь и Маша.
Есть
что-то в человеке, что никак
в него не
вписано.
И это
«что-то» трогает лицо,
и человек
при этом, как рука,
которой
трогают,
и нет
которой.
И чувство
– ближе близкого,
что ты не
весь, не здесь,
и не
читателя зовешь ты, не врача.
Тиха, как
смерть, река.
Речь –
горяча. Они сошлись.
И жизнь –
как птичья
взвесь над пристанью.
***
Его
биография, то есть история болезни…
Нет, не о
том. Что происходит
с энергией
при распаде цветка, лошади,
человека,
какие поёт она песни,
чьим
горлом? Вроде бы здесь, на броде,
все в ней
должно быть встревожено
и
наполнено необычайной силой
для предстоящего
превращенья,
а не
увяданьем, немощью. Не тобой
она там
поет с этим в спине осиновым
колом
жизни, этой щелью
без губ –
тоненькой, световой…