Дмитрий Данилов. Есть вещи поважнее футбола; Александр Ильянен. Пенсия
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2016
Дмитрий Данилов. Есть вещи поважнее
футбола. – М.: РИПОЛ, 2015.
– 320 с.
Александр Ильянен. Пенсия. – Kolonna Publications, 2015. – 666
с.
Бывают
прозаические жанры, не то чтобы обречённые читательскому успеху, но достижение
этого успеха серьёзно приближающие. Например, трэвелоги,
рассказы о детстве, о практическом и культурологическом восприятии полузабытых
вещей, биографии известных людей – принимаются публикой, как правило, весьма тепло. К этой же
категории, думаю, надо отнести автобиографическую прозу более или менее
известных литераторов. Это вполне понятно: заслужив читательский успех, автор
начинает быть интересен не только своими книгами, но и как частное лицо тоже.
Стало
быть, ответственность писателя, обратившегося к жанру в той или иной степени
автобиографическому, резко возрастает: чем легче условия задачи, тем менее интересно
её решать. В то же время(убрала зпт)
задача поиска чего-то принципиально нового уже давно неизмеримо сложна. Как бы
сильно автор не рисковал, найдётся некто ленивый, кто непременно скажет: «Было!»
И скорее всего, окажется прав. Вот, скажем, давным-давно в сильно зацитированном эссе «Гамбургский счёт» Виктор Шкловский
написал: «Мы сейчас переживаем эпоху неощутимости сюжетной формы, которая так
ушла из светлого поля сознания, как в языке перестала ощущаться грамматическая
форма»[1].
Ну, да. С небольшими перерывами та эпоха (и, соответственно, переживание оной) продолжается по сей день. Свидетельство этому, в том числе,
– новые книги А. Ильянена и Д. Данилова. Первая из
них своеобразно отражает события, наблюдавшиеся автором в течение нескольких
лет, действие второй охватывает один футбольный сезон.
Уточнение:
сюжетная форма у этих авторов не то чтоб неощутима, но ей легко пренебречь без
особого ущерба для восприятия. С формальной точки зрения Дмитрий Данилов
посещает домашние и выездные игры любимого клуба «Динамо» (Москва), а также
нескольких команд рангом пониже, и описывает свои впечатления. Отбор этих
впечатлений довольно строг: насколько можно судить по кратким упоминаниям,
параллельно происходят интересные, порой – не самые радужные события, но они
остаются на периферии повествования. Тотальность описания, кажется, этап для Данилова пройденный ещё при написании романа
«Горизонтальное положение». Столь же не много внимания уделено собственно
анализу происходящего на поле и деятельности фанатов. Книга не имеет отношения
ни к области спортивной журналистики, ни к рассказу об околофутбольном
движении. И хорошо, поскольку в этих поджанрах
написано уже очень много и очень разного. А вот довольно сдержанное описание
личного отношения к футболу и отношения к нему же окружающих, выездов на матчи
и наблюдения не только за происходящим на поле, но и, скажем, за послематчевой жизнью маленького стадиона, то есть,
собственно, рассказ о том, что формирует вокруг футбола ауру – вещь редкая.
Аналогично,
Ильянен не предлагает нам ни последовательного
дневникового рассказа о собственном бытии, ни потока сознания, обусловленного
этим бытием. Вот, например:
«с замечательными
людьми», в закулисье ЕУ встретил Дениса Ларионова,
Аллу Горбунову, Данилу Давыдова, Наталию Курчатову, Наталию Романову, Григория
Ющенко, Либуркина Сашу, Дашу Суховей, профессора,
автора книги про Павла, (продолжение следует)
Останина Бориса, вдову Кривулина Ольгу, Александра, замечательного оператора,
Африку, героя моей офицерской юности, Диму Голынко, Диму Чернышева (продолжение
следует)
Диму Григорьева, Валеру Земских, Сашу Сухина и Марину, Петра Разумова,
Александра Секацкого, Нину Савченко, Коровина, С.
Носова («голодное время»), Арсена Мирзаева,
Стратановского, мужа Аллы Горбуновой, безымянную
девушку, Дину Гатину, Павла
однажды
Глеб Алексеевич сказал “какой
Вы щедрый, Саша”»
Очевидно:
на словах «продолжение следует» возникала некая активная коммуникация автора с
кем-то из поименованных людей. Тем более, такая коммуникация возникла на
оборвавшем абзац имени смутного Павла, но раз нам о результатах той
коммуникации знать не след, мы и напрашиваться не будем. Приём умолчаний такого
рода более характерен для поэтического высказывания, нежели для прозы, но у Ильянена, как и у Данилова, – именно проза. И это,
наверное, много сложнее: поэзию в окружающей
действительности легко найти, так многие умеют. А вот попробуй найти там
качественную прозу. У рассматриваемых авторов это получается.
Конечно,
как и у всяких состоявшихся прозаиков, манеры письма Ильянена
и Данилова принципиально различны. Хотя есть важные и неожиданные точки
пересечения. Скажем, фраза «Дальше уже и писать не стоит. Слова “высоковольтные
линии” электропередач красивы и высоки сами по себе» обнаружена
в «Пенсии», а могла б оказаться и в «Вещах поважнее футбола».
Но
это редкость. Чаще некое единство целей наблюдаем за текстом. Вот у Ильянена интересно «волновое» письмо. Например,
переход от утренней прокрастинации к вечерней
активности. И дивный набор ассоциаций, этим переходом вызываемых:
«потихоньку встать, зажечь “машину письма”, написать
несколько строк и пойти на кухню приготовить фёрстбрекфест
доктор О. велит съесть семьдесят пять граммов
творога и выпить зелёного чая. Пока доктор не видит я заварю
френчкофе (из финской баночки). Две их у меня: французская и ф.
может показаться странным, что кофе из финской
баночки, но френч! способ заварки так называется
наш любимый учитель запрещал нам “объяснять”.
кстати, на кухне заметил “летнее время”! сирота
перевёл уже стрелки часов. Последнее “летнее
время”
как в Древнем Китае
Император приказал
больше не переводить стрелки часов (из «дневника гейши» или Сей
Сенагон)»
Данилов пишет совершенно
иначе, его «машина письма» кажется зажжённой постоянно. Впрочем, это, конечно,
не так – читателю просто не показаны моменты, когда эта машина выключена. И вот
тут, снова вспомнив о существовании читателя, мы приходим к очень существенному
моменту. Дневниковая, личная проза существует в поле давней, если не вечной традиции несвободы. Причём несвободы куда более
жёсткой, чем любой другой жанр. И чем проза более личная, тем несвобода
сильнее.
Вновь процитируем Шкловского: «Марк Твен
всю жизнь писал двойные письма – одно посылал, а другое писал для себя, и там
писал то, что думал»[2]. Зная
склонность Виктора Борисовича к авантюрам и мистификациям, мы вольны ему не
поверить, но факт того, что он сам много сделал для формирования гиперответственного письма, несомненен. О чём и писал, к
примеру, Вениамин Каверин: «…в середине
двадцатых, биография кончилась или, точнее, сломалась. Но и сломанная биография
могла пригодиться – по меньшей мере до тех пор, пока о
ней еще можно было говорить и писать. Так появилась «Третья фабрика» –
трагическая книга, в которой Шкловский впервые попытался доказать, что нам не
нужна свобода искусства»[3].
Но далее, в той же книге Каверин пишет уже не о Шкловском, а о себе: «Теперь,
через пятьдесят лет, самая возможность писать (не только для себя и своих
друзей) о том, что в нашем искусстве нет свободы, выглядит странной. Приказано,
чтобы искусство считало себя свободным, несвобода вошла в плоть и кровь, стала
воздухом, которым мы дышим, и если она вдруг исчезла бы, все были бы поражены,
как если б увидели человека без тени». Это очень важный момент, фиксирующий
именно внутреннюю несвободу. Писатель чувствовал запредельный уровень
ответственности перед всеми. Перед читателями, перед друзьями, включая ближних, перед врагами и вообще перед миром. Причём
ответственности не за качество текстов, а за кривизну мироустройства. Оттого
дневники благополучных советских литераторов вроде Нагибина читать порою
больней, чем воспоминания людей, действительно пострадавших. Тут, конечно,
можно всё свалить на советскую власть, но смотрим выше о Марке Твене. Нет,
конечно, это общеклассический и общемодернистский
канон – печаль о мироздании. Меняется только внешний виновный, однако ни
наличие такого виновного, ни виновность самого автора сомнению не подлежат.
Ну, и вот от
этого новые литераторы кажутся вполне свободными. Скажем, Дмитрия Данилова не
пустили в Европу, отказав в визе:
«Но
нет шенгенской визы, кончилась.
Приехал в новое
помещение фан-клуба Динамо
(небольшая комната на Беговой улице), сдал деньги и документы (все делается
через клуб). Ожидание.
Ну, по идее, не дать
визу не могут. Есть билеты на самолет и на футбол, есть все документы, кроме
справки с работы (в виду отсутствия работы), но зато есть выписка с банковского
счета. В паспорте стоят несколько шенгенских виз (в том числе годовая
голландская), есть и американская двухлетняя. Ну не могут не дать.
Вообще волноваться не о
чем.
Прошла информация, что
паспорта надо забирать в визовом центре Бельгии и Нидерландов на “Серпуховской”
17 февраля, за два дня до матча. Приехал. Девушка долго искала паспорт и наконец пришла к выводу, что его нет. Нет у нас вашего
паспорта. Как нет. Ну, нет, отсутствует. Его нет в нашей реальности, хотя в
какой-то другой реальности он, наверное, есть. Вам надо уточнить у человека,
который сдавал документы на визы. Вам надо исследовать разные сектора
Реальности и выяснить, в каком из них находится ваш паспорт.
Вышел на улицу, потому
что там, внутри, пользоваться мобильными телефонами нельзя. Солнце, легкий
мороз. В голове почему-то сразу запульсировала мысль:
“Бог
наказал”.
Вот именно такими словами.
Хотя, почему “почему-то”. Это такое дело. Всегда есть, за
что. То есть, нет такого момента в жизни человека, когда он может с чистой
совестью сказать, что вот прямо сейчас Богу совершенно не за что его
наказывать».
Словом, что
теперь, плакать что ли? Идиотизм окружающего мира и отдельно – идиотизм бюрократов в доказательствах не нуждается, разве
что подтверждается, чуть чаще, нежели хотелось бы. Нет, можно, конечно, начать
жалобу на пару страничек, дескать «русских людей обижают» или наоборот: «Мы
заслужили такое обращение, скоро нас не будут выпускать даже в Гондурас», но
цель? Лишнего читателя привлечь? Ну, право…
Аналогична
реакция на неурядицы внутриполитического свойства:
«Рубль
резко обвалился, цена на нефть резко обвалилась, в России наступил
экономический кризис. Что будет дальше с Динамо в частности и с российским
футболом вообще – неизвестно. Будет ли доигран этот сезон, и если будет – в
каком качестве (с какими игроками и так далее) его будет доигрывать Динамо –
неизвестно. Продолжится ли строительство нового стадиона «Динамо» – неизвестно.
Все – неизвестно.
Как всегда, когда речь
заходит о Динамо – очень тревожно».
Вот так: имеет значение
то, что может произойти с «Динамо». Да и то лишь в контексте написания книги:
жалко будет, коли оная прервётся.
Подход Ильянена к внешним событиям, кажется, аналогичен. Причём
под определение событий внешних подпадают и происшествия из, казалось бы,
ближнего круга. Насколько можно судить по книге, конечно. Вот сквозная и
загадочная героиня «госпожа Б.» звонила из некой долговой ямы. Событие это
вызывает цепочку аналогий, схожих с теми, что несколько раньше вызывала поездка
на купание. То есть вопрос в том, как об этом написать, дабы качественней было,
и есть перебор вариантов:
«ехал полем купаться на Черную речку
Летом красным ехал
купаться на Черную речку».
Прямых же объяснений о
помощи госпоже Б. или оставлении её в беде не воспоследует. И в этом не
равнодушие, а дозволение героине её собственной судьбы. В сущности, мы ведь
ничего не знаем даже о реальности
существования этой персоны. Нам это неважно, нам важно соотнесение бытия
её или других людей (неважно – подлинного или книжного бытия) с культурой,
доступной нам в ощущениях:
«постмодерн это когда на кладбище
вы втыкаете в снег пять белых гвоздик и одну фиолетовую
невольный постмодерн
это когда Л. Х. переводит вместо настурции нарцисс»
Даже в тех очень частых
случаях, когда в пространство повествования вторгаются люди, безусловно
существующие и даже публичные, их появление также включает каскад реакций,
имеющих отношение не к ним, а к сущностям более интересным. И в этом каскаде
близость писательства с, например, идиотизмом в хорошем и добром исходном смысле термина выглядит крайне
естественной:
«”Я идиот”,
выдавил из себя дьякон Кураев в передаче. Тут же
объяснил, что в Греции так называли человека живущего частной жизнью
Э. писал о профессиональном идиотизме
задание для американских школьников из моего пособия
по родной речи. Назовите антоним слова “идиот”
многие, наверное, хотят пристрелить любимого автора.
На эту же тему: “он как поэт и офицер был пулей друга успокоен”
Рене Жирар объясняет
желание убить любимого автора желанием самого автора быть убитым и съеденным
любимым читателем
речь идёт о высшей
форме страсти, которая к счастью недоступна большинству смертных»
Вот так. Словом, что мы
имеем в не слишком сухом остатке? Правильно: те самые «письма для себя», то ли
придуманные, то ли введённые в наш культурный оборот Шкловским. И написанное для себя, конечно, много интереснее адресованного
напрямую нам. Это, конечно, многие понимают. Только умеют немногие. Ну,
тем интересней находить исключения.