Наталия Санникова. Все, кого ты любишь, попадают в беду
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2016
Наталия Санникова. Все, кого ты
любишь, попадают в беду: Песни среднего возраста / Предисл.
И. Кукулина. – М.: Воймега,
2015. – 80 с.
Начнём с сентенции даже не банальной, а довольно
пошлой. Пошлой не в смысле похабства, а в смысле расхожести. Помните, нас учили в школьной юности: «Самое
красивое и главное в человеке это глаза»? Мы, конечно, смеялись, но вдруг
прошли годы, сделался некий возраст, и учительницыны
слова оказались правдой. Действительно, глаза. Сами они, взгляд их. А зачем
нужны глаза без взгляда? Без взгляда собеседника ты сам окажешься для него невидимым.
Оттого, когда в начале текста, открывающего цикл про пермскую
синематеку, читаешь вот такие строки, ждёшь чего-то важного:
«поэтому они
нас не видят» –
сказала проводница
И ожидание не обманывает. Вернее, обманывает, но очень
хитрым образом. Прочтя начало стихотворения, думаешь, будто милая
железнодорожница сейчас, на этой внеплановой остановке, станет рассказывать о
границе между нашим миром и миром тонким. Или об особенностях зрения рыб. Но
нет. Поначалу всё просто. Отключилось электричество, и мы теперь будем стоять,
пока не заработает хотя бы часть светофоров этой ветки.
А дальше вот этот образ зрения/не-видения
делается рефреном всего пермского цикла. В нашу сторону, не замечая нас,
смотрят работницы с фотоснимков железнодорожного музея; не видя, смотрят
призраки из брошенной психбольницы в центре города, лишённого центра. Мы, в
свою очередь, смотрим и не видим рек, текущих под этим городом. А вот автор
видит очень многое. Порой – скрытое. Конечно, в стихах
цикла присутствуют обязательные реалии Пермского края – Пармы. Скажем, деревянные
боги. Тоже, кстати, просящие иных богов посмотреть на
Землю и увидеть этот маленький мирок с медведями, железками и человеками.
Присутствует общеизвестная пермская речка Стикс. Но вот многие ли жители Перми
знают про речку Уинку и Соловьиный сад? Наверное,
многие, но очень не все.
Пристальность физического взгляда, как метафора зрения
иного, думаю, вполне очевидна. Но в случае Наталии Санниковой об этой метафоре
всё ж надо сказать особо. Часто в её стихах возникают обертоны, о которых автор
знать не могла, но угадала. Хотя «угадала» тут неверное слово. Например, когда бодрый
ритм и сбивчивый синтаксис текста об оставленной лечебнице для душевнобольных
оттеняют жутковатое содержание, то приём, вроде, понятен:
<…>
мечтай о кофе с корицей
о тёплом своём жилье
заброшенной психбольнице
недолго быть на земле
и дождик шуршащий в травах
и дерево и стена
телесная их оправа
больной душе не нужна
и ты не ступай уныло
сквозь сумерки не смотри
лечебница не могила
мы всё ещё там, внутри
Только когда знаешь, что кроме психиатрической
лечебницы на этой территории был ещё и морг, куда свозили, кроме прочих,
неопознанные тела, а вскоре здесь возникнет элитный квартал (напомним: центр
города), стихотворение воспринимаешь чуть иначе. Санникова таких частностей не
знала, но о них сказала. И это нередкий случай в её текстах.
Ну, и вот. Человек с таким взглядом, с таким
восприятием мира, с такой интуицией достигает среднего возраста. Того
замечательного возраста, когда юность ещё вся в памяти и в чувствах, а до
старости очень далеко, да старость и не сильно уже страшит. Пугает другое.
Прежде всего – невозможность прежнего языка и неуверенность в том, что удастся
создать новый:
Что мне сказать тебе, мама?
Вот это, что ты называешь душевной болью, –
как это я называю?
Всё буквально так: не очень представляю человека
нашего поколения, употребляющего слова «душевная боль» трезвым или вне
иронического контекста. Но назвать-то «вот
это» и вправду как-то надо. Может, тут дети помогут? Уже выросшие,
умные, добрые? Из разговоров с ними действительно состоит значительная часть
книги:
Наверное, мы не заметили, как к нам пришла свобода.
Точнее, пришла к тебе, а ко мне – вернулась.
Это совсем разные вещи, малыш,
но главное – мы оба теперь свободны.
И я тоже могу уснуть и увидеть сны.
Вроде искренне, а вроде – ехидство. Ну, где ж там свобода в ранней-то молодости? Самое несвободное время. Детской безответственности уже нет и не будет, а средств (не только материальных) обеспечить свою независимость ещё не появилось. Да и сон у матерей по мере взросления деточек редко становится менее тревожным.
Собственный возраст тоже оказывается не в радость:
Очень смешно быть человеком среднего возраста.
Для одних ты ещё молодой, для других – старый.
Никто тебя не понимает – ни родители, ни подросшие дети.
Мало того, они думают, что это ты их не понимаешь.
Проведём хулиганский и, честно говоря, не очень корректный по отношению к автору эксперимент. Заменим в первой строке «среднего» на «юного», а в третьей – «подросшие» на, скажем, «мелкие». Кое-что, понятное дело, изменится, но главное останется. Всё равно будешь для одних молодым, для других старым, а быть человеком, кажется, вообще смешно.
Такие вот понимания приходят в замечательном среднем возрасте. И вывод из этих пониманий всё тот же: нужен язык для коммуникации с этим миром. Хотя бы с ближними мира этого. Собственно, конструированием этого языка Наталия Санникова занимается давно. Как минимум – со времён своей первой книги[1]. В рецензиях на неё автора называли «ушибленной Бродским» и давали прочие интересные определения. Сейчас, перечитывая стихи той книги (а часть из них вошла и в книгу новую), понимаешь: уже тогда это было игрой. Не в плане несерьёзного отношения к предшественнику или желания его превзойти, а в смысле словарного определения: «Игра – деятельность, которой занимаются ради неё самой и удовольствия, которое она приносит (в противоположность работе)». В случае искусства игра, конечно, совмещена с работой, да и термин «удовольствие» не несёт своего обыденного смысла, однако суть именно такова. С Бродским Наталия Санникова играла, как играют, например, в теннис. Его ритмика, его образы, чуть реже – его интонации служили чем-то вроде подачи. Та подача, конечно, предполагала приём и ответ. А с центонностью как таковой автор, кажется, наигралась едва ли не первой в этой поэтической генерации. Вот фрагмент старого совсем стихотворения, как раз из первой книги:
Так долго говорили о любви,
что целый год не помнили о смерти.
Под Рождество случайный визави,
как пауза в предпраздничном концерте,
когда уже почти сошла с ума
от музыки, прекрасной без причины…
Далее схожий приём использовали многие. Например – Елена Погорелая. Использовали его, конечно, независимо от Санниковой. Так что это значит? Наверное, значит, что именно такой метод включения стихов мэтра в актуальный поэтический контекст кажется продуктивным.
Сейчас партнёрами по игре всё чаще становятся ровесники. Например, частые эпиграфы из Олега Дозморова отнюдь не случайны. С его текстами стихи из этой книги многое объединяет даже и на уровне формальных приёмов: криптосонеты, где сонетная форма крайне неочевидна, рифмы «посеверней и победней», сочетание филологичности и точных деталей мира вещей. Хотя, конечно, пристрастие к деталькам, мелочам, безрадостным сторонам быта сделалось ныне местом довольно общим.
Метод высказывания, когда о больном и трагическом или наоборот – о крайне важном и нежном – говорить можно только шёпотом и полунамёками, роднит новую книгу Санниковой с персонажами стихов Василия Чепелева. Легко обнаруживаются пересечения, скажем, с Еленой Сунцовой. Перечень этот можно продолжать, но тенденция очевидна: войдут в него преимущественно авторы, живущие или, скорее, какое-то время жившие на Урале. В сущности, из уроженцев других регионов в данном списке очевидно лишь присутствие Линор Горалик.
То есть побочным эффектом «Песен среднего возраста» будет ещё одно подтверждение факта: уральская поэтическая школа действительно существует. Это именно школа, «нотой» или каким-то ещё словом, подразумевающим нечто общее и небольшое, её не назовёшь. Школа, где существует множество разных течений. А цель всё та же, озвучим её вновь: поиск языка, поиск коммуникации.
Естественно,
поиск этот не ограничивается уральской или какой-либо ещё школой, он универсален.
И в последнее время из обзора в обзор, из статьи в статью кочуют, чуть
видоизменяясь, признаки такого языка, претендующего на новую всеобщность. Чаще
всего в число этих признаков входят рваный ритм,
«принципиальная расщеплённость субъекта высказывания», «смешение культурных
практик», «выход за пределы собственно поэзии». Ну, и ещё несколько сходных пунктов.
Беда в том, что средства эти или не работают, или имеют очень ограниченное и
недолгое хождение. Как не работают и не имеют особой ценности в поэзии любые
готовые формулы и рецепты, мгновенно становящиеся клише. Конечно, поиск языка
окончательных находок не предполагает. Он и есть сам себе цель.
В поиске этом Санниковой, насколько мы можем судить,
ближе всех упомянутые ранее авторы. Общие с ними моменты мы как смогли –
указали. А вот принципиально отличает её действительно одна нотка: почти непреходящая
тревожность, обращённая не на мир как таковой, но на каждого в этом мире.
Странно, да? Мы ведь только что говорили об интересном восприятии автором
собственного возраста, возраста детей и возраста предыдущего поколения. Поэт
видит: мир не то чтоб наполнен взрослыми людьми, скорее – наоборот: взрослых
нет. Зато все равноправны; отчего бы тогда нести
ответственность за них, за равных тебе? А ответственность эта есть. Более того,
она довлеет. И выступает удивительным контрапунктом к спокойному пониманию мироустройства.
Зачем, к примеру, стихотворно
убеждать отличную пару весьма известных поэтов, Лену и Катю, в необходимости приобретения
такой архаичной вещи, как телевизор? У них же и так хорошо всё? Хорошо, но
тревога есть. Любящая семья – и без телевизора. Так не должно быть. В нашем
детстве такого не было, тогда все сидели перед экраном! Детство кончилось, мир
не раз переменился, а где-то глубоко связь уюта, любви и телевизора осталась.
Теперь эта связь появляется в очень интересных стихах.
Или вот вечные рефлексии поэта на предмет «тем ли
делом я занят?». «Не гибнет ли втуне мой талант?» и тому подобные вопросы из
разряда вечных находят такое интересное преломление:
***
Родилась на свет налоговым инспектором,
а милый говорит: пиши, слова складывай,
а будешь налоговым инспектором –
не стану с тобой говорить, не стану для тебя говорить,
уйду к незнакомым людям – они смыслят в изящной словесности.
Не уходи, говорю, я всё выполню:
видишь – слова так и сяк сложены,
видишь – солнце уснуло, и ты усни,
я пока поработаю.
Наутро принесу тёплые листочки с принтера (шрифт Times, кегль 14),
а сама под подушкой квартальный отчёт прячу,
украдкой плачу: прости за обман, Господи,
пусть живёт он долго и счастливо.
Сама-то тема стихотворения хоть парадоксальна, однако не нова. Лет десять назад о чём-то подобном писали Алексей Александров, опять-таки Василий Чепелев и, скажем, пропавший куда-то с поэтических радаров Георгий Цеплаков. Но заметим, как смещён здесь объектив. В фокусе отнюдь не лирическая героиня с её нетривиальными переживаниями, а ближний, для которого, собственно, всё и предполагается делать. Ибо страшно именно за него.
И ведь что важно: тревожные ожидания имеют свойство сбываться. Даже чаще, чем хотелось бы. Вот, например, финал одного, тоже не самого нового стихотворения:
<…>
Я позвоню тебе, скажу «приезжай через полчаса», услышу нервное
«я уже подъезжаю, здесь некуда ставить машину!» и от страха
начну глотать большие куски, обжигаясь соком. Я поняла –
так уже было. Мама говорила мне по утрам «ешь быстрее,
а то опоздаешь в школу!», и я выскакивала из-за стола
и прибегала за полчаса до звонка. Теперь выхожу из дверей
кафе в дельте большого города, исчезаю в море машин,
уношу с собой недосказанное (радости нет, только страх опоздать).
Мы, кажется, разучились говорить правду, да и зачем она,
если единственное, что нас объединяет, – то, что мы любим мужчин.
Оба легкоузнаваемых собеседника теперь за границами
ближних и дальних государств. Конечно, нынешние игрушечные отъезды имеют мало
общего с невозвратной эмиграцией советских времён, но недосказанное-то
осталось недосказанным. Хотя выбор для героини в описанной ситуации –
оставаться или бежать – был, кажется, очевидным.
Что ещё важно в этой книге всеобщей тревоги и абсолютной рефлексии? Пожалуй, открытость. Это ещё один парадокс, конечно. Тревожному человеку естественней спрятаться, ему так вроде бы легче. Но повторим: лирический герой здесь переживает не за всех, а за каждого. И, соответственно, обращается к каждому, желающему услышать. Даже и в герметичных, филологических, саморефлексивных, почти концептуалистских текстах:
2
каждый текст
должен быть
так
устроен
чтобы рассказ
о том как
устроен
текст был
интереснее
самого текста
спросите меня как
устроен
этот
и вы убедитесь
Словом, цель и суть книги можно определить, чуть переставив последовательность фраз в заголовке (а графическое оформление это вполне позволяет, дизайн, создаваемый издательством «Воймега», мы хвалили не раз) и добавив название предисловия Ильи Кукулина. Впрочем, он, конечно, и сам озаглавил его с умыслом. Получится: «Песни среднего возраста: все, кого ты любишь, попадают в беду, но всех я их попробую спасти». Если эта попытка интересна, то книгу императивно рекомендую. Мне вот она крайне интересна.