(Фрагмент). Публикация Олега Решетникова
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2016
Михаил Петрович Решетников родился 18 сентября 1921 г. в селе Сорокино Петровского района Саратовской области. В 1929 году их крестьянская семья переехала в Саратов. С 1929 по 1940 г. Решетников закончил семь классов школы. C 1940 г. работал учеником слесаря на заводе «Универсал». 15 марта 1941 г. был зачислен курсантом Энгельсского авиационного училища. C марта 1942 г. по май 1945 г. был на фронте. Закончил службу в мае 1946 г. гвардии сержантом, командиром отделения связи 315 гвардейского противотанкового артиллерийского полка.
Награжден медалями «За боевые заслуги», «За отвагу, «За победу над Германией» и орденом Славы III степени. Участник парада Победы на Красной площади 24 июня 1945 г.
Вернувшись в Саратов, работал на разных должностях на хлебозаводе №3 и мукомольном заводе №2. В 1984 г. вышел на пенсию по возрасту. Умер 9 ноября 1991 г.
Воспоминания были записаны сначала шариковой ручкой на тетрадных листах, затем автор перепечатал их на машинке. Описание заканчивается 1984 годом. Мы публикуем отрывок из мемуаров, о предвоенном Саратове.
Мои родители жили в Петровском районе, село Сорокино. По моей памяти и рассказам родителей, жили в крестьянстве после революции и до революции. В 1909 году поженились, по богатству были ровные.
Мать и отец были совершенно неграмотные. Отец учился у попа один год и на этом закончил учёбу, научился только буквам, да и расписываться кое-как. Мать совсем не училась, буквы выучила самоучкой, расписываться не могла, но деньги считала отлично – хорошая память.
Восемь детей не все одновременно выросли, это всем ясно, при такой семье отцу с матерью было тяжело сводить концы с концами. Главное – расчеты на жизнь: сколько хлеба нужно до нового урожая, на одежду кое-какую. На покупку одежды почти не рассчитывали. Отцова мать или моя бабушка брала в аренду самодельный ткацкий станок и на нём ткала льняное полотно, из которого потом шили юбки и штаны. Правда, ещё пряли пряжу из овечьей шерсти, вязали носки, женские чулки, валяли валенки, но не всем – валяли только тому, кто работал в своём хозяйстве. Шили шубы из овчин – тоже для тех, кто работает.
В хозяйстве была лошадь, на которой обрабатывали своё поле, отведённое обществом села Сорокино. Была корова, ещё полуторница[1], бычок и пятнадцать штук овец. За всё это хозяйство платили налог, кто ухитрялся держать больше – и платил налог больше. Вот на этом хозяйстве надо прожить семье в 10 человек. Работать у богатых – не прокормить семью, так что скота было много, но мяса почти не ели – всё продавали. В зиму скота оставляли мало, чтобы прокормить его. Молоко ели только снятое, сливки все шли на масло, которое тоже продавалось, чтобы уплатить налоги, купить соли да сбрую для лошади, чтоб можно было на ней работать. Обувь, в основном, были лапти, тоже отцу приходилось заказывать у мастеров, сам он плести не мог, да и время не хватало, чтобы всё делать – помощники были один одного меньше.
1921 год (год моего рождения) был засушливый, урожая не было, была сильная голодовка, правда, в то время у нас была семья 7 человек с бабушкой, но всё-таки её надо прокормить. Вышло то, что у отца уродилось хорошее просо и это здорово помогло как в питании, так и на корм скоту. С трудом прожили этот год, для многих этот год стоил жизни. Но всё-таки, какой не был тяжёлый год, а дети рождались.
Всё население было верующее, боялось и верило в бога, работали церкви. В нашей деревне церкви не было, ходили за 5 км в деревню Лопатку, где родилась мать. В 1923 году сгорел наш дом в Сорокино, да он не только наш был, он принадлежал отцову брату и его семье, вообще сгорела вся деревня. У нас остался один подвал, накрытый землёй, и баня. Вот всё наше богатство, которое не сгорело. Было время – горела вся деревня, а тушить было нечем, не было пожарных, да чего там говорить, даже вёдер не было, были деревянные шайки, в которых носили воду из колодца в дом и с речки за километр.
Стирали большие стирки в бане, полоскали бельё на речке, если его так можно было назвать, потому что на бельё было не похоже. Всё сшито вручную простой иглой и суровой ниткой. Баня у нас была своя, самодельная, топилась по-чёрному. Возле бани протекал ручей, он разливался весной в большую речку, заливая весь наш огород. Когда уходила весна, из речки получался ручеёк, его приходилось запружать плотиной и воду можно было брать для бани и для огорода, а кто запарится, выбегали из бани голыми и купались в запруде, даже зимой делали во льду прорубь. Была каторжная жизнь для людей.
Общество помогло построить дом, строили всей деревней по очереди, даже из других деревень приезжали помогать кто чем мог, кто трудом, кто деньгами. Лес был рядом, дали всем пострадавшим от пожара бесплатно. Мать с отцом возили лес на своей лошади по ночам, днем надо было работать на своём поле, чтобы прокормить свою семью. Вот такие были трудности, а они были бесконечными. Помню я только одно, как мы с сестрой Дусей бежали из деревни во время пожара в другую деревню Лопатку. После пожара нас привезли из Лопатки домой, а дома не было, одни головёшки, да печь стояла посреди головёшек. Отец взял меня на руки и понёс по саду, поднёс к горелой яблоне с яблоками и велел сорвать мне яблоко. Я его сорвал, а оно было печёное, в руках у меня размялось. Вот этот момент и бегство из деревни я запомнил на всю свою жизнь до старости.
В это трудное лето родился еще сын Георгий. Ещё труднее стало матери, правда, стала немного помогать, в основном нянчить, старшая сестра Елизавета. Дом был срублен за лето. Зиму зимовали в своём доме, крытом соломой, да и вся деревня была покрыта соломой. Видел, как покрывали наш дом соломой, да ещё глиной поливали, чтобы ветром не унесло.
Нас, малых детей, пускали на улицу только летом, по траве босиком. Зимой смотрели в окно, и оно было заморожено. Продуем очко и смотрим в маленькое яблочко, увидят старшие – загонят на печку. К печке были пристроены полати, на печке и полатях спала вся семья, а внизу на полах на кухне были телята, ягнята, так что на печке и на полатях была вонь, и никто на это не обращал внимания, лишь бы было тепло. Печка большая, бабушка нас усадит четверых, да соседних принесут играть, так что на печке и полатях пыль столбом. Купали нас зимой всех дома на печке, в баню нас водить было не в чем. В передней комнате было холодно, и никто зимой в ней не находился, кровать была деревянная, без перины, спали на досках. Подросли Лиза и Дуся, они кровать у матери с отцом отобрали, и мать с отцом на полатях вместе с нами, малышами, спали. В жаркое лето спали на полу на соломе все подряд, взрослые и дети.
В 1925 году умирает у нас бабушка, отцова мать. Матери стало ещё труднее с детьми и по хозяйству. Еще был я и Георгий, а у нас в 1926 году родился Николай, нянькой стала Дуся, хозяйство стало у нас увеличиваться, я имею в виду и скота. После уборки урожая отец излишки отвозил на базар в Петровск, а поздней осенью резал лишний скот и отвозил на лошади в Саратов за 112 км. Он, конечно, ездил не один, из деревни лошадей десять. Соберутся в обоз – и до Саратова, а из Саратова брали извоз с арбузами или рыбой и везли до Петровска. Эти купцы, так их называл отец, нанимали извозчиков и всех лошадей из деревни, везли товары из Петровска в Саратов и обратно, за все эти операции получали большие барыши. Вот этим способом отец стал приспосабливаться к другой жизни, дома зимой бывал мало, больше в извозах.
В 1927 году стали притеснять личное хозяйство, облагать налогами, сначала небольшими, потом всё больше и больше. Отец надумал всей семьёй уехать в Саратов. Посоветовался с матерью и своими старшими братьями, которые пытались отговорить, но он никого не послушал, поздней осенью забивает свой скот и везёт в Саратов, продаёт, приезжает в зиму в деревню. В извоз его брать не стали, потому что всех купцов пересажали в тюрьму за эксплуатацию крестьян.
Весной 1928 года, когда у матери народилась Шура, отец надумал уехать из деревни в Саратов. Взял с собой Дусю и меня, корову привязал за телегу, и поехали. Правда, матери вспахал огород и землю, которая отводилась нашей семье. Мы втроём отправились в Саратов, ехали два дня. По дороге доили корову, молоко пили, что оставалось – отдавали хозяевам, у кого ночевали. Матери в деревне и пятерым ребятам молоко приносили родные по отцу, молока у них было много, а девать было некуда, вот они и приносили каждый день матери молоко для ребят. В это лето выходит замуж Лизавета, по закону тогдашнему ушла жить к мужу Колобкову П.П., в этой же деревне. С матерью остался самый старший сын Дмитрий.
Приехав в Саратов, отец снял квартиру, где можно было поставить лошадь и корову. Отец по утрам отвозил Дусю на базар с молоком, она продавала, на эти деньги покупали всё необходимое, платили за квартиру. Ознакомившись с городом, стали разносить молоко по домам. Отец с утра до вечера работал на Волге, перевозил дрова по домам, весь город отоплялся дровами. Перевозил с Волги на базар арбузы, дыни. Машин было мало, все перевозилось на лошадях и тележках по мостовым, шум, грохот от колёс, асфальта почти не было. Отец подзаработал денег, купил ещё корову. Для Дуси прибавилось работы: надо разнести молоко, очистить коровник от навоза, напоить, накормить, помыть, прожарить всю посуду под молоко. Да и я был обузой для неё, надо накормить, постирать, помыть пол в своей комнате и у хозяйки. Для 16-летней стало невыносимо тяжело. Отец передал в деревню наказ матери, чтобы продавала дом и ехала всей семьёй в Саратов. Мать не послушала и ничего не делала для переезда в Саратов, да и дом продать некому, вся деревня стала выезжать кто куда, бросали свои дома и уезжали.
В зиму 1929 года отец продал коров и увёз нас с Дусей обратно в деревню. Прошла зима, весной отец собрался обратно в Саратов, купил там маленький домик, передал матери, чтобы переезжала в свой дом в Саратове. Мать выезжать не стала, жаль было бросать огород, на котором поспевал хороший урожай.
В это время в нашей деревне стали создавать колхоз. По дворам стали ходить активисты по организации колхоза. В этом активе был комсомолец Решетников М. И., отцов племянник, и трое других из нашей деревни, которых я не знаю. «Вот, Татьяна, мы пришли принимать вас в колхоз». Мать ответила: «У меня нет дома хозяина, а я этот вопрос решить не могу, идти нам в колхоз или нет». – «Подумайте, мы придём через неделю».
Мать с Дмитрием и Дусей стали срочно убирать урожай с огорода, урожай был хороший, собрали много картофеля, капусты, тыквы, кормовой свеклы, торопились быстрей убрать урожай и уехать в Саратов. Через несколько дней пришли активисты и стали предлагать вступать в колхоз, на мать стали кричать, чтобы она слезла с печки от малых ребят. Мать стала стыдить активистов, чтобы они не пугали малых детей. Дмитрий спрыгнул с печки и стал драться с активистами, его, 15-летнего мальчишку, быстро скрутили и отправили в сельский совет. Мать за него беспокоилась, плакала до полуночи, пока его не отпустили домой. Предупредили его, что мы тебя посадим в тюрьму, а в деревне про тюрьму мало знали и слышали, тюрьмы очень боялись.
Активисты чаще стали приходить домой с угрозами, заставляли писать заявление о вступлении в колхоз. Наложили налог 200 рублей за огород, а 200 рублей в то время были очень большие деньги. Конечно, платить было нечем, хлеба не было. Был обыск, нашли два пуда муки да полмешка овса для лошади. Через несколько дней приехал отец, собрал, что мог, на первый случай, нас всех малышей отвез в Петровск на вокзал. С матерью были Михаил, Георгий, Николай и Шура, всего 5 человек. Ни поезда, ни машин мы никогда не видели, зашли в вокзал, одетые в лохмотьях. В вокзале я увидел в середине зала большую круглую люстру на длинном шнуре и говорю матери: «Здесь и солнце висит на крючке». Посторонние, сидевшие рядом, посмотрели на меня и засмеялись, мы все ребятишки увидели это впервые.
Наконец подошёл поезд, мать стала суетиться, сажать нас в вагон. Как помню, в вагоне были одни скамейки, мы сели рядом кое-как, окна для нас были высоко, и мы до них не доставали. Ехали долго, ночь и день.
К вечеру подъехали к Саратову, поезд остановился у вокзала. Встречала наc Елизавета, собрали нас в кучку и повели по тротуару домой. От вокзала мы жили далеко, у завода красного кирпича, километров 6 или 7 примерно. Соседская лошадь везла кое-какую нашу рухлядь, самых маленьких – Шуру, Николая и Георгия – посадили на телегу. Я был старший, шёл рядом с сестрой и матерью, по дороге собирал обёртки от конфет. Так как у штанов не было карманов, грязные бумажки с картинками складывал за пазуху. От этих бумажек весь живот был грязный, руки тоже. Когда я собирал бумажки от конфет, на меня все прохожие обращали внимание, а я трусцой бежал за телегой. Мимо нас проезжали трамваи, стуча звонками, как железкой по чугуну, тогда были такие звонки.
Асфальта почти не было, были кругом мостовые, вымощенные булыжником. Наша лошадь везла нас по мостовой, телега так гремела и трясла, что мозги от этого болели, дети просились идти с нами пешком. Обгоняли нас фаэтоны. Как кареты, они были на рессорах, меньше гремели, возили пассажиров кому куда надо, так что от вокзала ехала целая вереница лошадей. Улица Ленина (Московская) от вокзала была загажена лошадиным навозом, наверное, улица убиралась один раз в сутки. Мы доехали до Ильинской (Чапаева) улицы и поехали по ней сначала вниз, затем стали подниматься в гору, повернули на Пристанскую, где был наш дом.
Заехали во двор, стали разгружать вещи, продукты, которые мы привезли с собой. Пока разгружали, я заснул, прижавшись к стене дома. Меня разбудила Елизавета, завела в дом, полы к нашему приезду были чистые, кругом всё пусто – ни стола, ни скамеек. Мать наварила картошки, в это время приехал отец с работы, принёс от соседей большую скамейку, поставили её у окон, стали ужинать и обедать – всё заодно. Елизавета принесла вязанку сена, расстелила на полу, уложила всех нас спать, накрыла стёганым одеялом, из которого торчала вата, и дерюгой. Вот такое начало жизни в Саратове мы испытали.
Мне исполнилось 8 лет, но меня в школу мать не пустила, у меня не было что одеть и обуть. Наш сосед моего возраста пошёл в школу, на уроке учеников спросили, кого они знают из ребят, кто не ходит в школу, передайте им, чтобы они шли в школу. Тогда мальчик из школы пришёл прямо к нам, передал матери, чтобы Миша шёл с ним завтра в школу. Мать ему ответила: «Скажи, сыночек, учительнице, что ему не в чем идти в школу, а скоро холода пойдут». На другой день мальчик пришёл в школу и сказал учительнице, что мне не в чем ходить в школу. Потом к нам пришла комиссия из школы, посмотрели, как мы живём, через несколько дней принесли мне из школы ботинки и пальто. Потом мать мне сшила рубашку из старья, повела меня записывать в школу. Показали мне класс и место на парте, где я должен сидеть. На следующий день мне соседский мальчик дал тетрадь, карандаш и мы пошли с ним в школу.
Ростом я был большой, таких, как я, было несколько ребят. Сразу отличишь городских от деревенских ребят, городские были лучше одеты, с магазинными ранцами. Деревенские хуже одеты, большинство в шубах, самодельные сумки и ранцы. Раздался звонок, все сели на свои места, а меня на своё место не сажают, потому что я был третий, было тесно за партой втроём. Заходит учительница, все встали, а я стою в сторонке у парты. Подходит ко мне учительница, спрашивает меня, почему я не сижу на своём месте. Ребята крикнули все хором: «Его не пускают». Тогда она взяла меня за руку, подвела к парте, ребятам сказала, чтобы они подвинулись, а мне сказала: садись, и здесь будешь пока сидеть. Потом поздоровалась с ребятами и велела всем сесть.
Начался для меня первый урок. Ребят и девчат вызывали к доске писать слова, а я ещё и буквы не все знал. Следующий урок был чтение, ребята уже читали по слогам несложные предложения. После последнего урока учительница оставила меня одного, всё расспрашивала, умею ли я читать, знаю ли я все буквы. Вместо ответа я заплакал, я не знал, что ответить. Я подумал, если я отвечу, что не умею писать и читать, мне скажут, чтобы я не ходил в школу, но так как я заплакал, учительница мне сказала: «Иди домой и учись писать и читать».
Когда я вышел из класса, меня ожидал мой сосед и ещё двое ребят не из нашего класса, но рядом живут. Они меня стали расспрашивать, почему я плачу, но я им ничего не сказал. До дома было примерно два километра, и мы вчетвером быстро зашагали домой. Пришёл я домой, меня встретили во дворе братья, у меня была сумочка из мешка, они её схватили и бегом в дом и хором кричат: «Мама, Минька из школы пришёл». Она меня накормила одного, все малыши уже пообедали. После обеда я пошёл к своему товарищу. У него были младшие братья, которые ещё не учились. Старшая его сестра уже работала на кирпичном заводе. Вот он меня спрашивает, ты уроки выучил, я ему ответил, не умею учить. Он сказал, вот придёт Маруся, мы с ней будем учить. А у меня все неграмотные, мне и помочь было некому. Только Дмитрий учился одну зиму и бросил.
Когда Дмитрий приехал в Саратов, ему было 15 лет, он со своим товарищем, который был на один год его старше, поехали устраиваться на завод им. Ленина. Товарища приняли, а Дмитрию не хватало одного года, тогда по рекомендации товарища они исправили метрики и его тоже приняли на работу. И вот у нас в семье уже стало двое рабочих, а через некоторое время устроилась работать в столовую ученицей повара Дуся за 10 км от Саратова, где строился аэродром Дубки. В основном обеспечивал семью отец, работал тяжело с раннего утра до позднего вечера и без выходных. Приезжал домой, мать помогала ему распрячь лошадь, приготовить корм для лошади. Накормит отца, и он валился с ног как убитый от усталости.
Двор у нас был большой, обнесён забором со всех трёх сторон, в одном углу двора у нас была сложено в копну сено, за забором была тропа на другую улицу. Вот кто-то из прохожих бросил окурок в сено, и оно загорелось. В это время я с товарищем ушёл в магазин за карандашами, и вот когда мы вернулись домой, а в нашем дворе полно народу и пожарные лошади с бочками воды. Я увидел, что сгорело сено, и чудом спасли наш дом. Перепугался, и меня схватили взрослые, многих я не знал, и привели в дом, стали спрашивать, зачем я зажёг сено, и кто со мной был ещё. А я знать не знал, потом приехал отец с работы, узнал всю историю и всё свалили на меня. Но мне веры не было, отец взял вожжи и отпорол меня по всем правилам, ни за что ни про что.
Не прошло и года, нам из деревни прислали налог. Мы не живём в деревне, а на отца налагают налог. Жалобу давать по этому вопросу было некому. Налог платить нам было нечем, да и не за что. Прошёл месяц, к нам утром рано приходит участковый милиционер. Вся детвора спала на полу, на сене, как снопы подряд, одеты кто одеялом, кто дерюгой. Милиционер открыл дверь и увидел всю нашу детвору, лежащую на полу. В это время отец уже уехал на работу. У нас стоял один стол и длинная скамейка. За этим столом мы питались, учили уроки. На столе стояла лампа с разбитым стеклом.
Милиционер сел за стол и стал расспрашивать мать. Мать отвечала на вопросы, потом сказала, что в деревне остался дом забитый, вот пусть его забирают за налог. Милиционер написал акт и велел расписаться матери, она ответила: «Я неграмотная, расписываться не могу». Тогда он послал мать за соседями, мы все дали такого ревака, что милиционер вышел из дома на улицу. Пришёл сосед, он ему прочитал бумагу, сосед расписался, и милиционер ушёл и больше не приходил.
Вечером приехал отец, с работы пришли Дуся и Дмитрий. Мать со слезами стала им всё рассказывать, что спрашивал милиционер, после рассказа сказала отцу: поедем обратно в деревню, тебя могут посадить в тюрьму, что я буду делать с этой детворой? Долго у них шёл шумный разговор об отъезде в деревню, но постепенно стали обживаться, привыкать. Мы с Георгием стали ходить в школу. Дмитрий и Дуся стали приносить зарплату, прибавка к отцовой.
Отец работал частным путём, приезжал утром на биржу к определённому времени, когда все извозчики трясли жребий, кому ехать первому, второму и так далее. Приходили на биржу клиенты и нанимали извозчиков. Платили за работу наличными каждый день, за сколько договоришься, так что заработанные деньги отец привозил каждый день, сколько заработает.
Постепенно жизнь стала улучшаться. Мать стала покупать нам обновы для школы, старшим – Дусе и Дмитрию – подороже, так как они уже были взрослые по росту, а по годам молоденькие, но уже работали. Купили деревянную кровать, другую привезли знакомые из деревни. Отгородили спальню за печкой. В передней спали Дуся и маленькая Шура. На печке спали Георгий и Николай, а мы с Дмитрием – на полу на сене. Хлеб мать пекла из муки в печке в неделю два раза, а печку топили каждый день, готовили сразу на целый день. Щи, картошку или пшённую кашу ели с подсолнечным маслом без сахара. На зиму отец покупал подешевле бычка, резал его, засаливал в кадушке на всю зиму. Муку покупали на базаре пудами.
В 1932 году, осенью, отец уехал в колхоз на уборку урожая и с ним ещё 10 извозчиков. Договорились работать за рожь и просо. Работал он до самой зимы, заработал много хлеба и проса. А в зиму началась карточная система, вернее голодовка 1933 года. На рабочего давали 500 г хлеба, на детей и иждивенцев – по 300 г, никаких круп и жиров не было. По карточкам хлеб продавали в магазинах, а иногда по несколько дней не привозили ничего. Люди стояли в очередях по нескольку дней, умирали голодные у магазинов. На базаре буханка хлеба стоила 50 рублей, по тогдашним ценам за эти деньги купишь два мужских костюма. Появились банды грабителей, которые грабили, убивали за булку хлеба. Отец купил ружьё, чтобы не ограбили. В соседях зарезали лошадь прямо в конюшне, так как у лошади ноги были заперты на цепях, её угнать было невозможно. Бандиты заперли хозяина в дому, а лошадь зарезали и увезли, ноги на цепях оставили хозяину. Была милиция, посмотрели, записали и ушли; жителям сказали – будут лезть в дом или сарай – убивайте на месте, отвечать не будете.
В мае 1933 года начался сплошной голод, что было запасено на зиму, всё подъели. Народ умирал с голоду на улицах, в домах. Однажды ночью, часа в два, подошли бандиты к нашему дому и стали пробовать запоры. У нас всё было заперто двойными запорами. Дмитрий сидел на чердаке с ружьём. Банда стала отрывать доски от конюшни, у которой был вход в дом. Когда оторвали доску, Дмитрий выстрелил с чердака, за ним стали стрелять соседи, выбегли все на улицу кто с чем, у кого вилы, у кого лом. Вся банда разбежалась, народ не уходил с улицы до утра, банда не появилась. В банде была местная молодежь, которая всех знала, кто как живёт, кто чем богат.
Однажды на биржу пришёл милиционер за лошадьми везти груз, досталось ехать моему отцу и ещё двоим. Приехали в дальний Затон и стали вытаскивать из домов мертвецов. Наложили три телеги, закрыли тряпьём и повезли на кладбище. Милиционер от них ушёл и велел им везти одним. По дороге они купили вина и напились пьяными, лошади развезли хозяев по своим домам. Лошадь привезла всех мертвецов домой, была уже ночь. Мать встретила лошадь у ворот, распрягла, отец спал на телеге на лохмотьях и мертвецах. Утром чуть свет мать разбудила отца, он запряг лошадь и погнал по мостовой на кладбище, по дороге потерял труп. После кладбища поехал на Волгу мыть телегу, которую мыл целый день, и от неё всё пахло трупами.
Так голодовка продолжалась до осени 1933 года, затем открылась торговля коммерческим хлебом, некоторые голодающие покупали хлеб и объедались, умирали от переедания. Несмотря на то, что у нас была большая семья, мы голода не испытывали, это благодаря нашему неграмотному отцу, который, мне думается, определял всё наперёд, что будет.
В конце 1933 года голода уже не было. Мы продали свой маленький домик сестре матери, которая со своей семьёй жила под Москвой. Купили на этой же улице большой дом с садом и полуподвальным помещением, где была конюшня для лошади. Жить стало легче, и жить мы стали лучше. Стали покупать вещи и одежду для старших и младших. У отца с матерью была одежда ещё смолоду, да некогда было носить, всё время были заняты работой. За всю свою долгую жизнь мать моя один раз ходила со мной в кино, помню, шла картина «Федька», а отец не был ни разу. Он ходил в цирк, один раз, так как он участвовал в строительстве цирка, ему дали два билета бесплатно, вот они с матерью посетили цирк, один раз за свою жизнь, так как на это не хватало времени.
В 1934 году родилась у нас ещё Валентина, она была последняя, и нам как многодетной семье давали государственное пособие. Разрыв от старшей до младшей – 24 года. В моей памяти осталось, когда мать собралась рожать, ушла к дочери Лизе домой, они жили от нас через несколько домов. Матери было уже 45 лет, мне было 13 лет , и вот когда мать принесла домой Валю, я ей со злобой сказал: зачем ты её принесла, что, тебе нас мало? Она посмотрела на меня и заплакала. «Вырастешь большой, сыночек, всё поймёшь». Мне её стало жалко, я тоже заплакал и вышел из дома.
В школе я учился кое-как, за мной некому было следить, учился по желанию, захочу хорошо, то вытяну на хорошо. Мои любимые предметы – это математика, история и география, остальные как-нибудь. Отличников младших братьев и сестёр не было, подталкивать на хорошую учёбу было некому, все неграмотные. Когда учился в 6-7 классе, пропускал уроки, вместо школы ходил с такими же ребятами, как я, ловить птичек за город. К хорошим товарищам меня не тянуло, а тянуло к самым хулиганам.
Во время летних каникул играли в клёк и козны, так называли мослы от коровьих ног. Покрасим их краской или чернилами фиолетовыми. Во время игры кто проиграет эти козны, если у него есть деньги, то покупает костяшки и снова играет с утра до вечера. Кушали на ходу, кусок чёрного хлеба, игра эта азартная. Клёк – это отпиленная от палки 10-сантиметровая чурка. Чурка ставится внутрь квадрата размером примерно 70 сантиметров. Сколько игроков, столько и палок. Примерно пять игроков с палками, а один без палки стоит у клёка – вадит. Вот игроки с палками бьют по клёку, он летит, вадильщик бежит за клёком, игрок – за палкой. Кто первый добежит до черты, тот снова может продолжать игру, кто отстанет, тот вадит у клёка. Бывало, заваживали до слёз, тогда на этом заканчивали игру. Причём играли все босиком, в обуви родители играть не разрешали. Обувь была дорогая, любых ботинок хватало на две недели от силы. Приходили домой, ноги были грязные до цыпок, если мать не заметит, ложились спать с грязными ногами. За день так набегаешься, поужинаешь и валишься с ног, как убитый, за всю ночь ни разу не проснёшься.
А тут ещё мать с отцом купили корову, стали у нас лошадь и корова. Отец стал меня приучать к хозяйству, чистить навоз из конюшни, воду носить из колонки для еды и стирки. Был у нас во дворе колодец, из него поили только скот и поливали огород, для стирки вода не годилась.
В 1935 году решением горисполкома Пристанская улица подлежала сносу[2]. Всех предупредили, что где найдётся место, туда перевозите свои дома и стройтесь. Нам, как помню, заплатили две тысячи рублей за сад, сарай и дом. На нашем месте стали строить городской фильтр. Место нам отвели на овраге, на Вольской улице. Нам это место понравилось, но с гор как уезжали, все плакали, так как привыкли к соседям и нашим товарищам.
Отец нанял плотников, которые разобрали дом. Дмитрий с отцом перевезли дом на Вольскую улицу, на овраг, где было место на 4 дома. За лето был построен такой же дом, как на старом месте. Меня перевели в другую школу по месту жительства. В классе я был самый большой, но не самый хулиган, были такие, которых исключали из школы и переводили в спецшколу, где все были такие же. На новом месте меня встретили новые товарищи из Узенького переулка, они приходили на овраг и ждали, когда мы с Володей Ивановым приходили из школы, чтобы с нами познакомиться. Мы с Володей берём вёдра и идём за водой, чтобы сделать разведку, кто там пришёл на встречу. Если видим, что пришло много ребят, мы не выходим, ждём, когда разойдутся.
Постепенно знакомились, стали играть в мяч или чижик, это была интересная детская игра. Футбол мы узнали позже, и мне приходилось играть только в школе, когда учитель физкультуры приобрёл футбольный мяч и стал на уроке физкультуры обучать нас правилам игры в футбол, а как кончался урок, учитель забирал мяч и уносил с собой в учительскую. После уроков делали самодельный мяч из старой шапки, набитой тряпками, и гоняли его по двору. Из школы приходил грязный, когда мать меня спрашивала, где я так извозился в грязи, я отвечал, что на уроке физкультуры играл в футбол. Мать ещё не представляла, что такое футбол, а когда узнала, то крепко предупредила: если порвёшь ботинки или штаны, будешь ходить в рваных штанах и ботинках.
Старший брат Дмитрий уволился с завода и стал работать на лошади вместо отца. Отец стал носить на базар молоко, а мать продавала по базарной цене. Мать разносила молоко и по домам, кто заказывал, на дом разносили подороже. Мать пораньше побыстрее разнесёт молоко и за домашние дела принималась, а дел было непочатый край, я просто не знаю, когда только она могла отдохнуть.
Сестра Дуся стала уже невестой, мать стала готовить ей получше одежду, обувь. Дмитрий тоже стал парнем, тоже требования прибавились. А с одеждой было очень плохо, в магазинах ничего не было, привезут какой-либо материал или одежду, надо занимать очередь на ночь. Всю ночь стояли в очереди, то пересчёт, то проверка, то милиция разгонит. Всех забирали в милицию, штрафовали, были случаи, когда наловят из очереди человек 15-20, увезут за город, высадят с машины и иди пешком за 15 км. Пока придёшь к очереди, магазин уже открыт и всё продано. Нам с Дмитрием часто приходилось ходить в очереди на ночь. Иногда покупали вещи у спекулянтов, которые доставали их в магазине и тут же продавали дороже. Магазинные товары спекулянты с барышом продавали и на базаре.
Очень плохо обстояло дело с промтоварами, а с продуктами питания стало получше, в продуктовых магазинах стали продавать крупы, сахар, конфеты. Мясо было только на базаре у частников. Мать покупала мясо подешевле или сало. Наварит щей, нажарит сало, заправит картошку салом, а мы не брезговали ничем, ели всё подряд, зимой – щи, картошка с кислой капустой, и мы, младшие, думали, лучше ничего не бывает. Летом – суп картофельный или лапша своего изготовления.
В свою очередь враги мира нарушали наш покой. В 1936 году, как я помню, война на озере Хасан на Дальнем Востоке, в 1937 году – война в Испании. Хотя она не касалась России, но наше государство помогало Испании техникой, продовольствием, добровольцами, хотя и сами испытывали трудности в продовольствии. У испанских берегов были потоплены два советских корабля с продовольствием, так писали наши газеты. Стали прибывать в СССР пароходы с испанскими детьми-сиротами, у которых родители погибли на испанском фронте или от бомбёжки.
Решетников Петр Иванович и сыновья Михаил, Георгий и Николай (1939-1940)
В 1940 году война с Финляндией. В Саратове были сформированы добровольные лыжные батальоны. В Саратов, в госпитали поступали раненые и обмороженные командиры и красноармейцы, так в то время называли солдат. Война была короткой, но сразу всё пропало, хлеб продавали по карточкам, крупу, сахар тоже. В это время я, не закончив 8 класс, пошёл работать на завод «Универсал»[3] учеником слесаря. Дмитрий был взят на финский фронт вместе с автомашиной. Мы все за него переживали, письма он писал редко, но утешительные. Писал, что подвозит снаряды к фронту, пуль и снарядов финнов не слышит, от передовых позиций далеко. В газетах писали о продвижении наших войск на территории Финляндии. До октябрьской революции Финляндия входила в состав России. Во время революции Финляндия откололась от России и стала самостоятельной, также откололись Литва, Латвия и Эстония. Вот СССР почувствовав силу, стал обратно присоединять все те республики, которые откололись во время революции.
Вот эта доля освобождения коснулась Дмитрия, его по окончании боёв в Финляндии перебросили в Молдавию, которой владела Румыния. СССР предупредил Румынию, чтобы отвела свои войска. Румыния вывела свои войска из Молдавии без боёв. Так закончилось объединение потерянных во время октябрьской революции территорий.
В этом же году, когда немцы стали оккупировать Польшу, СССР подал руку помощи Украине и Белоруссии. Закончилась вся эпопея объединения, только тогда Дмитрий демобилизовался из армии, немного погулял и поступил работать шофёром на завод «Комбайн». В это время у нас лошади не было, была одна корова, этим хозяйством занимались отец и мать. Георгий тоже стал работать на заводе «Комбайн». Этот завод уже стал выпускать военные истребители Яковлева. Георгий работал на сборке самолётов слесарем-сборщиком.
Я уже стал ходить зимой на домашние вечера, на которые нас приглашали девчата в моём возрасте. Танцевали на домашних вечерах под двухрядную гармошку, гармонист был мой товарищ Саша-татарин. Он был очень весёлый парень, хорошо плясал и танцевал, всегда был заводилой и умел постоять за своих товарищей. Был у нас с ним такой случай: мы познакомились с девчатами, одна с Чапаевской, другая – с Симбирской. Они были подругами по школе, учились в 10-м классе. Вот ребята из их класса встретили нас в садике Чернышевского у театра. Ребят было двое и нас было двое, подходят к нам и говорят: бежите отсюда, а на девчат сказали: вы оставайтесь с нами. Девчата в ответ: «Вы, что, нас купили? Этого не бывать». Они начали бить девчат ладошками по щекам, тогда мы не выдержали и схватились с этими ребятами, девчата нам помогали, царапали им глаза. Мы поддавали кулаками, попало им, как миленьким. Нас окружили прохожие по садику, кричали милицию. Это было летним вечером, девчат наших и одного парня забрали в милицию, мы с Сашей убежали, погони за нами не было. В милиции девчат допросили и отпустили домой, парня отпустили позже. Конечно, они в школе встретились, угрожали девчатам, девчата им угрожали милицией. Стычек больше не было. Однажды мы собрались в кино с этими девчатами, посмотрели фильм, как помню, «Дубровский», выходим из кино, а нас у выхода встречают родители девчат. Схватили их за руки и потащили от нас, приговаривая: «Вот вы как учитесь».
Настало время идти мне и моим товарищам в армию, проходили комиссию, приписывали, кто куда зачислен. Борису Степачёву назавтра сказали прийти с вещами, он оповестил своих товарищей, устроил вечер проводов. Пригласил своих товарищей, девчат, которых знал. Выпили вина, как полагается, танцевали, плясали до утра. Утром в военкомат, а затем на товарную станцию, посадили в телячий вагон и до свидания, в Монголию.
Затем проводил соседа Володю Иванова. На вечёрке у Бориса я познакомился с Хоревой Надей, с ней гулял до самой армии. Меня несколько раз уже вызывали в райвоенкомат, но оставляли до следующего вызова. Надя мне нравилась, в любви она мне не признавалась, да и как мне признаваться, когда она знала, что меня вот-вот заберут в армию? Надя была моложе меня на два года, училась на первом курсу госуниверситета. Встречались с ней по субботам и воскресеньям, мне это не нравилось, хотелось встречаться каждый вечер, вот я это и делал без неё.
В 1941 году, 10 марта, вызывают меня в райвоенкомат, а призыв мой в армию был только осенью. В чём дело, я в недоумении, пришёл к начальнику, он взял мою повестку, даёт мне другую и говорит: «Желаешь летать?» Я ответил: «Желаю». – «Мы тебя берём 15 марта в Энгельсское авиационное училище». Я очень обрадовался, что рядом с домом. Пришёл домой, сказал матери, а вечером мать объявила всей семье и родным, что 15-го меня забирают в армию.
12 марта я получил расчёт с завода, мастер пожелал счастливо отслужить, отдать долг Родине. 14 марта я сделал вечеринку с вином и пивом, собрались товарищи, девчата, родные, гуляли всю ночь. Надя со своей подругой плакали, по какой причине, я спрашивал, ответа не последовало. Утром мать с отцом благословили, мать плакала, я ей говорил, здесь рядом, в любое время можно приехать, товарищей ведь – на Дальний Восток и на западную границу.
Из дома в военкомат провожали с гармошкой, пели всю дорогу. Кировский военкомат находился на улице Ленина (Московская), где и сейчас находится. В военкомате построили и повели строем по улицам Ленина и Чапаева, посадили на трамвай, доехали до Волги, там простился я со своими братьями, которые вместе с товарищами и девчатами пожелали мне счастливой службы. Надю я спросил – будешь ждать меня, она ответила, надо ещё прожить это 4 года, да и папа мне сказал: война будет. Простились мы с ней, постояли немного, помахали друг другу рукой.
Пошли через Волгу по льду пешком. Волга была широкая, мелководная, автомоста не было, троллейбусов в Саратове не было, троллейбусного завода в Энгельсе тоже не было. Пришли мы, а нас было 150 человек, в Энгельсское авиационное училище, нас завели в казарму, где было тепло и пусто. Старшина построил нас, пересчитал и велел следовать за ним. Привёл нас к куче соломы, дал матрацы и велел набивать их соломой и нести в казарму. Потом принесли со склада кровати, стали их устанавливать, после заняли каждый свою. Я успел познакомиться с Кащеевым Михаилом, жил он у вокзала, койки заняли рядом. У нас была на сутки еда, поужинали мясным – и спать, другие стали допивать водку, у кого осталась недопита. Пришёл старшина, у кого стояли бутылки – отобрал, приказал всем спать.
Утром к нам в карантин пришёл писарь, переписал наши фамилии и откуда прибыли, он сказал нам: «Вы пробудете в карантине пять дней, вас распределят по взводам, затем получите обмундирование и вы – курсанты училища». Эти пять дней мы сидели, как в тюрьме, нас никуда не выпускали, в столовую строем и обратно на боковую спать. За эти пять дней нам ещё добавили казахов из Казахстана, все они были грамотные, хорошо говорили по-русски.
Прошло пять дней, нас повели в баню, одели нас в военную форму. С этого дня мы стали военными. Наступила непривычная для нас дисциплина, нас распределили по взводам, отделениям, указали наши койки, где мы должны спать. Койки стояли в линейку, одна к одной с проходом у каждой койки, тумбочка и табуретка. Предупредили, чтобы в тумбочке ничего не было из еды, тумбочки были для учебников и тетрадей. Чернильница, ручка на нижней полке, было место для мыла и зубного порошка.
Решетников Михаил Петрович (1941)
Утром следующего дня нам объявили подъём в 6 часов утра. Командир нашего взвода, лейтенант, был уже у наших коек и торопил каждого из нас – быстро одевайтесь и в строй. На подъём положено 5 минут, за это время я должен одеться, обуться и встать в строй без ремня. Вышли на улицу и бегом по асфальту один километр, сделали остановку на площади, встали на вытянутые руки, началась гимнастика. Затем турник и прыжки через козла, всего 45 минут. У меня ничего не получалось ни на турнике, ни на козле. Меня лейтенант взял на заметку, и таких оказалось больше половины, мы все были записаны в журнал.
После гимнастики – туалет и завтрак. На завтрак повели строем и с песней, которую выучили за один вечер до отбоя. Кормили хорошо, большинство из нас так дома не питались, а поправляться с этого питания не было возможности. С 6 часов утра и до 23 часов вечера одни мучения, первые дни особенно. Строевая подготовка два часа, остальные часы занятия, кроме одного часа отдыха после обеда. Он назывался мёртвый час, все должны спать, а кто шушукается с соседом и заметит дежурный, так получишь наряд вне очереди.
Это у нас было – как всем отбой, а штрафники занимаются уборкой полов, туалета и у казармы. Как всё задание выполнишь, а на это уходило часа три или четыре, после чего ты имеешь право ложиться спать, а наравне со всеми подъём. Так что получил наряд вне очереди, спать приходилось меньше. Если на занятиях будешь дремать, командир поставит по стойке смирно на целый час и вся дремота исчезнет. Мне были назначены дополнительные занятия по физкультуре – это турник и козёл, кроме этого, надо было готовиться к занятиям на завтра, так что у меня не хватало времени написать домой письмо. Наступило воскресенье, гимнастики не было, подъём в 8 утра, туалет и завтрак. И вот только в воскресенье у меня нашлось немного времени написать домой письмо и дать свой воинский адрес.
Меня учили на стрелка-радиста, караулить хвост самолёта от противника и передавать на землю обстановку полёта. Занятия у меня по азбуке Морзе были никуда не годные, никак не мог освоить на слух ни буквы, ни цифры. Ещё дополнительно заставляли заниматься по азбуке Морзе, и всё равно дела по Морзе были никудышные. Только одно у меня было отлично – стрельба из спаренного пулемёта по мишеням. Самолёт был привязан на канатах, его раскачивали, как качели, и когда самолёт идёт вниз, я должен стрелять по мишеням. Вот за неуспеваемость по Морзе меня вызвал замначальника училища по политической части. Всё меня расспрашивал и сказал мне: «Лентяй, идите в класс, тренируйтесь, пока не научитесь принимать 40 букв в минуту».
В один из воскресных дней ко мне приехали из Саратова ребята и девчата с гармошкой. Позвонили дежурному по эскадрильи из пропускного пункта, что ко мне приехали брат и сестра. Я доложил старшине эскадрильи, он мне дал увольнение на 2 часа, а мне сказал: «Будешь хорошо учиться, дам на 12 часов». Встретились у контрольной проходной, поздоровались, они меня не узнали в военной форме, длинный, сухощавый, пострижен наголо, зато форма была лётчика-курсанта. Раньше меня на улице оказался курсант Белов из другой группы, вот он и объяснил Наде и её подруге, что меня скоро выгонят из училища в пехоту. «Вон казарма пехоты, туда и будете приезжать». Они ему ответили: «Вот и хорошо, у них нет забора из проволоки, и они служат два года». Эти слова его они мне передали, а я ребятам и девчатам сказал в шутку: «Скоро буду дома, так как признают тупым по азбуке Морзе».
Время шло, приближался праздник 1 Мая, началась усиленная подготовка к параду и демонстрации, строевая подготовка, всевозможные кроссы, соревнования по бегу, стрельбе и, конечно, классные занятия – устранение неисправности пулемёта ШКАС. Утро 1 мая 1941 года было холодное, мы, курсанты училища, пошли на парад в летней форме в гимнастёрках. На городской площади г. Энгельса, куда мы прибыли, держал речь секретарь горкома, примерно около часа. Мы не слушали, а дрожали, ожидали, когда нам скомандуют «шагом марш», а когда скомандовали, мы прошли мимо трибуны. Прошли примерно километр, а затем послышалась команда «бегом марш», через полчаса мы были уже у военного городка и в казарме отдышались, обогрелись.
После обеда, кто заслужил, отпустили в городской отпуск на несколько часов. Меня, конечно, не отпустили, у меня была задолженность по морзянке, командир взвода сказал: «Иди в класс и занимайся». Пошёл в спецкласс, где были установлены ключи, наушники, нас было в классе 10 человек, таких, как я. От азбуки пи-пи-пи у меня заболела голова, я бросил наушники и ключ, сел на окно, откуда был виден в вечернее время весь Саратов. В голову лезли всякие небылицы, которым сбыться не было возможности, вокруг городка была колючая проволока и сторожевые вышки, так что курсанты и не думали о самоволке.
Был в городке хороший клуб, или ДКА[4]. В наш ДКА тоже надо увольнительную, ходили патрули, проверяли увольнительные. В городок приходили девчата, которые работали как вольнонаёмные в столовой, прачечной и других местах. В ДКА демонстрировали кинофильмы, был танцевальный зал. В этом зале танцевали и знакомились, а толку от этого знакомства – никакого. Курсантов не каждое воскресенье пускали в увольнение, а примерно в месяц один раз и тому, кто заслуживал.
Примерно в середине мая меня отчислили из курсантов за неуспеваемость по азбуке Морзе. Это объявили на утренней линейке. После завтрака пришёл за мной старшина, взял передаточную ведомость и меня. Пришёл в другую казарму, где было примерно 15 коек. Старшина мне сказал: «Будешь сегодня дневальным по комнате». Примерно в 16 часов стали приходить с аэродрома мотористы, оружейники, все уже по третьему году службы. Против них я был зелёный, мне не было и двадцати лет. Вся комната моя ушла на ужин, а я остался, пришёл один сержант и послал меня в столовую.
Пришёл в казарму, все авиаспециалисты были в сборе. Меня окружили, стали расспрашивать, кто я, откуда, какими судьбами попал к ним. Я, конечно, им всё рассказал. На следующий день нас построил старшина и повёл на аэродром, конечно после зарядки и завтрака. Нас подвели к линейке самолётов в количестве 12 штук. Нас встретил инженер эскадрильи. Техник показал мне, что делать – чистить кабины штурмана и пилота от грязи и пыли. Эту работу я выполнял, в то же время осматривал все приборы управления самолёта. Самолёт марки СБ или скоростной бомбардировщик, трёхместный, скорость которого не превышала 260 км в час, дюралевый, клёпаный. На следующий день техник заставил меня чистить кабину стрелка-радиста, она мне уже была знакома. Кабина расположена в хвосте самолёта, в ней установлена вращающаяся турель, её можно повернуть в любую сторону для защиты от истребителей, с какой бы стороны они не атаковали самолёт.
Однажды подзывает меня инженер и говорит: «С сегодняшнего дня ты будешь учитывать бензин данной эскадрильи». Жизнь у меня пошла хорошая, сам себе хозяин, никому не подчинялся, кроме инженера, а его я видел только утром. У меня была машина-бензовоз, на которой я подвозил бензин к каждому самолёту, записывал, сколько бензина взял каждый самолёт, техник расписывался за бензин. В 16 часов я сдавал отчёт в штаб. На этом моя работа была окончена, и я был свободен. В город, конечно, выходить не разрешалось, увольнительную давали только в воскресенье.
В одно из воскресений мне дали увольнительную с 10 часов утра до 19 часов вечера по городу Энгельсу. До центра от городка полчаса ходьбы, пришёл на берег, где была пристань-переправа в Саратов, долго сидел на берегу и думал, как уехать домой, а увольнительная была в Энгельс. Подошёл пароход, я взял билет до Саратова, взошёл по трапу на борт, направился вниз, народу было много, воскресный день. До Саратова было 30 минут хода, я решил выйти на палубу, а мне навстречу – мой инженер с женой, тоже ехали в Саратов. Он меня позвал пальцем к себе, спросил, куда у меня увольнительная, и спросил, почему я еду в Саратов. Я ответил, что решил просто покататься по Волге. «Только смотри не попади в Саратов, заберут патрули, плохо будет». Я ответил: «Этого не будет», и вся моя затея полетела прахом. И это была моя последняя увольнительная, которая не увенчалась успехом.
В воскресенье 22 июня нам объявила войну Германия. В это время мы играли в волейбол на площадке, где был закреплён громкоговоритель. Нами была внимательно выслушана речь т. Молотова, которая призывала к защите Родины. На все учебные самолёты по тревоге стали устанавливать пулемёты и бомбодержатели, по всем дорогам установили контрольные посты. На третий день войны была задержана легковая машина с пулемётами и винтовками. Куда они были предназначены, я узнал много позже. Готовилось восстание республики немцев Поволжья, которое было вовремя пресечено, впоследствии всю республику немцев Поволжья выселили в Сибирь. Мы, красноармейцы, так называли нас в ту пору, думали, что война продлится недолго, а между тем наши войска отступали на всех направлениях, оставляли город за городом, некоторые думали – это тактика наших войск. В первых числах июля выступил с призывом к народу глава нашего государства т. Сталин И.В. Из этой речи стало ясно, что война будет долгая и решительная до полной победы. В печати писали, что немецкие самолёты бомбили Воронеж, были полёты на Москву.
Утром 6 июля по боевой тревоге меня и ещё несколько человек вызвал старшина и направил к капитану. Он записал нас, дал команду выдать оружие и продовольственный паёк на одни сутки. В 12:00 мы, примерно человек 50, сели на пароход, переплыли Волгу и направились на железнодорожный вокзал. От Волги до вокзала ехали трамваем по улице Ленина, в то время по ней ходили трамваи. По пути я стоял в дверях вагона, и мне хотелось увидеть кого-нибудь из знакомых, чтобы передать родителям, что меня отправляют неизвестно куда. Вся наша команда тоже не знали, это было секретно.
Чтобы выпрыгнуть из трамвая с оружием и бежать домой – это сочтут дезертирством. Хотел передать кому-нибудь винтовку, пока сбегаю домой, никто её не брал, все боялись наказания. У вокзала капитан нам сказал, что два часа будем ждать посадки на поезд, и тут я увидел знакомого парня. Я просил его передать моим родным, что нахожусь на пассажирском вокзале, ожидаю поезда. Он быстро сел на трамвай и ко мне домой.
Примерно через 30 минут приехали на вокзал мать и отец, сестры Шура, Дуся с сыном Геннадием, ему в то время было примерно 9 месяцев. Увидев меня, все плакали и спрашивали, куда отправляют. Я отвечал – не знаю, так оно и было, что я не знал. Мы с отцом подошли к буфету, и отец взял всем провожающим по кружке браги, выпили. А я выпил полкружки, больше не мог. Дали команду: по вагонам. У перрона стоял пассажирский поезд Саратов–Воронеж. Поезд тронулся, все мои родные плакали, может, больше не придётся увидеться, война – это не игрушка. Я тоже прослезился, но не из-за боязни, что убьют, а жаль расставаться на неопределённое время.
[1] Т.е. корова, готовая к продолжению рода, которой исполнилось 18 месяцев (Здесь и далее прим. ред.).
[2] Выселение происходило в 1934 г. «Правда Саратовского края» писала 1 января 1935 г.: «На 98 процентов закончены работы по освоению новой фильтровальной станции городского водопровода».
[3] Правильно «Универсаль». Ныне агрегатный завод на углу ул. Университетской и Вавилова.