Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2016
Роман Камбург Родился в Казани в 1953 году. Учился в Казанском
медицинском институте. Автор книг «Поэзия и проза врачевания» (Казанский
университет, 1991), «Миг: Стихи разных лет» (Тель-Авив, 2001), «Восхождение:
Роман» (Тель-Авив, 2007), «Партии с Богом: Рассказы» (Ришон-ле-Цион, 2015).
Публиковался в журналах «Автограф» (Украина), «Побережье» (Филадельфия), «22»
(Израиль), «Мосты» (Германия). Лауреат конкурса альманаха «Атланты» (Москва,
2015). С 1993 года живет и работает в Израиле.
1.
Когда-то, начитавшись Левингстона и Зигмунда, я был просто влюблён в Африку.
Говорят, любовь повторяется. Через много лет.
Их
не селили в гетто,
Но
и не сильно любили,
С
кожей иного цвета
Их
дети со всеми жили.
В конце недели над их кварталом стелился горько-жжённый запах пряностей. Запах эфиопской деревни. В квартирах стояли большие жаровни. На них готовили инжару, ноздреватые серые лепёшки кисловатого вкуса. С инжарой ели все, или просто ели инжару. Для этих темных людей инжара была главной пищей.
Я начал тогда работать в поликлинике этого полуафриканского квартала. Я был полон надежд в своей новой работе. Я всегда жаждал помогать им. И волею судьбы исполнилась юношеская мечта о чёрном материке. Как сказала одна моя знакомая: «Тебе не надо искать деньги, чтобы ехать туда, они сами приехали к тебе, и ты ещё получишь зарплату за такое удовольствие».
До работы, утром, я выходил с собачкой. Пёсик деловито повиливал хвостиком от предвкушения радостей жизни, я же все ещё поёживался со сна. В лифте, как и всегда, уже стоял слегка будоражащий запах женских духов. Я уже различал, их было три или четыре. Один сладковатый и густой, как сливовый джем. Другой с перчинкой, с привкусом ореха, экзотический и улетающий, словно дымное облачко. Третий резковатый, назойливый, чуть вульгарный, больше похожий на дезодорант, чем на духи. Я пытался связать запахи с образами соседок, которых знал, это была забавная раннеутренняя игра.
Но время беззаботной игры быстро проходит, и вот я уже спускаюсь в том же лифте на работу. Запахи настолько ослабели, что я их уже не различаю и, конечно, не нюхаю. Кто-то заходит в лифт, и я, не глядя, говорю: «Шалом, ма шломха?»[1] Я ещё не совсем проснулся, поднимаю глаза. На меня молча и осуждающе смотрит сверху высокий человек с острыми тараканьими усами. Также молча мы доезжаем вниз. Проходя через двор к своей машине, я с тревогой спрашивал себя: «Почему он со мной не поздоровался? Кто из нас был неправ? Почему он не понял меня, ведь я старался быть вежливым? Может, у него просто проблемы с языком и он не услышал меня… Ну, не до такой же степени… “Шалом” знают все… Но иногда пожилые люди теряются… к тому же я усложнил фразу, спросив “ма шломха”… может быть… может быть…». Я уже ехал в машине и продолжал лихорадочно рассуждать: «Неискренность и фальшь порождают агрессию и неприятие. Ведь я ничем не лучше своего невежливого соседа. Я любил абстрактно своих африканцев, но я их абсолютно не переваривал. Ни языка, ни культуры. Меня физически трясло от их, бьющего по нервам, запаха, от их, занимающих все жизненное пространство, пряностей! Меня раздражало их громкое икание. Меня бесило, когда они сидели скромными истуканами на приёме.
Столько же я злился на себя за свою возмутительную раздражительность.
2.
В кабинете я распечатал лист больных на сегодня. Муло, Варканеш, Тадаса, Гавенеш… но были и Михаэл, и Гила, и Яков.
День начался с Балинеш. Пышная чернокудрая женщина, лет сорока пяти, с округлыми формами и томными глазами. Мать восьми детей.
Она
часто, почти каждую неделю, приходила к нему на приём. У неё болело все тело.
Сегодня она была особенна грустна.
«…Если
б он знал, как пусто прошёл мой вчерашний день, он, наверное, был бы более
внимателен ко мне. Но он не знает. И слава богу. Уже с утра он выглядит таким
уставшим, бедняжка! А я раньше думала, что врачи полубоги. Нет, видать, и ему
не очень сладко живётся».
«Балинеш, как дела?», – спросил он, весь
собравшись и улыбнулся.
«Он
всегда называет меня по имени. Это так хорошо. Кажется, мелочь, но у меня по
спине прошла волна. Врач, который работал до него, так и не выучил моё имя за
пять лет».
–
Где сегодня болит?
–
Здесь, – тихо ответила она, доверчиво приложив ладонь к левой половине груди.
–
Дай я послушаю. – Он встал и взял со стола стетоскоп.
–
Хорошо, – она расстегнула блузку, – только ты все равно ничего не услышишь.
–
Я послушаю твоё сердце.
Балинеш
тихо и безнадёжно вздохнула.
–
Не дыши, – попросил он, и она затаила дыхание на вдохе. В эту минуту ей
казалось, что он на самом деле полубог.
–
Ну как, услышал? – спросила она.
–
Да.
–
Ты знаешь, – вдруг сказала она, – это не сердце, это глубже, это… как тебе
сказать… душа.
Эта фраза вывела меня из привычного равновесия. Я оторвался от компьютера и с испугом заглянул ей в глаза. Они были черны, печальны и полны невыплаканных слез.
– Балинеш, дорогая моя, расскажи, что у тебя случилось.
– Дома плохо, – тихо-тихо, едва слышно прошептала она, – у нас… у нас не принято говорить об этом… тем более рассказывать посторонним… мужчинам… хотя ты и врач… Ты помнишь, я месяц назад просила тебя сделать анализ на СПИД. Он тогда уезжал в Эфиопию… и я знаю, он был с ней… я больше не могу с ним жить, не хочу…
Балинеш заплакала, уже не сдерживаясь.
– Я тебе выпишу успокаивающее.
Она только отрицательно замотала головой.
– Хочешь, я снова поговорю с ним?
Она подняла на меня глаза, со слезами и удивлением, но на этот раз кивнула положительно.
Я взял телефон её мужа и обещал связаться с ним в ближайшие дни.
3.
Муж плохо знал иврит и отвечал по телефону невпопад. И я опять пригласил его к себе на короткий разговор по душам. Путая слова, коверкая времена и склонения, он привычно жаловался, как ленива его Балинеш, какая она равнодушная в постели, и какая холодная к детям.
Я пытался посеять в нем мысль, что, может быть, и его вина в этом есть, но то ли языка не хватало, то ли их отношения уже дошли до критических, он смотрел на меня враждебно, я бы сказал – зло. Встреча не привела ни к чему.
На следующее утро первой моей пациенткой была записана Балинеш.
– Ну как, ну что? – заглядывая со смущением и нетерпением в мои глаза, спросила она.
– Знаешь, у меня опять ничего не получилось. Наверно, я слабый психолог.
Я с трудом выдержал её презрительный взгляд.
– Ох, доктор, доктор, это уже неизлечимый случай.
Она никогда не называла меня по имени. Может и не знала его.
Балинеш сидела молча, сникшая и потухшая.
«Кроме меня, ему никто не поможет, – с жалостью думала она. – Если бы мы с ним были оба черные, может, он и обратил бы на меня внимание как на женщину. Ну почему я родилась чёрная? Сегодня мне снова не хочется домой».
4.
Вечером после приёма я несколько раз вспоминал Балинеш. Если говорить откровенно, то был в её проблеме некий привкус сексуального. Я не знал, чем мог помочь ей. Может, будь она белой, у нас что-нибудь и произошло бы. Но, увы. Ко всем своим бессчётным странностям добавить ещё одну, выходить в люди с подругой другого цвета! Это было бы слишком сильно даже для меня. «Расист я, расист!» – корил я себя.
Это утро начиналось как всегда с собачкой и с запахами в лифте. Я привычно втянул носом воздух. Сегодня преобладал сладкий, ванильный, я его любил больше всех. Но когда мы возвращались, его перебил новый, незнакомый. Мне всегда трудно описывать запахи. Их приходится с чем-то сравнивать. Наверно, это самые древние тревожащие нас ощущения – запахи. Незнакомый аромат был запахом корицы. Они смешались в закрытой кабине лифта, уходящий слабый ванильный и более сильный коричный.
Около поликлиники меня захлестнул пугающе резкий и сложный запах африканских пряностей.
Я достал ключ от кабинета, начал открывать дверь. Сзади меня окликнули:
– Доктор! – Это была уборщица Мирьям. – Ты видел, что у входа написано?
– Нет, я не обратил внимания. А что там написано?
– Кто-то из твоих подопечных умер! Говорят, убийство. Эти эфиопы – дикие люди!
– Мирьям, ты неправа. Они такие же израильтяне, как и ты. Сейчас я спущусь посмотреть.
На стандартном листе, черным по белому, было написано: «Сожалеем о смерти Балинеш Тадау, матери и жены. Похороны состоятся завтра на городском кладбище».
Балинеш, глупая Балинеш. Почему же завтра, почему не сегодня… Ах, да, если её убили, то повезут на вскрытие в Абу-Кабир.
Я, как в тумане, поднялся наверх.
– Мирьям, а кто её убил? – зачем-то спросил я, оглянувшись вниз.
– Говорят, муж – ножом. Дикие люди!
Я зашёл в кабинет и плотно закрыл дверь. До приёма оставалось минут десять.
Боже мой, боже мой! Я же свидетель, я же участник этой истории… Конечно же, да! Я соучастник убийства. Я расист… я никудышный психолог… я не сделал ничего, чтобы предотвратить смерть Балинеш… моя милая Балинеш… у меня нет сердца, у меня болит душа…