и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2016
Григорий Стариковский родился (1971) и вырос в Москве. В США с 1992 года. Закончил Колумбийский университет (кафедра классической филологии). Стихи, статьи, рецензии, проза, эссе и переводы печатались в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Волга», «Иностранная литература», «Новая Юность», «Интерпоэзия» и мн. др. Переводил оды Пиндара («Пифийские оды», изд. «Стороны Света», 2009) любовные элегии Проперция («Третья книга элегий», изд. «Русский Гулливер», 2011) «Буколики» Вергилия (изд. «Айтерна», 2013), сатиры Авла Персия (изд. «Айтерна», 2013), «Одиссею», песни 9-12 (изд. «Bagriy & Company», 2015, книга вошла в шорт-лист премии «Мастер»), а также стихи Патрика Каванаха, Луиса Макниса, Луи Арагона, Дерека Уолкотта, Шеймуса Хини и др. Сборник стихов «Левиты и певцы» (изд. «Айлурос», 2013). Живет в пригороде Нью-Йорка. Преподает латынь и мифологию.
***
кривизна облезлых заборов,
сорняки юлят и круглятся,
тополиный пух забивает рот,
выдохнуть что-нибудь
на бубенцовом наречии
жалобной майской птички,
схватить соседа за локоть,
сбивчивым шепотом
засвиристеть:
послушай немного,
брат мой шлимазл,
как в горле першит,
как слезятся глаза
на свету тополином.
***
ирине машинской
вот человек идет, он сердцем беден,
а в голове бухтит шаманский бубен
полынных солнц – он сам себе неведом.
растет цветок, он лепестками светел,
оракул даровой, как он нескладен,
поотрывать и загадать, что будет.
такая в этих днях обыкновенность:
все, что зарыто, лезет на поверхность,
на прочность проверяет, бьет на жалость.
прогулка в лес к пустым каменоломням,
ползти по склону, чтоб невольный облик
тебе навстречу засквозил из камня,
вода сочится пленная из камня,
свой слезный путь, как книгу, раскрывая,
не мертвая уже и не живая.
5 июля
Жизнь есть дробление Целого…
Лев Дановский
где стол стоял, теперь два волонтера
в совок метут вчерашний натюрморт:
подветренный и легкий на подъем
вонючий шелест полиэтилена,
куриные обглодки, липкий хлеб,
стаканчиков надорванный пергамент,
тарелка (легкий, ленточный узор),
и не поймешь, паштет или помет
лепниною на ней; ножи и вилки,
как трупики пластмассовых солдат;
повыцвел на салфетке триколор,
потеки крема (торт был съеден весь),
штырь от палатки, где дремал младенец,
пока его родители слипались
и превращались в пареную свеклу,
сопением приправив сладкий труд.
раздавленная банка из-под пива
с изображеньем скал на горизонте,
где, ветру друг, пол ньюман скачет в небо
на боевом, нахрапистом коне.
здесь хоппер поработал кистью, вспомним
его баркас, увязший в киселе,
и полуночников его, и даже
подстриженные мертвые газоны.
густеет свет, дает тепло вещам
и сообщает мнимую живучесть,
пока в пакете черном не истлеет
исчезновенья золотистый опыт.
congers, ny
дьяволиная речка… кажется, так окрестили
суетливый ручей, в просторечьи – отросток запруды,
перецветшая влага сперва изливается трудно,
но работает всеми частями кошачьего, плеского тела.
батерфляй в направлении южном сквозь вязкость,
мимо топких низин, где кривая гледичия меркнет
и платаны сутулятся – лоск инвалидной команды,
образ местных красот, их слепая, древесная мякоть.
воздух влажен и нежен – курбеты лианы и рыбье
неподвижное тело; олень объедает кустарник,
багровеют амбары, подкрашены, чтобы не сгнили,
и чадят фитили камышей и глазницы кувшинок.
suffern, ny
флаги полощутся в парке,
застиранное тряпье.
мексика играет неярко
против польши вничью.
женщина смотрит зыбко,
мужчина с газетой в руке,
дети – фуршетные рыбки
в аквариуме кафе.
медный танцует солдатик,
сражавшийся за союз,
свежее имя на камне,
церковь открыта для всех.
низко летит авиатор,
варится лето в котле,
в пыльном кинотеатре
крутят фильм с вивьен ли.
тихо она то ли просит,
то ли смеется о чём,
безумия сладкие гроздья,
ковальски через плечо
светит, звезда кинопраха,
сыпется стелла халвой,
русская плачет старуха,
вспомнила ржавый трамвай.
***
постылая земля, ты – чай на блюдце,
ты – черное дыханье, бурый войлок,
под веткой разбинтованной лежишь,
прозрачно-синяя насквозь она.
живая ты, как нежилая площадь неба,
не наглядеться на тебя, другая,
слепая глина, из которой все мы,
и певчая древесная подкорка.
предснежие, которому не сбыться,
дай наглядеться, но не наглядеться,
две капли атропина, черный свет в глазах,
ты льешься вся и дышишь по теченью.
песенка
музыка, что-нибудь кроме
плоскостопия кровель,
крутит левый висок,
подсеченная боль на живца,
это – сердечное, нет, оборону
держать, растопырив
пальцы, тянуть искривленный,
жеваный шепот, по струнам
ножичком чиркнуть, готова
песенка, будем мычать,
будем просто мычать,
мы – артисты лопаты,
камень толченый
в винноцветной грязи,
горбаться, крутись, onclejean,
кровяное давление, нет, золотое
сечение, три оборота,
талатта-талатта-талатта.
***
ржавчины скудная бездна,
вид из рождения в дно,
ласточка штопает местность
неба размером в пятно.
прежде она горячеет,
но устает вековать,
или теряет значенье,
в скорость вживается вспять.
вечером тайная точка
льдистую песнь завела,
небо – курносая прачка,
выцвели глазки дотла.
***
из вещей, что в комнате живьём, –
свитер, весь исколотый репьём,
шерстяное, топкое тряпьё.
свет включенный, лампа шею гнёт,
есть еще оранжевый мой плед,
мой верблюжий, рвущийся оплот.
табуретка, тихий стол на дне
комнаты и карта на стене,
расстоянье, данное извне.
там, где луг солончаковый льдист,
и трава желтеет в полный рост,
щелкотню утроил черный дрозд.
посмотри на море, как скворчит
пена вровень с берегом, болит
сердце и, как лодочка, юлит,
а душа, она горит в окне,
будто чистый почерк в глубине
времени, сияющего мне.