Роман
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2016
Андрей Тавров родился в
городе Ростов-на-Дону в 1948 году. В 1971 году окончил филологический факультет
МГУ по отделению русской филологии. Работает на «Радио России». Автор двадцати
сборников стихов, прозы, статей и эссе. Участник антологий «Строфы века» и
«Антология русского верлибра». Стихи и рассказы печатались в
журналах «Новая Юность», «Урал», «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Воздух»,
«Комментарии», «Арион» и др. Главный редактор
издательского проекта «Русский Гулливер», главный редактор журнала «Гвидеон». Член Союза писателей Москвы (с 1996 года),
член Литфонда, член Международной федерации русских писателей (МФРП), член
Международного Пен-Клуба (с 2010 года).
Викки, зеленому зимородку
1
Совсем
не обязательно, когда море синее, когда зеленое тоже. А еще раннее утро, и
туман над морем, а оно, как зеркало, плоское, млечное, а Витя-саксофонист идет
с удочкой на пляж, где пока еще не продают кофе, а пахнет водорослями, а сквозь
ячейки железной сетки, опоясывающей теннисную площадку на спуске к морю, летит
сюда стук одинокого теннисного мяча.
На
пляже пусто, галька еще холодная, слышно, как плеснет волночка
и умрет, а с буны видно дно с черными мочалками водорослей и асбестом песка, на
камнях сидят маленькие крабы. Витю потряхивает. Он боится, что снова увидит
Гама. Гам – это страшный человек, весь в белых бородавках и жирных волосах,
который хочет Витю убить и появляется всегда неожиданно, то на остановке
автобуса, то в туалете, а иногда на пляже. Выходит он, обычно, как будто из
стекла и опять туда входит, а Витя от этого сидит на асфальте, его тошнит и
ведет нехорошо к земле, но потом он всегда встает, потому что музыка. Жена его
выгнала и теперь он живет у дочери, которая его не выгоняет. Витя поднимается
со ступеньки и отряхивает джинсы.
Из чего это делают море по таким утрам, разве что
только из молочного с зеленым стекла, а воздух, точно, делают на Луне или еще
где, но, наверное, такой воздух делают еще и здесь, на пляжах у железной
дороги, где он с особенным лунным отливом, и Витя идет к буне, но на нее не
выходит, потому что спускается вниз, садится на гальку, прислоняется спиной к
бетонным блокам с той стороны, где тень, и закрывает глаза. Удочку он поставил рядом,
и она высится над ним, как древко без флага, а если бы был флаг, то был бы
белым, как сигнал о сдаче.
Лучше
всего быть молниеносной летучей мыслью, которая, как кусок отломанного
антрацита, носится куда хочет по зеленеющему небу, а в
это время зажигаются окна, и он подумал, что не мыслью, а мышью и еще что это
одно и то же, потому что если не мысль о Вите, то Вити не будет тоже. Мысль о
мыши делает ее антрацитной, парящей и свободной там, куда Витя может дотянуться
только пока играет в ресторане или на концерте, свингуя
и потопывая ногой в кроссовке, а инструмент звенит и
свисает на нем, тяготя и хорошея, как выбившаяся из-за ремня незаправленная рубаха, и вознося туда, куда ногами не
дойти.
Он
чувствует холод воды, и, кажется, хорошо бы разуться и забрести в нее по
колено, наверное, сразу же станет легче. Сквозь прикрытые веки вспыхивают
колкие зайчики неправильной формы, пляшущие на волнах, которые теперь живут
внутри Витиных глаз, а он думает, что на олимпийской стройке
на Поляне исчезло 20 таджиков, а потом выяснилось, что их утопили в жидком растворе,
и теперь, чтобы их достать, надо бетон взрывать, и все равно навряд ли он
поддастся – кто же будет взрывать зацементированный котлован, а раньше на
Поляне было хорошо, речка звенела, как хрусталь, и ястребы кружились в глубине
небес, как справедливость и предел прозрачности.
А
вот туман над морем и стал еще гуще, взамен того чтобы уйти, а наверху из кафе
раздался звук движения, и Витя, оставив снасти, встал и пошел по лестнице
наверх, туда, где звякнуло.
Огромный черный грохот рвет тишину в куски – это
грохочет поезд на Сухуми, раскачивая ходом и ветром зеленые верхушки кипарисов,
в одной из которых Витя когда-то убил воробья, а потом ночью плакал, а за
стеной сарайчика какой-то курортник скрипел раскладушкой, а девчонка
постанывала, а теперь кипарис качает верхушкой без воробья, или, может, с каким
другим воробьем, и Вите от этого свободно и пусто.
Он подходит к буфету, заказывает сто пятьдесят водки
и несет пляшущий белый стаканчик за столик под тентом, а на пляже стоит туман,
то гуще, то прозрачней, как будто плывешь куда-то, а не сидишь за столиком,
солнце больше совсем не проглядывает, да оно и лучше без солнца, он
запрокидывает голову и, дернув кадыком по смуглой морщинистой шее, вливает в
себя водку и
застывает.
Он
хотел бы видеть еще кого-то. Да, хоть одного человека, потому что там, в
буфете, не человек, а так, сгущение. Никого нет, и он сидит, ожидая, что будет,
а потом понимает, что ничего особенного не будет, и тогда встает и снова идет к
буне.
А на буне сквозь туман высится над водой, словно
шаря собою в воздухе, гигант в линялой розовой майке и с подводным ружьем –
спуск звенит, гарпун уходит в воду, а через миг вспыхивает жидким серебром
огромная кефаль, бьющаяся, как пружина, вынутая из моря, и великан, плавающий в
туманном молоке то головой, то линялым сиреневым торсом, вытягивает ее на буну,
нанизывает на
кукан и с треском заряжает свой самострел. Идет дальше по буне, мористее, в
глубину, всматриваясь в воду, ведет концом ружья и снова стреляет в рыбу,
вынимая ее из моря, влаги, тумана, черного грохота, воробья и Витиного сердца –
серебряной огромной гирей. Витя лезет в карман за сигаретами, в голове
постепенно оживает то ли Дюк Э., то ли Джон К. –
сладкая верная тема на клавишах и басе, – закуривает и идет здороваться. Голова
у него кучерявая, немытая, походка приблизительная. На волнах качается чайка, и
что она есть, что ее нет – одно и то же.
2
Имена
– продолжение вещей, говорит Аристотель, поэтому музыка вещи не продолжает, а
словно бы образует. В горах время стоит над кладбищем в сини и лазурите
весеннего неба, оно струится над гигантской чашей меж горных склонов, внутри
которой амфитеатр могил, вырытых и засыпанных в разные годы.
Если
читать все, что там написано, то станешь земляным человеком, а не стеклянным
ангелом, как хотел. Может, и сомнительно, чтобы музыка образовала и кладбище,
но музыкантов, которые здесь лежат и живут, образовала именно она.
Она образовала почти что все, но это мало кто
замечает, потому что для того, чтобы не слышать вовсе, не надо умирать и чтобы
забивались уши землей, и наоборот – если слух открылся для прекрасных мелодий –
в джазе ли завернутых или поющих в старинных фугах – то и могила тебя не
удержит, потому что она тебе не хозяйка.
К
кладбищу от остановки ведет асфальтовая дорога, взятая в ряд кипарисов, в жару
и в ослепление солнца. В самом начале на почетном месте – гигантский мавзолей с
изображением усопшего во весь рост в мраморе рядом с
мраморным же BMW.
Здесь, видимо, упокоились те, кто разбогател на выстрелах и быстро умер, а
деньги у родственников остались. А в небе, лазурите и синеве,
блестит, как иголка на солнце, самолет, и, кажется, он всегда там стоит и
блестит, но это разные самолеты – один летит в Адлер, а другой, например, в
Сингапур.
Чтобы
въехать в дом к Николаю-музыканту, надо обогнуть кладбище поверху, откуда
справа внизу виден город, а слева новая дорога, пробитая в горах, шоссе в
объезд города – над ним сизая пелена выхлопов, от которой все время хочется
убежать на побережье, а видом это шоссе – пустыня смерти с железными жуками
внизу.
От
дороги, в песке и асфальтовых выбоинах, надо свернуть налево и тут поставить
машину почти что вертикально – носом вверх, чтобы, тужась
и подергиваясь, она въехала в узкий крутой переулочек, и снова нырнула вниз. А
там Николай вылезает из машины и отворяет железные ворота, локти почти прижаты
к бокам, так здесь узко, и лает собака. Он заезжает внутрь, в крошечный дворик
и глушит мотор.
Зато
дальше как будто настоящая вилла на озере Рица – гудит кондиционер, прохлада,
три этажа и студия звукозаписи.
Да,
студия. Да! О, зачем, зачем мы не наслаждаемся теперь же тайной жизнью студии,
в которой разбросаны поблескивающие части саксофонов, мерцают и бегают
туда-сюда огоньки усилителей, на полу валяются в перекрученных проводах штанги
микрофонов, а на столике пепельница, коньяк и в вазочке лед. Зачем мы принимаем
это как должное, вместо того чтобы взять и остаться тут, хотя бы ненадолго,
взять и пережить всю эту музыку, запах табака, блуждающие мелодии и сквозняк из
двери не как всегда, а только так, как и следует, – всегда заново.
Да,
всю эту пыль, да. Воздух, музыку, лихорадочный и знобящий
объем свободы, не привязанной ни к чему, как вид из окна вагона! Скажи мне,
богиня жизни с узким деревянным ножом в пятке и латунной дудочкой в сердце,
скажи! И я поверю.
Тут
же огрызок яблока, а в динамике тихо толчется
Колтрейн. Николай достает из холодильника бутылку вина и ставит на стол.
Если
особенно не вглядываться, то чудовищные наросты на его ногах и руках не видны,
а если вглядываться, то это словно в нем пробиваются, перепутав, изнутри
лосиные рога, но выходят к свободе сдавленно и не как у лося, а через локти,
запястья и колени.
Николай – человек белый лось, но он устал
переживать и сидеть на диетах. Роза его любит и такого, а когда он играет на
фортепьяно, то нет больше человека-лося, а есть белый одинокий лось, что сам по
себе плывет в небе вместе с облаками через край горизонта, и многие плачут под
его музыку, и сейчас они готовят с Витей новую программу.
Витя должен вот-вот зайти, а Николай поднимается
на террасу, широкую и раздольную, и подходит к ограждению. Далеко видны сизые
горы с белыми шапками, лазурит вверху раскаляется, над дорогой-пустыней с
бегущими, сверкая стеклами, жуками висит сизая пелена, а под террасой, в овраге
крутятся четыре огромных вентилятора на крыше тепловой станции. Лопасти
выкрашены в оранжевый цвет, и лучше на них долго не смотреть, потому что
закружится голова.
Раньше
на этом месте стоял домик, а в нем жил человек, который ел стекло. Николай сам
видел несколько раз, когда был маленьким. Он тогда думал, что человек будет сам
стеклянным, а может, тот и стал, Николай не знает, но потом дом исчез, вырыли
котлован, залили бетоном и построили тепловую станцию.
Звенит
звонок, это пришел Витя. Николай наливает ему холодного вина, потому что другу
надо помочь, а иначе и говорить не о чем, и хотя Витя и сам знает, что помрет
от выпивки, но что ж тут поделаешь. Помочь все равно ведь надо. Пока же он
живет, и слава богу.
–
Инструмент где? – говорит Витя невнятно. – Нинка опять не пускала, – добавляет
он, проглатывая холодное ркацители.
Он
лезет в карман, но передумывает и берет сигареты со столика.
–
А помнишь Гориллу? Вот же пацан две октавы брал, ежли б не спился, наверное, в Америку бы уехал. Я сейчас
его сеструху видал, шла к нему на могилу.
–
Ничего он не спился.
–
Нажрался и прыгнул с солярия головой на камень. Как
это не спился?
–
Ладно, – говорит Николай, – на, держи!
Он
протягивает Вите жар-птицу, золотой саксофон, инструмент из штата Нью-Йорк, и у
Вити открывается рот, глаза жмурятся и сияют, а по лбу бегают золотые отсветы.
–
Вот же, черт! – говорит Витя – Вот же, черт, а!
Потом
они играют в плотном воздухе, постепенно входя в раж и воодушевляя пространство
и время, и еще друг друга, словно все опять начинается заново, а ласточки
визжат и цокают за окном, а ноги отбивают ритм и от этого становятся сильнее и
моложе, а изумрудный фантомас музыки шастает по всему дому.
Вечером,
когда воздух придвигается и темнеет, они спускаются к черной «Волге», кладут
сумки на заднее сиденье, и Николай долго прогревает мотор. Потом, пятясь,
начинает выбираться из ворот, целясь багажником в вечереющее
небо, в салоне жарища. Перевалив
гребень и грохнув чем-то на заднем сиденье, они едут по кромке кладбища,
похожего на амфитеатр с мертвыми и живыми, город внизу зажигает первые огни,
видно, как пирс выбежал в темное море тонкой сизой полоской с красной точкой
маяка на конце, а впереди тащится, мотая прицепом, КрАЗ, поднимая пыль – ни
обойти его, ни объехать. Витя уже не всегда понимает, кто мертвый, а кто
живой, но Николай понимает и объясняет Вите, но он не особо любит говорить на
эту тему, потому что он еще не придурел и не спился.
–
Слышь, – говорит Витя, – а я Серегу на пляже
повстречал. Сначала не узнал. Идет и лупит кефаль
прямо с буны. Штук семь набил.
Он
знал, что кефаль птица херувимов и сказал это тогда Сереге, а Николаю не стал.
3
Птицы
херувимов бывают разные, и среди них есть иногда и люди. Человек птица херувим
излучает черный свет, который кажется незаметным или едва заметным, как будто
от него чем-то пахнет или он какой-то странно притягательный. В общем, видно,
что он всегда готов умереть и что для него это не имеет большого значения.
Скорее
всего, он похож на плоскую и черную камбалу, человек херувим, и если на него
смотреть с одной точки, то он будет огромен во весь почти пляж, как сейчас
распластался на его гальке Савва Цырюльников, потому
что он любит ту женщину, которая бьется под ним, словно самка дельфина, полная
детенышей, белого живота и сияния и еще стона на Ы, и
всего птичьего, дельфиньего. Но она все время куда-то ускользает от Саввы, и не
наводится на ту ослепительную точку, от которой мир исчезает, как исчезает он в
фокусе линзы, потому что в этот момент вспыхивает, и так же точно хочет
вспыхнуть Савва, чтобы открылась ему вся вселенная от края и до края. Со всеми, он хочет, чтобы открылась она ему смыслами, лошадьми на
улицах, рыбами в океанских глубинах, где затонули атомные субмарины, и звездами
из тех, которые увидишь разве что в темную августовскую ночь, когда все лишние,
словно фосфорные яблоки, падают они с неба, размазываясь по нему и светясь, а
остальные остаются в глубине, чтобы ярче выговорить эту глубину, и ту глубину,
которая за этой, и еще следующую, совсем уже ни на что
не похожую, ну, разве что цветом отдаленно напоминающую оранжевый апельсин.
И
в такой миг Савва становится сам всеми звездами и сияниями, и наконец-то
вспоминает, кто он есть, потому что в остальные дни и периоды времени он этого
не помнит из-за сильной травмы, полученной на ринге, от которой он шесть лет
назад чуть было не помер, но в последний момент
удержался и стал жить, но уже без памяти о себе.
И когда он видел красивую женщину, то всегда думал,
что, может быть, именно она его память, и не отступался до тех пор, пока она не
соглашалась пойти с ним на пляж или в гости к другу, и тогда он становился
человеком херувимом и пластался, как камбала, накрывая ее со всех точек сразу
своим телом ладонью, словно пляшущую по зеркальному столику монетку, чтоб не выпрыгнула.
Тогда он становился с ней разными вещами – например,
с этой Медеей, с которой он сейчас гнался за ускользающей точкой познания,
сначала они были: он – парнем в выцветших джинсах, а – она девушкой в шортах с
рваными краями и выбившимися нитками, а потом они стали как две бабочки,
которые в Китае обозначают супружескую пару в ранний период жизни, легкие,
пестрые, без веса
и забот. А потом она стала длинными ногами без шортов на
песке и гальке, а он словно астронавт в невесомости, поднялся над ними и стал
медленно кувыркаться, завороженный их белой длиной и могущественной силой,
вокруг которой рожали львицы и кружились звезды, а у него делалось тепло в
животе, а глаза начинали застилаться туманом, который скрывал весь пляж и все
деревья у железной дороги для того, чтобы видны были только эти смуглые
ноги с белой чайкой на бедрах, там, где они не загорали.
А
потом, когда он снова стал камбалой, она превратилась в большие и маленькие
прозрачные яблоки, больше похожие на медуз, которых зеленая волна несет куда-то
в море, а они, тихо шевелясь, что-то хотят сказать, но не могут. И испугавшись,
что она вся разойдется по пляжу, Савва сказал ей: Медея. И она ответила ему:
Да.
–
Ты та самая, замри, – сказал ей Савва. – Мы зачнем с тобой не детей или там
лохматых зверят, а новый мир, в котором ты будешь не
только длинноногой, но и вещей кассандрой бабочкой, и на работу тебе ходить не
придется, и подкладываться под начальство тоже будет больше не надо. – Ы, – отвечает Медея Савве и смеется, проталкивая серебряный
смех сквозь Ы и жемчужные зубы.
–
Сейчас, – говорит Савва, – ты только не уплывай в медузах, а соберись обратно,
и мы с тобой начнем быть людьми и богами.
И
теперь он гонится за своей точкой, расположенной в животе и затылке у женщин
одновременно, чтобы настигнуть ее и сгореть в ней всем беспамятством и
косностью жизни. Он ссаживает себе коленки, елозит по гальке
локтями, загнутыми пальцами ног и губами, в зубах у него обкатанная волнами
добела сухая щепка, которую выбросило на берег море, а он ртом подобрал, не
заметил, и сейчас грызет, как пес или там лев, сладкую кость врага, и сухая
слюна течет на белую грудь. Замри, говорит Савва, а
она не слышит, словно яблоко кусает в задумчивости, и вот ей стало уже и пять
лет, сидит она в платьице на ветке алычи, ничего не видит, коленка сбита,
плечики худые, а потом и сорок лет – сильная, с большой, никогда не
расшнуровывающейся грудью, в длинном сером пиджаке, а вот и богиня Геката она,
про которую ему говорил Профессор, со страшным взором и собачей вонючей пастью, с текущим из нее розовым маслом, а вот и
стали они тем, кем он хотел – стеклянным водным велосипедом.
Не
только режет море этот велосипед, когда на нем сидят, вращая педали и лопасти,
с которых летит вода, мужчина с девушкой, но и способен превратить их в себя. И
это тот миг любви, о котором повествует тантра, и
наши девушки и мужчины никогда до него не добираются из-за слишком большой
своей материальной плотности, лени и пьянки. А Савва
добирается, и теперь он и она – уже не Савва и Медея,
а одно – безымянный, похожий на бронтозавра стеклянный велосипед с плоскими лопастями,
заваленный немного набок под бледнеющими звездами далекой вселенной.
И уже умолкло все, и даже волн не слышно, а только
тихо крутятся стеклянные лопасти, и с них скатываются, блестя, как ртуть,
капли, и проступает сквозь стекло ржавчина двух гулких понтонов, похожих на
огромные гробы с плещущей внутри ржавой водой, и непонятно, зачем кто-то их
втащил с моря на пляж и завалил набок.
Но, с другой стороны, если сейчас вглядываться в
пляж, то не увидишь на нем ни народа, ни топчанов, ни цементных стенок с
надписями, что мы были здесь из Воронежа, потому что все сейчас странно стало –
непривычно стало все в этот один на всех остановившийся миг, и только слышно,
как где-то в овраге скребется и рождается новая улитка, закручиваясь в
раковинку, и
вдалеке в небе плывет звезда.
А
потом звонит телефон, и Савва лезет за ним, шаря слепыми руками по всем
карманам сброшенных на гальку джинсов, находит и говорит, приставив его к щеке
кверху ногами, еду профессор. Поймаю какую-нибудь тачку, через час буду
обязательно. А потом сразу встает на ноги, помогает одеться Медее, берет ее за
локоть, и они идут на шоссе, словно обменявшись ногами – он на
высоких длинных, а она, прихрамывая, словно бы на кривоватых, боксерских.
4
Потом,
когда он уже поговорил с Николаем-музыкантом и сказал, что Клуб соберется на
заседание сегодня вечером и чтоб они с Виктором приезжали, Эрик вернулся к
столу с ноутбуком, в книжках и тетрадках, поцарапанному и с незакрывающейся
левой дверцей, сел за него и открыл толстый том. Том был из библиотеки, в
которой Эрик работал – глянцевый, желтый, в супере, с
изображением свирепой японской куклы на обложке.
Эрик пытался сосредоточиться, но сделать этого не
мог, потому что это как деревяшка, которая никак не может стать водой, и если
твердый лед, например, может стать водой и расплавиться в воду – в сильную и
гибкую мысль, способную омыть изнутри теплом, то деревяшка только плавает в
мозгу, тычась в него изнутри и выступая наружу в ландшафт каким-нибудь нелепым
обгрызенным краем, и
все.
После
того, как пропала Офелия, он словно перестал ориентироваться и внутри комнаты,
которая была куб, и внутри большого куба, которым был этот горный поселок с
чайными плантациями и телескопической вышкой, продолжающийся в мир своим расширением.
Но если раньше понятно было, как куб комнаты, в которую был
встроен мягкий шар мыслей Эрика, его светящийся разум, – как этот куб со
светящимся шаром встраивался в большой куб мира с горами, плантациями и далеким
морем, мерцающим между двух склонов гор, то теперь все разладилось и все три
объема Эрика плавали отдельно, не стыкуясь и не выстраиваясь по Полярной звезде,
и не могли найти своего места. От этого у него временами кружилась голова, и
его мутило, словно он прокатился в болтанку от Сочи до Сухуми на прогулочном
катере послушать орган, сработанный немцами в 60-е годы, а вместо этого пошел в
туалет, и его там долго тошнило.
Он временами мог даже забыть про простые вещи,
например, зачем ему книга про японских кукол, вот и сейчас – взял и забыл,
только средний куб (комнаты) зажегся гранью, это заходящее солнце метнуло
золотой луч в зеркало на комоде, и то отозвалось теплым облачным сиянием, как
растворенное в воде облако марганца, и вот в этом розовом облаке снова вспомнил
– посылка.
Она
лежала на диване наполовину распотрошенная, а рядом переливался драгоценной
тканью в вензелях и ало-золотом шитье костюмчик карлика. Но
на самом деле не был этот костюмчик костюмчиком карлика, потому что он был
одеждой куклы, которая приехала сюда, в комнату Эрика, из Японии, прислала его
Наталия – давняя подруга, с которой он при трагических обстоятельствах два года
назад расстался навсегда в Москве и даже попробовал застрелиться, но дальше
уточнения цен на оружие дело не двинулось, и он до сих пор удивлялся и
не мог понять – почему. То есть на диване лежала японская кукла, которую
прислала именно Наталия и именно ему, и тоже непонятно, зачем.
Да-да,
Офелии не было видно уже неделю, когда ее стали разыскивать, он думал, что она
сорвалась, уехала, но теперь он знал, что дело плохо, что с девочкой могло
случиться что-то, может быть, даже непоправимое, но что все равно еще можно
каким-то образом поправить.
Иногда
он думал, что она – в горах. То есть он даже знал наверняка,
что она не в другом городе, а в горах – сначала он думал, что она там одна –
прелестная, загадочная, лопочущая, как обморочная птица соловей, то на
армянском языке, то на греческом, а то на английском, но теперь душа Эрика
прозревала в горной дали Офелию не одинокую, а словно бы какие-то фигуры с ней
были рядом – большие, недобрые и как бы ржавые.
У
Офелии душа была – папуаски. Она могла читать наизусть по-английски Шекспира и
не знать имени автора, ухо у нее было проколото в пяти местах, а ниже пупка
была татуировка, изображающая в два цвета какого-то затаенного мужика из
религии гаитянского черного населения, вуду.
Кто-то говорил ему, что ее прабабка была турецкой
княжной, а сама Офелия могла придти к нему ночью с зажженной керосиновой лампой
и наушником в ухе, поставить керосинку на его стол (и это пока он спал) и всю
ночь сидеть и глядеть, переживая и бормоча, на пляшущее желтым и красным пламя
за тусклой слюдой.
Керосинку она забыла, и на следующую ночь он зажег ее и сам сидел до утра,
разглядывая пляшущий и потрескивающий огонек в фиолетово шарахающихся сумерках,
переживая и бормоча, не заметив, как пролетела ночь, и с тех пор они стали с
Офелией возлюбленными, но она этого еще не знала.
Японская
уродина лежала у него на диване, посверкивая парчой,
и вот что было особенно неприятно – ноги ее и руки вовсе не были продолжением
ее основного тела, туловища, а существовали отдельно, как если в краба
выстрелить трехпалым гарпуном из подводного ружья, и от этого он иногда
разваливается на части. Да и туловища не было – а была под парчой пустота. А отдельное
прелестное фарфоровое личико тоже лежало на диване само по себе, и только оно
одно было ясной частью красоты и природы, как например луна над горами.
Когда
Эрик открыл посылку и расправил куклу на диване, то замер от ее внутренней
пустоты и разъятости настолько, что пустота вошла в
его собственный живот и там стала расправляться, пытаясь отодвинуть ноги Эрика
дальше от его туловища, чем они были на самом деле. После этого он пошел в
библиотеку со свечой, потому что свет в поселке внезапно вырубили, нашел там
желтую книжку про японский театр Нингё Дзёрури и принес домой. Но читать он ее не стал, а зачем-то
зажег керосинку на письменном столе и всю ночь просидел, глядя в огонь,
переживая и бормоча, а утром так и заснул головой на столе.
В
книжке он увидел, почему кукла разъята. Потому что на
кукольной сцене ее вели сразу три человека, согласованных в своих движения
чудесной, сверхъестественной для Эрика силой – один вел левую руку, другой
ноги, а главный кукловод – отвечал за мимику, и жесты правой руки. А
чтоб не видно было, что кукла внутри вся поврозь, – сверху переливалось
парчовое платье, и вот еще что понял Эрик, вот что еще. – Все
это громоздкое кукольно-человеческое сооружение, весь этот составленный из
живых человеческих частей и мертвых кукольных органов монстр, плавающий в
совместном усилии трех человек в черных трико с глухо задраенными лицами, –
живо-мертвый урод, раскачивающийся туда сюда над сценой и купающийся в звуках
музыки и марсианской речи рассказчика, вдувающего со стоном в фарфоровые губки
куклы живое слово, – именно в эти минуты своего существования утрачивал
свою разъятость и обретал каменную слитность, которая
собирала трех кукольников и пять разных частей куклы – в одно лицо.
Эрик
хотел выразиться как-то по-другому, что не в лицо, а в единство или даже в
собравшееся существо, что ли, но вышло – в одно лицо. А вот уж на что это лицо
похоже, на картошку, что ли, или на лопочущую бессмысленные речи пропавшую
Офелию, он решить не мог. Ему достаточно было известия, что в поселок приехал Офелиин дядя, профессор, встревоженный пропажей племянницы,
и что сегодня, еще перед заседанием Клуба, к нему нужно будет зайти и
познакомиться.
5
Когда
идешь через туман, как шел сейчас Эрик, то иногда думаешь о куклах, как и он.
Туман спускался сизыми и млечными простынями с гор, камни-кремни блестели от
влаги, а гул речки был словно завернут в вату.
О
куклах думаешь не так, как о других вещах, потому что кукла не вещь, а видение.
Кукла родилась прежде тебя и даже прежде твоей мамы, и когда ты и твоя мама
были еще одно и то же в теплой и ясной близости, кукла все равно уже
существовала и наблюдала эту близость, и поэтому, когда видишь ее разъятой, то
думаешь не о ней, а о себе.
Волосы
Эрика стали влажными от мелких капелек, и лицо тоже, но это было приятно. Еще
Эрик думал о том, что надо зайти к Марине и взять у нее обещанную ему виниловую
пластинку-раритет с музыкой Шютца. Наверное, у Шютца и Эрика могла бы быть одна и та же душа, но не
потому, что его музыка Эрику нравилась, ему нравился Колтрейн. Одна душа могла бы быть у Эрика со многими вещами и даже с Мариной,
белые ноги которой на зеленой простыне, почти черной от погашенного света, он
иногда вспоминал с тоской и почти что с воплем, который был, кажется, такого же
зеленого цвета, угольного, почти черного, и шел у Эрика из ребер, когда он
выдыхал. Это было очень странно, что, когда простыня в тот вечер
погасла, ноги все равно оставались такими же белыми, млечными, как этот вот
плывущий туман, и не только не теряли яркости, но, казалось, что еще и
разгорались. Много раз они с ней хотели повторить то, что случилось тогда,
словно гонясь и преследуя призрака, яркое свечение в темно-зеленой ночи
погашенного света, несколько раз они приближались к нему, но так и не совпали.
Казалось, что лампочка перегорала от силы свечения, так и не дойдя до самого
сильного света.
Эрик
подошел к магазину с открытой деревянной дверью, на которой была прибита
картинка с девой в шароварах и в позе лотоса. Дева поднимала сложенные ладонями
руки вверх, глаза ее были мечтательно прикрыты, а в волосах торчал какой-то
бледно-лиловый цветок. Над девой на синем фоне виднелась надпись:
НЕБЕСНЫЙ
ЛОТОС
горная
природная вода
Рядом
с дверью стояла каменная урна со вставленным в нее ржавым ведром, на дне
которого валялась кожура банана.
Эрик
снова думал о куклах, смеркалось, он стоял как гаснущий силуэт, вглядываясь в
свои мысли, и тут к нему пришла та, что его поразила. А ну как, подумал он, –
(так и подумал, старинным оборотом), – а ну как для того, чтобы моя пустота и разъятость пропали и я ожил, мне тоже нужно, чтобы меня
вели три невидимых кукловода – один ноги, другой левую руку, а главный – правую
руку и лицо? А ну как они меня уже и ведут, да только я их не замечаю? А как же
их заметить? Их могут заметить зрители, но кукла их заметить не может, потому
что они с ней одно. В миг жизненного вдохновения-сатори
они и друг друга не замечают, а действуют в высшей интуиции, которая открывает
им другое зрение и полную слаженность в единении с куклой. А вот, – подумал он,
– если б мне сейчас удалось наладить связь с кукловодами, то наверняка уж,
прямо даже сегодня, я отправился бы в горы, туда, где колыхаются ржавые и
огромные фигуры, и нашел бы Офелию, и привел бы ее назад домой.
Денег
у него было немного, на днях надо было купить еще дрова и кое-какие книги,
которых не было в библиотеке, и поэтому он взял не целую бутылку коньяка, а
маленькую фляжку. Но чай он купил самый лучший – «Эрл Грей» высшего сорта,
потому что для заседаний Клуба он никогда не жалел денег. Еще надо было купить
лампочек, потому что сразу три перегорело, и он пошел через площадь с плакучей
ивой, свесившейся изумрудными метелками до земли у здания забитого клуба, к
магазинчику напротив.
На
ступеньках магазина сидел пожилой мужчина в футболке с пацификом
и кормил собаку сосиской. Лицо у него было бледное и незагорелое, значит,
приезжий. Бобик заглатывал сосиску не жуя, а мужчина
смотрел на него внимательно, шевеля губами. Эрик уже прошел было мимо, но тут
мужчина повернул к нему голову и улыбнулся. Улыбка у него была странная –
собачья какая-то, хоть лицо и было лицом волевого стрелка Вильгельма Теля, с
серыми зоркими глазами. Эрик купил лампочек, положил их в оранжевый рюкзак, а
когда вышел, то мужчины уже не было видно.
Марина
вела себя неприступно, презрительно. Сказала, что скоро придет муж, как будто
муж не знал, кто они с Мариной друг дружке. Хотя Эрик и сам про это не знал.
Она была одета в синюю, в обтяжку, блузку с темными тюльпанами, и от этого
хотелось погладить ее по вырезу на груди и даже засунуть туда всю голову – вот
ежели бы можно было засунуть голову в этот теплый айсберг и уплыть, держа в
одной руке ее колено, а другой гладя волосы. Вот бы
они так и путешествовали между улиц и тумана, неважно, что видимые кому-то, но
пусть бы речка шумела, а он бы становился все более нежным и тонким, чтобы
стать с ней одно, но не так, чтобы совсем себя потерять.
Он
сидел за столом с фарфоровой чашкой кофе и купленной фляжкой «Белого аиста» и
смотрел в окно, почти полностью закрытое виноградными листьями. Она протянула ему
пластинку Шютца, большой белый квадрат с влажным
отблеском глянца, и Эрик начал сходить с ума. Когда он ее видел, это случалось,
и тогда никто не мог ему помочь.
Он
сказал: Марина, ты черт.
– Пей кофе,
уже остывает, – сказала она. А он вдруг понял в своем безумии, что никогда, ни
разу в жизни он не замечал на ней грязи, потому что ни разу у нее не были
испачканы носки, или юбка, или брюки – ни глиной, ни краской, ни пылью. И это
здесь, в поселке! На этой чистюле никогда не задерживалась ни одна пылинка,
только белые ноги светились, разгоняя и желанную, и пугающую Эрика тьму.
Он заплакал, а она сказала: это твои крокодильи
слезы, бедный.
Потом подняла его голову,
положила правую его руку к себе на голую грудь, под блузку, и поцеловала в губы
так, что с губы потекла кровь на рубашку, а его безумие прекратилось, и он
вспомнил, как на практике в школе они ходили по розовым плантациям и собирали
красные лепестки в большие серые мешки.
6
Отчего
же, думал и говорил он, отчего же. Отчего же я искал смысла, и духа, и света,
долго и сильно, и тщательно и безумно. Уже в юности понял, в юности, что есть
мудрость, есть свет нетварный, озаряющий, осеняющий,
– говорил он, уткнувшись лбом в ее голую грудь, захлебываясь слезой и словом,
отчего же Марина. – Вот птица Феникс – большая, живет в Египте, сгорает как шар
волос, пересушенных на солнце, полыхнув вонью, и,
бессмертная и нагая, вновь восстает. Вот так и я, Марина, – ни на кого не был
похож, я готов был презирать всех этих сыновей отцов – а они в свою очередь
презирали отцов, чтобы повторить их судьбы. Но я не стал повторять. Я захотел
сгореть, как бабочка Гете в стихотворении «Блаженное томление», Марина, и разве
я не томился блаженно? Ты помнишь «Блаженное томление», Марина? – Помню-помню,
попей моего молочка, моего белого плотного света, попей, Эрик, бессмертная моя
птичка-кузнечик, пей большими глотками глаз – свет моей кожи, блеск моей ноги,
зарницу моего подбородка, бедный мой мальчик, подлый и ясный!
Я
подсматривал за соседкой, Марина, как она мылась в ванне, и как вода под душем,
свиваясь, как полотенце, только прозрачное, текла с ее груди, с ее сосков, и
тогда я мечтал о тебе. Я был мальчик, я смотрел в ванну из туалета, сквозь
дырку в стене – это была большая ослепительная птица фламинго, и я видел птичий
коготь на ее ноге – шестой птичий палец. Помнишь, помнишь, как у ангела
Леонардо палец – с когтем: то пророческий палец, указующий на тебя, Марина, и
на меня. А потом в университете я продолжал читать. Но не просто читать, но и
жить – Яков Беме, а потом Серафим Роуз,
а потом Силезский Ангел, а потом Рудольф Штайнер, а
потом Ричард Бах, ты знаешь, вчера он разбился в авиакатастрофе, и его отвезли
в больницу, он сломал несколько своих сильных и белых костей, и неизвестно,
выживет ли теперь. Не бейте меня, не бейте, – заходился Эрик, просовывая голову
все дальше под блузку Марины, так, что уже его черные волосы на макушке
показались у ее подбородка. – Но они били меня. А я читал и любил, читал и
любил. Я любил женщин и читал книги. Трудные, кем только не проклятые, большим
количеством народа, и загадочные – Гермес Трисмегист, Альберт Великий, Псевдо-Дионисий Ареопагит, Гроссетест, который все знал про свет и его самоумножение. Я глаза проплакал и протер их о книги, как
Катулл о губы Лесбии, так я протер их о шершавые не целованные
никем, кроме меня, страницы, Марина. Мир бросался на меня, как волк, когда я
выходил из библиотеки и садился на лавочку в ночи, в центре Москвы. Мир
подходил ко мне, как девчонка, садился рядом и заговаривал, чтобы раскрыть
молнию на моих брюках и припасть жадно, ненасытно и взять у меня вечное семя, а
я светился, и свет мой был долог и высок. Я лазал по деревьям
этим светом, не сходя с места, я провожал девчонок презрительным взглядом,
когда они шли от меня, как пьяные, чтобы уже никогда не протрезветь, чтобы
теперь отдаваться водилам, грузчикам и доцентам,
потому что ноги их уже не сцеплялись с землей, но тщились сойти с белого облака
и не сходили!
Ты
знаешь, я бы мог быть доцентом! Но я все бросил!
Я
искал ответа у Алхимии и Астрологии, в Некромантии и Каббале, и я нашел его. Я почти что нашел его, Марина, но он так мне и не дался! Но я
шел вперед, я настаивал!
– Боже ж ты мой, – пролепетала Марина хрипло,
страсти какие. – Ты уж, дитятко, не пугай маму-то.
– Я настаивал, Марина!! – взвился голосом
Эрик, – настаивал! Я бросил доцентуру! Я бросил докторскую.
Я бросил жену. И вторую жену я тоже бросил, потому что золотое свечение манило
меня, когда я шел через осенний парк, а фонарь горел, словно сова или птица
феникс, голая и золотая, вся одетая в свет и шар истины. И
тогда сам Бог заговорил через мои губы, как будто он был фонтан, а я маска
фавна с раздутыми щеками и смешным заплетающимся ртом, через который течет
вода, разбиваясь на мелкие сияющие брызги, невнятно произнося благую весть,
полную жарких секретов и тайн, и кто их подслушает и поймет, тот и будет
владеть всем миром и даже небесами.
–
Гурджиев! – взвизгнул Эрик, – несравненный мастер!
Неужели же ты думаешь, что все они сумасшедшие, – зашептал он тихо и жарко. –
Нет, – провидцы! Это мы сумасшедшие, мы! А они – провидцы. Мы молиться на них
должны, а мы их не знаем или, хуже того, презираем. Но они… они
– смерть нашего тусклого, нашего убогого, нашего тупого, ничтожного, как будто
берцовая кость коровы в поле или череп ее на суку в огороде рядом с мангалом и шашлычницей, – нашего сводящего меня с ума мира. Сводящего
с ума, потому что он никуда не девается, и сколько ни читай и ни знай, а он все
тот же – голый коровий череп, насаженный на шест, и не оживить его, не отдышать, будь он проклят. И я, Марина, я… не могу больше…
Он убивает меня… Я презираю его, но он презирает меня еще сильнее, этот мир – и
в огороде, и в автобусе, когда я еду в Хосту или на Мацесту, или… Но не важно, не важно… – снова зачастил он в Маринину
грудь, и тяжкая слюна полилась ей на млечную кожу, а Эрик словно содрогнулся,
словно был это и не Эрик вовсе теперь, а член неизвестного бога, совершающего
любовное излияние, и тут Марина завизжала что было мочи, так, что начали
дрожать окошки, и, додрожав, одно из них, выходящее
во двор, лопнуло и посыпалось хрустальным и мелким дождем на цикад и кузнечиков,
и на землю.
– Любовь моя золотая, подлец
мой ореховый, – бормотала Марина, качая головой с рассыпавшимися до пола
каштановыми кудрями, сидя на стуле, ничего не видя и не слыша, словно китайский
болванчик, заведенный маленькой девочкой с измазанным шоколадом ртом, который если
и остановится, если и уменьшит белые свои кивки, то снова толкнет его перемазанная
девочка, и снова будет он долго качать головой, пока окончательно не замрет на полке в бесконечной
ночи и квартире.
А Эрик уже бежал по улице под лай собак-истеричек,
прихватив чай с бергамотом и мерцая глянцевым Щютцем
подмышкой, бежал под белой луной, и рот его чудной был так странно устроен в
тот час, как ни у кого из людей, потому что не бывает у людей так, чтобы одной
половиной рот улыбался, уходя верхушкой прямо вверх, прямо к небу, а другой зарывался в землю, как крот, и
плакал.
–
Йок-йок, – вскрикивал Эрик – Йок-йок!
До
чего же красив был он, облитый луной и черной тенью, Марина, до чего ж красив и
не похож вовсе на человека – то ли ангел он был, а то ли и лебедь.
7
Горы есть горы есть горы. А Кавказ это другие горы.
Те, остальные горы, выстроены снизу – миллиарды лет их выдавливала, извергала,
формировала земля, запечатывая на альпийских вершинах трепангов и окаменелых
моллюсков. Горы пришли со дна моря, из впадин, полных подземных светящихся
глаз, ужаса и миллионоатмосферных конвульсий –
поднялись, стали. А Кавказский хребет – другой. Он пришел с Луны. И даже не с
Луны, а с еще более отдаленной звезды, которая воздвигла его, сначала невидимо
на Луне, а потом уже он спустился на Землю. Спускался сначала
он не как формы материи, базальта, гранита, кремня, а как формы мысли –
бессловесного разума, чистого и всесильного, похожего на падающий снег на улице
Верхней Масловке, когда каждая снежинка видна, как
она, вращаясь под фонарем, движется, нарядная, к земле и собственной тени,
чтобы там войти, минуя свою тень, в свою же единственность и неповторимость.
Разум
этот, о котором здесь говорится, – не снежинка та или другая – а то
пространство, в котором эти снежинки падают к земле. Пространство – чистое и
бескрайнее. С такого пространства и начинались Кавказские горы. Но постепенно к чистоте этой примешивались не такие возвышенные
состояния разума, а более низменные, как тогда, когда на сияющем беспределе
боги распяли Прометея, и сияющий беспредел подсох, и сжался, и отдался, и
запекся гранью, и пещерой, и рекой, и ее звоном гулом, и завыванием в узком
ущелье, и луной над ним.
Не
забывают горы, откуда пришли и движутся вместе с Луной-Дианой. Не только воды
движимы Луной, но и эти горы. Прислушайся в новолуние – как начинают
потрескивать они и съезжать со своих мест, словно не окаменевшие это махины, а
океанские корабли, – да и есть они корабли с мачтами и парусами, приплывшие
сюда от другой звезды, но кто же сейчас это разглядит, кроме разве что
нескольких знающих человек, обитателей здешних мест.
Горы
эти много чего помнят и знают, потому что это и не горы даже, даже и не корабли
это, а существо, наполненное другими живыми существами, словно бы человек, но
огромный, горный и нездешний. И есть у него такое свойство, что людские мысли
запечатлеваются на нем в виде кристаллов и граней, отвесов и кубов – словно бы
замирая и находя иные формы для себя, новые и причудливые, больше похожие на
землю с кварцем, чем на воздух или сознание.
Течет
река, бурлит в узком ущелье. Луна заглядывает вниз, серебря поросшие тисом
вершины, достигает берега в валунах, и от того сверкают пороги, как молоко или
даже алмазы, полной пригоршней брошенные в молоко, точно такие, какие хранятся
в алмазном фонде, где есть орден святого Андрея – распятый бриллиантовый
человек на кресте-иксе. Тяжек валун, сер. На нем сидит Офелия и смотрит на поток.
А рядом сидит , привалившись к валуну, еще одна фигура
– мужская, в воровском капюшоне и узких штанах, словно ржавая – сидит, не
шевелится, смотрит окаменевшим взглядом на бурливую реку. Тени исполосовали
поверхность в молоке и алмазных блестках, гудит река, изредка вынырнет на
поверхность сияющая чешуя – для рыбы велика, для человека чересчур
ослепительна, блеснет в луне и скроется, вот и гадай, что это было – никто не
смог угадать.
–
Зачем сидишь? – спрашивает Офелия, но не отвечает человек, не сводит взгляда с
реки. И тут словно все начинает бежать быстрее –
быстро человек становится стариком с растущей на глазах и седеющей, как молоко,
бородой, сбегающей к его ногам, а потом голова его заваливается на бок, а тело
сползает с камня, пластается на берегу, вытянувшись длинными костяными ногами в
кроссовках, – мертвое, плоское. А вот и кожа его сходит с
костей – брызги размягчили ее, раки да водяные крысы с лисицами растащили на
части – остался один белый остов с воздухом между ребер, а вот уже и косточки с
черепом разошлись по стихиям и свету, лунному да солнечному – стали светом и
землей и исчез старик вовсе, как и не было, а вместо него лежит младенец
на камне и плачет.
Недолго
плачет и громко, и уже снова он взрослый в воровском капюшоне и словно бы ржавый,
а вот и стал стариком, и умер, и распластался. И так – снова и снова. И тут
останавливается беготня и цикл, и безумие времен, и все становится медленным и
живым, как и прежде – и Луна та же самая, что светит на тисы вершин, и Офелия
сидит на валуне, и речка бежит, шумя, как прежде, и ветерок задувает, теплый,
мягкий.
Но
что это там темнеет в порогах, молоке и алмазах, рядом с ныряющей чешуей
незнакомого существа – темнеет, вздымаясь и опускаясь в провалы между волн и
порогов. Кто плывет, глядя остановившимися глазами на склоны и камни, словно бы
мысль, а не человек проходит вдоль ущелья с двумя сидящими на берегу. И словно
бы хочет он что-то сказать, но не скажет уже никогда, потому что всажен в
печень косой клинок, и печень вытекла наружу жизнью и кровью, смешалась с водой
и песком и уже не хочет вернуться назад, в бородатое тело, пахнущее французской
туалетной водой. И жил бы он еще, и целовал бы дев в своем мерседесе,
и купался бы в бухте под Венецией, в Лидо или еще где, но вот сел другой
человек на камень на берегу речки и ждет. День за днем и месяц за месяцем. Ждет
не восхода солнца, не пробежки выдры по мерцающему от звезд берегу, не далекой
песни и не вопля шакалов. Даже не ласки, не поцелуя Офелии ждет, не раскрытого
ее белого тела. А ждет он того, что проплывет мимо него труп врага. И тот
плывет.
8
Если
глядеть не отрываясь, то можно увидеть, что бледное
лицо Офелии разделено как бы на две части – солнечную и ветреную. Солнечная
часть это лоб. Как на все солнечные пространства, на него так и тянет голубей,
чтобы сесть, как на площадь, и поворковать-покурлыкать,
подметая хвостом твердый солнечный камень под красными лапками. Еще там хорошо
расти пальмам, и овраги кончаются, когда добираются сюда. Тут плещут бледные
раскатистые волны лазурного цвета, достигая твердых очертаний и откатываясь от
них в блеске и шуме.
Раковина,
поднесенная ко лбу Офелии, начинает гудеть все сильнее по мере приближения, а
когда соприкасается, то начинает петь и разговаривать на голоса. Ее говор и
отдельные слова можно понять, потому что при солнце многие лунные или
глубоководные слова становятся совсем понятными, и даже дети могли бы их
растолковать – еще их можно понять и потому, что они совпадают со многими
словами, которые говорит сама Офелия, неважно на каком языке. Они словно
становятся словами и Офелии и не Офелии, словами и раковины и не раковины. Так
вообще-то часто бывает, особенно если человек мудр или влюблен, но сейчас не об
этом.
Слово
раковины и слово Офелии говорят вроде бы одно и то же, например – привет!, однако то слово, которое больше Офелия, чем раковина,
говорит привет, слыша шорохи и шепоты раковины, а то слово, которое больше
раковина, чем Офелия, говорит привет, слыша дыхание самой Офелии.
Еще
на солнечной части лица находятся ее голубые глаза. Они непохожи.
Потому что правый глаз смотрит вдаль, а левый смотрит вверх, как это всегда
происходит с озерами, в зависимости от того, что в них отражается – если берег
с желтыми деревьями, то озеро смотрит вдаль, а если небо с какой-нибудь
хвостатой и кривоклювой птицей, то тогда озеро смотри
вверх, туда, где облака. Конечно, на самом деле озера смотрят только в ответ на
нас, но все равно так принято говорить, что они смотрят.
Вот
и про глаза Офелии поэтому можно сказать, что они
смотрят и что они похожи на озера. Особенно если по озеру
проплывает какая-нибудь лодка с рыбаком и с удочкой, то тогда даже если сама
Офелия и спит и ничего вокруг не видит, то в глазах ее все равно плывет рыбак и
блестит леска, и от движения лодки остается на воде такой след, как от складок
мягкой простыни, но если простыня сама не выравнивается, а ждет прикосновения
чей-то руки, чтобы снова стать ровной, то поверхность озера делает это
без руки и сама.
А
ветреная часть лица Офелии – это волосы и губы. Губы ее такие же точно, как вы
видели, путешествуя по какому-нибудь лесу и наткнувшись на старый, почти
невидимый и заросший окоп – он начинает вас тревожить, хотя вы не понимаете,
почему. Таких всхолмий и бугорков полно в лесу, но
окоп это совсем другое дело, и вы гоните эту мысль от себя, потому что она
привязалась к вам, как муха.
А
дело в том, что вы, конечно же, знаете и понимаете без слов – этот холм окопа
тихо связан с жизнью и смертью, потому что кто-то из солдат выбрался из него и
пошел дальше через лес и жизнь, а кто-то в нем умер и уже никуда дальше не
пошел. Только ветер играет листвой выросшей над окопом березки и тихо шелестит
в ней. Но этот ветер над окопом совсем не то, что ветер над поляной, потому что
и в нем появляются слова и интонации, знакомые с детства, а более отчетливо
прочитать их вам все равно не удается, как бы вы ни бились.
Губы
Офелии тоже связаны с жизнью и смертью, хотя, конечно же, если гнаться за
поверхностным сравнением, то окоп никак не напомнят, а напомнят красную рану,
которую я видел, когда один из друзей полоснул себя
бритвой по голой руке, неизвестно почему. Он потом сказал, что и сам не знает,
отчего он это сделал, но мне кажется, что он хотя бы догадывается, что это
было, а вот Офелия вряд ли догадывалась, откуда у нее такие красные губы жизни-смерти.
И
вот еще что – вот еще что. Ноздри ее были похожи на гнезда или на то, как
плющится улитка по стенке сарайчика в лунную полночь. И когда она вдыхала, то
улитка ползла к одной звезде, а когда выдыхала, то замирала на одном месте,
словно вслушиваясь, куда ей ползти дальше.
Подбородок ее был похож на то, как вы шли и шли в
детстве, грея в кармане булыжник, чтобы запустить при случае в кошку, и он там
лежал еще теплый от солнца, которое освещало его, пока он, обкатанный, валялся
на дороге, прежде чем вы его подобрали и сунули в карман так, что брюки ваши
серые перекосились и пояс съехал набок, а вы шли, оглядываясь на бетонную
стенку бассейна в солнце, на белку, сигающую по чинаре, на тропинку и на свою
босую ногу на этой тропинке, что бежала вверх, к вершине горы и на которую
иногда выползали змеи-медянки, и вот вышли на какую-то высоту – словно бы холм,
и отсюда виден и ваш город и все остальные города, и вы там стоите и крутите булыжник в руках, и хотя не понимаете, для чего он
вам теперь, но все равно счастливы, что он есть, потому что вы здесь целиком
оказались в счастье, а думали, такого не бывает, а теперь только оно и есть.
Волосы
ее были похожи на те дороги, что тянутся через горы,
соединяясь, когда обходят гору с двух сторон и здесь встречаются. Еще они были похожи на чернозем разрытой почвы, потому что пахли
по-разному – если уйти в них глубоко, то они пахли грибами и землей, а если их
раздувал ветер, который они же и рождали, то они пахли теми подснежниками,
которые растут здесь, в горах, и тоже имеют переливчатый и необыкновенно
прекрасный запах. И я думаю, что поэтому в каждом подснежнике, если тихо
и долго в него смотреть и нюхать, живет Офелия, и не в переносном значении, а в
самом прямом, как улитка в домике или младенец в своей матери.
А если смотреть в лицо Офелии, и даже неважно, в
какую его часть – ветреную или солнечную, то становится ясным, что все здешние
мосты и переходы через горные речки с их скользкими – не дай бог ступить
оплошно – камнями и есть Офелия, и кремень камней то же самое, что отсвет ее
ногтей, за которыми она тщательно следила, а паутина, колыхающаяся в
глухоманной
тисовой роще, это и есть колыхание грудной клетки Офелии, а васильки, что
иногда растут, но не здесь, в горах, а пониже, и есть вкус ее губ, и не дай бог
вам их тронуть. Потому что если вы их тронете, то забудете свои слова и не
вспомните новые, но так и будете лежать где-то рядом с автобусной остановкой
возле Воронцовских пещер и подвывать от беспамятства.
9
Вот
и сейчас на неопрятном гравии, что раскидан вокруг
остановки и ржавого ее остова с металлической табличкой-расписанием автобусов,
на которой нет ни одной цифры и нет даже названия маршрута, вот и сейчас
валяется рядом фигура в китайской куртке, корячась и всхлипывая.
Конечно, то, что на остановке кто-то валяется, еще
ни о чем не говорит, – мало ли кто где валяется – но тот, кто валяется сейчас
на гравии сбегающего вниз, в синее ущелье, асфальтового шоссе, корячится здесь
не просто так, не случайно, а из-за той своей особенности, что он падает на
землю и заходится, только если с ним происходят два особых случая, и никогда не валяется, если эти
вещи с ним еще не произошли. Лева теряет себя и почву под ногами, либо когда на
него находит любовь ко всему миру, либо когда он начинает думать об Элвисе Пресли.
И
тогда от него словно сочится влажное пламя, окружая его белые запыленные кроссовки
и джинсы и соломенную шевелюру, и от этого его словно и видно, что он там лежит
и дергается, а словно бы и не видно. Т.е. если вглядывается человек с любовью,
то, конечно, увидит. Или еще увидит тот, кто так же, как и Лева, любит и
понимает Элвиса Пресли, а все другие видят словно марево, которое от марева их
собственных мыслей никак не отличается, и поэтому принимают Леву за еще одну свою
мысль. А поскольку мыслей и так много, то одну из них, не самую главную, они, в
общем-то, и не замечают.
И
поэтому Эрик долго бы еще бился и корячился, источая синее прозрачное пламя, а
может быть, и совсем сошел бы с ума, но тут, завизжав дверьми, притормозил
автобус, и из него вышли Савва и Медея.
–
Смотри, – сказал Савва, – Лева на земле бьется.
–
Где? – сказала Медея, потому что она не знала Элвиса, и, хоть и была недавно
растоплена пламенем любви, но ее любовь отличалась от Левиной, и поэтому она
приняла его за свою мысль.
Савва
подбежал к Леве и склонился над ним, над пыльной его шевелюрой и продранной на
щебне китайской курткой, и тогда Лева его увидел и обнял за шею. Лицо его все
еще заходилось от виденья запредельного и от чувств, которые словам не
поддавались, и губы были синие, а глаза белые, но все же он узнал Савву и стал
говорить.
–
«Тюремный рок», – сказал Лева, – ты помнишь «Тюремный рок», Савва?
–
Смеешься! – воскликнул Савва, – смеешься! Помнишь, как он на стол запрыгнул и
там поет и танцует почем зря, помнишь?
–
Зря он связался с Полковником, – сказал Лева. – Другой человек ему был нужен.
–
Ясно, зря, – сказал Савва. – Ему надо было раньше на Присцилле
жениться.
–
Не, – сказал, Лева, выплюнув кусок земли, – раньше нельзя – она
несовершеннолетняя тогда была. Только ты знаешь, как я слышу «Тюремный рок» у
себя в памяти, так что-то со мной делается, и я становлюсь как ангел или трава.
Мне тогда хочется всего так сильно, что я просто не выдерживаю, понимаешь.
–
Понимаю, – сказал Савва, – ты давай вставай.
–
Зачем? – спросил Лева.
–
Собрание Клуба, забыл, что ли?
–
Я помнил, а как упал, забыл.
–
А я вот девушку привел, она тоже в Клуб хочет. Ну-ка, держись за мою шею
крепче.
Он
поднял Леву с земли и стал отряхивать ему джинсы от пыли.
–
Это бывает с тобой так, что ничего не можешь, потому что все уже есть? –
спросил Лева, снова опираясь на дрожащие ноги в белых кроссовках.
–
Бывает. Но я все забываю, как только случится.
–
А я помню, – сказал Лева.
–
А скажи, Савва, – продолжил он, ковыляя и волоча ноги в пыльных джинсах и обняв
Савву за шею, – зачем тогда жить, если ни черта не помнить? Ты же ни черта не
помнишь, Савва.
–
Не знаю, – ответил Савва, – не знаю, зачем.
Их
обогнал грузовик с крутящейся цистерной, оставляя на шоссе шлепки раствора.
Один шлепок разлетелся и обдал Савву с головы до ног злой грязью. Савва полез в
карман и достал платок.
–
Вот сволочь, – сказал он равнодушно, – гад!
Медея
шла сзади и смотрела, как Лева наступал на ноги все увереннее и шел все тверже,
хотя Саввину шею все еще не отпускал, а влажный
огонь, похожий на горящую конфорку, едва видный и ненужный, теперь окутывал их
обоих.
10
Потому
что горящий огонь конфорки расходится в стороны, и внутри него всегда есть
место. И в него можно поместить дом, птицу или друзей. И тогда они с Левой идут
среди него, невидимого под солнцем, и чувствуют, что они идут вместе не только
друг с дружкой, но с жизнью деревьев и дельфинов, а еще с музыкой Элвиса. А
Савва шел и думал, что никто не знает, кто такой Элвис Пресли. Потому что все
только делали вид, что знают, разговаривая об Элвисе. А на самом деле никто
ничего не знал. Элвиса можно узнать, только рассказывая о том, что ты в жизни
увидел интересного, такого, чего еще никогда раньше не видел. И надо, чтобы другой
тоже рассказал про то, зачем он живет. А поскольку они встретились для того,
чтобы узнать, кто же такой Элвис Пресли на самом деле, то во время этого обмена
главными вещами сегодняшний жизни сам Элвис начинает проявляться и рассказывать
сам о себе незаметным, казалось бы, но очень явным по
сути образом.
Вот
так и был основан Клуб. Сначала в нем было всего два человека
– Савва и Витя, а сейчас их уже намного больше, потому что у Элвиса есть такая
сила раскрывать в людях то, ради чего они живут, что, ощутив ее в себе, хочешь,
чтобы она росла все сильнее и охватывала бы тебя прозрачным синим пламенем, как
конфорка.
Элвис!
Что
они знают об Элвисе?
Потому
что Элвис это не человек, а джунгли. Алюминиевые лианы, обвивающие пальмы,
орхидеи и фикусы, бамбук и раффлезия, бумажное, резиновое и хлебное деревья. Элвис
всегда в движении, он движется, как волк или ящерица, по мерцающим под луной
полянам и смотрит на красную звезду Марса, откуда он родом. Поэтому Элвис все
знает, но ничего не помнит, как и он, Савва. Элвису ничего не надо помнить,
потому что все с ним есть прямо сейчас. И с Саввой тоже есть все прямо сейчас.
После того как его на ринге вырубил мощнейшим
апперкотом нечестный бразилец Леокадио, Савва
провалялся три дня в больнице, а когда остановилось сердце, он не перестал
жить, а сильно закричал, так, что из окна вылетело стекло, и сердце снова
забилось, а он встал вместе с системой жизнеобеспечения и капельницей,
подсоединенной к его венам, и пошел по коридору легко и прозрачно, потому что перестал быть боксером, а
стал человеком будущего, новым огнем, горящим, как светлый спирт, а капельница
волоклась за ним по коридору, который он вымазал своей кровью, и никто не мог
его остановить. В ту снежную ночь он дошел до дома, как прозрачный огонь, в
больничной одежке и лег в постель, но заснуть не мог. И с тех пор он ни разу не
помнит, чтобы заснул, хотя он и многого другого, конечно, не помнит.
Элвис
– вот кто мог бы понять Савву, потому что Элвис из новых людей был самым
первым. Он делал, что хотел и что хотела его душа. И
если вы еще не поняли, что Элвис – это новый человек, то послушайте «Голубую
луну Кентукки» или «Отель, где разбиваются сердца», который сразу же разошелся
миллионным тиражом, и вам все станет ясно. Вы увидите, что Элвис – это джунгли,
где растет хлебное дерево и воет волк.
Они
подошли к возвышающемуся над поселком дому, вокруг которого горел невидимый
огонь, а во двор, увитый виноградом и вьющимся по сетке киви, можно было войти,
открыв ржавую железная калитку.
Когда
дверь в дом открывалась, то Савва мог видеть в самой глубине темного длинного
коридора узкое высокое зеркало, поблескивающее, как кусок луны, поставленный на
попа, а в нем свое далекое и правильное отражение, и каждый раз он этому
удивлялся. Как будто дальнее зеркало только и делало, что его, Савву, знало и
ждало, чтоб показать маленьким и далеким. И, наверное, если
глянуть туда пристальней, то в отражении можно увидеть не только Савву и Леву,
который висит у него на шее, и не только бледное лицо Медеи за их плечами, но и
все горы и снежные вершины и даже, наверное, тех козлят, что развели таджики и
абхазы на краю поселка, и чайные плантации, и пасеку на склоне, и тис по
берегу речки.
Собака
на них почти что не лаяла, только подвывала чуть-чуть.
–
Проходи, Медея, – сказал Савва. – Прямо по коридору.
Медея
пошла по темному коридору и закрыла от Саввы зеркало. Следом вошел Савва с
Левой, заснувшим на его плече и бормочущим всякую чепуху, пуская слюну. Савва
потащил его налево в ванную, чтобы умыть и ободрить с дороги, а пока Лева
умывался Савва стоял перед большой, подвешенной под потолком черно-белой
картиной, изображавшей Париса, похожего на одного знакомого грузина, у которого
Савва иногда покупал грибы. Напротив Париса стояли три голых богини. Таких
Савва видел однажды в детстве, когда заплыл на женский пляж – толстых, белых,
застывших. Но каждый раз, когда он сюда заходил и натыкался на репродукцию, он
смотрел на нее заново, потому что все время ее забывал. Вот и теперь он стоял
напротив нее и смотрел на пастуха и голых богинь, и губы его беззвучно
шевелились.
11
Окна
комнаты, где проходило очередное заседание Клуба, выходили на юг. Днем из них
можно было видеть священную гору убыхов, таких людей
– наполовину атлантов и наполовину птичек, которые жили здесь прежде в лесах и
горах, чирикали, воевали с русскими, а потом пропали где-то в Турции. А еще в
окне между склонов двух синих гор днем синел дальний кусочек морской синевы с
белым пароходом, величиной с муху, что полз от одного склона горы до другого.
Сейчас
занавески были задернуты, потому что за окном было темно и
чтобы никто в него не заглядывал. Когда Савва вошел в комнату,
спотыкаясь обо чьи-то ноги и качаясь широкими плечами,
Эрик стукнул в крошечный гонг, с которого отсвечивал яркий желтый клин.
Эрик
был какой-то заплаканный, как увидел Савва, но с лицом Эрика часто происходили
разные вещи, Савва это понимал. Однажды его лицо можно было спутать с лицом
Марины, что жила на спуске к памятнику, а однажды лицо у Эрика было как лопух,
шершавый изнанкой и цвета серебра. Иногда Савва вспоминал про лопух, а иногда
про Марину, и каждый раз дивился, но не очень. Потому что Савва знал, что когда
лицо изменяется даже до неузнаваемости, его все равно всегда можно узнать по
самому факту перемен. Они, перемены, у одного лица происходят в направлении
вперед, к жизни, любви и отчаянию, а у другого обратно – к успокоению и
замыканию на смысле собственной кожи и идеи. По лицу всегда видно, о чем
человек думает, и где его родина сегодня, вот поэтому у Эрика сегодня родина
была там, где плачут.
Профессор
Воротников как-то рассказывал, что раньше люди плакали все и не стыдились, но
Савва об этом забыл и вспоминал редко, хотя, как только вспоминал, то каждый
раз у него внутри дергало какую-то занавеску за шнурок, и та распахивала Саввину грудь и озаряла его дальние и бесконечные
внутренности ослепительным светом. Это потому что в слезах всегда набирается
много света, больше, чем они могут выдержать, и от этого срываются вниз, а в
самом плаче заключено очищение людьми друг друга и всей земли тоже. Но сам
Савва брезговал плакать, хотя и старался научиться.
–
Говорите, – сказал Эрик. – Мы сегодня еще не говорили и не сделали работу,
которая каждый раз с помощью Элвиса Пресли создает мир не губкой с жирной
водой, а возвращает ему движение планет по небу и настоящую и живую красоту.
Главное говорить правду и ничего не придумывать. А Элвис дополнит все остальное
для того, чтобы деревья и дальше росли, птицы летали, а девушки кричали изо
всех сил от счастья!
–
Я волнуюсь, – сказал Лева, рисуя пальцем на коленке какую-то фигуру и
запрокинув неразличимое и белое лицо к потолку, – я волнуюсь, потому что как
всегда. Я же говорю про Машу-учительницу и ее «Незнакомку» Крамского. Она всех
прощала и не могла никак понять, как это устроено так, что она желает детям
добра и знаний, а они ее один раз обокрали, а еще один из отцов пришел, чтобы
ее ударить. У нее была оспина на верху левой щеки, а над постелью висела «Незнакомка»
Крамского. Я лучше стоя буду говорить…
Лева встал, и слова дальше выходили у него изо рта
не как обычные звуки, которые можно услышать, например, в 23-м автобусе до
Адлера или в пельменной «Ромашка», а в форме настоящих событий и предметов
разных лиловых и золотых цветов.
К
таким словам пока еще никто не мог привыкнуть, хотя в Клубе Элвиса случалось
так, что многие умели их говорить, но, конечно, не в обычных ежедневных
случаях, а по вдохновению.
–
Маша-учительница была как кошка, но не дикая, а гладкая и серая, – говорил
Лева. Она жила в бараке на Бытхе, где в 50-е годы
была начальная школа. Она жила в комнате, похожей на голубиное яйцо, а на
правой щеке у нее была оспина, похожая на маленькую луну. Луна иногда делалась
больше, как будто бы догоняя рост настоящей луны в небе, но никогда не
догоняла, только светилась немного сильнее, при нарастании лунного света в
небе. А когда луна в небе терялась, то терялась и Маша-учительница. На два или
три дня, и никто не мог ее найти, хотя при этом и разговаривал с ней или даже
шутил. Но потом про это сразу же забывал и никак не мог вспомнить, что это он
такое только что делал и с кем шутил.
Савва
разволновался и сказал, привстав, что, да, такое бывает, но не со всеми. Что
розы, например исчезают совсем часто, становятся
черными, как головешка в печи, а потом сразу же куда-то деваются, а вот еловые
шишки и билеты на поезд могут обойтись без исчезновений, стоят себе на одном
месте и все. Потом он сел, лизнул косточку на правом кулаке и снова стал
слушать.
–
Так вот, – сказал Лева, – волосы она зачесывала назад и закалывала русый пучок
коричневым гребешком из кости, хотела выйти замуж за хорошего человека, но не
знала, зачем, наверное, для того, чтобы ее жизнь стала другой и чтобы она
вылупилась из своего голубиного яйца, для которого была уже большой. Однажды
кто-то подарил ей лакированный широкий ремень на талию, она примерила его, но
носить не стала, потому что ей казалось, что он слишком сильно блестит и это
может отпугнуть от нее детей и соседей. Но на самом деле Маша сама испугалась
этого блеска и лака, которые слишком сильно выделяли ее из окружающих учителей.
Но
хорошего человека она найти не могла, потому что после киносеанса или танцев
все тянули ее в кусты, а она ждала сильного и культурного мужчину, а не всякую шантрапу, обычных местных хулиганов. В ее комнате висела
географическая карта и репродукция картины Крамского «Незнакомка». Это я уже говорил.
И когда Маша ложилась спать, слыша, как из санатория играют на танцплощадке
вальс-бостон или краковяк, то Незнакомка Крамского серебрилась в свете луны, и
если наверх из города ехал рейсовый автобус, то от его фар по комнате и картине
начинали мучительно удлиняться тени, словно натягиваясь и сокращаясь, как
резинка подводного ружья. Потом автобус заворачивал, и тогда с ружья
соскакивала стрела и все, метнувшись назад, пропадало и гасло, кроме глаз
Незнакомки Крамского. Ее глаза с очень темными ресницами все равно еще долго вздрагивали и мигали и когда уходил автобус, и потом – когда
с танцев возвращались парочки и шли, шурша щебнем и переговариваясь, под
Машиным окном.
Но
хоть ружье уже и выстрелило, водоросли все равно еще оставались какое-то время в
комнате с крашеными в голубое и серое стенками и
покачивались.
Маша
знала все города на свете, потому что преподавала географию, и знала все реки и
горы, и даже как живут люди в Албании, но не знала, что ей делать с этими
водорослями, в которых у нее вместо двух ног иногда начинал расти хвост,
похожий на птичий. И тогда она начинала
словно захлебываться и, давясь, поворачивалась лицом в подушку и щелкала и
свистела туда разные дивные звуки, вроде удода или крякающей чайки.
Иногда
она не могла остановится целый час, но когда
переставала, то понимала, что была в стране счастья. Об этом она никому не
рассказывала, потому что ее брат однажды сошел с ума, и Маша навещала его в
больнице, где пахло вареной капустой и лекарствами, а лицо у брата было серым и
землистым. Брата, конечно, вылечат, потому что в больнице
работают очень хорошие доктора, но Маша решила все равно никому не рассказывать
про свой час ослепительного счастья, похожего на гору, где среди проржавевших
заборов цветет какая-нибудь бело-розовая, как снег, вишня, и от этого ни ей, ни
тебе уже ничего не жалко, даже самой жизни.
–
Я все сказал, – задохнулся Лева и посветлел глазами.
–
А если у нее была луна на щеке, то у нее могло быть и солнце, – сказал Витя.
–
Где? – спросил Николай-музыкант.
–
Не знаю, – сказал Витя, – может, между грудей, где сердце.
–
Тогда у нее еще должны быть и звезды с метеоритами, – пошутила Медея, девушка
Саввы.
Лева
вскочил со стула и стал бегать по комнате, спотыкаясь о ноги и ковер. Потом сел
на пол и со стоном спрятал голову между белых коленок, засветивших из
продранных джинсов.
–
И все остальное, и все остальное, – бормотал Лева в пол, почти достав его лбом.
– Пещеры, и облака, и пляжи, и железная дорога с хорошим человеком.
–
Так она его встретила? – спросил Витя.
–
Это неважно, – сказал Лева в пол, – а важно, что она была девственницей, как
римская весталка, и цвела серебряным цветком и губами. Значит, она пророчила и
видела самое главное, а не всю эту дрянь.
И без нее нашего города не было бы, и Луны тоже не было бы. Я иногда думаю, что
она до сих пор жива и, может, в Сибири или в Краснодаре готовит обед внукам.
–
Но если она девственница, то какие у нее могут быть внуки? – снова спросил
Николай.
–
Это не ее внуки, – сказал Лева. – Это внуки брата. Он вылечился от помрачения
ума и взял Машу к себе.
12
–
И правильно сделал, – сказал Николай-музыкант. Было видно, что он волнуется.
Если ты человек-дерево, весь в холмах, невидимых ветвях и наростах, то тебя
держат корни, а ветер раскачивает. И сейчас ветер раскачивал Николая и свистел
у него в волосах и во рту. И когда он делал губы колечком, то ветер начинал
гудеть, как будто в большой пустой бутыли.
–
Мы с Витей оставили включенный магнитофон в горах, это нужно для музыки, сказал
Николай среди гудения, – и ушли. А он там остался и записывал все, что
случалось, но при этом за ним никто не наблюдал, что очень важно для рождения
музыки, потому что пока есть наблюдатель, то есть и дерево, и ручей. А когда
наблюдателя нет, то нет, возможно, и дерева, а возможно, нет и ручья. То есть,
возможно, они все-таки и есть, но, наверное, они совсем другие – не такие, как
в присутствии какого-нибудь человека, который своим наблюдениями так на них
влияет, что от них ничего первоначального не остается. Потому что наблюдение
это активный акт, а наблюдаемое – может быть, даже и не совсем вещь, а скорее
чистая идея, полая, как авоська, и в нее можно загрузить все, чего хочешь…
–
Я тоже думал об этом, тоже – загорелся Лева, дернув ногой в белой кроссовке. –
Есть мир полых идей, платоновские полиэтилены. В них чего хотят, то и
запихивают, никто не понимает, что это у него только в голове…
–
Что в голове? – спросила Медея.
–
А что загружают, то и есть, – сказал Лева, дергая вытянутой вдоль ковра ногой и
вообще никуда не глядя, как будто бы то, что он видел своими синими глазами,
остальные глаза увидеть не могли. – Кто-то грузит работу, а кто-то тарелку
пельменей с уксусом, – добавил он, – вот они и видят вместо дерева что-то
совсем непутевое. Например, начальника с бородавкой или какую-нибудь глисту.
–
При чем тут глиста? – удивилась Медея, а Лева
уставился на ее круглые коленки и собрался отвечать, но почему-то закрыл рот и
так ничего и не сказал, а просто еще раз дернул ногой и скривился, наверное,
оттого, что снова увидел то, чего никто не мог видеть.
–
Что отражает зеркало, когда в него никто не смотрит? – все-таки не удержался
Лева.
–
Шкаф, – сказала Медея. – А что еще?
–
Откуда ты знаешь, – стал заводиться Лева, – ну скажи мне, откуда? Ты что, там
была в то время?
–
Я не была. Но мало ли… Шкаф-то был. А что ему еще отражать? Конечно шкаф. Что
же еще?
–
Ну… ежика, например… Или то, чего ты даже себе
представить не можешь своим умом. Пока тебя там нет, оно не может отразить то,
чего ты можешь представить своим умом.. Или
представить другой человек. Значит, оно отражает то, чего никто из людей не
может представить – то, что мы есть на самом деле, но не знаем.
–
Совсем не знаем? – занервничал Савва. – Кто мы есть на самом деле? Или можем
немного догадываться?
Лева
задумался. На белом его лбу обозначились сразу три морщины. Потом он вцепился
себе в волосы и закрыл глаза. Было слышно, как на улице подвывала соседская
никчемная собака в колтунах, которая любила душить куриц, и поэтому была
прикована цепью к своей будке.
–
Можем догадываться, – сказал Лева. – Редко, – добавил он строго. – Да, редко,
иногда.
–
Наутро мы с Витей прослушали запись, – продолжил Николай-музыкант, уловив паузу
в разговоре, – там оказались слова на нерусском языке. СИП, ЦЪА, ГУ, ЧИ, ССЕ, –
Николай стал петь высоким голосом, словно сверкнув невидимой фольгой в воздухе,
и от этого в комнате стало светлей. На последнем слове он приподнялся на
цыпочки и всем сразу показался красавцем. Потом он снова опустился на ступни, и
его снова начал раскачивать внутренний ветер.
–
Мы с Витей долго думали, что это может быть, – говорил Николай, качаясь. – В
горах есть вечные люди, они там давно, они такие, что всё знают, но их никто не
видит. Я думаю, это они оставили сообщение, чтобы мы к ним вышли навстречу.
–
Сейчас, сейчас… – Витя встал со стула. Ветер Николая колыхал и трепал его тоже.
Но если у Николая уже были корни, то у Вити корней не было, и казалось, что он
вот-вот улетит вместе со своими ласковыми и неверными губами, тонкими руками и
всем своим дрожащим телом. – Там недалеко лежит камень, как его…
–
Песчаник, – подсказал Николай.
–
…ага, – повторил Витя, – песчаник. На нем две выемки
есть – большая и маленькая. Камень находится в ущелье, и потому его можно
разглядеть только с одного выступа, который образуется высоко над ним. Я туда залез
и нашел еще один камень, похожий на каменный трон. А когда соскоблил с него
мох, под ним оказался рисунок – словно бы знак бесконечности, – тут Витя
ненадолго затрясся, но вскоре перестал. – Потом я понял, что это не знак
вечности, а пиявка, – сказал Витя.
–
Богиня крови, – сказал Николай.
–
А на том камне, что внизу, выдолблено углубление, и теперь все понятно.
–
Чего тебе понятно? – лязгнул зубами Лева.
–
Там убивали жертву, а кровь сливалась в нижнее углубление. А на верхнем камне с
выдолбленной пиявкой сидел жрец. Пиявка же это – богиня. У какого-то народа
богиня, например, Афородита, а у кого-то – пиявка.
Или еще что.
–
Что? – спросил Лева, но ему никто не стал отвечать. Минуту все молчали. Было
слышно, как на кухне поет сверчок, а на улице подвывает никчемная собака.
13
…потому
что самое интересное наступает значительно раньше, чем, скажем, профессор
Воротников знакомится с этими разнообразными людьми где-то в ближних горах,
куда он приехал в поисках пропавшей девочки. Если по этим горам ехать из города
к дому, где происходит собрание Клуба, то сначала надо сесть в автобус на
пятачке внизу, у моря, напротив здания железнодорожного вокзала.
Там,
в магазинчиках, конечно же, продаются разнообразные вещи – от бритвенного
помазка и отдельно мыла в тюбике до чашки кофе или ручной косилки, но автобус
останавливается не там, а напротив памятника погибшим во время войны. Памятник
расположен среди кипарисов, где горит вечный огонь, отсвечивая на боку пустой
банки из-под тоника, когда она там есть.
Если
из такой банки делать коктейль Молотова, то это дохлый
номер, потому что она не разобьется, а только сплющится с хрустом под ногой. Но
лучше всего бывает на платформе вокзала, откуда видно синее с живым солнечным
серебром море и дальний сине-зеленый мыс с растущим на нем и наклоненным к
волнам кедровым деревом, которое отсюда кажется крошечным. А самое лучшее здесь
– разбег теплого ветра в лицо, блестящие и изогнутые вдоль берега рельсы и
запах водорослей с пляжа.
Там, в море, ходят по коридорам и сквознякам разные
корявые и колючие рыбы, впрочем, среди них есть и гладкие, как торпеды, сияющие
и истекающие потоками мучительно прекрасного серебра и золота, и иногда даже
кажется, что невозможно, чтобы после таких потоков от самой рыбы хоть что-то
осталось, но она непостижно остается все той же, как будто в ней спрятаны
вечные запасы
этого самого драгоценного сияния.
Есть там и похожие на коряги рыбы, и плоские
камбалы, а также сине-розово-серебряные окуни, которых раз увидеть – понять,
зачем тебе даны глаза и зрение, потому что в этот момент с твоим телом тоже
что-то творится, и оно внутри становится на время таким же, как этот бьющийся в
огне и солнце между водорослей окунь с попавшей в него стрелой, похожий на факел.
Такой же факел зажигается внутри тела, а иногда
горит так ярко, что проступает светом и красками даже на наружной стороне кожи,
и тогда вечером где-нибудь в санаторской темной аллее с лиловыми и гуталиновыми
тенями от кустов, куда даже не проникнуть какой-нибудь серебряной звездочке,
твой лоб светится среди их густого мрака и освещает путь вместо фонаря.
Но
вот автобус с нагретой крышей разворачивается, открывает со скрипом передние
двери, и в него начинают влезать пожилые и морщинистые местные, девочки со
жвачками и мобильниками в потных руках и курортники. Грузятся все они толкаясь и молча отпихивая друг друга, потому что мест в
автобусе мало, а ехать больше часа. Воротников не толкался, но в конце салона
оказалось свободным изрезанное шкодливым ножом кресло, куда он и сел.
Теперь, входя в трудный оборот повествования, чтобы
выразится пояснее и поэнергичнее, заметим, что непонятно каким образом, но
профессора, о котором идет речь, примостившегося сейчас у открытого стекла
автобуса, что газует с подвывом на второй скорости,
можно было, так сказать, ничтоже сумняшеся,
воспринимать одновременно и как человека, и как, с другой стороны, дерево. Сейчас мы все поясним, почему
такое произошло.
Пусть, например, дальше говорит его знакомая
девушка, что ли ученица или просто почитательница его тихих даров, а она
говорит так (забыл только, кому это она сказала, но сказала наверняка и даже
покраснев от некоторой небольшой досады), что ничего тут нет странного, потому
что он, профессор Воротников, невольно являет собой то сияние и то впечатление,
которое ты сам по себе искал
в своей жизни, но не нашел и даже не мог как следует сообразить, чего же,
собственно, ты так безнадежно ищешь. Но однажды
ведь желания исполняются, и ты встречаешь то, что встретить никак невозможно, кроме как только в самой мечте, и вот оно вдруг происходит.
И не обязательно один профессор Воротников, но, наверное, и многие другие в
какой-то момент могут расширяться своим телом и душой так, что из тела и души
постепенно произрастают деревья, голуби и дороги, и то самое сияние, что так
необходимо ищущему его всю жизнь человеку. И видно, как они возникают в
незнакомце и увеличиваются вместе с облаками, а ночью – со звездами, похожими
на большие оловянные репейники.
Данте
говорит, что само бытие есть сравнение, а вернее, не Данте, а один поэт говорит
про Данте. Но словами сравнивать всегда долго, и часто все получается
искусственно, если ты не такой поэт, как Данте или тот, который про него
написал, – а вот глазами и мыслями можно сразу увидеть, как сравнение
происходит наяву, и даже продолжается в единство с самим человеком –
профессором Воротниковым, например, но это необязательно. Я сама несколько раз
слышала, как из куста на его плече пел дрозд. Не тот дрозд, который в морозный
зимний день в Стрешневском парке среди заснеженных
ветвей раздувается в сплошную пушистую подушку, склевывая ягоды рябины и не
сводя при этом с тебя глаз, а другой – певчий, которого я слышала как-то весной
в Симеизе. И я не удивилась, потому что для удивления нужно что-то необычное
или внезапное, а тут все было так, как и должно происходить.
Поэтому
– это уже говорит не влюбленная в профессора девочка, а я сам – если профессора
и можно было иногда принять за белого голубя, то этому никто не удивлялся. Ведь
не зря же иногда говоришь своей жене в минуту просветления – голубка ты моя,
при этом догадываясь про то, сколько ты ей сделал ненужного и лишнего за все
эти годы и не сделал основного и главного, например, не додал ей ласки и других
необходимых вещей, ну и так далее. И при этом видишь не жену, а, действительно,
нежную голубку. Или, может, наоборот – сначала видишь вместо жены голубку, а
потом уже догадываешься. Или один человек говорит другому, что он бурундук, и
долго сам в это верит, как никто. Ну и так далее.
Автобус
тем временем пересек автостраду и, мучительно подвывая, стал взбираться по
крутой дороге, миновав справа бензоколонку с бетонированной стенкой, покрытой
вьющимися паразитами, а слева ржавый заброшенный мост, сквозь который проросли
кусты и деревья. Мост висит над широким пересохшим руслом речки в белых на
солнце булыжниках, а вода позванивает лишь в узких протоках посередине, но все
равно в ней живут рыбы и по ночам пучат круглые глаза на луну. А днем тут полно
черных бездомных собак, что валяются как попало на
камнях набережной возле бетонной стенки, на которую мочатся все, кому не лень,
но собаки все равно любят это место, хоть и неизвестно, за что.
Рядом
с профессором села бабушка, загорелая абхазка в длинном синем платье с рисунком
каких-то жалких рыбешек или ягод и с корзинкой на коленях. Он нее сильно пахло
потом и селедкой, но потом пахло от нее, а селедкой от покупок, которые лежали
в корзинке. Лицо ее было похоже на сильно мятую коричневую оберточную бумагу, а
рисунок губ стерся почти что совсем. Белки ее глаз тоже стали
светло-коричневыми от долгого срока жизни, а ресницы – редкими. И когда она
вдыхала полной грудью, то все равно оставалась такой же мелкой, высохшей от
тяжкой жизни старушонкой, как и тогда, когда она выдыхала весь воздух, который
ей удавалось выдохнуть. Она знала, что скоро выдохнет его раз и навсегда, или,
точнее говоря, насовсем, но часто забывала об этом,
потому что привыкла к этой мысли и даже иногда ей радовалась.
14
Профессор
вошел в дом, когда Николай рассказывал про пиявку, и, когда он закончил, Савва
представил гостя из Москвы.
–
Друзья, пропала дочь моего ближайшего друга, – сказал Воротников. – И Савва
посоветовал мне обратиться к вам за помощью.
Эрик
уставился на профессора и узнал в нем того субъекта с собачьей улыбкой, что
совсем недавно кормил бобика на ступеньках продуктового магазина.
–
Ее зовут Офелия, – сказал Савва из угла, – гы!
Эрик,
услышав заветное имя, вздрогнул.
Савва
помолчал, дергая кадыком и глотая. Потом наморщился, длинная судорога пробежала
через его горло, но он, давясь воздухом, все же проглотил то, что ему мешало,
задышал неожиданно часто и улыбнулся.
–
Простите, я не нарочно сказал «гы!», – сказал Савва. –
Это у меня бывает, когда подступает сильное напряжение. И если я не скажу «гы», то могу даже на какое-то время ослепнуть. Поэтому не
обращайте, пожалуйста, на это слово внимание, даже если я еще несколько раз его
скажу.
Лицо
Саввы стало прекрасным и светлым, а на лбу его замерцал пот, словно ледышки под
фонарем. Он кашлянул, втянул с шумом воздух через ноздри и добавил:
–
Приехала сюда пожить и пропала. Вот ведь! А профессор хочет ее разыскать.
–
Да, разыскать, – сказал профессор, – и мне нужна ваша помощь. – Тут он снова улыбнулся своей жалкой собачьей улыбкой, и Эрику
показалось, что гость сейчас залает, но не басовито и раскатисто, как какой-нибудь
породистый пес-доберман, вышедший на прогулку с хозяином в хороших джинсах, – а
залает мелко, визгливо, забрешет так, что самому сделается неловко и страшно от
вяканья, какое издает только щенок, что собакой еще не стал, а суматошно частит
по улице так, что задние ноги его все время наступают на пятки передним.
–
Офелия – хрупкая девушка, – сказал профессор.
–
Хрупкая, – сказал Савва и засипел.
–
Да, – сказал Воротников, – очень.
–
Очень, – сказал Савва. – Совсем девочка.
–
Да, – отозвался профессор.
Сейчас
заплачет, – подумал Эрик, – сейчас. Но профессор не заплакал, а продолжил:
–
Она очень любит музыку и книги. В этом все дело.
–
Почему, – спросил Эрик. – Почему все дело в музыке и книгах?
Но
профессор не успел ответить, потому что из коридора раздался грохот, словно
упал таз, потом крик, и на порог вбежала бледная Марина.
–
Лева повесился, – крикнула она профессору в лицо.
–
Где повесился, где? – закричал Савва и выбежал в коридор.
В кладовке рядом с сорвавшимся со стены корытом на
полу лежал Лева с обрывком бельевой веревки на шее, похожий то ли на овцу, то
ли на крокодила, потому что рот у него был раскрыт так широко, как будто бы он
собирался откусить невообразимо большой кусок бог весть от чего, но не смог, а
с губ текла слюна и какая-то дрянь, вроде сукровицы.
–
Лева, встань! – сказал Савва.
Но
Лева продолжал лежать и склабиться, словно поломанная кукла, у которой лопнула
пружина, и от этого она больше не хочет жить и посмеивается. Лицо у него было
бледное и страшное, а глаза навыкате, можно сказать, что это было вовсе и не
Левино лицо, а другого человека.
–
Лева, вставай, – повторил Савва, – я же вижу, что ты живой, потому что у тебя
щека дергается.
–
Да не напирайте же, – обернулся тут Савва ко всем остальным членам Клуба,
сгрудившимся у него за спиной. – Ты как, Лева, не повредился?
–
Нет, – сглотнул Лева и лязгнул зубами, – я не повредился. Вот только локоть
рассадил об это корыто. А я и не видел, Савва, что у тебя на груди голая тетка,
– добавил он, и глаза его стали оживать, превращаясь из белых и плоских в серые и печальные.
–
Это я с тоски наколол, – признался Савва. – Когда бой проиграл Рою Джонсу по
очкам. Я бы его сделал, да судья подсуживал, засранец.
Он хороший малый, потом ко мне в раздевалку заходил, руку жал. Только я не помню,
то ли он заходил, то ли еще кто, но руку жал, это я хорошо помню.
–
Морда у него белая была или черная? – спросил Лева.
–
Вроде черная, – сказал Савва. – А я знаю? Я тогда
расстроился, пошел в салон тату и сделал эту летучую мышь на грудь. Три часа
сидел, пока он меня накалывал. Маленький какой-то, захудалый, как не свой. В
Америке дело было, не помню, как улица называется, –
океан там.
–
Бабу, – сказал Лева и взвизгнул на вдохе. – Бабу ты сделал, а не мышь. У тебя,
Савва, все мозги отбиты. Ты себе на грудь глянь.
–
Да, наверное, бабу, – согласился Савва. – А у тебя, Лева, шишка на лбу. Только
сейчас разглядел.
Савва
подошел к Леве и стал поднимать его на ноги, но Лева никак не мог сделать так,
чтобы его ноги выпрямились и уперлись в пол, а наоборот, все время их
подворачивал и передергивал.
–
Ты, Лева, вспомни, как мы на Красном Штурме утром купались, – посоветовал
Савва. – Помнишь, на электричке приехали, спустились с насыпи, а там вода такая
голубая и зеленая, просвечивает насквозь, и видно водоросли и камни. И еще на
камнях крабы сидят и греются.
–
Я все помню, – сказал Лева и заплакал. И от этого ноги его окрепли
и стали его держать. – Ты там нырнул в голубую бездну, – сказал, дрожа, Лева. –
Только ты ботинок забыл снять с одной ноги.
–
Ты зачем вешался, Лева? – спросил Николай-музыкант. – Ты чего, совсем с ума
сошел?
–
Чтобы изменить свои мысли и чтобы снова быть, – сказал Лева твердым
голосом. – Потому что если не отдать свою жизнь всю до конца, то так и будешь
бледной тенью и не сможешь быть. Чтобы быть, нужно отдавать
жизнь.
–
Правильно, – сказал Савва, – я тоже так думаю. – Вот когда из отключки поднимаешься с ринга, так сразу крепнешь, и жизнь
начинается заново. Я три боя выиграл после отключки,
а никто не верил, что такое возможно. Потому что в отключке
есть своя живая вода. Не знаю, где она там течет, но иногда вспоминаю форму
русла – оно такое, как ручей – серебристое и звенит.
Савва
взял Леву под руку, и тот, переступая ногами, вышел с ним во двор, под виноград
и звезды. Там они сели на лавочку, и Савва погладил Леву по голове.
–
Не делай так больше, ладно? – сказал Савва. – Обещаешь?
–
Не… – сказал Лева, – не…
–
Ну и ладно, – сказал Савва, – может, у тебя путь такой, особый. Слушай, Лева,
может, ты хочешь чаю, я сейчас тебе принесу.
–
Хочу, – сказал Лева. – Только я не чаю хочу, а знания.
–
Чего же ты хотел узнать? – наклонился к нему Савва и добавил: – Дай-ка я
веревку с тебя сниму, а то некрасиво как-то.
–
Я хочу знать, зачем мы не отличаем себя от плохих мыслей, – сказал Лева. – И
еще: когда шакалы кричат, почему они так похожи на пьяных девчонок, а? Может, с
ними пьяные девчонки ходят, как ты думаешь?
–
Может, и ходят, – сказал Савва. – Пропала наша девочка, слышал? Офелию
похитили.
–
Я знаю, кто ее похитил, – сказал Лева. – Знаю.
–
Как бы ее не убили, – ответил Савва, – так что ты лучше скажи, кто это сделал.
–
Сейчас, – сказал Лева, – сейчас. Вот только понимаешь, – он посмотрел на темное
небо в хворосте звезд и дрожащих лучей, – понимаешь, Савва, меня мама
неправильно родила, не по любви. Но ведь моя звезда все равно входит во все
остальные. Меня вот Марина все спрашивает – давай гороскоп тебе сделаем, а
зачем мне гороскоп, если все дело в воле и подозрении.
–
Каком подозрении?
–
Подозрении, что у тебя есть своя звезда и никто тебе
не мешает быть бессмертным, а если и мешает, как тот настройщик, то все равно у
меня есть сила и звезда.
–
Что за настройщик?
–
К маме ходил. Рояль настраивал. Тяжелый такой рояль. Бок блестит, а клавиши с
боков пожелтели. Я на нем занимался.
–
Поиграешь как-нибудь? – спросил Савва. – Щютца. Я Щютца люблю, Лева.
–
Поиграю, – сказал Лева. – Только я Щютца не очень.
Хочешь, я тебе Моцарта поиграю?
–
Не, – сказал Савва, – мне бы Щютца. Я его один раз
слышал и сильно запал. Я так чувствую, что навсегда.
–
Ладно, – сказал Лева, – ты меня уговорил, Савва, только ноты надо найти.
Тут
цикады запели с такой силой, что казалось, будто во всех кустах и деревьях
закрутились серебряные колесики, и лишь иногда в их монотонный звон
вклинивалась какая-то ерунда и произносила ужасным голосом: Уху! Уху! – так,
что холодело в животе и возникали разные мысли. Но
потом она замолкала, и цикады продолжали пение как ни
в чем не бывало, хотя, может, это были и не цикады, а какие-нибудь обыкновенные
кузнечики.
15
А
вот уже звезды сильнее зажглись, а вот уже и сместились. И та Медведица, что
стояла над домом, теперь уже висит над далекими горами, словно бы еще ярче
разгоревшись и посвежев. Как будто ее звезды теперь уже не из латуни, как
раньше, а сделаны словно бы из хрусталя. Так вот иногда бывает, что выходит
человек на улицу, и очки у него сразу запотевают от холодного воздуха, и от
этого он сначала плохо видит – все у него словно бы в тумане; но вот стекло
охлаждается, становится прозрачным, и тогда весь мир является ему в подлинности
и холодке – отчетливый, ясный, с синими звездами, и в таком мире хочется жить и
бежать все дальше по улице, подпрыгивая и притоптывая ногами.
Профессор
стоял у окна и смотрел в темноту на Медведицу, когда в дверь постучали.
Воротников пошел на стук и, щелкая замками наугад, открыл дверь, за которой
стоял Эрик.
–
Позвольте, – сказал Эрик. – Позвольте пройти. Мне надо с вами поговорить.
–
Проходите, – сказал Воротников и провел гостя в комнату, где накануне было
столько народу. Савва предложил профессору занять комнату в доме, и тот
согласился.
–
Присаживайтесь, – сказал Воротников, пододвинув Эрику стул.
–
Вы думаете, что теперь уже слишком поздно, и я совершенно с вами согласен, –
сказал Эрик. – Да, согласен. Но разговор, видите ли, не терпит…
–
Да вы говорите, – сказал профессор, садясь на стул напротив Эрика и смотря на
него своими жалкими и виноватыми глазами. – Говорите.
–
Я, возможно, не то скажу, – начал Эрик, – вот у меня куклы. Как вы думаете,
откуда они?
–
Куклы?
–
Разумеется. Японские куклы. Разумеется, из Японии. И вы думаете, что в нас нет
пустоты, как в них, что это в куклах, запакованных в бандероль, то есть в
посылку, может находиться своя собственная пустота, а у нас ее быть не может, пусть
даже нас никто и не запаковывал в бандероль.
–
Так-так, – сказал профессор. – Так-так…
–
Вот и я говорю, – горячо зашептал Эрик, – и я говорю. Потому что – одиночество,
оно ведь и есть пустота. И дело не в куклах, конечно, а в том, кто рядом. А
если рядом – никого? Ну, совсем ни одной собаки, чтоб могла тебя понять, когда
ты ей говоришь не для общего употребления, а единственное и задушевное. То есть
простите меня за этот возвышенный слог, все это ерунда.
Эрик
внимательно поглядел на профессора и быстро облизал губы.
–
Я вижу, вы меня понимаете, – быстро проговорил он и слегка присвистнул. –
Простите, это я невольно. Это у меня с университета невольная привычка. Я когда
говорю с незнакомым человеком и волнуюсь, у меня с губ срывается свист, как у
птицы. Я в детстве подражал некоторым птицам, вот у меня так и осталось, –
пояснил Эрик. – Одно время совсем было прошло, но здесь снова начал свистеть,
так уж сложилось.
Он
сокрушенно помотал головой, словно выпил очень крепкой водки без закуски.
–
Дело тут вот в чем. Я испытываю к вам доверие. Не знаю, почему, вероятно,
потому что вы девочку пришли искать. Ее надо найти, ее обязательно, срочно,
безотлагательно, теперь же надо найти, умоляю вас.
Тут
он вцепился профессору в рукав рубашки и стал тянуть его на себя, пока рукав не
затрещал и не разъехался.
–
Извините, – сказал Эрик и снова свистнул. – Простите, я вам уже объяснил про
свист, что он от птиц, вернее, от подражания птицам, поэтому мы больше про него
не будем говорить. Простите за рубашку. Хорошая рубашка. Из Пакистана? У меня
была такая же рубашка, и я ее очень любил. Я знаю про нее, знаю. Немножко
только надо зашить и снова будет как новая. А Леве известно, где она, – сказал
он. – То есть Офелия, да. Мы завтра же отправимся на поиски, завтра же. Хотя
Лева мог и сочинить, сами понимаете, с собой не в ладу человек, но он не всегда
же сочиняет. А иногда так и говорит неожиданную правду. Вот и сейчас я хочу
сказать вам, профессор, одну неожиданную правду, и пусть вы меня сочтете за
невежу, но я все равно вам ее открою.
–
Вам не бывало так, – продолжил Эрик, глядя в угол комнаты, где стояли горные
ботинки, – что весь мир словно бы налип на внешний слой вашей кожи, словно
рыба-прилипала или ракушка рапаны
какая-нибудь? Вы видели ракушку рапаны? Она буквально
облеплена ороговевшими образованиями минералов, да. Чего там на ней только нет!
А между тем, ежели ее интенсивно потереть о гальку, то
через 20 минут она возьмет и засияет вам своим первозданным цветом, как
новенькая. Поразительно, правда?
Профессор
кивнул головой, не отрываясь глядя
на Эрика. Губы его шевелились, как будто он тихо повторял Эрику одно и то же
слово, но Эрик не слышал.
Он
задумался и продолжил.
–
Вот так и я. Я очень одинок.
Он
оживился.
–
Я словно часто-часто посылаю в мир свой глубокий сигнал, но меня не слышат. А я
его посылаю, да! Я посылаю его, – взвизгнул Эрик. – Я посылаю его, даже когда
я, например, вымажусь в чем-нибудь непотребном, в какой-нибудь пакости, даже когда я ем селедку или, например, очень устал
или убит разочарованием, и тогда рву подушку зубами. Я все равно его посылаю.
–
Сигнал?
–
Я не могу его не посылать, – зашелся Эрик, присвистывая, – потому что я тогда
забуду, кто я такой, а я не должен этого забывать, потому что иначе все будет
кончено. Я здесь не просто так, – вскричал он высоким голосом. Я в этом поселке
не потому, что я не мог бы жить в Москве или в Сан-Франциско, куда меня
приглашали, не потому! Но нет! Я посылаю его и вплетаю в ткань мироздания и
великого действа, magnum
opus
– свой единственный голос, на котором держатся миллионы, миллиарды других
голосов, и ежели только его, этот голос, выдернуть вместе со мной из ткани –
слышите, вместе со мной, таким как я сегодня есть, из
ткани – и неважно, откуда и куда прислали куклы и про штрафы, и про поклепы, и
про Марину тоже, и если вам скажут, не верьте! – если только выдернуть меня, то
все построение из величайших мелодий, из небывалых слов, из несравненных вершин
еще невнятной миру поэзии, ее восходов и закатов – все будет погублено!
Тут
Эрик внезапно упал на пол лицом вниз, но не ударился, а засмеялся и стал
отжиматься от пола, не сводя глаз с профессора.
–
Я, кажется, понимаю, о чем вы, – тихо сказал Воротников. – Я сам часто об этом
думал, но давно уже, в молодости.
–
А сейчас вы уже не думаете? – спрашивал Эрик с натугой, продолжая отрывать тело
от пола. – Не думаете?
–
А сейчас стараюсь не думать.
–
Ага! Я так и знал, я так и знал! – захохотал Эрик. – Что ж, значит
я не ошибся, придя к вам. Значит, я пришел к нужному человеку.
Он
вытянул руки вдоль тела и теперь лежал на полу, лицом вниз и глубоко дыша.
Потом затих, и могло показаться, что в комнате его больше нет. Так иногда
бьется на траве рыба, снятая с крючка, вздрагивает хвостом, обливается серебром
чешуи, а потом тихо застывает, и даже жабры ее перестают двигаться. Только поют
птицы, и продолжают скакать кузнечики.
16
–
Я расшифровал послание убыхов, – глухо сказал Эрик в
ворс ковра.
Профессор
Воротников посмотрел на его затылок, потому что могло показаться, что Эрик
разговаривает сейчас затылком, но не из-за того, что он обладал даром
чревовещания, а потому что затылок его был самым убедительным местом во всем
его теле, а лица не было видно совсем.
–
Ту запись, о которой говорил Николай, помните? Со словами на птичьем языке. Так
вот, я ее расшифровал. Да, я это сделал.
–
И что же это за язык? – спросил Воротников.
–
Язык этот убыхский, – глухо сказал Эрик в ковер,
закашлялся и плюнул в сторону. Потом снова уткнул лицо в ковер.
–
Вы знаете убыхский язык? – воскликнул профессор.
–
Да, знаю, – веско произнес Эрик.
Теперь
он сидел на ковре и пытался сдержать кашель, и от этого прекрасное, несмотря на
пыль с ковра, лицо его было стало отсутствующим и
слегка идиотическим, как это случается порой у очень
красивых женщин.
–
А я-то думал…
–
Два самых ценных исследования о языке убыхов оставили
Евлия Челеби в рукописи XVII века и немец Адольф Дирр, лингвист, – начал было Эрик,
но тут его пробил сильный приступ кашля, от которого он согнулся, скорчившись
вдвое и почти рыдая в голос. – Простите….
Однако,
откашлявшись и раскрасневшись, он продолжил совершенно ровным тоном: Именно Дирр, отчаявшись в начале XX века найти остатки исчезнувшего убыхского фольклора, все же в
конце концов записал одну их легенду. И, как ни странно, эта легенда оказалась
– о языке.
–
Очень интересно, – пробормотал Воротников.
–
На Востоке, где встает солнце, – сказал Эрик, – было государство. Это уже
легенда началась, – пояснил он, диковато блеснув белком одного глаза. –
Государством правил могучий и умный шах. При нем был проницательный и умный
писатель, интересовавшийся самыми неожиданными науками. Однажды шах отправил
этого писателя изучать языки. Через много лет тот возвратился из странствий с
мешком за плечами, одетый в дорогие шелковые и бархатные одежды. Он поклонился
шаху и произнес: «Я изучил все языки – арабский, армянский, греческий, немецкий
и все остальные».
И
словно бы тень печали легла на его лицо.
«Прекрасно!
– сказал шах. – А что у тебя на спине?»
«Это
один из языков. Мне не удалось постичь его в совершенстве, потому что я еще не
нашел к нему подхода».
Он
снял со спины свой мешок и вытряхнул на персидский ковер его содержимое. Это
были камни.
«Что
это?» – спросил шах.
«Это
убыхский язык», – ответил писатель.
Эрик
помолчал. Потом продолжил:
–
Остальными сведениями по убыхскому языку мы обязаны Дюмезилю и Фогту. В 1958 году они разыскали в Турции, на
южном побережье Мраморного моря, в деревне Тепеджик-кой
и близлежащих селениях последние двадцать убыхов, все
еще владевших своим языком, и записали их рассказы. Был составлен небольшой
словарик убыхских слов, собранных ранее, и осуществлена
фиксация произношения. Язык убыхов состоял в основном
из односложных и двусложных слов с преобладанием губно-губных звуков: пти, птс, пц,
пь, ф, ть
– придававших звучанию схожесть с птичьим щебетом.
–
Я вижу, вы в теме, – сказал Воротников. – Вы, вероятно, нашли этот словарик
языка убыхов с транскрипцией.
–
Нет, – сказал Эрик, – дело не в том.
Теперь
он сидел на ковре неподвижно и был похож на вытесанную из одного куска камня
мраморную бабу, которую профессор как-то видел в Асканийских
степях.
–
Я нашел не словарик, – тихо продолжил Эрик. – Я нашел мешок с камнями. Тот
самый, что писатель принес шаху.
–
Но ведь… – начал было Воротников.
–
Не спрашивайте! Не спрашивайте меня ни о чем, – загорячился Эрик. – Просто
поверьте, что убыхский язык – это действительно камни
и птицы. Не в смысле, так сказать, образных украшений легенды, а в самом, так
сказать, прямом смысле этого слова. Птицы и камни!
–
Птицы и камни, – сказал Воротников, – птицы и камни. Я, впрочем, понимаю. Я кажется, впрочем, сейчас пойму до конца. Но ведь это… – он
не закончил. – И что же вам удалось понять из послания с гор? – спросил
Воротников, и Эрик увидел, что он готов улыбнуться своей жалкой улыбкой, и
поэтому заторопился. От этой улыбки душа Эрика словно переворачивалась, и в ней
начинали появляться забытые или полузабытые с детства чувства, и от этого по
телу бежали мурашки, словно бы по щекам слезы. И он продолжил:
–
Голос, записавшийся на магнитофонной пленке, говорит буквально вот что. Однажды
жрец убыхов во время совершения жертвоприношения в
священной роще услышал голос духа. Дух сказал жрецу, что в следующем месяце на
гору А. под дерево Гамшхут придет сын бога Уашхвы – Цсбе. И что это будет
Бог, спасающий языки, камни, людей зверей и все вселенные, какие они только
есть. С их ангелами, рыбами и деревьями. И что каждый звук будет выправлен, а
взгляд просветлен. И что боль и смерть уйдут из миров, если только племя
поднимется к дереву Гамшхут и узнает своего Гостя. Но
жрец не поверил посланию. – Кто мы такие? – решил он. – Что мы можем? Мы всего
лишь охотники и пираты. Это голос демона, который хочет нас погубить, развеять
наше племя и наш народ по свету. И жрец ничего не сказал своему народу. А через
двести лет последний убых исчез с лица земли, ибо они
побоялись выйти навстречу неизвестному и утратили то, что имели. И во второй
раз, спустя 270 лет прозвучал голос – пусть другие люди придут под дерево Гамшхут встретить спасителя Цсбе,
потому что если люди опять не придут, значит им не нужно спасение ни себя
самих, ни рыб, ни деревьев, ни всех миров и вселенных. Вот мы передали вам это.
–
На этом, – сказал Эрик, – запись оборвалась. Просто именно в этот момент
кончилась пленка. Наверное, там были еще какие-то слова.
–
Оборвалась… И что вы думаете по этому поводу? –
спросил Эриха профессор.
–
А то, что все, черт бы их взял, у них ненадежное. То рвется, то
останавливается.
–
Я не про то, – сказал Воротников, – я про содержимое послания.
–
А то, – сказал Эрик, – что завтра же я отправляюсь на поиск этого места.
–
Зачем? Хотите спасти людей? – едва заметно улыбнулся профессор.
–
Плевал я на людей, – взвился вдруг Эрик. – Плевал! Что они мне сделали, ваши
люди? Что они вообще хорошего сделали? Смрадное, подлое, лягушачье племя,
лгущее без остановки, похотливое, жадное. – Он стоял посреди комнаты и даже
лягался ногой от злобы. – Вся беда, впрочем, не в том, что они скоты, – Эрик
подбежал к окошку и стал дергать раму за ручку, – а в том, что они – гниль!!
Мутное
окно, звякнув, распахнулось, и Эрик, высунувшись наружу чуть ли не по пояс, начал плеваться и
вскрикивать.
–
Гниль, гниль, гниль! – кричал он в сторону побережья, отсюда не видимого, –
гниль! Ненавижу!
Потом
он аккуратно закрыл створку, вернулся и сел в кресло напротив профессора.
–
Тогда в чем же дело? – снова спросил Воротников и досадливо сморщился.
–
А в том, – вдруг засмеялся светлым смехом Эрик, – что есть одно существо. И я
не хотел бы, чтобы с ним хоть что-то случилось.
–
А, – серьезно сказал профессор.
Он
так и сказал: – А!
И
Эрик, услышав этот ответ, совсем было собрался броситься ему на шею, но
отчего-то не стал этого делать. Он встал и тихо вышел из комнаты.
17
В
мире существует много загадок и всего одна луна. А также много отгадок, но
всегда один человек, который отгадки лишен и вечно вас озадачивает. Иногда мы
не узнаем винограда или другого лица, так уж мы устроены. Всегда есть то, что
мы не узнаем, ну, пусть так и будет. Вот ученики не узнали, например,
воскресшего Христа, а потом узнали. То, что они его не узнавали, кто он такой,
пока он был жив – тоже факт. Вот и мы не узнаем ни друзей, ни температуры за
окном, ни животных. Самих себя мы тоже не узнаем, и иногда нас это мучит, а
иногда не очень.
Савву
это мучило сначала сильно, а потом, как только он потерял память, почти
перестало.
После того как он потерял память, он ее иногда снова
терял совсем, а иногда что-то оставалось, похожее на полет бабочки, особенно
когда она ныряет вниз и словно пропадает из виду, а остается какой-нибудь один
цветок на фоне синего неба или вдруг непонятное лицо, и не поймешь – то ли мужское,
а то ли женское.
Однажды
Савва спросил профессора – откуда в мире страдания?
Он спросил, потому что ночью ему снился ужас,
произошедший с любимым человеком, которого Савва не мог вспомнить, но все равно
знал, что он любимый, потому что не мог оторвать своей любви от этого человека
и ясно понимал, что он его любит очень сильно, сильнее даже, чем самого себя,
когда был маленьким, и он спросил Воротникова, откуда
на земле взялся весь
этот ужас, потому что того человека рвали волки, а Савва во сне мог только
плакать и ничего не мог сделать.
Тогда
Воротников сказал ему: задай этот вопрос не мне. – А почему, спросил Савва.
Потому, сказал профессор, что ответ на этот вопрос на словах невозможен. Но он
все же возможен, если от слов отказаться. А кому, спросил Савва, мне его
задать? Задай его цветку, сказал Воротников, или камню и слушай. Хорошо, сказал
Савва и пошел в сад своего дома. Там он сел рядом с хризантемой и спросил:
скажи, откуда на земле такое, что моего лучшего друга разорвали волки, а люди
ненавидят себя, моря и дельфинов, и других людей? Он спросил и стал слушать.
Уже всходила луна, а света в окне на огород не было, и постепенно, когда глаза
привыкли, все вокруг стало призрачным, словно тихо светящимся. Савва сидел на
земле и ждал. Он был похож на курицу, которая собралась снести яйцо, или на
женщину папуаску, которые рожают сидя, Савва один раз видел, но он этого не
понимал, потому что все время смотрел на цветок. Цветок, на который смотрел
Савва, не давался зрению и куда-то все время ускользал, словно бы ему не
нравился Саввин взгляд, и он плавал по краям зрения,
а иногда возвращался назад, но тут же ускользал снова.
Но
вдруг Савва понял, что цветок стал разгораться и светиться, а он, Савва, словно
уменьшаться в росте. Они сидели рядом и глядели друг на друга, и когда Савве
казалось, что это цветок глядит на него, то он ясно видел цветок, а когда
цветок думал, что на него смотрит Савва, то он ясно видел Савву. Потом Савва
увидел, что они с цветком никогда не были разными, а все время были одним и тем
же. Не то чтобы в сидящем на земле Савве был цветок, хотя, конечно же, он и был
Саввой, как была Саввой его мать, когда его носила, но Савва знал, что они так
всегда сидели, еще до того, как возникла земля, ангелы и серафимы. И что если
бы Савва с цветком не смотрели бы друг на дружку, то не возникла бы земля,
ангелы и серафимы, и ничего бы не возникло. И пока они так сидят и смотрят друг
на друга, ничего не может никуда пропасть, потому что пропадать никому некуда,
пока они так вот сидят в призрачной луне и смотрят один на
другого.
Когда
потом Савва встретил профессора, он сказал ему: я спросил у цветка. Профессор
посмотрел на него внимательно и улыбнулся. Что он тебе ответил? – спросил он. –
Мы вместе ответили, сказал Савва, потому что нас не было по отдельности. Мы
ответили вместе, потому что как можно ответить по отдельности или самому одному
цветку, когда у нас стал один рот и одни губы. Ответа даже и не надо было
вообще, сказал Савва, потому что зачем он, ответ? – Ты же хотел узнать, почему
твоего друга разорвали волки во сне. – Это не во сне, сказал Савва. – И я очень
хотел узнать и я узнал. Я понял, что мы с цветком и есть сами по себе ответ на
этот вопрос, и ничего другого тут больше нет.
Тут
профессор стал смеяться, и почему-то Савва словно узнавал его все больше и
больше, пока не увидел, что профессор тоже стал неотличим от цветка, с которым
они разговаривали ночью, и от этого Савве стало хорошо, и он попытался было
обнять профессора, но постеснялся.
А
сейчас Савва сидит на лавочке и смотрит в сторону моря. К нему подходит Лева и
говорит: я тоже с ними пойду, Савва. – И правильно, говорит Савва, пойдем. – А
ты тоже идешь? – спрашивает Лева. И когда Савва кивает головой, Лева говорит: как
же я рад, что ты идешь с нами, как же я рад, Савва, потому что тебе не надо
оставаться одному, а Медея тоже пойдет с тобой?
–
Я еще ее не спрашивал, – задумывается Савва, – но, наверное, она не откажется.
Потому что куда нам еще идти. Вот и пойдем вместе.
Солнце
встает выше, и если посмотреть в сторону моря, то самого моря почти что и не
видно за горами. Но если смотреть дольше и внимательно вглядываться, то можно
увидеть на короткую минуту его нестерпимый, глубокий блеск между двух горных
вершин, оттуда, где меньше всего ждешь. О чем он говорит
тебе, – ты не знаешь, однако, что была бы твоя жизнь, если бы однажды, когда
совсем уже ничего не ждешь или очень устал, а то и хочется забыться и отчаяться
от неудач и обид, если бы в этот миг не блеснул бы тебе влажный синий луч прямо
в глаза, оживляя их изнутри своим нестерпимым блеском. И, может быть,
через миг он опять пропадет, скроется в синей дымке ущелья, и уже не видно
будет ни блеска, ни даже морского горизонта с белым корабликом на нем, и все
снова подернется серостью и туманом, – но нет, не все. Уже
зашел этот луч в твои глаза, словно добежав от какой-то дальней звезды, про
которую ты еще не знал, что она твоя, и ты под ней родился для свершений и
невозможного, а она тебе послана в этом сестрой и помощником, – уже зашел в
глаза луч, и ты уже не такой, как прежде, и готов даже слушать новую музыку и
трогать новые ветки, и женские лица, и камни – осторожно, почти не дыша,
почти задохнувшись от внимания к необыкновенному их явлению на свете.
Вот
так он пришел, оживил и потом пропал. А теперь ты сам идешь дальше и тычешься в листву и стены, и светишь на них, а в конце жизни
кажется, что пропадешь, будто бы попал в закат. Но ты не пропадаешь, а уходишь
на время за горизонт, чтобы однажды, выйдя оттуда, блеснуть кому-то другому
новым лучом, которым ты сам стал – сверкнуть издали в глаза и в лоб, и зажечь
их, и оживить, и открыть заново для другого зрения и нежданных постижений.
–
Эк ведь распогодилось, – сказал Николай, расчехляя
трубу.
–
Теперь уже дождей не будет, – ответил Витя. Потом залез в багажник и достал
оттуда саксофон. Он подержал его в руках, подумал и слегка дунул в воздух.
Воздух принял Витино дыхание, чуть-чуть отозвавшись шорохом.
–
Вот, – сказал Витя, – вот! Вот так надо играть. То самое!
И
он снова дунул в воздух.
–
На кой он вообще нужен, этот сакс? У Паркера своего
не было. Он свой все время терял – то в метро нахер
забудет, то в гостях. Так вот и надо жить.
–
Паркер помер, когда мультики смотрел по телевизору, –
сказал Николай.
–
Ага, легкая смерть, хорошая, – отозвался Витя, рассматривая клапаны инструмента.
– А мог ведь загнуться и на бабе. Или еще где.
–
Ты не врубаешься, Витя, – сказал Николай. – Смерть от любви – лучшая смерть на
свете.
–
Не думаю, – сказал Витя, – не думаю.
–
Ты просто женщин не понимаешь, – сказал Николай. – Они от тебя уходят.
–
Не думаю, что ты прав, – сказал Витя.
–
Почему это я не прав?
–
Потому что они и от тебя уходят, – сказал Витя.
–
Правильно, – сказал Николай, – они от всех уходят, – даже от миллионеров.
Потому что ничего не понимают.
–
А кто понимает? – спросил Витя.
–
Рафаэль понял, – сказал Николай. – Понял и умер на женщине, которую любил.
–
И что? В чем тут заслуга?
–
Это не заслуга, Витя, это – судьба.
Витя
подумал.
–
Не, – сказал он, – умирать надо не на женщине, умирать надо в воздухе.
И
он снова дунул в пространство, и оно отозвалось нежным звуком на весь сад.
–
Понял? – спросил Витя и торжествующе посмотрел на Николая.
Тот
молчал. Видно было, что он вспоминал что-то свое. Потом тоже дунул в воздух, и
тот тоже отозвался, но не как у Вити, а словно бы с серебряной печалью. Николай
вздохнул, и белые его рога и наросты зашевелились. Словно бы лось, который в
нем жил, напрягся и решил выйти из него, оставив человека пустым и одиноким, но
потом передумал и вернулся.
–
Все же музыка лучше женщин, – наконец отозвался Николай.
–
Ну! – сказал Витя. – Ну!
18
Через
час отряд выступил из сада. Савва пропустил всех на улицу, тоже вышел,
оглянулся на дом и запер металлическую калитку.
Впереди
шли, играя «Караван», Витя и Николай, за ними шагали профессор, Эрик и Медея, а
за ними Лева. За спиной у Эрика был большой рюкзак, а Медея несла в руках флаг,
который нашла в доме, в комнате, где были свалены рюкзаки и ватники.
Так
ведь случается, что два или три человека могут стать главными не только в своей
или чужой жизни, но и во всем окружающем просторе. Не знаю, отчего это
происходит. Иногда мне кажется, что это происходит от музыки, которая способна
огромным серебряным шаром окутать человека или даже нескольких человек,
особенно если их движения совпадают с музыкой так сильно, что та начинает к ним
подстраиваться своей мелодией и расширяющейся до гор и горизонта
шарообразностью, которая больше, чем мысль или одежда.
Вот
потому они кажутся какими-то великанами, словно бы засыпанными металлическими
розами, тяжелыми и неопасными, поблескивающими тускло в воздухе. А может, они и
правда великаны, как и все мы тоже в какие-то времена
своей жизни, особенно когда музыка
входит на нашу палубу, как она вошла к Периклу, потому что тот все никак не
понимал, что видит дочь, которую десять лет искал, и без музыки так бы и не
понял. Вот чудак, она перед ним, а ему все кажется, что это просто молодая
девушка у него на корабле. Но тут заиграла небесная музыка, но ее никто из
свиты Перикла не слышит – слышит он один. И он спрашивает, откуда эти божественные
звуки, с какого неба пришли, а все говорят – какие звуки? А что делать, если
они действительно музыки не могут слышать, а он слышит. Так ведь всегда и
бывает.
Есть
один чудак, который слышит музыку в себе и вокруг, а остальные не слышат, и
думают, что он спятил, как, например, вот эти вот
люди, Витя и Николай, что спускаются сейчас по разбитому асфальту в сторону
магазина, – а ни он, ни Витя, ни Николай вовсе не спятили. Просто с ними музыка
сейчас говорит, а с водилой у магазина, что смотрит
на них с интересом, не говорит. И с тетками у магазина она пока что не говорит
и, может, никогда и не заговорит, что будет жаль, а с ними она живет и
движется. И поэтому они, как и Перикл, могут в конце
концов увидеть, как оно все есть на самом деле, а не как они про себя или про
молодую девушку на палубе придумали, что она сама по себе, а по правде, она не
отдельная девушка, а – твоя дочь.
И
тогда все вокруг начинает меняться и оживать – лица людей, которые сто раз
видел, и кирпичи, и змеи, и самосвал с заляпанным глиной задним протектором, и
даже, скажем, собака по кличке Босый, что тусуется у магазина в ожидании
своей сосиски от случайного доброхота. Все они становятся
такими, что те, кем они были только что, вдруг оказываются просто бледными
призраками по сравнению с тем, кем они стали сейчас от музыки, а ты думаешь, да
как же такое могло быть, что ты жил среди призраков выцветшего и скучного мира
и мог не только называть это своей жизнью, но еще и радоваться с ней и даже
говорить всякие фривольности женщинам и похохатывать. Как, Господи, я не сошел
с ума среди этого пыльного сада в этой запыленной и тусклой жизни, где ни пение
кузнечика, ни даже крики шакалов в ущелье меня не могли ни согреть, ни поднять
в воздух от счастья. А сейчас вот мы идем все по воздуху, как по сияющему
асфальту, и так и должно быть, потому что если не ходить по воздуху, как по
асфальту, то кому такая жизнь нужна вообще.
Тут
дело в том, чтобы не просто жить или разговаривать, а в том, чтобы услышать
музыку даже там, где вокруг тебя ее больше никто не слышит и говорит матерные
слова, когда пытаешься ему объяснить, что с тобой происходит, а он ничего не
слышит и продолжает говорить матерные слова. Периклу никто не говорил матерных
слов, потому что боялись, что он царь, а так бы непременно сказали. Вот и не
надо ему ничего объяснять, ему, может, твоя музыка ни к чему, а тебе она дороже
жизни, и не на словах, а на самом деле. Тебе она дочь и мать. Не надо этим
чудакам ничего говорить вообще. А если уж есть большая охота, то можно
поговорить со стенкой дома, или со старым цементным бассейном, или даже с
каким-нибудь ангелом – в общем, с любым, кто эту музыку слышит, такие всегда
есть на свете.
Они
дошли до развилки, где жили татары, разводящие свиней. Свиньи и сейчас там
хрюкали, а на земляной обочине толкались, блея, овцы. Морды
у них были глупые – на то они и овцы. Из последнего в поселке барака вышла
девушка в модных джинсах, с телефоном в руках и стала смотреть, как они
спускаются в ущелье. Тут дунул ветер, и флажок в руках у Медеи заиграл и
забился, как живой.
19
Знаете,
тут ведь неважно, что за музыка, неважно. Из любой музыки можно выйти не
куда-нибудь в окрестности, а именно что прямо к себе самому. Вот Витя однажды,
пьяный, нес портвейн друзьям и заблудился, можно сказать, в трех соснах – забыл
обратную дорогу от магазина к полянке над городом, где его ждали друзья. Стоит
на мосту, как приезжий, с бутылками в карманах и не помнит, куда ему идти
дальше. Это потому что он покурил травку.
И
от травки у него возник в голове такой эффект – как только он вспоминал с
облегчением, что ему надо с вином идти на полянку, так сразу же и забывал про
это и опять мучился, пытаясь вспомнить, куда он идет. Так он стоял на мосту
довольно долго, трудно морщил лоб и пучил страшно глаза.
И
тут подходят трое молодых и высоких и говорят: отдавай портвейн.
– Не дам, – сказал Витя и стал соображать, как
бы от них убежать, но убежать было нельзя. Витя решил, что можно ударить
первого бутылкой, но сообразил, что бутылка может разбиться и вино пропадет, и
друзья с девушками, которые ждут его там, наверху, так ничего и не дождутся.
Тогда
обошлось – один из них Витю признал, в одной школе учились. Витя обнял его, как
родного, посетовал, что никогда времени нет, чтоб отпраздновать
как следует встречу, и ушел. А дальше – вот. Дальше он решил вспомнить лучшую
музыку – и вспомнил. Стал напевать, отбивая такт, и тут
словно пелена сошла у него с глаз. Он теперь больше не проваливался в
беспамятство, как Савва, а усмехнувшись, легко взбежал по горным аллейкам на
вершину, где ждали его товарищи и девушки.
Хороший
тогда вечер получился. С музыкой все получается там, где уже ничего не могло бы
получиться.
В
этот день они ушли довольно далеко в горы. Горы это такие большие холмы, иногда
зеленые, а иногда скалистые, белокаменные. Их никто не надувал, они появились
сами, и никто не знает, откуда: то ли кому-то приснилось, что они есть, то ли
их вытянули своим желанием наверх из глыбы земли прозрачные лески звезд. В
горах много такого, что сразу не понять. В горах случаются вещи и события,
каких на побережье никогда не увидишь. Вот думаешь, например, что справа у
дороги лунный блик запутался в кустах шелковицы, ан нет.
Это хрусталем сияет река, текущая в глубине бездонной пропасти и посылающая
оттуда сквозь черные тернии и веревки зарослей свой живой трепещущий блик. Кто
б мог подумать, что в этих кустах затаилась такая глубина – такая пропасть.
Шагни – и не станет тебя, только шорох по воздуху пронесется.
–
Отойди, – сказал Савва. – Лева, отойди.
Но
Лева не отходил, стоял на самом краю пропасти и слушал, как там, в глубине,
шумит речка.
–
Лева, не надо, – сказал Савва. – Не смотри туда, пожалуйста.
–
Если бы мы могли узнать себя, ничего не было бы жалко, Савва, – сказал Лева.
–
Зачем, Лева, тебе надо себя узнать? – спросил Савва.
–
Тогда бы все стало ясно, все! – сказал Лева и наклонился ниже, разглядывая
ртутный блеск далеко внизу.
–
Все равно что-нибудь бы еще осталось, – сказал Савва. – Я вот думал, что мне
мозги совсем отшибли, и успокоился, а оказалось, что еще много чего осталось. Наверное,
– тут Савва задумался, – наверное, даже больше осталось, чем пропало. Только
другого.
–
Я помню это место, – сказал Лева, показывая рукой на темный сарай у дороги. –
Там чачу продают и мед. Мы давно уже идем, Савва?
–
Давно, – сказал Савва, – наверно, несколько дней. Слышишь, как кузнечик поет?
–
А куда мы идем, я что-то забыл.
–
Мы идем по двум делам, Лева. Спасать Офелию и выйти на встречу с Богом Цсбе, сыном Уашхвы.
–
Зачем?
–
Цсбе хочет, чтобы люди жили дальше. И чтобы они все
спаслись от своих кошмаров.
–
Каких кошмаров?
–
Разных, – задумчиво сказал Савва, – разных, Лева. Ты
от края-то отойди, пожалуйста. А то земля поедет и сверзишься туда к чертовой
матери, что тогда хорошего будет?
Тут
Савва внезапно просветлел.
–
Слушай, Лева, – сказал он, – как только ты встретишь Цсбе,
ты сразу узнаешь себя.
–
Да? – недоверчиво спросил Лева.
–
А то!
–
Ты мне правду говоришь, Савва?
–
Я тебе правду, Лева, говорю. Узнаешь себя всего, как ты есть. И тогда можешь сигать куда угодно, и уже ничего с тобой не будет, а если и
будет, то не больно.
Тут
глаза Левы на миг зажглись желтым, как это бывает в фантастических фильмах про
вещих ягуаров, и сразу погасли.
–
Хорошо, – сказал он. – Хорошо, Савва. А что такое случилось с Офелией?
–
Ты, Лева, чего? – встревожился Савва, – ты чего это, тоже все забываешь, что
ли?
–
Нет, – сказал Лева. – Я помню. Офелия пропала где-то в здешних местах. Приехал
профессор Воротников, и мы пошли ее искать. Я только не помню, давно мы здесь
ее ищем?
–
Дней восемь, – сказал Савва, – а может, и около месяца.
20
Под
утро стало холодно, костер погас. Эрик обошел спальник, из которого торчала
курчавая голова Вити, и спустился к речке. Здесь уже было солнце, пахло
свежестью, и в бурунах метались искры и радуги, как будто в утреннем зеркале с
отбитым краем. Эрик наклонился над потоком и умыл лицо. И тут он все понял.
А
что он понял, напрямую рассказать никому невозможно, и поэтому нам придется
прибегнуть к запрещенному приему. Во-первых, надо понять, что эти воспоминания
пишут сразу несколько человек, в том числе и сам Эрик, и каждый из них, конечно
же, вносит в повествование свой стиль, манеру изложения и качество слога. А
во-вторых, вы, скорее всего, согласитесь со мной, что есть вещи, которые
словами не передать. Вот например, вы влюбились первый
раз, стоите на мерзлой аллейке напротив аэровокзала, весенний снег идет, а губы
вашей любимой – легкие, как цветы, тяжкие, как росы, полуоткрыты, а на лицо ее
колдовское падает свет фонаря. И вы качнетесь вперед, и обнимите, и пропадете в
этом лице, в его росах и цветах, и тогда вас какое-то время больше не будет на
свете, а будет то, что словами как раз и не взять.
Вот
поэтому то, что понял Эрик, напрямую, конечно, не выразить, но это можно
выразить при помощи магической картинки, в которой больше правды, чем во всех
описаниях сразу.
Вот стоит Эрик с непросохшим лицом, с подбородка и с
носа у него капает на рубашку, а видит он не только реку с бурунами и словно бы
хрустальным дымом над ними, и даже не голое плечо Марины видит сейчас Эрик, а
то, что иной человек и не увидит никогда за всю жизнь, сколько б ни напрягался. Да и то сказать, разве у каждого
не своя собственная Марина, или речка, или видения! Впрочем, неважно.
Но
Эрик-то видит свое!
Сначала
он увидел петуха в виде костра на заборе. И этот петух сказал ему такое слово,
что у Эрика дрогнули его белые неутомимые ноги, и едва не упал он в бурлящую
под ногами речку. И после этого открылись его глаза. Вот лежат на траве его
друзья – Савва, профессор Воротников, Лева, Николай, Медея, Витя, и на первый
взгляд спят мирно и видят сны. Савва скрючился, как
младенец в утробе, и редко вздрагивает. Николай чего-то закашлялся,
перевернулся на другой бок и снова задремал. Медея… она прекрасна и смуглолица,
она спит и видит свои матовые сны с луной и зеркальными витринами в
драгоценностях. Но вот подходит к ним высокий человек и начинает их по-хозяйски
ощупывать и переворачивать. Вот он перевернул Леву, распахнул у него рубашку на
груди и начал укреплять там какие-то шарниры и деревянные втулки. Человек этот
большой, спина у него широкая и сильная, движения точные. Он достал из своей
сумки несколько фарфоровых лиц и задумался. Потом снял с Левы его лицо и
укрепил на Левиной шее другое и задумался. Поднял Леву с чужим лицом на руках и
повел его тоже к речке. Странная вещь! Как только он сделал первый шаг, так
сразу и стал невидим, а видим стал только один Лева с
чужим лицом, бредущий к воде, чтобы напиться или умыться. И сколько Эрик не
вглядывался, Кукольника он разглядеть больше не мог, хотя точно знал, что тот
здесь, рядом, сбоку от Левы.
Вот
Лева наклоняется рядом с Эриком к речке и умывает свое чужое лицо, и у него
тоже капает вода с носа и подбородка. Лева пытается войти в речку поглубже, но течение здесь быстрое, а камни скользкие, и он
теряет равновесие и шлепается в воду, поднимая веер брызг.
– Тьфу ты! – говорит Лева и, судорожно
балансируя руками, идет к берегу. Тут растет самшит – деревья, обросшие
зеленым, свисающим с ветвей мохом, тут сумрачно и холодно. Лева идет под
деревья, садится на землю и начинает стаскивать полные воды кроссовки. Тут Эрик
снова увидел Кукольника. Как тот наклонился над Левой, свинтил ему новое лицо и
поставил старое обратно. А потом исчез. Лева же продолжал стаскивать с ног
кроссовки и выливать по очереди из них воду. Потом он снова надел их на ноги и
зашнуровал. Эрик понял, что Лева даже не заметил, что у него только что было
одно лицо, а потом другое, и вот теперь снова прежнее.
– Лева, – говорит Эрик, – ты чего это, упал?
– Ага, – улыбается Лева. – Хорошо, что мелко было.
Эрик
думает, что сейчас что-нибудь случится и произойдет, ну, например, окажется,
что это ему снится или еще что – например, что он вчера грамотно вмазался и ему
до сих пор представляются всякие вещи, приятные, или
не очень, – но ничего не случается. Эрик, вообще, знает, что когда ждешь, что
вот-вот что-то случится, никогда ничего не произойдет, хоть до гроба жди. А вот
если ничего не ждешь, то с тобой незаметно случаются такие вещи, что потом
только диву даешься, как такое вообще могло с тобой, а не к
кем-то другим, стрястись.
– Пойдем Эрик, – говорит Лева, – у Саввы кофе
есть в рюкзаке растворимый, взбодримся. – Эрик идет за Левой, они приходят в
лагерь, и тут Эрик останавливается, потому что не знает, как ему быть дальше со
своими друзьями. Понятно же, что если тут хозяйничает Кукольник, то все его
друзья не больше, чем какие-нибудь куклы, у которых отвинчиваются головы и
руки, и тогда все не только лишь бессмысленно, но вдобавок и очень обидно, что
тебя столько времени водили за нос. И еще Эрик думает, что раз его друзья – все
куклы, то не кукла ли и он сам, Эрик? И еще он думает, упрощает ли такой подход
ситуацию, или усложняет. В смысле, делает ли такой подход, что и он сам –
кукла, ситуацию более терпимой, или нет. Эрик знает, что здесь все равно что-то
не так, что не может быть на самом деле того, что он увидел…
Но, дорогие дамы, преуспевшие в постижении поэтических тонкостей, вы-то
должны знать, сколько вещей происходит на свете, несмотря на то, что на самом
деле они вовсе и не происходят. Вот, например, муж избил жену за то, что она
ему изменила, а она ему вовсе и не изменяла – так, пококетничала слегка в
ночном клубе с тем парнем с серьгой в ухе, и всех-то дел. Т.е. этот самый муж
живет так, как будто бы что-то произошло, несмотря на то, что этого вовсе и не
происходило. И что же из этого следует? Что следует из того, что этот прямой и
вспыльчивый человек живет в мире, где ничего не происходило, так, как будто
живет он в мире, где это произошло. А это, думает Эрик, означает, что человек
живет в вымышленном мире.
–
Понимаешь, Лева, – бормочет Эрик, – если человек думает о себе то, что о нем
думают другие, или, например, пытается думать вопреки им,
то это значит, что он живет не своим умом, а заемным. В принципе заемный ум
возможен. Некоторые философы, так они, вообще, утверждают,
что не заемных умов, например, не бывает, что умы – все заемные. И это
правильно. Но тогда какая разница – заемная у тебя голова или нет. Ведь если
нет беды в заемном уме, то почему его, Эрика, так потрясло заемное лицо. И Эрик
понимает, что его не заемное лицо потрясло, а тот хозяйственный подход, с
которым Кукольник свинчивал и навинчивал на Леву голову, словно Лева не
человек, а какая-то тряпка. Что обидно и невыносимо было
смотреть на эту деловитость, превращающую Леву в какую-нибудь еще одну вещь, а
Лева – пусть даже и с другим лицом – все равно единственный и неотменимый, и Эрик это твердо знал, и готов был плакать об
этом, и драть обидчика когтями, если надо, и есть землю, если потребуется.
И он подошел к Леве поближе и поцеловал его в мокрый затылок. От Левы пахло
речкой и молоком.
21
А вот спрошу я вас, уважаемые дамы, посвященные в
тонкие законы красоты, сидели ли вы хоть однажды с буддийским колокольчикам в
руках – двумя звонкими металлическими получашками с
выпуклыми китайскими драконами на них, соединенными кожаным ремешком. А если сидели, то пойдите со
мной в это начало звука. Стукните эти два диска друг о дружку и послушайте, как
возник между двумя драконами чистый и немного вибрирующий звук. А теперь
поймите, пожалуйста, что вы и есть этот звук. Что и ваши глаза, и руки, и все
ваше тело, а особенно сердце – соединились с этим вибрирующим и постепенно
затухающим звуком.
Вот
он уходит вместе с вами и вашим телом, с вашей душой и с вашими воспоминаниями
во все стороны и одновременно в тоннель, похожий на тот, что у санатория
«Красный штурм», с сосной и плеском моря на берегу, – уходит и затухает. И вы,
и ваше тело затухают вместе с ним. Вот они становятся все тише и тише, ваше
тело истончается до невозможности, затихает, вибрируя напоследок почти
неуловимо для слуха, и исчезает. Остановитесь. Вы исчезли. Вас больше нет. Нет
больше вашего звука.
И
вот тут-то вас настигает первый тихий взрыв радости. Это первое ваше
прикосновение к стране, в которую ушел звук и вы ушли вместе с ним. Из этой
страны вы когда-то вышли и теперь снова прикоснулись к ней. Некоторые люди
называют ее Ничто, но разве это не глупо? Разве может эта тихая и полная
радость принадлежать ничто? Разве может этот бескрайний восторг, который вы
сейчас ощущаете, быть ничто?
И
вы понимаете, что из этого края родом не только звук колокольчика и не только
вы сами – но все, что вас окружает и могло бы окружать: птица, сидящая на
столбе террасы – ласточка, говорящая вам про жизнь своих птенчиков, и рыба, плывущая
глубоко под мраморной гладью озера, раздвигая своим лбом темно-серебряные струи
чистой воды… Или вот кабан в чаще, хрюкающий, весь в
свалявшейся бурой шерсти, дерущий травяной наст, чтобы добраться до корешков, –
и он тоже оттуда; и его поросята тоже, и бегемот, похожий больше на чудовищную
субмарину с выпуклыми глазками и кожей, словно натянутой на нескончаемый диван,
вот и он, бегущий, покачиваясь, к водопою под колющейся тонкой звездочкой – и
он тоже родом из той тишины, которая полнее любой полноты, блаженней любого
блаженства.
Зажмите
же губы и глаза, дорогие дамы, и идите омыться к серебряным родникам под Мантуей или Флоренцией, ибо везде они текут и везде они
ждут вас.
–
А почему ты назвал меня дамой, – спросил Савва Эрика. – Разве я дама?
–
Савва, – сказал Эрик, – так обращался великий Данте в своих сонетах к своим
слушательницам, которым он доверял душу и сердце.
–
Пускай, – сказал Савва, – пускай. Я люблю Данте. Я был во Флоренции. Я ходил и
искал дом Данте, а потом выпил. Потом я выпил еще, а дома так и не нашел. Я лег
спать в парке на той стороне реки, забыл, как он называется. Потом я проснулся,
пошел искать дом Данте и снова выпил. Я позвонил в гостиницу жене, и мы
встретились за столиком.
–
У тебя была жена? Ты не говорил мне об этом, – сказал Эрик.
–
Была. У нее были розовые губы, и мы все время ссорились, даже когда я не пил.
Она пришла, села за столик, что стоял прямо на тротуаре, и мы начали ссориться.
Вышла хозяйка и спросила, может, вам чем-то помочь. Но жена ее даже не
заметила. Она достала листок бумаги и перечислила мне все мои недостатки,
которые туда выписала. Я тогда понял, что я ужасный, и заплакал.
–
Ты мне ничего такого не рассказывал Савва. Надо же, жена, – и Эрик, сам того не
замечая, презрительно улыбнулся. – Надо же…
–
И потом я долго не мог жить на свете. Я тогда ушел от нее и начал дружить с
бабочками и собаками. Бабочки полетели за мной сразу, как я понял, что я
чертово отродье. Я тогда пошел в музей, пьяный
немного, но не сильно, и они полетели за мной. Я ходил по залам с какими-то
статуями – там залы, длинные, как тоннели, а они все за мной летали и шуршали,
как дерево под ветром. А когда я вышел на улицу, за мной увязались собаки.
Целая свора. Не знаю, почему это произошло. Они за мной целый год потом ходили,
потому что я целый год плакал. Я думаю, они мне сочувствовали.
–
За тобой целый год ходили итальянские собаки?
–
Не знаю. Может, и итальянские. Я тогда много пил, я их не различал.
–
Слушай, Савва, – сказал Эрик, – а ты знаешь, что наш профессор с Данте общается.
И не только. Он еще общается с разными людьми из прошлого и будущего. С Гельдерлином, например…
–
Кто такой? – спросил Савва, – я не знаю, кто это такой. Я Данте знаю, а этого
нет.
–
А что профессор с ними общается, знаешь?
–
Знаю, – сказал Савва. – Это ты, наверное, про Общество живых говоришь. Конечно,
знаю. Я тоже с ними общаюсь. Я недавно с одной бабушкой общался – у нее все
померли, а она смеется. Дело говорит не в этом. Я ей чашку чая с пирожком
принес.
Накануне
они шли целый день и, когда уже садилось солнце, вышли к альпийскому озеру с
цветущими высокогорными фиалками по берегу. Озеро было похоже на зеркало,
которое давно здесь лежало, отражая облака, птиц, а может, и звезды ночью.
Потому что есть такой вопрос – что отражает озеро, когда в него никто не
смотрит. Это вопрос трудный, и мне не хотелось бы в него вдаваться (понятно,
что эту часть текста писал Савва), – но мы пришли к нему как раз вовремя. Еще
оно было большое, красивое и будто запыленное, но это от облаков, которые в нем
отражались. (А может, и не Савва, для Саввы слишком художественно.)
Мы
остановились на берегу, разожгли костер и умылись в озере. Медея плавала и
визжала – вода была очень холодная, а она плавала в одних трусиках – тоненькая,
с грудью, как у богини Афродиты, и прекрасная, как сама жизнь (Савва, конечно,
а кто же еще?).
22
Солнце
зашло и стало холодно. Через час, словно та самая Афродита, наверху выбрались
наружу, на поверхность, звезды, засияли над лагерем, замигали длинными
ресницами. Если ночью затоптать костер, разбросав его остатки по земле, и
прибивать их ногами, то вся земля покрывается огнями и огоньками, большими и
маленькими, пульсирует, дышит. Таким же было и небо, только огоньки на нем были
не красноватые, как от костра, а зеленые, белые и синие, и они разгорались и
замирали, но все равно хотелось перевернуться вниз головой, чтобы они оказались под ногами и можно было бы по ним пройтись.
Николай лежал на земле и воображал, что вот он
сейчас идет по небу, и все в его жизни налаживается – огоньки тлеют, разгораются,
уходят в глубину, ему под ноги, откуда кто только не приходил невидимый, и кто
только в нее не уходил, в эту гулкую до тишины бездну, похожую на опрокинутый
муравейник, а он вот идет по этой звездной муке и кострищу, и сердце его
успокаивается, а душевные раны заживают. Словно бы и в голове у него
расширилось и прояснилось, разошлись мысли во все стороны, как светила, и легче
стало дышать.
–
Слушай, Николай, – позвал Витя, лежащий рядом. Ему было немного холодно, и
поэтому он согнул ноги в коленках.
–
Чего ты, Витя, не спишь?
–
Ты знаешь, кто такой профессор? Как он, и вообще?
–
Из Москвы приехал, – отозвался человек-лось, продолжая рассматривать, как
стелется под его мерно бегущими копытами звездная стезя.
–
А я знаю. Мне Савва рассказал. Он сказал, что профессор сначала совсем спился,
а потом с ним что-то произошло такое, что он теперь вроде Будды Амиды или
самого Иисуса Христа. Только в это никто не верит.
–
Савва расскажет. У него любое дерево – Будда.
–
А вдруг он правду сказал?
–
Если он чуть не спился, то какой же он Будда, – сказал Николай, все еще следя
за бегом млечных огней под копытами. Ему было жалко их терять из-за Витиной
болтовни. – Либо ты спился, либо ты Будда. Будда спиться не может. Если ты
спился, то, конечно же, ты в случае чего можешь и Наполеоном стать, и Буддой,
но сам понимаешь, Витя, что это не серьезно. Что это белочка и ерунда.
–
Так ты что, – загорячился Витя, – думаешь, если человек ошибся в жизни, украл
или там спился, так он и Буддой стать не может?
–
Нет, не может, – сказал Николай. – Грех не даст.
–
А как же раскаяние, как же переоценка? – Витя от волнения даже сел. – Что ж,
если тебе кранты, так и уже и с концами, что ли? Не…
так быть не может. Перед человеком открыты все возможности – хочет, станет
вором, хочет – Буддой, а хочет – огурцом.
–
Что еще за огурцом?
–
Это я к слову, – сказал Витя, – к слову. – Голос у Вити дрожал, было видно, что
он волновался. – Если человек может быть алкашом, то он и всем другим может
быть – звездой, или бабочкой, или огурцом. Иначе какая
же это справедливость, иначе ведь труба получается, сплошные, блин, сумерки, а
не жизнь.
–
Вот ты, – сказал Николай, подумав, – ты хочешь быть огурцом?
– Я, например, не хочу, – сказал Витя, – а вот кто-то,
например, захочет.
И сможет, если очень захочет, – должен смочь. Если человек не сможет стать, чем
захочет, то все несправедливо и никого нет.
–
Кого никого? – не понял Николай.
–
Никого. И Бога нет, – тихо сказал Витя, и Николай услышал по голосу, как тот ужаснулся.
С
озера долетел какой-то утробный звук, и Николай подумал, что, наверное, в озере
сейчас хорошо видны звезды и что в нем живет странная говорящая рыба, которая,
может, хочет сказать людям про них, но у нее отчего-то не выходит.
–
В общем, он чуть не спился, а до этого у него много чего в жизни было. Семья,
потом другая. Потом консерватория. А потом он спился.
–
Чего ты заладил, – разозлился Николай, – спился, спился. Смотри сам не спейся.
–
Я не сопьюсь, – угрюмо сказал Витя. – У меня дело есть, саксофон.
С
озера снова долетел нехороший гулкий звук, словно кто-то кого-то проглотил.
–
Вот ты говоришь, Будда спиться не может, а откуда ты знаешь, может Будда
спиться или нет?
Николай
прикрыл глаза, и теперь перед ними стояло бледное лицо Маши, такое, как у нее
было той первой ночью, когда она его любила на открытой веранде его дома,
ночью, в доме над кладбищем и тоже под звездами. Маша! – позвал Николай молча, – вернись, пожалуйста. Я один без тебя
пропаду. – Потом он открыл глаза и сказал:
–
Вообще-то Иккю закладывал. И Хотей
тоже может заложить при случае, мама не горюй!
–
А кто это? – спросил Витя.
–
Будды, – сказал Николай, – просветленные люди.
–
Вот я и говорю, – оживился Витя. – Тут не может быть такого, что раз ты
пьяница, то тебе кранты на все времена.
Он
помолчал, глядя, как в небе словно бы кто-то тихо прошел, качнув занавеску, но
так, что его никто не заметил. Витя сказал:
–
Савва говорит, что профессор необычайный святой человек и что сейчас уже никто
не отличит святого от просто чувака,
обыкновенного лабуха. Он сказал, что он необычный, что
он даже и не святой, а Христос.
–
Достал ты меня, Витя, – отозвался человек-лось. Он закрыл глаза, и теперь они с
Машей бежали по звездной дороге вдвоем, и хоть им там было хорошо и свободно,
как прежде, как тогда, на веранде, но Николай отчего-то все равно плакал, хоть
и не мог понять, отчего именно. Наверное, оттого, что лицо у Маши было очень
красивое и бледное, а ноги белые, и дорога не кончалась и никогда не могла
кончиться.
–
Он людей исцеляет музыкой и просто молчанием. Савва сказал, что он одного
мужика исцелил от паралича, а еще бабку от алкоголизма. Что он сам видел.
Причем, заметь, ничего не делал. Савва еще про Общество живых говорил, – тихо
закончил Витя.
–
Что за общество? – неожиданно заинтересовался Николай. – Что за живые? Ну-ка,
ну-ка давай поподробнее.
–
Общество живых, – обрадовался Витя, – это…
23
Конечно,
мы все одиноки. Но кто сказал, что можно безвозвратно утратить связь хоть с
одним человеком. При желании – это конечно. Можно сделать вид, что человека
ненавидишь и желаешь вычеркнуть его из своей жизни, и он превращается для тебя
в не человека даже, а в какую-то неприятную фигуру, витающую в твоей памяти, и
чем больше ты его ненавидишь, тем большее оказываешься в обществе мертвых. Это
может быть твоя бывшая жена, товарищ или еще кто-то подходящий, но как бы там
ни было, ты из этих людей, пусть для тебя и не весьма приятных, делаешь теперь
не людей, а проводников в царство мертвых. Конечно, им от этого ничего не
будет, потому что проводники живут только в твоем воображении, но уж зато там-то они и набирают полную свою силу и ведут тебя
по адресу и назначению, прямо в страну неживых. Потому что для того, чтобы
попасть в царство мертвых, умирать не обязательно. И царство, и Общество
мертвых существуют не только с той стороны видимой жизни, но и с этой.
Когда
ты сам становишься мертвым, а из бывшего любимого делаешь проводника в Общество
мертвых, то, конечно же, такого живого человека ты утрачиваешь, подменив его на
плод своего воображения, который, однако, обладает вполне явной силой спровадить тебя в тартарары. И отныне ты живешь в аду, хотя
внешне еще ничем не отличаешься от того, каким ты был всего несколько лет
назад, когда у тебя была живая душа. А теперь она умерла. Потому что нельзя
ненавидеть, врать, предавать, затевать диалоги с проводниками и при этом
сохранить душу. Вот так ты и ходишь мертвый, причем не только среди живых, но
по большей части среди всяких шоферов, министров, домохозяек, чиновников и
парикмахеров, которые, как и ты, тоже давно померли, но продолжают наполнять
собой футляр тела, цепляясь за него как за доказательство своего существования,
дескать – вот он я.
Но
тебя там почти что и нет больше.
Вот
такие люди и составляют на земле Общество мертвых. Любят они редко и неистово.
Врут отважно и иногда даже не замечают, что врут. Едят много и со вкусом. Кости
их тел крепкие и прочные. Тела их налиты влагой, которую они принимают за силу,
но это влага смерти и незнания. Все они не думают о смерти, считая, что она их
настигнет не сегодня, а в другой раз. У большинства из них глаза стиснутые, как
две монетки в тисках. Такая же у них и душа. Я бы и дальше о них писал, но мне
это неинтересно – они внутри все устроены одинаково.
Я
напишу здесь о другом обществе – об Обществе живых. Знаешь, знаешь, мой дорогой
мальчик, когда ты как-то на юге идешь вместе с детским садиком в горы, а вокруг
уже колдует самая настоящая весна, и воспитательница ведет первую пару за руку,
и вот вы входите на тропку, ведущую в темные кущи буков… В
этот момент ты как раз и забредаешь по тропке далеко в глубь чащи и вдруг
видишь синий огонек на земле, и когда наклоняешься, понимаешь, что это
цветочек, которому ты еще не знаешь названия, и нюхаешь его…
В этот момент атлетические сферы мира останавливаются, Луна прекращает
свое движение, а Солнце застывает на голубом южном небе. Волны больше не
ударяют в берег, ветры уже не носятся по миру, сея панику, разруху и штормы.
Выпрыгнувшие дельфины зависают в воздухе, а Атлант дивится на то, как, скрипнув,
вдруг замер и остановился весь небесный механизм, состоящий из циклопических
шестеренок, шкивов и цепей.
Остался
только ты с фиалкой, синим огонечком, и его запахом.
И
это первый голос, который ты слышишь, еще не понимая и не в силах расплести его
на голоса всех тех, кто в него влился, как вода источника в воду источника. Ты
еще не знаешь, что сейчас ты заодно со всеми теми, ради которых эта фиалка
пахнет так непохоже на все остальное. Ты и имен-то их
даже не знаешь, и может случиться даже такое, что, когда потом ты их услышишь,
ты сперва не поймешь, что уже с ними знаком, знаком со
всеми – и с Моцартом, и с Гельдерлином, и с
протопопом Аввакумом или с Батюшковым.
В
этом простом запахе присутствует столько голосов всяких светлых людей, что их и
не счесть, и, конечно же, они ни за что не могли бы вместиться в этот, в
общем-то простенький
аромат синего цветочка, если бы что-то значили или были бы сами по себе. Но они
не сами по себе и не состоят не из чего сложного, но в основе их жизни –
простота, доведенная ими до совершенства их песен, музыки и добрых дел. А
простота всегда входит в простоту легко и без остатка, потому что для
существования ей вообще не надо места – вот она и сливается с крошечным цветком,
входя в него вовнутрь и образуя с той стороны, глядящей на эту, – огромное Общество
живых.
В
минуту одиночества или предательства, когда тебе плохо и невыносимо жить, если
ты позовешь кого-то из Общества живых, к тебе обязательно придут. Надо только
звать тихо, отчаянно и не сомневаясь. И они придут. И тогда, когда к тебе
придут, ты можешь попросить Моцарта поболтать с тобой, необязательно о музыке,
в которой ты, допустим, ничего не понимаешь, а о самых обыкновенных вещах.
Например, почему в детстве тебе было хорошо, а сегодня жить не хочется. Или
почему птицы летают так, как будто свистит шелк. Или что тебе делать, чтобы
сердце снова бодро забилось в груди, а не екало там досужим и тяжким грузом. Ты можешь поговорить о себе и своей боли с незнакомым тебе
музыкантом, а он в ответ достанет пастушью дудочку и сыграет и споет так, что
ты полетишь вместе с гусями по синему осеннему небу на юг или, наоборот,
забредешь в тенистые сени с живым синим огоньком в их глубине и задохнешься от
тихого его цвета и запаха. Словом, тебе не обязательно тупо глядеть в
свою записную книжку или на список вбитых в телефон имен и перечитывать его, не
находя ни одного живого голоса, который ты хотел бы услышать, потому что все
живые голоса либо умерли, либо сейчас недоступны. Ты можешь просто сказать –
помогите. И тебе помогут. И если ты скажешь искреннее, твое общение с тем, кто
к тебе явится, не будет общением, склонным к нехорошим галлюцинациям, общением
с шизофреническим субъектом, но превзойдет собой все твои прежние дружеские
разговоры и даже, может быть, любовные слова близости.
Это потом тебе может показаться, что ты спал и тебе
приснилось, как вы с Вольфгангом болтали про рыбалку, а сейчас ты чувствуешь,
как лед в твоей груди постепенно тает, как блещет над синей волной ледяным
серебром и марганцем вытащенный окунь и как жемчужные облачка, подгоняемые
ласковым бризом, медленно кочуют над морским горизонтом, а вы с Моцартом
хохочете таким заразительным смехом
или грустите такой отчаянной грустью, что рыбы морские и звезды небесные
тянутся разделить ваши смех и слезы.
24
–
Видишь ли, Медея, – сказал Воротников, – я не могу ответить на твой вопрос так,
как ты хочешь, – я имею в виду, при помощи однозначных слов, в которых, к тому
же, мне всегда чудилась тоска, из них на меня глядящая.
–
Вот и Савва говорит, что ничего нет, а я не верю, – сказала Медея. Они сидели
рядом с деревянным мостиком через горную речку и болтали.
–
Кое-что все-таки есть, – сказал профессор. – Более того, – вокруг нас есть все,
что только пожелаешь. Даже смешно. Вокруг нас есть все что угодно, и даже сверх
того.
–
Я желаю, чтобы Савва на мне женился, – сказала Медея. – И много денег. И еще,
чтобы у нас был мальчик. Я бы научила его мексиканскому танцу. Я видела фильм,
где один парень танцевал мексиканский танец, а потом он сел на своего коня и
ускакал, а все девушки плакали. Но я вас спросила не об этом. Савва говорит,
что вы вчера разговаривали с каким-то Батюшковым, который давно умер. А я хочу
знать, разве можно разговаривать с теми, кто умер.
Профессор
засмеялся.
–
Никто не умирал, – сказал он. – Кроме тех, кто умер еще при жизни. Но и это не
навсегда.
–
Я одного такого знаю, – сказала Медея, задумавшись и прикусив красивый рот, от
чего тот стал страдальческим. – Сашка допился до того, что лежит, как бревно,
целый день на кровати, а сожительница ему за выпивкой бегает. А он уже гнить
начал. Я к ним как-то заходила, цветы принесла – вот же вонь
у них стоит! А он толстый, белый, как тюлень, и вроде довольный даже.
–
А ты хотела бы поговорить с Батюшковым? – спросил профессор Воротников,
улыбаясь по-собачьи.
–
Я бы лучше с Пушкиным поговорила, – сказала Медея.
–
Попроси его, может он к тебе придет, – сказал профессор. – Мне кажется, он и его друзья не могут отказать в просьбе членам Клуба
Элвиса Пресли.
–
Боязно как-то, – передернула плечами Медея. – Еще
скажет чего-нибудь непонятное. Кто я и кто он? Он же –
Пушкин, его в школе учат.
–
Попроси того, кого любишь, кого не боишься, – сказал профессор.
–
Я вас люблю, – задумчиво сказала Медея, глядя на веер брызг под мостом. – У вас
глаза добрые, и вы всех понимаете. Если бы я могла, я бы посвятила вам всю свою
жизнь. Но у меня есть Савва, и поэтому я не могу разделиться на двух мужчин. Я
вам по секрету скажу, один раз я разделилась, и потом целый год болела и даже
кровью стала харкать, еле пришла в себя. А здесь хорошо. Вот бы никогда не
уходить отсюда от этой речки. Ведь мы же можем тут остаться.
–
Мы можем почти все, – улыбнулся профессор.
–
Нет, – сказала задумчиво Медея. – Не все. Я один раз хотела, чтобы у меня была
машина, белая, дорогая, а у меня до сих пор нет… А вон
и Савва идет! Эй, Савва, постой!
Она
вскочила на ноги и стала карабкаться наверх по склону.
Профессор
посмотрел ей вслед и осторожно потрогал себя за подбородок. Он вспомнил, что
Савва сегодня собрался охотиться на форель. А потом он сказал: Андрей, хорошо,
что ты ее благословил в разговоре.
–
Она очень красива и ничего не весит, – сказал Андрей. Он был без клобука, в
каком-то завихрении то ли света, то ли мысли, и этот всплеск можно было принять
и за туристический костюм, и за белый фрак – с равной уверенностью и ничуть не
смущаясь от противоречивости видимого.
–
Не весит?
–
Да. Она легкая. У нее душа легкая и светлая, ты же сам знаешь.
–
Знаю, – сказал профессор. – Андрей, – позвал он.
–
Говори, – улыбнулся Рублев.
–
Вот расскажи я про наш разговор, все будут думать, что я обкурился или еще
чего. Но не про это я хочу поговорить.
–
Глупые… великие люди.
–
Нам надо подняться.
–
Да, – сказал Андрей, – вам надо подняться. Рыбку половите, здесь рыбная ловля
хорошая. Больше радости, брат. Не грусти.
Он
подошел к Воротникову и обнял его. Тогда Воротников
вздохнул и снова расширился на весь мир и за все видимые края вселенной.
–
Не забывай, кто ты и зачем, – сказал Андрей.
А
Воротников продолжал расширяться, хотя, казалось бы, расширяться уже было
некуда, и он уже был и мужчиной, и женщиной, и собственной матерью, и
собственной смертью. Звезды неслись сквозь него, потом проплыл в глазах
какой-то лебедь, блаженно смеясь и запрокидываясь, и от этого сердце Воротникова тоже засмеялось. Киты плескались в море, в
котельной рабочий бил жену, прозябало зерно, избы были похожи на звезды, сжатые
в кулаки, все времена сошлись, как гармошка, взяли тихую ноту и пропали, и
возник свет, а потом стало то, о чем он всегда знал и чем всегда был.
–
Какую чепуху ты мне сказал, Андрей, – засмеялся Воротников, – бред сивой
кобылы, брат!
–
Научи их не ограничивать себя, – весело сказал Андрей Воротникову,
словно издалека. – Идите, встретьте Цсбе… – но ему
уже не надо было ничего слышать, потому что пришла улыбка живого пространства,
которое было везде, и затопила его вместе с тишиной и звоном, еще более тихим,
чем сама тишина, и оттого оглушительно ликующим. Теперь он знал все, теперь он
сам был знанием, которое шло от него в мир. Он был им теперь и был им потом, и
был с самого начала, и начало это и было им. А потом все уложилось в горную
речку и склоны, поросшие низкорослым кустарником и можжевельником. И Воротников
стоял на берегу, и дюжина бабочек вилась вокруг его головы, словно какая-то
вторая воздушная и пестрая голова окружала настоящую голову профессора, и когда
Савва увидел эту картинку, то начал смеяться и подпрыгивать, как на ринге.
Попрыгав,
Савва спустился к речке и притаился. Он слышал шум воды, и как иногда начинал
петь серый дрозд в темной кроне бука. Он долго стоял в неподвижности по колено
в холодной воде, а потом занес руку с трезубцем и метнул его в реку изо всех
сил с таким криком, что у Медеи, рвавшей цветы за километр отсюда, на мгновение
остановилось сердце. Ее глаза расширились и, казалось,
стали одним белым пятном. Она подумала, что сейчас умрет от печали и
беспокойства за Савву, но в тот момент, когда она стала падать, сердце Медеи
сделало новый удар, и она удержалась на ногах, только цветы высыпались на
землю.
25
Профессор
Воротников был человек, да человек. А это значило, что он был звук, и больше
ничего. Ну, еще, может быть, он был синим колокольчиком, как, например, понимал
его Савва. Но звуком профессор был не таким, каким звуком был, например,
клавесин, на котором он иногда играл, или, скажем, собака, полная репьев и
красного высунутого языка, потому что это все разные звуки. Даже звук Саввиного колокольчика это уже другой звук, чем звук самого
профессора – чистый, неразделимый и протяжный. Человек, имеющий такой звук,
определен на мучения по синему небу и по тому, что на дне этого синего неба –
будь то серебряная монетка или чудное, знакомое с детства лицо. Но мучения
начинаются задолго до мыслей о небе или лице.
Мучение
– это когда в чистоте звука встречаются пробелы, словно как отверстия на
зеленом пыльном подорожнике. Непонятно, откуда они берутся в веществе клеточек
и колбочек, – кто их прогрыз или выдавил, но только они смотрят с листа сами по
себе, словно чего-то листу не хватило, словно чего-то он еще не совершил, и
поэтому обречен болеть и тихо кричать своей пустотой
туда, куда вещество жизни еще не достигло.
Профессор,
когда был маленьким, кричал во время грозовых ночей так, что пугал весь дом, но
сам он трепетал в ужасе и ознобе долго после того, как все успокаивались, – до
тех пор, пока не проходила гроза. Но даже когда она кончалась, вместо прошедшей
грозы с мальчика слетали невидимые серебряные молнии, хлопали рядом с ним
ставни, барабанил в забытую на улице тарелку дождь, и чей-то голос издалека
кричал: вовка, вовка домой,
домой!
Пробелы
в мелодии задерживали в себе странные вещи и предметы – например, чью-то морду, такую, что невозможно никому сказать, чья она, эта
морда, но она все равно продолжала щериться и хрипеть, пугая розовыми
малокровными деснами и сточенными зубами любого, кто отваживался из любопытства
подойти поближе. Или обрывок мелодии, который невозможно
различить ухом, но, попав в ладонь, он словно раскрывал ей слух, и тогда
мелодию было слышно, как она пела и говорила про облака, дороги и деревья – как
сверкает, словно серебристой чешуей, промельк таинственного существа между ветвей
бука, как Витька-киномеханик идет ранним утром в санаторий, не пригибая травы,
а на бельевой веревке вослед промельку и небесному сверканью сушатся,
кивая в ветре, розовые рейтузы и толстенные бюстгальтеры.
Такой
звук, каким был профессор Воротников, может вырасти сам по себе, как гриб из
споры, а может придти из сопредельных территорий, как это было с Моцартом или с
Батюшковым, про которых сейчас, пожалуй, говорить не стоит – не время и не
место.
Все,
что здесь пишется, не надо, пожалуйста, понимать в прямом смысле всех этих слов
и значений, потому что цель написанного в другом – вызвать к жизни однородные
этим словам вибрации, которые находятся внутри читателя, словно бы вмерзшее
судно где-то глубоко внутри мозга или живота, потому что это одно и то же. А
слова, которые здесь произносятся, служат к тому, чтобы раскачать и отогреть
это судно, чтобы читатель почувствовал его в себе, а не только одно ощущение
непонятности от этих фраз и словосочетаний, – почувствовал и заинтересовался – что
это такое за судно! Откуда бы ему тут, в животе, взяться? И что будет, если его
немного отпустить, дать ему поплавать, порыскать носом в поисках простора.
А-а!!! Так там есть еще и простор для ветра и воды, для преодоления, для
броска, для незнакомых берегов, вот ведь что! И вот тогда мы начнем раскачивать
и потряхивать застрявшее судно, подталкивать его и сдвигать с прикола. И когда
оно сдвинется с места, дрогнув и затрепетав, – вот тогда и совпадут все эти
слова с тем, что в этот самый момент вспомнится и откроется любому, кто только
захочет, – и про звук человека, и про подорожник в пыли и дырках, и про
профессора Воротникова.
Это
только кажется, что звуков много. Много не звуков, много заблуждений и
непониманий про звук, каждое из которых также является звуком, правда, лишенным
чистоты, но верный звук – он один-единственный. И хоть и построен наш мир из
звучания отступлений и непониманий, как муравейник из щепок, но это не значит,
что кроме щепок ничего не существует.
И когда гудит паровоз, пробегая вспыхивающими по
насыпи вагонами, так что на пляже то зажжется забытая кем-то бутылка из-под
лимонада, то погаснет, и когда играет у порта духовой оркестр, а все равно
слышно, как трепещет в ветре над музыкантами пестрый флаг – трещит и трепещет,
и когда, например, ты стоишь у дверей с цветами в руках и ждешь, когда Маша
откроет дверь,
светясь в полумраке бледным своим лицом, а сердце твое бухает так, что ты
глохнешь, – все это один и тот же звук. А наглядная разность его объясняется
как раз придорожной пылью и отверстиями подорожника, которые играют, крича и
страдая, в то, что это разные звуки разных жизней, ну да ладно.
Профессор
был всеми этими звуками сразу, а значит он был одним
звуком на весь мир, и когда ему удавалось совпасть с самим собой, в мире делалось
светлее, из него начинали уходить слезы и крики, а стрекозы трещали своими
целлулоидными крыльями выше и радужнее, потому что у стрекоз за спиной не
хитин, а оплотневший свет, способный на радугу и
дождь.
Вы
думаете, я здесь о мистике? Ну, уж нет, друзья! Вот уж нет! Ибо мистика – это
все вычурное и невозможное, это все нереальное, держащееся на плаву и весу
силой упорной магии, все тягостное, мелкое, все значительное в своей мелочевке.
Мистика это, друзья, – тот мир, в котором вы давно поселились и живете. Вот
она, настоящая мистика! И кто бы в этом мире, тесном, как помещение
провинциальной тюрьмы, откуда только Котовский и сбежал, кто бы в этом мире
только выжил, если б не удивительная способность и выносливость иных видеть сны
наяву, плотные, как хозяйственное мыло, и бесконечные, как детский бред. Но с
профессором – другое, с профессором мы приближаемся к
иным краям, которые я бы назвал непреднамеренными. Ибо тут, если что и есть, то
лишь тот самый синий колокольчик, о котором обмолвился Савва, и больше ничего.
Про
профессора рассказывали, что он пробовал разные звуки – и пел, и лаял, и кричал
нехорошими голосами, а потом затих. Уединился, стал нелюдимым. Открыл однажды с
тихим криком новый звукоряд и писал музыку в непросчитываемых
тональностях. Женщины тянулись к нему, но кричали по ночам. Они уходили в одну
и ту же ночь, все эти кричащие женщины, и слонялись там, мерцая, будто облака
ртути или песка, до самого утра. Они были похожи на кружение
парусной регаты при невидимом ветре, но тут вместо ветра веяли их внутренние
чувства, над их головами летели вдаль, свистя и кивая, мощные стаи птиц,
выкрикивая вместо женщин неслыханные имена и слова, а потом с женщинами что-то
случалось, и после той ночи они становились сестрами. Мы и так все
сестры – и мужчины женской частью своей души, и сами женщины – своей девичьей, почти что детской их половиной, понимающей птиц и имена,
которые они сверху выкрикивают, но мы об этом не помним. А женщины, проблуждав
всю ночь, словно бы в музыке и беспамятстве, – вспоминали.
Рассказывали,
что есть такие монастыри, где живут эти серебряные прозревшие девы, но,
конечно, дело тут не в профессоре Воротникове, хотя
кто же побожится, что не был он в некоторые моменты своей жизни, а может, и
большей частью – творящим Логосом. Однако, будь ты сам Христос или Будда, но
если человеку что-то втемяшилось, например,
опохмелиться одеколоном или поехать за своей женщиной в Монголию, то кто его
остановит? Нет на свете такой силы ни у Христа, ни у Будды, но все может
зависеть от неприглядного пустяка – скажем, не окажется одеколона в доме,
потому что выкинула жена, или опоздает человек на поезд, а потом плюнет, возьмет да и не поедет.
26
Эрик
и профессор вышли наконец из заволокшего горы тумана,
в котором они проблуждали несколько часов, отбившись от своих и оказались на
небольшой лужайке. Сбоку ее пересекала грунтовая дорога, а с другой стороны
стояло одноэтажное деревянное здание, вытянутое в длину и с открытыми наружу
рамами, словно бы с раскрытыми поблескивающими глазами.
–
Где-то я это уже видел, – сказал профессор.
–
Барак какой-то, – ответил Эрик.
Он
обошел здание слева и спустился немного вниз, зайдя за крыльцо. Там, прямо на
улице, был водопроводный кран и умывальник из гнутой
жести с забытым кем-то мокрым куском мыла, в который влипла черная мошка. Эрик
наклонился и попил прямо из-под крана. Хорошая вода, – сказал он про себя. –
Очень даже хорошая.
–
Хорошая вода, – сказал он профессору, вернувшись. – Пойдите, попейте.
Губы
Эрика были мокрыми, а глаза бегали в разные стороны, словно у сельских ходиков
с изображенным на циферблате широкощеким котом.
–
Не хочется, – сказал Воротников.
–
Куда же все подевались, а?
–
Ушли.
–
Все разом ушли?
–
Похоже на то.
Эрик
подошел к распахнутому окошку, глядевшему прямо в веера пальмы, и заглянул внутрь. На стене висел ковер с двумя
оленями на берегу высокогорного озера, под ним кровать с никелированной
спинкой, тумбочка с выщербленным и жарко от этого горящим зеркалом; над
кроватью – фотографический портрет молодой женщины под вуалью, сделанный в
профиль.
–
Так-так, – сказал Эрик, – так-так…
Он
отошел от здания подальше и стал рассматривать его, словно бы проникая мыслью
сквозь дерево и время. На стенке барака висел красный пожарный щит, сколоченный
из досок, с конусообразным ведром, проржавевшим внизу и забитым какой-то дрянью. Там же крепились багор с
искривленным жалом и крашеный в красный цвет топорик.
Тут
Эрику показалось, что воздух слегка потемнел, словно бы на них надвинулась
грозная тень какого-то существа, но потом все снова просветлело и прояснилось,
только стало немного глубже, чем прежде. Не то чтобы стало глубже крыльцо или
окно, но все само по себе стало глубже – и балка крыльца, и кирпичная труба на
крыше, и мерцание отворенного окошка. Словно только что все было нарисовано, а теперь
провалилось в свою собственную глубину, которая была в каждом предмете
изначально, и от этого все теперь светилось и перекликалось в тихой яви своего
соответствия и торжества, словно облитое жидким стеклом.
Так
бывает перед грозой, когда и бок дома с пожарным щитом, и мальчишка, выбежавший
на зеленую полянку, догоняя полосатый мяч, и даже летящая через ту же полянку
стрекоза кажутся не только самими собой, но и кем-то еще. И, когда вспыхивает
молния, они все на миг покрываются фосфорическим и веселым блеском, став
плоскими и страшными из-за их внезапной красоты и от неестественных теней,
выметнувшихся на миг у них из-за спины и тут же исчезнувших.
Все
вы, наверное, знаете, как устроена стрекоза, но это неправильное знание.
Стрекоза каждый миг устроена по-другому. И если и есть что
общее между той стрекозой, которая только что была и пропала, и той, которая
вместо нее только что возникла, то это та пустота, в которую первая стрекоза
только что ушла и из которой вторая стрекоза, считающаяся одной и той же с
первой, – в это мгновение возникла. То же самое происходит не только со
стрекозами, но и с человеческими лицами, вообще, с людьми и животными. И пусть
они продолжают думать, что они все еще те же самые, что и миг назад (я уж не
говорю про час назад), но тех, что только что были и исчезли, вы напрасно
будете разыскивать по всем дорогам и домам, потому что их больше нигде нет.
Хотел
бы и я как-нибудь отправиться в путешествие, единственно с целью найти те
дороги, куда уходит каждый миг живой человек.
Вот ведь, наверное, дует на тех дорогах плотный, как
морская волна, ветер в лицо, то-то свистят там чудные птицы и непристойно
обнаженные плечи мелькают среди ветвей в зеленом мху, свисающем до самой земли,
то-то поражают там взгляд ржавые мосты через реку и заброшенные полустанки с
дощатыми зданиями, где между шпал пророс твердый и зеленый дрок.
Думаю я, что такие дороги есть, надо только найти к
ним дверцу, посидеть рядом с ней и потом вступить в их пространство, словно
лицом вступаешь в воду, а она не впускает в себя, но все сторонится и
отодвигается, эта вертикальная водяная стена, а ты все упираешь свое ненасытное
плачущее лицо в ее влажную глубь и не знаешь, что делать дальше.
А
профессор Воротников в детстве пошел на пляж и увидел, как тонет девушка в
черном купальнике. И он всегда помнил, как она тонула в серебре зубов и пены, а
он разбежался по буне, перепрыгивая через пенные волны, и прыгнул в похожую на
помои воду. И как он тащил ее к берегу, обхватив за скрипучие
плечи и подмышку, а она не мешала ему, погибая в пене волны и черни купальника,
и он дотащил ее до мокрой гальки, задохнувшись от любви, счастья и от
напряжения мышц, положил ее на песок, словно выуженную рыбу, встал и пошел
обратно в море, жалея, что вернулся сюда один, а не с Таней.
А
еще когда Савва пропорол себе вены оттого, что его не покидало несчастье,
Воротников сидел на полу квартиры, залитой кровью, и держал Саввино
запястье, замотав его полотенцем и прижимая Саввину
голову к своей груди и бормоча – ну разве так можно, Савва, разве так можно? А
Савва говорил, не могу больше, не могу, только это и говорил, потому что ничего
другого сказать уже не хотел или не умел.
Над
Саввой уже не кружили бабочки, и больше ничего над ним не кружило, кроме черной
птицы беды, которая, раз привязавшись, уже от тебя не отстанет, пока не выпьет
всю твою кровь. Она не отвяжется, пока не заполонит черным
туманом твои легкие и глаза, – только сверкнут они, словно две монетки, и
ничего не увидят, – вот тогда-то и кричишь в ночь, где ходят невидимые прекрасные
женщины и где летают синие бабочки, где свищут и хлещут открытые краны детства,
а какой-то вонючий бомж играет марш «Прощание славянки» на губной гармошке,
продергивая ее сквозь неопрятную бороду и усы.
Профессор
сидел и гладил Савву по голове до тех пор, пока снизу не просигналила карета
скорой помощи, как сейчас вот, например, с грунтовой дороги напротив барака с
окнами и пальмами просигналил джип, – в точности тот же самый звук, хоть такое
совпадение и встречается редко.
Джип
газанул, подъехал прямо к пожарному щиту и притормозил. Из него доносилась
тихая бодрая музыка. Ну, хоть и не «Прощание славянки», но все равно неплохая
вещь.
27
Из
джипа можно выйти, нарушив пространство, а можно не нарушая.
И
никогда это угадать невозможно, когда его нарушат, а когда нет.
Вот,
допустим, – грациозная, обнаженная до колена женская нога – кадр из фильма –
ступает из джипа на асфальт или землю.
А
пространство начинает трястись, болтать что-то косноязычное, заболевает.
Бабочки
слипаются в полете, и от этого та прозрачность, которую мы недавно описали,
прокисает начисто, и все слова, блуждающие в этом воздушном колпаке, перестают
что-то хорошее значить, а значат одну дребедень.
Вы
спросите, при чем тут слова, и я отвечу. Потому что
слова всегда живут в воздухе – прозрачные, легкие, как бабочки или воздушные
шары, и в прозрачном воздухе они имеют прозрачную форму, соответствующую тому,
что они означают.
Вернее,
эти слова имеют в себе то самое имя, за которым
пытаются угнаться поэты, из тех, что понимают.
А
многие ведь и не понимают.
Т.е.
слова, несущие в себе первоначальные имена вещей, звезд и людей.
Иногда
на них натыкаются с похмелья, когда реальность сильно сдвинута, и принимают их
в себя, и нечаянно выкрикивают свое настоящее имя, и тогда приходит бог Гермес
с черной бородой и уводит засветившегося нездешней чешуей пьяницу
за горизонт.
Это
один случай.
А
второй, что произошел с Саввой, это когда вся твоя жизнь начинает теперь течь
по-другому. Значит не бог Гермес пришел за тобой увести тебя
к твоей Эвридике, а огненный бог жизни в красном
жупане или архангел Сандальфон – и тогда вместо
одного глаза у тебя появляется тысяча, как у стрекозы или мухи, жизнь
становится бела и невыносима, и ты видишь главное, за что окружающие вполне
готовы признать тебя придурком.
Но
тебе до этого уже нет дела.
Из
джипа вылез худой, словно бы истомленный мужчина, похожий то ли на пианиста, то
ли на теннисиста. Добавив еще пару слов, нос у него был длинный и прямой, глаза
зоркие, серые, а движения точные, чуть быстрее, чем следовало бы. Звали его
Петр Алексеевич, и он преподавал философию в РГГУ.
Джип
раскалился на солнце, и от машины приятно пахло разогретой краской.
С
другой стороны, оттуда, где место водителя, выбрался, закуривая на ходу,
загорелый дочерна широкоплечий и широколицый молодой человек в тренировочных
штанах.
–
Здравствуйте, Николай Александрович, – сказал Петр. – Вот, решил вас проведать.
Заехал по адресу, который вы мне дали, а соседи говорят, они все выпили и ушли
в горы. Хорошо, что вот Федор, брат моего студента, – тут Петр кивнул в сторону
человека в тренировочных штанах, – согласился вас разыскать.
–
Здравствуйте, Петр Алексеевич, – отозвался Воротников. – А я-то думал, нас тут
никому не найти. Заблудились-таки в тумане. Не знаете, где это мы?
–
Приблизительно. Когда сюда добрались, сигнал пропал. Мы за вами шли по сигналу,
по вашему телефону. А здесь он пропал.
–
А где Тоня?
–
Не знаю, – сказал Петр.
–
Знакомьтесь, это Эрик.
–
Очень приятно.
Над
головами срезала воздух косым зигзагом летучая мышь.
И
воздуха от этого стало словно бы еще больше.
Где-то
далеко лязгнули ножницы и словно бы лопнул лист стекла
– невнятно и тихо рассыпавшись в отдалении.
–
Это вам. Соседи передали.
Петр
протянул профессору конверт с надписью шариковой ручкой: «Профессору Воротникову, дяде Офелии».
Профессор
вскрыл конверт и прочитал:
«Дорогой
незнакомый дядя Николай! Тут много всего разного, типа стрекоз, бубенцов и
всякой познавательной ерунды, например, странных явлений и животных. У меня
есть маленький фонарик, но я им не пользуюсь с тех пор, как поняла, что у меня такие же в глазах, и я с ними не только читаю ночью в
палатке, но и, в случае чего, освещаю дорогу. Читать тут нечего, сплошная
ерунда – какие-то рассказы про сыщика, забыла фамилию,
он весь такой правильный и, наверное, смешной, а по мне так тоска смертная. Я
совсем перестала спать, хожу ночью по тропам, как горный козел или еще кто,
свечу собственными глазами, и мне смешно. Странно, что в их фонарном свете я
могу разглядеть, например, зайца на другой стороне ущелья или, например, ваше
далекое лицо, которое мне кажется, на свой лад, красивей остальных мужских лиц.
А смешно, потому что зайца видят только совы и я. Т.е. если б кто-то один из
нас видел зайца, ну, например, только сова, то было бы не смешно. А раз мы с
совой и больше никто, то это, по-моему, забавно. На самом-то деле я не сова,
это же всем ясно.
Перехожу
к делу, хотя, мне кажется, это никакое не дело, а полная ерунда. Меня типа
похитили и хотят, чтоб родные внесли шестьдесят одну
тысячу долларов, а иначе мне отрубят руку. Мне кажется, я правильно делаю, что
пишу это письмо, потому что так у нас есть шанс встретиться, если меня
отпустят. Я, конечно, могу убежать от этих идиотов,
но они говорят, что снова меня поймают. Они полные дебилы
– ни разговаривать, ни слушать не умеют. Без айфонов
для них жизнь сразу кончается. Я думаю, что у вас нет таких денег, но они
говорят, чтобы я все равно вам написала, вы уж извините. Читать тут нечего, я
уже говорила. Есть какой-то Джалаладдин Руми на фарси – местами забавно, а местами полный отстой.
Интересно, был ли он геем? Связи здесь нет, слава богу,
но они говорят, что вам позвонят.
Хорошо
бы, конечно, нам встретиться. Офелия».
28
–
Что, неважные новости? – поинтересовался Петр Алексеевич. – Не понимаю я вас
все же…
Он
вздохнул и глянул поверх головы профессора.
–
Чего не понимаете?
–
Зачем вам это? Все эти люди, с которыми вы тут время проводите. Мы их там, у
речки встретили, они вас разыскивают. Бормочут какую-то чушь, очень
возбужденные все.
–
Что ж тут непонятного?
–
Да как вам сказать… странные они какие-то, не в себе, что ли. – Петр
Алексеевич подумал немного и добавил: – Они ж двух слов связать не могут. Долго
общаться не надо, чтоб убедиться. Вы где ж это их понабрали?
–
Это хорошие, одаренные люди, – сказал Воротников. – Они помогают мне разыскать
племянницу, от которой пришло это письмо, – и Воротников махнул конвертом.
–
А зачем им трубы?
–
Двое из них – музыканты, они не могут долго без музыки.
–
Они всегда так и ходят с трубами?
–
Нет, не всегда.
–
А что это у него за шишки по всему телу?
–
Болезнь, – сказал Воротников. – Николай очень хороший музыкант. Попросите
как-нибудь, чтобы он вам поиграл.
–
М-м…
–
Они многое видят, чего другие не могут или не хотят, – сказал Воротников. – Они
друг без друга умрут, а так они живы.
–
Простите, выше моего понимания, Николай Александрович. Вот вы рассуждаете, а у
них ведь лица идиотов – вот-вот слюни потекут. Вы
сами не видите, что ли?
–
У них хорошие лица. Особенно когда их никто не пугает. Они все разные, они –
это мы с вами.
–
Не думаю, – сказал Петр Алексеевич, – я так не думаю.
–
Чего вы не думаете?
–
Что они – это мы с вами.
К
ним подошел Федор.
–
Знаю я этого Николая, – сказал он, сплюнув. – Его губернатор попер из своей команды за пьянство. А раньше корешами были, в одном оркестре джаз играли. И Витьку знаю –
тот еще козел, три года назад деньги у меня взял до завтра – до сих пор не
отдал. Да и остальные все – шваль. Один Савва, пока
не спился, человеком был, а сейчас все равно ни черта не помнит – все мозги на
ринге вышибли.
Задняя
дверь джипа тихо хлопнула. Эрик обернулся – на траве рядом с машиной стояла
Марина.
–
Мальчик ты мой ненаглядный, – сказала она Эрику негромко. – Я приехала!
–
Это ты! – задохнулся Эрик. – Ты! Пойдем со мной, Марина, пойдем!
–
Ах! – сказала Марина. – Ах!
Она
сверкала чистотой и свежестью.
–
Сюда, Марина, пойдем сюда! Сейчас же, я настаиваю!
–
Он настаивает! Подумать только!
Они
вошли в деревянное здание с приоткрытыми, словно глаза, окнами – метнулся от
сквозняка по поляне зайчик со стекла, ослепил. Федор мрачно покосился им вслед.
–
Тоже брал в долг, – пробормотал он злобно. – И тоже забыл.
Сцена,
да и орхестра должны быть чистыми и солнечными, даже если на них приходит
вестник и говорит свои страшные слова. И даже если героиня
объясняет, почему она предала земле тело своего брата, несмотря на запрет царя
и смертную казнь в случае ослушания, подземное солнце, полное ос и бабочек, все
равно проникает сквозь каменный пол и вместе с музыкой хора приподнимает ее, Антигону,
на полметра от земли, проникая в наряд и плоть. Но
мы-то, мы разучились говорить и петь, мы говорим не мерно, а напротив того,
выкрикиваем какие-то бессвязные мелкие слова, нестройные звуки, полные злобы и
тьмы, и поэтому у солнца и амфитеатра остаются две возможности – либо исчезнуть
самим, словно их и не было никогда в истории человека, либо уменьшить, а то и
изгнать новых героев, забывших о людской речи.
Есть
еще одна возможность, третья. Правда, она есть лишь у мирового театра, который
выстроил как-то один чудак по имени Джулио Камилло в Италии, в тот период, когда думали, что людям все
возможно и все по плечу. Театр Памяти Камилло
был таков, что в нем можно было сориентироваться по звездам, стихиям и силам
мира, и взять да и подслушать речь героев-посетителей, а значит, и свою
собственную, коль уж вы в него зашли, но не прямую, а скрытную, словно бы
неявную, неслышимую, которая все же пробивается словно бы тихим посланием,
спокойным иероглифом сквозь все эти бессвязные и суетливые выкрики и
вопли.
Ибо
и сегодня еще существует такая речь, что выпрямляет траву, громоздит скалы,
вдохновляет сердца и вылечивает птиц в полете. Только вот другое дело, что без
мирового театра, взятого в качестве слуховой трубки, каковую прижимал поэт,
учитель и визионер Циолковский к своему старческому уху, вслушиваясь в полет
инопланетных чудовищ и ангелов, тут уж никак не обойтись.
Ну
что ему, с одной стороны, эта трубка, а с другой – этот полет? Сидел бы в своей
Калуге, как там сидели тогда все остальные, дружили и общались друг с другом в
меру своих сил и возможностей. Общались, в общем, таким, что ли, образом, что
этого никто так и не запомнил, а именно, что там такое было в этой Калуге, да и
наплевать, если честно. Наплевать же нам, скажем, на ту сторону Юпитера, если у
него даже и есть та сторона, в чем я, однако, порой сомневаюсь. Но дело-то
вовсе не в этом, да. – А в чем же? – спросите вы. – Да в трубке же! В ней одной
все и дело. Ибо нехитрый этот кусок дерева, взятый в отрезке между старческим
ухом и траекториями полета ангела Метатрона и
космического грузовика «Прогресс», создает ту же самую возможность, что и
греческая скена или мировой театр итальянского масона. Вот только происходит
это лишь в том случае, если ты действительно понял, что оглох и ни черта больше
не слышишь – потому и пользуешься теперь этой самой трубкой. А
если не понял и думаешь, что слышишь, ну и живи тогда в этой самой Калуге со
своей Ниной Ивановной, пей чай на террасе, брани сына-гимназиста и читай
газету, как и все остальные твои друзья и недруги, и ничего тебе от этого не
будет – ни хорошего, ни – что, заметьте, важно! – плохого.
29
Знаете…
Ну, все эти истории с отступлениями, неправдоподобностями, театром в Греции, какого, конечно же, давно на свете нет… Ведь это я не для
того, чтобы затруднить чтение, не для того, чтобы выстроить какую-то там особую
фактуру, но с одной целью – чтобы вы увидели, как это было на самом деле.
Есть же вещи, которые даже сегодня продолжают происходить на самом деле, а не
только в нашем, загруженном предварительными способами восприятия воображении.
Если присмотреться, то дождь происходит на самом деле, и думаю, Офелия первая
меня бы здесь поняла и согласилась. Еще птицы поют тоже на самом деле. Бывает
такое, что и человек живет на свете – на самом деле, но это случается намного,
намного реже.
Но
увидеть то, что происходит на самом деле, довольно-таки трудно. Тут надо или час потратить, просто глядя
на дерево, чтобы его неподдельность увидеть и счастливо рассмеяться, или еще
что-то придумать. Вот Офелия, о которой многие думают, что она живет в мире как
помешанная, как раз и обитает в нем по большей части в
самом деле, и видит вещи как они есть. И хоть она и пишет, что Руми – отстой, но будьте уверены, что она уже вошла туда,
куда он приглашал, но не очень-то отметила этот момент просветления, потому что
в нем почти и так все время находится.
И, чтобы ухватить про этих людей, о которых идет тут
речь, – про Офелию, Воротникова и все такое прочее,
так вот, чтобы ухватить суть этой истории, важно увидеть этих людей и их
приключения не как в кино или как в кино, а как оно было доподлинно, учитывая,
скажем, суть биения их крови и дыхания их ноздрей.
Как
и что с людьми происходит на самом деле, знали немногие – знал греческий театр, еще японский театр
самураев. Но некоторые шаманы, чудак Доген и чудак Хуэйнен, знал Христос и его друзья, еще с десяток поэтов,
ну и несколько прозаиков, например Гриммельсгаузен с
его бедолагой-простаком Симплом.
Ведь на самом деле – это то, что не ухватить ни объективом
фотоаппарата, ни кинокамерой, ни реалистическими рассказами в театре одного
актера, на которые публика ведется, думая, что это про их жизнь, а это отчасти
и правда про их жизнь, только разве это жизнь! Это же сплошная болезнь ума, а
не жизнь.
А
чтобы узнать про себя и про жизнь на самом деле, надо хлопнуть в ладоши
и замереть. И понять, что никакого звука тут и не было, и что тебя тоже тут не
было. И что ни твоей матери, ни твоего отца, ни твоих друзей – ничего этого не
было. Была за всем этим лишь прослойка света, тоненькая, как волос, которую ты
иногда замечал, но отмахивался, а вот греческий театр и Хуэйнен
не отмахивались, а только там, внутри этого светлого волоска и жили. Звук,
впрочем, может, и был, но не для твоего уха, как и все остальное настоящее –
тоже не для твоего уха, пока однажды не ахнешь, пронзенный, как голубь,
небывалой вестью, не сядешь на траву и не подумаешь: Батюшки, я же жизнь
прожил, а этого не видел. Оно со всех сторон меня звало и толкало – и
солнышком на закате и рыбкой в пруду, плеснувшей хвостом, и слезами да смертями
людскими, а я только сейчас вот и почувствовал, к чему что было. Почувствовал и
сразу забыл, как Бог прикоснулся к моему выпуклому от мысли и забот лбу. И что
же мне теперь делать с этим и как жить?
И
вот встает он с этой ржавой и зеленой травы, достает мобильник и начинает
кому-то звонить и балаболить. И через пятнадцать минут
уже ничего не помнит ни про рыбку, ни про Бога, ни про слезы людские. Такие
дела!
Так вот для того-то я сейчас и громозжу все это – и
греческий театр, и отступления, и разное такое прочее – в надежде, что, может
быть, найдется какая-нибудь вдумчивая девочка по имени Ефросинья или Кингжао, возьмет и прочтет эти страницы до конца, а потом
скажет – что-то мне тут сверкнуло за всей этой хренью,
за всей этой разбитой каменоломней, за всеми этими дерьмовыми отступлениями. Понимаете, она
это скажет, и не начнет никому звонить, и не побежит никуда, а просто посидит
на одном месте и прислушается, что там у нее внутри, что там у нее находится за
всеми этими костями, кровью и железами. Ну, что там такого есть настоящего. А
потом мы с ней где-нибудь встретимся, и я ей скажу: спасибо, Кингжао. И я закажу ей какое угодно
мороженое или еще чего-нибудь, клянусь! Потому что она не побежала сразу же
звонить своему мальчику, у которого одна мечта – быть как все. Спасибо, что не
побежала. И, даже если не встретимся и с мороженым не выйдет,
все равно спасибо.
Иногда
надо много чего нагромоздить, чтобы стало легко и ясно.
Потому
что то, что происходит на самом деле, хоть и не всегда просто, но лишь прикоснешься
к нему, и тебе сразу становится легко и ясно. Даже если только что тебе
казалось, что ты в аду, и ты только и делаешь, что погружаешь и погружаешь в
этот ад свой ум днем и ночью, как тот чудак из Афона, и пытаешься при этом не
отчаиваться. Офелия, обними меня, девочка! Ты бы меня поняла. Зевнула бы и
сказала, пойдем, выпьем колы, чувак!
Ты – лучший!
30
Марина
лежала на спине и смотрела в крашеный потолок. Потом свела ноги и натянула юбку
на колени. Краска на потолке треснула, а в голове были слышны
сразу два голоса: ленивый – «Блаженство!» и будничный – «Вот и снова ничего
особенного, несмотря на полный восторг».
–
Эрик, – сказала она, – для чего мы живем, а?
–
Для таких мигов, – сразу же отозвался Эрик, – прохладных и зыбких, как вода в
графине.
–
Тут и правда прохладно, – внезапно поняла Марина. – Даже странно. На улице-то
припекает.
Она
повернулась на бок и, подперев голову ладонью, испытующе смотрела на Эрика.
–
У тебя залысины намечаются.
–
Это неважно, – сказал Эрик. Он сидел рядом со столом в старом кресле и курил.
Пальцы его тряслись, а зубы клацали. – Мне спокойно только рядом с тобой,
Марина, больше ни с кем, – добавил он. – Ни с кем, ни с кем! Ты можешь
подумать, что это не так, но это правда. Ты – гений, Марина. Ты медовая,
яхонтовая и еще… ты Мурка, да!
Эрик
побренчал звонком велосипеда, стоявшего тут же, рядом с ним. Руль почти
упирался рукояткой ему в плечо.
–
Разве мы живем, Марина? – внезапно выкрикнул Эрик высоким голосом. – Мы же с
тобой не живем, а мяучим, как… как
кошки. Мы собираем лоскутки, а они рассыпаются. Вот я смотрю на твое плечо в
солнечном зайчике – я сейчас готов за него жизнь отдать.
–
Ой ли?
–
Готов, да, готов, и даже не раздумывая.
–
Верю, золотце.
–
Я вглядываюсь в твое плечо, Марина, как астроном в дальние миры, где он видит
сегодня вечером новую звезду, которую искал и вчера и позавчера, но не находил,
и третьего дня тоже не находил. Уже четыре дня он только и смотрит, что в небо,
даже когда у него нет при себе телескопа, и ничего не находит. А вот сегодня он
нашел свою звезду и назвал ее своим именем, как женщину.
–
Ты хочешь сказать, что он назвал свою женщину-звезду Ермолай?
–
Какая разница? – взвился Эрик. – Какая разница? И при чем
тут Ермолай, ну, при чем тут, скажи, Ермолай, если даже имен таких нет!
Он
повернулся к Марине, глядя на нее с ненавистью.
–
Зачем ты мучишь меня, зачем? Неужели ты не понимаешь, что от этого я могу
умереть?
–
Не можешь, – сказала Марина. – У тебя
сердце выносливое.
–
Нет, могу, Марина. Ты просто этого еще не понимаешь. В моем сердце слишком
много боли и любви, слишком много… Ты не знаешь моего сердца, – взвизгнул
Эрик, – не знаешь, Марина! Оно порвано в лоскуты, как брюки моего отца, когда
он приходил домой пьяный и кричал от боли и пел.
–
В каком месте у твоего отца были порваны брюки?
–
На заду, Марина, на заду! И нет тут ничего смешного, чтобы так колыхаться. Ты
этим оскорбляешь и меня и моего отца.
–
Прости, – давилась смехом Марина, – прости… просто получается, что твое
сердце разорвано на заду… ой, не могу…
–
Я знаю, знаю, что смешон, – вскочил с кресла Эрик, нечаянно брякнув
велосипедным звонком. – Тюлень в океане тоже смешон!
–
Тюлень? Почему смешон? Тюлень в океане, по-моему, вовсе не смешон.
–
Нет, смешон, смешон!
–
Чем же он смешон?
–
Он велик и смешон. Потому что он там один, в этом самом океане. Никого там на сто верст вокруг нет, ни одной даже что ни на есть
подлой твари. Ни одной заразы на тыщу
километров в округе! У этого океана ни конца, ни краю нет, ни заливов, ни
дорог, ни опушек, а одна только тупая… да, тупая длина во все стороны,
которая тянется и тянется… как последняя сволота… Она тянется до самого
пустынного космоса, Марина, в бескрайние мертвые звезды, полыхающие своими
огнями, и никогда не остановится, чтобы перестать тянуться, потому что ей не на
чем остановиться, не на чем! Ты понимаешь, что будет, если такое
заложено внутри океана или все равно чего? Что там нет того, на чем можно
остановиться. Вот и людям, и людям, Марина, – им просто не на чем остановиться,
и они тоже расползаются всей своей плотью в мертвые просторы и мертвые звезды,
за края небытия, за края лощинок и околиц, в пустынный вымерший мир
беспрерывного движения!!
–
И что?
– И среди всего это ужаса и бессловесного
расползания, которое неостановимо, потому что ему не
на чем остановиться, ибо нет ничего такого, ради чего ему стоит
останавливаться – ни любви такой, ни вещи, ни существа, которое могло бы
сказать человеку, стой, вот оно я – дорогое, неповторимое, единственное! –
среди всей этой бескрайней и мертвой медузы… – тут Эрик закашлялся и
непроизвольно лягнул ногой, но
преодолев судорогу, облизал губы и продолжил: – среди этого льдистого безмолвия
– плывет тюлень. Он теплый и одинокий, у него капает с усов ледяная влага, но
он не сдается, потому что он есть, Марина, да – он есть!
–
Ты гений, – прошептала Марина, глядя на Эрика зачарованно, – ты вершина! – Она
сползла с кровати и на коленках заковыляла к креслу. Там она уткнула свой
чистый и выгнутый девством лоб в его колени. – Прости меня, золотой мой, прости
меня, горбушечка моя неоплаканная, игрушечка моя
елочная!
–
Ну, что ты, Марина, что ты, – не надо, не говори мне этого, – плакал Эрик,
перебирая светящиеся в тени пряди ее волос, – а почему, как ты думаешь…
почему эти часы на стенке до сих пор идут? Кто бы это их завел?
Марина
замерла, прижавшись в груди Эрика головой, и прислушалась, но никак не могла
услышать что-то одно определенное, потому что слышала «тук-тук» часов, и сразу
же «бум-бум» от теплого сердца Эрика, и снова «тик-так».
–
А может, эти часы – твое сердце, Эрик, – прошептала она, – твое бедное
выносливое сердце? Когда моя мама умерла, часы остановились. Тогда, Эрик,
неважно, кто их завел и почему они идут, пусть просто
тикают себе, и все.
31
–
Если бы я был писателем… – начал было Эрик, но тут в
окошко постучали. В нем появилась и сразу же исчезла в дрожащих веерах пальмы,
как будто чего-то испугавшись, голова Федора.
–
Сейчас-сейчас… – крикнул в дрожащие веера Эрик, – сейчас идем!
–
Так вот, если бы я был писателем, Марина, я бы никуда не торопился. То есть я
бы ни за что не торопил бы своих героев.
–
Сейчас слишком много писателей, – зевнула Марина, обнажив белоснежные зубы,
словно скалясь на окошко.
–
Это, конечно, правда. Но дело не в этом. Если бы я был даже последним и
единственным писателем в мире, я бы все равно никогда бы не торопил своих
героев.
–
Это ты уже говорил. А, например, при пожаре?
–
И при пожаре бы не торопил, и при пожаре бы не нужно им было бы торопиться. Они
двигались бы неторопливо, замедленно. Они говорили и двигались бы не быстрее,
чем растет дерево и замерзает вода. Они бы почти не двигались, и все равно все
происходило бы стремительно, невероятно! быстрее, чем летит свет.
Так
происходит в строфе стихотворения, Марина, которая никуда не двигается, а в ней
пролетает свет от одного края вселенной до края. И в ней тут же летит бабочка и
падает яблоко на землю. А она неподвижна, как… как череп, в котором мысли.
–
Говори, – мне нравится, про череп и про бабочку это ты очень хорошо сказал.
Почти как про тюленя…
–
Я помог бы им обрасти хитином и панцирем, – сказал Эрик. – Они стали бы как
раки или крабы. Каждое движение давалось бы им с мучительным трудом, и чтобы
взять клешней-рукой цветок, им понадобилось бы несколько дней усилий,
неотступных, напряженных, и… ты видишь, какое это для них блаженство, Марина
– взять цветок! Тут можно просто изнемочь от блаженства и слиться со всем блаженным, что было, есть и будет во вселенной.
–
Блаженство никогда не будет, – сказала Марина. – Оно либо есть, либо его
нет. Но я тебя поняла про клешню.
–
Да, мы все были бы крабами, все – начиная от ангелов…
–
Не надо больше про ангелов…
–
Ладно, не буду. Но мы все – и звезды, и камни, и стрекозы – превратились бы в ракообразных по своей внутренней сути. Мы бы мучились от
невозможности выговорить: я тебя люблю, Марина, потому что… она была бы отнята
у нас, как и у… льда, который медленно становится льдом, или у Пизанской башни,
которой не дано упасть быстро. Мы выговаривали бы «я тебя
люблю» несколько недель, Марина, пропустив звук «я» и выстраивая и высвистывая,
проталкивая языком и всем телом, помогая себя руками, деревьями, каменоломнями
– звук «т». И нас заливал бы ужас, ужас, Марина! Ужас, переходящий в
блаженство.
–
Это я хорошо понимаю, – сказала Марина и достала пудреницу с зеркальцем. – У
меня было так, когда я все деньги потеряла.
–
Вот я говорил про твое плечо, – сказал Эрик, косясь на тюбик с ярко-красной
губной помадой, твое плечо…
–
Вот-вот, – сказала Марина сквозь яркую гримасу, – я думала, ты забыл.
–
Но не в плече дело, Марина, нет! Вот оно есть, словно клешня,
и свет стоит в нем, как он стоит в стакане с цветком, словно бы не мириады
стремительных фотонов, а застывшая белая колонна, которой от своей
невозможности куда-либо деваться и хоть что-либо сделать хочется умереть в этой
полноте и исчезнуть, чтобы стать вместе с тобой, Марина, всей тобой – тем, кем
ты еще никогда не была, а только мечтала с детства, а не трупным ядом.
–
Ну вот, – сказала Марина, – все испортил. Про трупный яд это уже было лишнее.
–
Не лишнее, любовь моя, совсем не лишнее, – восторженно и вдохновенно подхватил
Эрик. – Ибо мы либо невероятная, непревзойденная неподвижность, либо трупный
яд.
Марина
несколько раз быстро соединила накрашенные губы, издавая тихий звонкий звук.
–
А может, и то и другое сразу?
Эрик
замер, будто прислушиваясь, укусила его пчела или все-таки нет.
–
Нет, – сказал он. – Нет! Там, где нет движения, или где оно бесконечно, что
одно и то же, не может быть трупного яда.
Внезапно
он выкрикнул: – И тогда, Марина!.. тогда!..
Марина
вздрогнула.
–
…И тогда мои ракообразные, словно вмерзшие и оттаивающие к новой жизни
мамонты, искали бы звук всей своей жизнью, и слово «Марина» не отличалось бы
для них, оттаивающих и корявых, от самой Марины – безначальной, невероятно
ракообразной, с губной этой, жуткой этой помадой, бессмертной, размерзающейся, шелестящей…
–
Ой!..
–
Они боялись бы лишний раз коснуться друг друга, они стали бы бережными к любой
травинке, любому прикосновению. Они только поводили бы своими руками-клешнями,
так долго, так мучительно долго, что у всех даже голова кружилась бы от
восторга и нежности. Они ходили бы, словно по тонкому льду, а бабочка бы
вмерзала в воздух и вновь оттаивала бы на каждый взмах крыла, и в двух ее
крыльях стояли бы нескончаемые века и упоенные поэты, и крестьяне в навозе и в
траве. И они не целовали бы друг друга, но сливались бы, как северный и южный
полюса с их эскимосами и айсбергами, неподвижно и не сходя со своих мест. И все
бы они, все, Марина, – с ужасом и восхищением шептал Эрик, – все бы они были одним
и тем же словом и одним счастьем. Они бы только мычали и стояли бы на одном
месте веками, вечно. Они бы стояли всегда прямо сейчас! С их клешней капала бы
вода, застывая в воздухе и размораживаясь в бабочку, а между клешнями и муками
их движений – несравнимыми, величайшими муками – носились бы зарницами
рукокрылые, будто ангелы, люди и толстые женщины с серебряными лицами,
переливаясь, как радуга, от полноты боли и от полноты блаженства.
–
Ты же обещал, что ангелов не будет.
–
А их и нет, их и нет, Марина. И все же они есть! – вскрикнул Эрик. – Да! они
есть, потому что их нет! Как и нас нет, и потому мы есть. Нет, не бабочка и не
ангел зреют в нас, а краб! Мучительно неподвижный ангел с клешнями вместо
крыльев, и с медленным выдохом без конца вместо слова…
–
Пойдем, моя радость, пойдем уже, зовут, – сказала Марина. – Я все поняла про
крабов. А если тебе не нравится моя помада, я ее выброшу.
–
Сейчас Марина, сейчас, – словно в забытьи пробормотал Эрик, глядя на нее
белыми, почти закатившимися глазами, словно он хотел заглянуть внутрь себя и
найти там что-то, что он пока еще не нашел, чтобы показать Марине. Потом он
упал на колени, обнимая ее ноги и прижимаясь к коленям бледным дрожащим лицом,
и был теперь похож одновременно и на раскрытую зерном и перламутром наружу
ракушку, и на Блудного сына Рембрандта ван Вейна, который, в сущности, тоже похож на раскрытую
ракушку, правда, стоящую спиной к зрителю. Схожесть усугублялась еще и бездвижностью композиции, впрочем, с рифленым наложением
света, бегущего сквозь веера пальмы.
32
–
Понимаете, – говорит профессор Федору (тот сидит на сиденье джипа, ноги наружу,
и курит сигарету «честерфилд»), – бывают такие
моменты в жизни. Да. Идешь по деревенской, например, улице, уткнулся в забор, и
еще в один, и в третий. И кажется, сейчас умрешь от
досады, от тупиков этих, заборов, перегородок. Жена ушла и вообще сумасшедшая,
денег нет, с работой никак, со здоровьем плохо.
–
Это понятно, – говорит Федор. Он сдержанно волнуется, не хочет быть навязчивым,
и от этого на лбу его вздувается синяя жила. – Про женщину понятно…
–
И вот тогда выходишь случайно к колокольне, а над ней облака плывут, и дверь
открыта, а за дверью темнота и каменные ступеньки. Рядом лопухи растут, от них
тень падает. Вот и лезешь наверх по ступенькам, а потом по расшатанным
лестницам. Лезть не хочется, потому что сил ни на что нет, и вообще непонятно, какого
рожна ты туда карабкаешься. Но хватаешься за перекладины, отдуваешься и лезешь
на самый верх на дрожащих ногах.
Воротников
говорил бесцветно, но горло его дрожало, как будто там росла какая-то сирень
или другое дерево.
–
Задыхаешься, ноги слабые, и погано, что голова
кружится еще с утра. Вот так и тычешься на ощупь, косишься на бетонный пол
внизу, как бы не сорваться. Потом влезаешь на самый
верх, думаешь, зачем лез – одни доски вокруг да голубиный помет. Потом пригибаешься,
задевая рюкзаком за доску, тебя шатает, хватаешься и выходишь из барабана
наружу, на леса, где птицы. И вдруг – воздух как зверь – голубой, бескрайний.
Ветер под рубашку. Деревня лежит внизу, а дальше простор со сверкающими озерами
и зелеными лесами с небом в тихих облаках, и это… это не объять! Внизу леса,
вода, синь-серебро, легкая вата плывет на небе за край и домики, как спичечные
коробочки. И птицы летают. И для них этот полет и небо – их жизнь. Это их
комната – синяя безбрежность, где нет ни одного забора, ни одного тупика. И
вниз глянешь и думаешь, что за чушь, какие там заборы, где ты их там видел? А
ветер в грудь хлещет, ласково так, как будто он из синьки и высоты и хочет,
чтобы и ты таким был.
–
Я бы тоже хотел, как птица, чтоб без забора. Как рябинник или сип какой-нибудь,
– говорит Федор нескладно, переставая стесняться чужого человека.
–
Для них это не как для нас. Для них это обычно – летать, для них это полет-жизнь.
А для нас настоящий полет всегда – полет-смерть.
Воротников
прикрыл глаза и сухо пощелкал пальцами.
–
Только в полете-смерти человек и может взлететь. Полет-жизнь это не то, –
Воротников усмехнулся, – самолет, например, или воздушный шар.
–
Не понял я что-то, – напрягался Федор. – Вы что ж, предлагаете сигануть оттудова, что ли, заместо
птичек?
–
А если бы и так. Это ж неважно, как именно войти в полет-смерть. Тут каждый
сам… Монахини прыгали со стен, когда монастырь осаждали войска турок. Чтобы
чистоту сберечь.
–
Эх, побились, наверное, – посочувствовал Федор. – Бедняги. Не взлетели ж они
над турками.
–
Может, и взлетели. В полете-смерти человек, в отличие от жука, только и может,
что взлететь по-настоящему.
–
Это ж как, по-настоящему? – заволновался Федор. – Натурально взлететь? Или,
типа, на параплане?
–
Натурально. – Воротников усмехнулся. – Подняться еще здесь в этом веществе, где
птицы и деревья, и ветер под рубашку. Душа может рвануться так, что потащит за
собой тело.
–
Ништяк! – воскликнул Федор. –
Вот это, блин, мне подходит! – Он встал с сиденья джипа и быстро заходил
туда-сюда. – А то Наташка мне все – полет души, полет души! А где его брать,
этот полет души? А вот ежели за душой и тело пойдет,
вот тогда, значит, получилось.
Тут
он уставился на Воротникова, потому что ему
померещилось, что тот качнулся и словно бы стал отделятся
от травы. Впечатление было сильным – таким, что Федор
почувствовал, что куда-то ушел в другое место и теперь будто бы там, отпахав по
полной до обеда, перепрыгивает с баржи «Орел», на которой работал грузчиком, на
моторную лодку, чтобы сгонять на берег за портвейном, но промахивается и летит
мимо.
И тут что-то произошло с грудной клеткой и
внутренностями Федора, потому что в них внезапно ввалился не только мировой
театр Джулио Камилло, но и
все небо со звездами, которые оказались теперь живыми и корявыми, и еще кто-то
плакал там внизу, будто бы баба, которую Федор как-то раз в другом городе
обидел, а сейчас жалел и поэтому выл вместе с ней. И от этого все, что он видел в
жизни, взяло и расширилось и сузилось одновременно, а из груди Федора, которых
теперь у него было отчего-то две, вылетели из одной – смех, а из другой рыдание,
и непонятно как стали одним и тем же.
Потом
он глянул на длинный барак с раскрытыми окнами, напротив которого стоял, и
понял, что все знает про все, глядя только на один треснутый уголок в окне
этого барака. Знает про себя, и про Наталью, свою жену, и про смерть и
оживление людей, птиц и насекомых, для которых каждый человек в природе – это
их беременная мама. И про этого Джулио, и про свое
место в жизни и смерти. Тело его распечаталось для далей, и цветов, и
незнакомых больших и маленьких женщин, которые теперь были ему сестры. И тогда
его тело повлеклось вверх, как летняя ветка жасмина, несмотря на то, что
оставалось тяжким, мозолистым и наколотым синими словами и фигурами. Тут Федор
чего-то испугался, дрогнул и враз отяжелел снаружи, и
его тут же вдавило пятками в землю. Он потерял равновесие и сел задницей на траву. – А! – сказал Федор и тряхнул головой.
Воротников стоял рядом, и по ботинку его полз какой-то мелкий жучок. Голова
Федора была как кучевое облако и все еще тянулась плыть по небу, но уже не
могла.
–
Только мы способны летать по-настоящему, – сказал Воротников, протирая свои
темные очки носовым платком. – Птицы не способны.
Он
спрятал платок в карман и протянул Федору руку.
Вот
что еще остается добавить. Антигона стояла на коленях и закидывала мертвого
брата-осу землей. Если делать это так, что Бог владеет тобой безраздельно, то
забываешь про маску и про сцену, они сами себя сейчас помнят, и тебя они помнят
тоже. Это и есть настоящий театр памяти, который придумали люди, танцующие
вместе с воскресшим богом Загреем в лодке на колесах.
Бог лелеет твоего мертвого брата и твои живые руки с землей, и пусть тебя
зовут, допустим, Зоя, а не Антигона, а твоего мужа сейчас закапывают где-то на
Колыме совсем другие, а не твои руки, – Бог все равно любит тебя и лелеет. И в
этот момент, когда ты, плача, впускаешь его в себя, то сама начинаешь оплакивать
его и лелеять, потому что это единственное, что у вас осталось – вы сами: Бог,
лелеемый Зоей, и Зоя, лелеемая Богом. И когда такое случается, то земля
начинает помнить себя сама и деревья тоже, и даже колодцы и переулки. И слезы
льются на белые Зоины ноги, а сосед по пьянке поет за
стенкой «Катюшу», разрывая трофейный аккордеон напополам, и скоро опять будет к
тебе ломиться, но ты ему опять не дашь. А утром так даже и пожалеешь. В
сущности, хороший человек, только больной. Фронтовик, контуженый,
жена бросила, пока воевал, детей нет, чего с него, бедолаги, взять.
–
Где же ты, Офелия, – пробормотал Воротников, – где же ты, девочка?
33
Мало
кто знает про близнеца Элвиса, который погиб при родах. Погибший близнец, как
правая рука или правое сердце, – фантомная боль остается на всю жизнь, одна на
двоих, никто не уходит из мира касаний, не оставив по себе замены – фантома
боли. Фантом боли никакой не фантом – думаю, что это мы сами и есть, но в нашем
невидимом платоновском аспекте. Как бы то ни было, для невидимого близнеца
Элвис был видимым фантомом. Все видимое без любви – фантом. Но если Элвис
влюблялся или пел, то он переставал быть фантомом, а проводил в фантомный мир
реальность своего брата-близнеца.
У
каждого есть погибший брат-близнец – кого-то на войне убили, кто-то погиб при
родах или в авиакатастрофе. Он-то и проводит нас в мир невидимый, где все
рождается и все решается – в мир причин. И тогда мир причин вторгается в мир
следствий и вносит в него удивительные вещи. Вот, например, бабочка летит – и она
от этого яснее звезды или всей мировой истории, яснее и весомей. Или Элвис
поет, и в сердце входит что-то такое, что потом улетает, как бабочка, а золотая
пыльца, словно звезды ночью, гуляет по распахнутой окном груди и зовет тебя за
собой, понимая, что ты – это фантом.
Элвис
очень любил брата и перевоплощался в него, хотя брат уже мог жить на луне или в
лунных джунглях, а иногда был черепахой. Однажды, переезжая Миссисипи на
поезде, Элвис ясно почувствовал брата как быка. Одного из тех, на которых стоял
мост. Вода огибала своим течением брата-быка, лаская, стирая его серые камни и
цемент, она была серая и великая вода великой реки, в которой водились
чернокожие русалки и ацтекские рыбы с глазами пророков. Пока мост дрожал и
грохотал, Элвис увидел брата, на котором держался путь, и заглянул ему прямо в
глаза. Вот тогда Элвис понял, что такое любить другого как себя. А раз мост
держал и всех остальных пассажиров, то Элвис вспомнил тот госпел,
в котором пелось о второй заповеди, и уже любил всех пассажиров, которых они с
братом держали своими встретившимися и окрепшими от любви глазами.
На
этом мосту Элвис приблизительно понял, как ему надо петь и жить – как будто над
великой рекой течет другая невидимая река – жизни их с братом, – и непонятно,
кто из них есть, а кого из них нет.
Он
это понял, когда на одном концерте он пропал, и возник лишь тогда, когда ему
стали аплодировать. С тех пор он стал пропадать, пока пел. Куда он пропадал, он
объяснить не мог, но там он становился рекой, и братом, и чайкой над речкой, и
скопой над степью. А еще домохозяйкой, готовившей ужин, как Грейс Вернон, или кукурузным початком, но даже не ими –
меняющимися и текучими, а тем смутным и огромным, на фоне чего они только и
могли быть и меняться.
Это как будто в грудь попадала сладкая земляника или даже птица-воробушек со сладкой и
красной ягодкой в клюве, а потом вдруг расширялась сразу во все стороны, уходя
за сцену, зал, зрителей, а потом за Америку и за звезды – туда, где жил его
брат, который теперь был там, откуда произошел мир и пение Элвиса. Самое удивительное заключалось в
том, что птица с красной ягодкой в клюве не разрушалась и не исчезала ни по
дороге за край мира, ни обратно. И если б она исчезла, то душа Элвиса, вполне
возможно, и не нашла бы пути назад.
А
еще раз он ощутил брата как ангела с платиновыми глазами, но это только так
говорится, что с платиновыми глазами. Глаза у него были, ясное дело, и платина
в них тоже, но платиновых глаз – этого конкретного предмета, конечно же, не
было, но как-то же надо про них сказать. И такие серебряно-платиновые глаза он
увидел не от того, что глотал таблетки или, например, делал инъекции, а потому
что в это время был фантомной болью умершего и ставшего новым и не выразимым
обычными словами в мире причин брата.
Но
он смотрел и увидел в платиновых глазах ангела-брата глаза Грейс, а вернее, тот
мир, откуда они берутся, и тогда его тело не выдержало этой красоты и
достоинства, его ноги свела судорога, и Элвис потом два дня не мог ходить. Так
всегда бывает при встрече с великой красотой.
Элвис
работал на износ, записывая по 37 дублей одной песни, чтобы добиться
правильного звучания. Жаль, что с Присциллой у них
так ничего и не вышло, вот если бы ей всегда было четырнадцать лет, а ему
двадцать, как тогда, в Германии, где он ее увидел впервые, тогда еще могло
что-то выйти, потому что Германия была братом Элвиса, а Присцилла
была ему тоже братом и сестрой.
В
последний год он дал 57 концертов, распластываясь по сцене, как огромный белый
тюлень, проглотивший луну, и теперь она каталась у него в животе, как ядро, и
поэтому он не мог как следует оторваться от пола, и
все же он танцевал. Его поддерживала целая толпа народа, таблеток, маленьких
человечков и розовых дев. Их мало кто замечал, но именно их райский танец
прочитывался в неожиданно изящных и завораживающих движениях располневшего
Короля рок-н-ролла и, по-прежнему, сводил зрителей с ума.
Потом
Элвис стал меньше чувствовать брата, и фантомная боль перешла ему в сердце. К
нему пришел ангел с лицом, похожим на черного проповедника из Мемфисской церкви,
– черным с выпученными желтоватыми белками. Он сказал ему всего несколько слов:
Элвис, люби маму. Она у вас на двоих одна. Мертвых и живых ничто не разделяет.
Это одно и то же существо.
От
Heartbreak Hotel
до Love
Me
Tender
он искал разницу, но не нашел. Смерть и жизнь не хотели разлучаться, и черный
ангел с глазами навыкате повторял, что для ангелов нет ни правых, ни виноватых
и ни живых, ни мертвых.
Элвис
любил снег и волков. Однажды он хотел сочинить песню о волке, но у него ничего
не получилось. Он попробовал заказать ее одному знакомому парню, но тот сказал:
Элвис, на фига? Однако волк, поющий вместе с ним
песню, был дорог Элвису, и однажды он купил волка, и тот жил у него дома.
Как-то они разделись догола – Элвис, потому что разделся, а волк от лунного
света, и вместе спели гимн вечности, сидя на краю плавательного бассейна, в
котором плавала луна. Потом волк куда-то исчез. Элвис подумал, что это приходил
его брат, потому что именно в брате все теперь исчезало и появлялось снова, но
уже неузнаваемым. Например, исчезал автомобиль, а вместо него появлялась
девушка в красной мини-юбке и с накладными ресницами. Или исчезал голос, а
вместо него по апартаментам в «Империале» пробегала крыса.
Как-то
на ярмарке попугай вытянул ему билетик, где было написано: Бог не уничтожает
врагов, он уничтожает вражду.
Но
все равно Элвис злился, и однажды расстрелял свой розовый кадиллак,
выпустив в него всю обойму из револьвера, который носил с собой, как
Маяковский, с которым у Элвиса были общие родственники и знакомые, но ни Элвис,
ни Маяковский об этом не знали, потому что они были кораблями и городами.
В
жаркий день августа 77 года Элвис сидел на унитазе в своей роскошной уборной и
читал «Scientific Research for
the
Face
of
Jesus».
Он знал, что читает о брате и вот-вот встретит его снова. Потом буквы брошюры
ссыпались за лист, а сам он упал на пол. Он лежал в голубой пижаме, и голая его
рука, синяя от уколов, несколько раз дернулась, словно прощаясь с девушкой с
поезда, покидающего вокзал.
В
тот же день Серега Чешенко разгружал в Универсаме на
«Светлане» ящики с фруктами. Чувствовал он себя отлично. Вчера он слегка
перебрал, но укол опия поправил дело. У него оставалось еще на две дозы. Он
спрыгнул с грузовика и пошел к туалету через дорогу. Он миновал фонтан у кафе
«Ромашка», обошел кучу угля, вываленную самосвалом во дворе его дома, и зашел в
туалет. Там он упал на грязный пол и больше не шевелился.
Возможно,
Элвис приходился братом и Сереге, а может, Сереге приходился братом
брат-близнец Элвиса, в котором Серега исчез, как автомобиль или голос, чтобы
появиться снова совсем в другом месте и в другом обличье. Потому что никто и
ничто не пропадает без остатка, чтобы не появиться снова. И если он не
появляется в том же виде и в ту же секунду, в которую исчез, то лишь потому,
что ему так больше не хочется, и он готов попробовать что-то другое.
34
Лева,
сказал Савва, мы давно тут ходим? Он, может, сказал бы и по-другому, но
остальные слова разбежались во все стороны, пока воздух поднимался из красных Саввиных легких к горлу и там, завихряясь
вокруг себя и связок, нашел только эти слова. Савва сказал так, потому что
другими словами сказать не смог. Другими словами он мог бы сказать минутой
раньше или минутой позже, а сейчас воздух поднялся к губам только с такими. А Савва стоял на камне посреди мелкой горной
речки, которая билась, сияла и блестела зайчиками, как сестра перед танцами, а
Савва хотел из нее напиться. А когда Савва эти слова сказал, то сразу забыл их.
Он стал с речкой одно и то же, когда сделал из своих ладоней и пальцев с
разбитыми суставами ковш, зачерпнул им холодной воды и глотнул. Савва тут же
стал речкой, а речка стала Саввой, помимо любых слов, которые он сразу же забыл,
и других, которые он еще не вспомнил, потому что они еще не поднялись вместе с
хрипловатой струей к Саввиным связкам, а это из-за
того, что Савва стал с речкой одно.
Камушки
внутри Саввы сдвинулись и заблестели, он почувствовал себя водяным, весь в
репейниках, и водорослях, и утопленницах-русалках, которых видно под луной, а
под солнцем они носятся, как серебряные облака по краям берегов, цепляясь за
кусты, ранясь, и от этого вскрикивая. Это потому что
в этот момент им кажется, что они опять девушки, и парень схватил их за рукав и
хочет сделать им больно, там, внутри, где они его ждут и боятся, потому что
предчувствуют свою смертную долю. Еще Савва почувствовал свежесть в глазах и
голове, куда перестали подниматься слова и мысли, а была только серебряная пыль
и глубокие подводные камни под зелеными бочагами с прозрачной и словно бы приподнятой
водой, похожей на стекло.
Это
все Савва сказал, не говоря, даже не думая, что сказал, потому что у речки
мысль сосредоточена на своем имени, вложенном в уста Цсбе,
и этого вполне достаточно. Как птичке достаточно быть птичкой, а камню
достаточно быть камнем. Им, вообще, достаточно быть, но без Саввы они быть до
конца не могли, и для того чтобы им быть, им был нужен Савва, который бы тоже
начал быть. А когда у Саввы проваливалась память, то к нему в голову приходила
в гости какая-то прекрасная женщина-пустота, а еще за ней шла она же опять –
женщина-пустота, а потом Савва начинал быть в этой прекрасной своей женщине-пустоте,
как он хотел бы быть с Медеей, и иногда получалось.
И когда Савва начинал быть с женщиной-пустотой, то
все, к чему прикасался его взгляд, тоже начинало быть вместе с Саввой – и
водяные крысы, и плоские, высушенные солнцем камни, и бочаги с зеленой водой, и
Савва видел, как они любят его за то, что он дал им, не называя, их собственные
имена, которые он ни за что бы не дал, если бы
попробовал их назвать. Но он это не думал, потому что знал. Он знал сейчас про
все сразу, но ему это было не в тягость, и он знал, что хоть знал все сразу, но
в этом все сразу было еще много того, что он не знал, но мог бы узнать и
узнает, когда ему будет охота. Вернее, даже не охота, а когда
тот Савва, который знает то, что не знает вот этот Савва, втянет в себя Савву,
который не знает, но который уже полюбил того Савву, который знает.
Но
потом приходила какая-то новая мысль и становилась словом, приподнимаемым с
хрипловатым свистом легких. Оно закручивалось с воздухом вокруг себя и
говорило: Лева, а давно мы тут ходим?
Лева
сказал: Давно, Савва, я сам сбился со счету. И мне есть хочется.
Савва
почувствовал, что готов отрезать от себя любую часть тела, чтобы накормить
Леву, и полез за ножиком, но потом снова подумал, что Лева, наверное, не будет есть его, Саввино, мясо,
потому что Лева очень нежный и ранимый, а Савва жесткий и состоит из человечины,
которой людям питаться – значит становиться людоедами. И он сложил свой ножик с
черной пластмассовой ручкой, слегка отбитой у заклепки, и сунул его в карман.
А
где остальные, спросил Савва, потому что эти слова поднялись и могли бы
сказать: а где остальные, вот они и сказали. Но они могли бы сказать, и Савва
хорошо чувствовал это, и какую-нибудь другую лишнюю вещь, например: а где
остальные, спросил Савва, – и наверное, это тоже было
бы хорошо, Лева бы понял, но только он бы решил, что это говорит не Савва, а
кто-то еще, а Савва только повторяет, как дурачок. А кто
это говорил, Савва не знал, и от этого начал сходить с ума, но он понял, что
это только слова и мысли про то, что Савва начал сходить с ума, и если их
повторять как слова и мысли, то никто с ума не сойдет.
Потом
он увидел, как по противоположному берегу речки пробежала лиса. Она была серая
со скатавшейся шерстью и держала что-то в зубах, то ли рыбу, то ли какую-то
падаль. Савва вдруг захотел, чтобы лиса держала в зубах золотую монету, похожую
на медаль, которую ему вручили за победу в Лионе на закрытом чемпионате Европы,
и чтобы эта монета блестела на солнце и освещала бы все вокруг. Ему даже
показалось, что где-то что-то действительно блеснуло, и он покосился в ту
сторону и увидел автодорожный мост через речку примерно в километре ниже. Мост
то просвечивал сквозь самшитовые деревья, то исчезал. А иногда так его было
видно очень хорошо. «Лиса», – подумал Савва, – разве не достаточно одного этого
слова, чтобы человеку было хорошо с самого начала и без конца, вообще хорошо.
Плохо становится от того, что слов много, а лиса одна. И чем
дольше Савва смотрел на лису, тем больше уходил в воздушные коридоры своего
сердца, где, если и были слова, то не такие, как снаружи, когда они поднимались
из слегка похрипывающих легких, а они были и воздушные, и вместе с тем ничем не
отличались ни от речки, ни от лисы, но делали их такими, словно каждый из них
теперь держал в зубах по золотому червонцу.
– Все куда-то разбрелись, – сказал Лева. – Мы
потерялись, Савва. Тут, вроде, все знакомое, но только мы все равно каждый раз выходим
в незнакомое место. Хорошо, что в некоторых местах есть магазины и автобусные
остановки. Я иногда думаю, а может, все уже уехали, и мы тут с тобой одни ходим
и думаем про Офелию и Цсбе. Что-то мне все хуже
Савва, – тихо сказал Лева. – Все хуже и хуже. Я как начинаю думать про
Кукловода, меня сразу начинает тошнить.
– Лева, я нашел мост, – сказал Савва и обернулся,
чтобы сказать Леве, что он нашел мост, и для этого ему, конечно же, надо было
обернуться и сказать про мост, и Савва, оборачиваясь, сказал Леве про мост,
хоть, обернувшись, он и перестал мост видеть, но он словно прихватил его с
собой и нес, поворачиваясь к Леве, и для того, чтобы донести мост до Левы, ему надо было
повернуться и сказать, и он повернулся и сказал, но Левы не было видно.
– Лева, ты где? – позвал Савва и пошел в ту сторону,
где должен был быть Лева, и он шел, приближая эту сторону, потому что Савва
знал до сих пор, как приближать или удлинять стороны, это было чувство
дистанции, разлитое у него по телу, и сейчас его тело пошло, приближая сторону,
в которой был Лева, хоть Савва и забыл, где был Лева. Но Саввино
тело не забыло про это и принесло Савву к зеленому бочагу под обрывом, в
котором плавала спиной вверх Левина желтая куртка, а сам Лева был под водой
головой и руками, и поэтому казалось, что на воде плавает одна Левина желтая
куртка.
Савва
замычал и, не успев заплакать, прыгнул в бочаг и вытащил Леву на берег.
–
Ты что, Лева? Ты что? – сказал Савва. – А, Лева?
Он
положил Леву на спину и стал сильно надавливать ему на грудь, и от этого голова
Левы, серьезная и бледная, задергалась, как живая, но была еще мертвой, и Савва
сквозь слезы это видел и понимал. – Ты как же, Лева, ты как? – говорил Савва и
продолжал мять птичью Левину грудь, боясь сломать внутри ребро или что-нибудь
еще. Потом Савва упал на Леву всем телом и прижался к нему изо всех сил, думая,
что Лева больше не будет дышать.
–
Ой! – сказал Лева, – слезь с меня, Савва, ты меня совсем придушил.
–
Вот, – сказал Савва, – вот!
Он
слез с Левы, сел на камень рядом с водой, сгорбился и, стесняясь, заплакал себе
в мокрые ладони.
–
Вот, – сказал он, – вот ведь.
–
Савва, не убивайся так, – сказал Лева хрипло. Потом
внезапно скрючился пополам, и его вырвало чистой
горной водой, текущей откуда-то с ледника.
35
А
Николай посмотрел на Витю и ответил: не знаю. Он мог бы и по-другому ответить
Вите на его вопрос, да и хотел ответить по-другому, потому что Витя вопросы
задавал так, что ответить на них было трудно, а Николай не любил оставлять
вопросы без ответа, но Витю он любил и поэтому ответил: не знаю. Он сидел на
поваленном дереве и рассматривал свою трубу, по которой полз муравей, и Николай
его видел до тех пор, пока муравей не вполз в самый солнечный блеск и начал
пропадать из зрения, а от блеска у Николая поплыли черные пятна в глазах, и он
их прикрыл, чтоб отдохнули.
–
Джаз умер, – сказал Николай, – тока все равно его играют, – и подумал, что если
бы человек умер, то про него нельзя было бы сказать, что его по-прежнему
играют, потому что как же можно играть человека? Хотя, конечно, в театре можно,
это когда один человек играет другого, но там он играет в художественном
смысле, а вот если человек умер, то как его сыграть.
Допустим, думал Николай, воодушевляясь, потому что такие темы всегда
воодушевляли его больше, чем могли воодушевить жена или рыбалка, допустим,
думал он, воодушевляясь все больше, что человек умер и
я хочу его сыграть, это как? Да, как? Как я могу этого человека сыграть? Ну,
например, он состоит из музыки, ну, пускай из звуков – глаза это чао бамбино сорри,
губы, к примеру, бесаме мучо,
а белая полная грудь с сосками, как у Венеры Милосской,
глядящими немного вверх, но не сильно, это ай джаст
колл ту сей а лав ю. Если
такой человек умер, то для того чтобы оживить глаза, надо сыграть чао бамбино сорри,
а чтобы оживить грудь, надо сыграть ай джаст колл ту
сей а лав ю. Но человека по частям не воскрешают, не
может, как у лягушки, у него одна нога ожить и дергаться, а все остальное не
ожить. Если одна нога оживет, то кому такой человек нужен? Но
тут Николай задумался и потом решил, что если Маша, не дай бог, умрет, и после
этого оживет только одна ее белая нога, то он все равно согласен ее любить и
даже засыпать с ней, целуя ее и любя, словно она и есть вся Маша, словно вся
Маша находится прямо здесь, в этой своей ноге.
Конечно,
сейчас могут поддерживать жизнь в отдельных органах – в сердце, например, или,
например, в почках, но для оживления всего человека этого все равно
недостаточно, тут надо сыграть всю музыку сразу – музыку надо играть сразу и
для печени, и для почек, и для глаз чао бамбино сорри. Но
если бы он сыграл музыку всей Маши для ее одной ноги, с которой он засыпает, то
тогда бы из фантомной боли утраченного Машиного тела появилась бы сама Маша с
руками, носом и сладким влажным языком, от которого Николай сходил с ума, что
она им и говорила и делала все другие вещи, про которые он никому не скажет.
Разве
фантомная боль не энергия? – думал Николай. – Еще
какая энергия.
–
Витя, – сказал Николай, – как ты думаешь, фантомная боль это энергия?
–
Ты мне на вопрос не ответил, – рассердился Витя.
–
Не знаю я про Нинку, – сказал Николай. – Похоже, что у нее никого нет. Зачем ей
кто-то? У нее есть ты. А раз ей никого не надо, и у нее есть ты, то как у нее может быть кто-то другой.
–
Это правильно, – сказал Витя. – Мысль правильная, только если у нее все равно
кто-то есть, то твоя мысль ничего не стоит, и она просто говно, а не мысль.
–
Ничего не говно, – сказал
Николай. Он хотел было добавить что-то еще, но у него не нашлось идей.
–
А где все остальные? – спросил он Витю. – Куда они подевались. То вместе все
шли, а то никого нет.
–
Мне кажется, что мы с тобой и есть все остальные, – сказал Витя.
–
Но еще были же люди, – сказал Николай. – Воротников был, Медея, Савва.
–
Я давно ничего не пил, – сказал Витя, – смотри, у меня живот впал. – Он закатал
рубашку и показал бледный живот с провалившимся пупком.
–
А ты хорошо сложён, Витя. Для саксофониста в самый раз. Знаешь, я думаю, что
если сразу сыграть ай джаст колл и чао бамбино сорри,
то оживление начнется. Знаешь, брат, что мы с тобой тут открыли, пока блуждали
по этим горам? Мы открыли, как людям не умирать. Только играть надо так, что
как будто в музыке все и дело, а раз это действительно так, кто б тут
сомневался, то мы будем друг друга оживлять. Либо ты меня, либо я тебя.
–
А ежели мы вместе дуба дадим? – мрачно сказал Витя.
–
Как это?
–
А вот так. Возьмем и помрем разом, как Минин и Пожарский. Не, чего-то ты,
Николай, не додумал.
–
Как это разом, как это разом? – рассердился Николай. – Мы что с тобой, в одном
танке, что ли, едем? Мы же свободные люди! И Пожарский не помер, учти.
–
Бессмертный, что ли?
–
Я не про это. А про то, что он потом уже умер, после Минина.
–
Утешил. И что тогда?
–
Ничего, – сказал Николай, – ничего. Такие, как ты,
всегда подрезают идею на корню.
Смотри,
сказал Витя и ткнул пальцем.
Между
деревьев, разошедшихся в стороны из-за дороги в булыжниках, высилась белая
гора, которую Витя сначала принял за облако, но потом понял, что это не облако,
а снежная вершина, белая от нетающего снега, потому что на такой высоте снег
всегда остается белым и никогда не тает, раз он на такой высоте.
Когда
Витя ее увидел, то обрадовался, будто бы все сразу стало хорошо и с Ниной, и с
ним, и с Николаем. Белая вершина на синем небе смотрела на
Витю издалека, а он думал, что она смотрит на него вблизи, и как это хорошо,
когда ломишься через какой-то орешник или чертополох, за шиворот сыплются клещи
и всякая сволочь, ты всех потерял, тебе никто не может ответить на твой вопрос,
ты устал и в это время еще даже не заметил, как на тебя смотрит огромная
снежная гора, а она уже смотрит.
Глянь,
Коля, сказал Витя. И Николай тоже увидел белую гору. И они сели на самом краю
поляны и свесили ноги вниз, туда, где на триста метров ниже, под ними, текла
речка, и шум ее раздавался в ушах, а зайчики так долетали до самых рубах и лиц
и играли на них.
–
Ты только держись за что-нибудь, Витя, – сказал Николай. – Не забывай про наше
открытие.
–
Ты сам держись, – сказал Витя. – Тут если сорваться – мокрого места не
останется. Тут уже Осетия недалеко. И Чечня тоже, – сказал Витя. – Они сюда
некоторые забредают. Сам встречал.
Они
сидели и смотрели на гору. Николай вцепился одной рукой в ствол деревца, а
другой незаметно придерживал Витю за штаны, потому что Витя был забывчивый.
Потом гора незаметно стала розовой, потом синей, а после зеленоватой. И тогда
из-за нее выкатилась луна.
36
Дороги
в горах идут не так, как дороги в полях или в лесу. Вообще-то, это немного
смешно, потому что, если вдуматься, то дорога это не самостоятельная вещь, а пустое
место, вдвинутое в ландшафт, чтобы он тебя обступал по бокам, а не принимал
прямо себе вовнутрь. Дорога располагает к обзору, и поэтому она близка к музею
и его развешанным вокруг картинам.
Став
частью ландшафта, ты его не воспримешь, это раз, и никуда не доберешься, это
два. Не доберешься, потому что ландшафту никуда добираться и не надо, а раз ты
им стал, то не надо и тебе. Но человек отличается от ландшафта тем, что ему все
время куда-то надо, даже если он еще и не решил, куда именно. Поэтому он отъединяется
от ландшафта сначала мысленно, а потом при помощи дороги. Дорога всегда
приклеится к ногам человека и разъединит любой ландшафт – пустыню, степь,
лесостепь, джунгли, ну и все остальное тоже, включая вечную мерзлоту с ее
кустиками.
Я
бы сказал, что и в постель человек тащит с собой дорогу, как бы ее серпантинный
разворот, совершаемый в беспамятном сновидческом
состоянии, которое кончается утром. Про развороты – особый разговор. Они могут
совершаться по-настоящему тогда, когда меняется цель или ты сам впадаешь в измененку. То есть когда сильно пьян или вдохновлен, или ты
влюбился так, как никогда до этого. И чем сильнее разворот, тем больше ты
меняешься на выходе из него, и тем неотвратимее ты оказываешься на другом
этаже.
Когда
просыпаешься, то ты всегда пришел оттуда, где тебя не было. Может, оттого сон
часто сравнивают со смертью, что, похоже, наутро из постели вылезаешь не ты, а
кто-то хоть немного, но другой.
Но
Медея сейчас размышляла об измененных состояниях, связанных, в основном, с ее
общениями с мужчинами. У нее была большая грудь и лунное тело по ночам. А днем
у нее было солнечное тело. Она это знала, и знала, что мужчин к этому влекло,
причем одних мужчин влекло ее лунное тело с чуть ртутным отсветом кожи на
плечах, губах и на животе, а других – солнечное. Это когда ты делаешься выше
ростом даже без каблуков, и смех твой становится как
будто у тебя в груди раскачали небольшой такой колокол, зазывный и мелодичный.
И тогда все думают, что ты богатая, и не только из-за денег, но сама по себе, и
любой несчастный мужчина (а в каждом из них с детства живет несчастье) спешит
укрыться в твоей солнечной тени.
Но
так было сначала. А потом лунное тело стало появляться днем, а солнечное ночью.
И многих это пугало, но не Савву.
Медея
разбила себе ноги на горных тропках и устала. Сейчас она брела вдоль тропинки
под нависающей скалой, потому что услышала шум речки, а скала нависала над ней
вместе с растущими из нее деревьями и кустарниками. Какая-то птичка бежала перед
Медеей по тропинке и оглядывалась на нее.
Днем
она вышла было на шоссе и тормознула машину. Там сидел
какой-то козел и курил сигару. «Откуда, говорит, такие чудеса берутся в горах?
Садись, незнакомка». – Сам ты козел, – сказала Медея и не села. Знает она такие
разговоры и все эти вонючие сигары. Вообще-то она
потом решила, что этот тип, может, был и не козел, а просто сигара у него была
не очень удачная, а сам он мог козлом и не оказаться. Но если бы он оказался
козлом, да еще и с этой вонючей сигарой, то он был бы
таким же, как и все остальные, которые говорили про чудеса в горах или еще где
при первой встрече. Она ему не чудеса, он даже не знает, как ее зовут, а
думает, что сейчас у них начнется. Он ничего не знает ни про
солнечную ее кожу, ни про лунную, и не знает таких
слов, как Савва, потому что таких слов вообще больше никто не знает. Если б он
еще был без этой вонючей сигары, то она, может быть,
еще и села бы, но он дымил, как паровоз в старых фильмах. Нет, он, конечно, не
был старым, он был очень даже ничего, если уж говорить честно, и, если бы не
сигара, она бы, наверное, и села, но с сигарой он вполне мог оказаться козлом.
Ее отчим все время курил эти тонкие сигары, и был он большим козлом, это она
точно знала, да уж, имела возможность убедиться.
Она
вышла к берегу речки и пошла по мосту. Речка была широкая и мелководная. Она
бежала через гальку тысячами быстрых ручейков, блестящих, как шоколадная
фольга, под солнцем. Когда Медея ее переходила, то почувствовала свежий холод
воды, и настроение у нее поднялось.
На
том берегу стояло какое-то кафе, и Медея обрадовалась, потому что
проголодалась. Но кафе оказалось то ли заброшенным, то ли закрытым. Лампочки на
вывеске с надписью «Пацха Ачишхо»
были частично выбиты, а на дверях висел замок. Медея обошла здание сзади. Там,
на цементной площадке, под тенью каштана стояли два столика. Дверь в здание
была приоткрыта, а за одним из столиков сидел мужчина в шортах и что-то пил из
бокала. На безымянном пальце у него было кольцо с красным камнем, руки сухие и
породистые. Медея всегда смотрела сначала на руки, а потом уже на все
остальное. Иногда она на все остальное уже не смотрела, потому что, оценив
руки, теряла ко всему остальному интерес. У рук ведь есть лица, да. И Медея
умела их считывать. Но на этого мужчину она посмотрела внимательно и села за
соседний столик.
–
Самообслуживание, – сказал мужчина. – Там, – он кивнул на дверь, – в
холодильнике есть напитки.
Медея
встала, вошла в дверь, ведущую на кухню, и в полумраке пошла на шум
холодильника. Она взяла из него бутылку с вином и банку с кофе, из тех, что
сами разогреваются, если сорвать кольцо, и захлопнула дверцу. Холодильник
затрясся и заурчал. Медея прихватила с мойки стакан. Вернувшись за стол, она
расположилась так, чтобы можно было видеть своего соседа. Налила в стакан вина
и сделала глоток. Вино было горьковатое, красное, немного терпкое, то, что
надо.
Дальше
вот в чем суть, если уйти от стандартного повествования, которое, уверен, всем давным-давно набило оскомину. «Он встал», «она
сказала», «у нее были пышные волнистые волосы» – знаете, вы, конечно, можете
считать, что это и есть настоящая писанина, а по мне
так все это лишнее, неприличное даже, как разбавленное пиво, от которого
тошнит. Я думаю, что когда хочется блевать от
литературы, то наступает миг пробуждения. Вам, может, не нравиться, что я так
говорю, но это мое личное дело, я вам свою точку зрения не навязываю. В общем,
смотрите, как там было на самом деле.
«Сейчас
она посмотрит на меня», – это думает тот тип в шортах.
Медея
смотрит на него.
«И
скажет».
Медея
раскрывает рот.
«Хорошее
вино».
–
Хорошее вино, – говорит Медея, слегка улыбаясь.
«Господи,
– думает тип. – Сейчас спросит, где».
–
Где это мы? – говорит Медея.
«В
какой».
–
В какой стране, в каком районе?
«А
я отвечу: безымянная река, безымянный сад. Она скажет, ну вот».
–
Ну, вот еще, – говорит Медея.
«И
вы тоже?»
–
И вы тоже безымянный сад?
«А
скажу-ка я ей в кои-то веки правду, – думает тип в
шортах. – Все равно ведь им чем больше
говоришь правды, тем меньше они хоть что-то понимают. Им можно выложить всю
правду про них, а они даже ухом не поведут, просто не заметят».
–
Нет. У меня есть имя.
«Какое…»
–
Какое?
–
Оно вам ничего не скажет.
«Ну,
все таки…»
–
Ну, все-таки, удобней будет общаться, – говорит Медея.
–
Ладно. Меня зовут Кукольник, – говорит Кукольник.
–
А меня Медея, – говорит Медея.
«Где-то…»
–
Где-то я про вас слышала.
–
Вряд ли.
«А!
я вспомнила…»
–
А! я вспомнила, – говорит Медея. – Мне про Кукольника рассказывал Эрик. У меня
есть знакомый такой. Он говорил, что мы все куклы, а нами правит Кукольник, а
кто правит Кукольником, неизвестно.
–
Ваш друг прекрасно все понял, – смеется тип в шортах.
«А
я думаю…»
–
А я думаю, нами никто не правит, – говорит Медея, – я думаю, мы сами по себе
свободные люди.
Ладно.
Притормозим. Этот тип в шортах, понимаете, он вовсе не тип в шортах, хотя,
конечно, вполне является и типом в шортах, но только, как бы это сказать…
Офелия, например, выразилась бы в том смысле, что это хрен моржовый, отстой, и
закончила бы на этом разговор. И, может быть, была бы в чем-то права. Но ведь
я-то Офелию пойму, а вы можете и не понять, потому что мало с
ней пока что знакомы. Но даже если и называть его хреном моржовым, то он
все равно останется типом в шортах. А если сказать, что он Кукольник, напустив
тут мистического тумана, вроде как намекнув, уж не с
чертом ли мы имеем дело, то все это тоже будет абсолютным не про то,
потому что, думаю, о чертях мы с вами знаем не напрямую, а, в основном, из
книг, от которых меня, как я уже сказал, тошнит, чего и вам желаю.
В
общем, вот что я вам скажу: этот тип в шортах – он и есть тип в шортах, который
есть одновременно и Кукольник, про которого я здесь не берусь рассуждать
логически. И он же, вместе взятый, этот тип в шортах плюс Кукольник, – он же
есть вдобавок и хрен моржовый, который и есть, сам по себе, именно что хрен
моржовый. И все это нераздельно и неслиянно, и если
вам не нравится моя манера изложения, то наплюйте и не читайте дальше, буду вам
признателен – одной книжкой в нашей с вами жизни будет меньше, и слава богу.
37
Понимаете, вот если, например, смотреть на лицо
какой-нибудь красивой девушки или не очень красивой, как это любил Ван Гог… Если смотреть на такое лицо, тут первая опасность –
застрять на подробностях. Поэтому мы обычно не разглядываем самые мелкие
детали, поры, отверстия сальных желез, красноватые пятнышки, волоски, и
правильно делаем – там мы лица не увидим. Нам же не поры нужны, а лицо. Одно,
заметьте, в единственном числе.
И поэтому мы начинаем разглядывать губы, цвет глаз
(тоже пригасив слишком сильный увеличительный эффект, чтобы не мешали красные
жилки или рельеф нижнего века), лоб, щеки. Но пока что мы все равно не видим
лица. Мы рассматриваем его части, пытаясь из их совокупности создать лицо. Но
дело как раз в том, что лицо не создается из совокупности – лицо создается из
того единого, что предшествует этой совокупности, что опережает ее. Можно даже
сказать, что то, что опередило эту совокупность черт лица, то ее и создало.
На что же нам следует смотреть, чтобы увидеть лицо?
Ну, не на пигментацию, это мы уже поняли. Но и не на рот, нос, брови и т. д.
тоже. Хорошо, тогда на что же? Может быть, на овал, включая пряди по ветру и
движение губ, выговаривающих, как они вас любят или любят кого-то другого, кого
вы не знаете… может, на овал, губы, волосы?
Конечно, можно и на овал, губы, волосы – многие,
насмотревшись голливудских фильмов, так и делают, только вряд ли они видят
лицо. Они, эти чудаки, думают, что они видят лицо, а на самом деле видят фигу. Все равно они видят сумму красивых скул, красивых глаз
и красивых зубов, а не лицо. Лицо – одно. Оно не разлагается на сумму. И его
нельзя увидеть, его можно только угадать. И вот, ежели
угадаешь правильно, то оно тебе и засияет. И прав окажется Ван Гог – не бывает некрасивых лиц, если ты эти лица
угадываешь. Если ты лицо угадал – оно всегда прекрасно. Больше того, оно
каким-то образом есть и твое лицо тоже, хотя тоже нераздельно и неслиянно.
Одним словом, приходиться заключить, что в основное
наглядное лицо – совокупность губ, глаз, рта, вложено лицо невидимое, оно-то и
есть главное. Знаете, как в дирижабль вложен воздух или гелий – вы его ни за
что не увидите. Но вот эти самые черты лица, эта их совокупность и дает
возможность нащупать это внутреннее невидимое лицо, соприкоснуться с ним,
объять глазами. И если это у вас получится, то вы увидите, что у такого лица, у
лица как такового, не может быть рождения и смерти, что оно было всегда. И
когда вы от души говорите своей любимой «ненаглядная», вы об этом на миг
догадываетесь и даже иногда пытаетесь это выговорить, но слава богу, что не
получается ничего, кроме жалкого бормотанья и телячьего мычания. И вот в этот
момент вы чувствуете такое родство, что даже почти понимаете, что ваше лицо и
ее лицо это одно и то же лицо.
И вам так хочется сблизиться дальше, что вы
начинаете обычный и прекрасный процесс разоблачения любимой от всего лишнего и
слияния с ней всем смертям назло. И вот тут-то вы и допускаете самую
распространенную ошибку. Вы пошли по ложному пути. Вы сходили к проститутке в
поисках бога, а не соединились с любимой. А секс дан на то, чтобы подвести вас
не к проститутке, а к самому глубокому слиянию ваших лиц и ваших тел и ваших
жизней, к тому самому, от которого вы откололись, когда решили сюда придти.
Сюда, я имею в виду – сюда, на Землю.
И вот, чтобы зритель не видел совокупности, а видел
и угадывал невидимое лицо, настоящий театр надевает на актера маску. И тогда,
акт за актом, через пароды, коммосы и строфы, вы
идете вместе с Антигоной – не к ее совокупности черт, а к ее невидимому лицу, в
котором вдруг узнаете ваше собственное. Этот момент
принято называть катарсисом, и это соответствует истине, несмотря на то, что
Аристотель объясняет это слово по-другому, ну, да мы за него не в ответе.
Вы спросите, для чего я здесь все это пишу в то
время, пока Медея сидит за столиком с Кукольником, и хорошо бы сосредоточиться
сейчас именно на них. Уж не воображаю ли я, что создаю тут какой-то новый вид
литературы, замешанный на отступлениях и болтовне? И я вам отвечу, да, именно
так и обстоят дела. Уточню детали. Во-первых, с литературой я имею дело лишь по
необходимости и не всерьез, а когда от нее никуда уж не деться, как, например,
имели с ней дело авторы японских пьес Но. Там она не
была главной частью события, а служила одной из составляющей общей
«совокупности», наряду с музыкой, танцем, ритмом, пением, декорацией, темпом
внутри основного темпа, сообразно со временем дня – иньского
или янского, в котором шло представление, и так далее.
И все это – музыка, танец, маска,
слова, костюмы – было, как я уже говорил, оболочкой дирижабля, обозначающей
внутренний воздух.
И если вы теперь представите, что на всей планете воздух только и остался, что
внутри этого дирижабля, а вам просто необходимо вдохнуть следующую порцию,
чтобы выжить, и вы начинаете понимать, где она находится, потому что оболочка
выдает ее присутствие, – вот лишь тогда-то вы и почувствуете, что такое спектакль Но и что такое ваше внутренне лицо. И то, что вы тогда
почувствуете, не будет литературой, факт.
Можно сказать, что то, что я здесь пишу, сочиняю,
уродую и бормочу – это повесть о моем и вашем внутреннем лице, если, конечно,
вам до него есть хоть какое-то дело. Мне – пока что есть. Потому я и продолжу.
И если средства к его обнаружению покажутся вам неформатными и утомительными, я
не буду на вас в обиде. Я-то хорошо знаю эти средства, я, можно сказать, с ними
сжился, и поэтому скажу, что дело не только в них, но все ж без распорок
дирижаблю не летать. Знаете, главное из них – юмор. Не реготанье
шашлычников и их полнотелых, как правило, подружек
над неведомо чем, а юмор, поймите меня правильно. Об остальных средствах я
здесь говорить не буду, к тому же это тайна.
А что касается вставок, дополнительных историй,
песенок и скучных отступлений (лучших на свете!), то здесь я могу не без
некоторой гордости вспомнить такие некниги,
послужившие мне образцами, как «Дон Кихот», «Моби Дик» и «Мертвые души».
Не знаю, как вам, а мне они помогли почувствовать
присутствие не только их внутреннего лица, но и своего собственного тоже. И это
было как раз в то время, когда на всей планете Земля кислород для меня остался
лишь внутри оболочки дирижабля, и больше его не было нигде. Я все обыскал, что
было возможно. Я искал даже там, где искать не стоило. Но я ничего не нашел.
Абсолютно ничего. Впрочем, это детали.
38
–
Одна эпоха не помнит про другую, – сказал Кукольник.
«Как
мой Савва, – подумала Медея. – Надо сказать ему, что он эпоха».
Они
сидели за одним столиком, было слышно, как у моста шумит вода, и еще иногда
трещали, подлетая к веранде, большие стрекозы, будто один жесткий целлофановый
пакет быстро-быстро терли о другой, а потом выбрасывали. Медея смотрела на свои
облупившиеся ногти и жалела, что их нечем исправить, и еще думала, что от нее
пахнет костром из-за ночевки в лесу. Ей нравился незнакомец, и она сказала:
–
Я тоже стараюсь много чего не помнить. А зачем?
Она
так сказала, а от стрекозы пошла краткая радуга, похожая на рисунок бензина в
луже, когда та пронеслась, треща крыльями, сбоку от столика, в солнечном луче,
огибая увитый плющом столб, – как вспыхнула.
–
Между тем, – сказал незнакомец, – совсем недавно закончилась целая эпоха, о
которой вы даже не подозреваете.
–
Почему же не подозреваем? Мы подозреваем, – сказала Медея. – Всегда и всех. –
Она улыбнулась. – Что за эпоха?
–
Я бы назвал ее так, как в учебниках никто не называет. Я бы назвал ее сентиментальная
эпоха, – ответил незнакомец, глядя на лоб Медеи с улыбкой.
–
Я знаю, – сказала Медея. – «Унесенные ветром» я
смотрела. Мне один парень показывал по компу.
Завлекательная история.
Она
опять посмотрела на ногти и вздохнула.
–
Там все про любовь. Непонятно, чего они мучаются два часа подряд…
–
Сентиментальная эпоха началась давно, – продолжил незнакомец, – и
достигла расцвета в XX
веке. В нем же она и закончилась. Ее суть, в двух словах, заключалась в том,
что в жизни людей было что-то большее, чем их собственные жизнь и смерть. Как
бы это сказать на романтический манер – за один ваш взгляд я готов отдать
жизнь.
–
Мне тоже такое говорили.
–
Но тогда такое говорили всерьез.
–
Мне тоже говорили всерьез, – обиделась Медея.
–
И что? Отдавали? – полюбопытствовал молодой человек.
–
Мне их жизни ни к чему, – сказала Медея. – Зачем мне их жизни?
–
И то правда, – согласился незнакомец. – Куда их
девать-то. Продолжим. Началось все это в Европе. Про Рюделя
слыхала?
–
Дольче Габбана, правильно?
–
Нет, раньше, – незнакомец мягко улыбнулся. – Рюдель
был трубадуром. Писал песни. Давно, лет семьсот назад.
–
Ох ты! – сказала Медея. Ей нравился собеседник –
вежливый такой, никуда не торопится, вина не подливает. – Семьсот лет назад,
надо же!
–
Он влюбился в одну девушку по портрету. Она жила в другой стране – в Африке, в
Марокко. Послал ей письмо со стихами. Письмо дошло. И она его полюбила тоже.
–
По портрету, что ли? Как на сайте знакомств? А чего сам к ней не поехал?
–
Знаешь, ему сначала не очень-то и надо было. Он с ней общался – как бы это
выразиться попроще? – в сердце. Писал ей стихи, и от
этого становился выше и блаженней, особенно когда совсем забывал про себя и
думал только о том, как прекрасна его возлюбленная. Он был готов отдать жизнь
за один ее взгляд. И отдал.
–
Без шуток, что ли?
–
В прямом смысле! Сел однажды на корабль и поплыл в Марокко. По тем временам –
путь неблизкий. Во время плавания сильно заболел то ли холерой, то ли
лихорадкой. На берег его вынесли, когда уже был в агонии. Она его встречала на
пристани, и он увидел ее, как мечтал, поцеловал край платья и умер в
блаженстве. А она ушла после его смерти в монастырь.
–
Ну почему, почему? – расстроилась Медея. – Нашелся один приличный человек, и
тот помер от холеры. Болезнь-то поганая, это когда
умирают в собственном поносе с кровью, я знаю, читала, когда санитаркой
работала. Вот ведь не повезло мальчику…
–
В том-то и дело, что сам он считал, что повезло.
Незнакомец
помолчал, побарабанил ногтями по столу и отпил глоток вина.
– Ему, с тогдашней поэтической точки зрения,
удалось, наверное, главное, – продолжил он, разглядывая вино на просвет, –
соединиться с любимой, как говорится, в духе. Тело пошло на корабль, повинуясь
духовному зову, как такса за хозяином, но главное было не в теле, главное было
за его, если можно так выразиться, пределами. Он полюбил. Полюбил не видя,
полюбил по портрету. Он увидел ее глазами сердца – подлинную, простую и
прекрасную, так сказать, вне пространства и времени, окутанную пламенем
вечности. Тогда это умели. Не все, конечно, но случаи были. Скажем так – у него
получилось пройти туда, где возможна встреча с подлинником – подлинником ее и
себя.
–
Когда меня любят, – сказала Медея, глядя от сильного чувства в сторону, – я
тоже встречаюсь с подлинником.
Она
вспомнила, как ее любил Савва на морской гальке, и в мужском туалете, и в
сквере рядом с рестораном «Волна», и в душевой санатория «Чайка», и как это
было прекрасно, и как она кричала из самой глубокой глубины души и тела
–
Да, – сказала она, – я знаю, про что вы говорите. Просто сейчас все немного
по-другому.
–
Сентиментальная эпоха, установка
которой была на наличие ценности, превышающей твою жизнь, привела к созданию
великой культуры и к мировым войнам, в которых погибло, в общем и целом, не
менее ста миллионов человек в одном только XX веке.
–
Ох! – сказала Медея. – Ох!
–
М-да, – сказал Кукольник и продолжил: – Сентиментальная
эпоха ценила не столько сам результат действий, а то воодушевление, которое
испытывал ищущий этого результата. Поэтому у Жофре Рюделя не было цели обладать возлюбленной, у него уже было
все, что он хотел – чистое состояние возвышенной свободы, сопутствующее такому
бескорыстному стремлению. А это и есть настоящая свобода. Любить, а не быть
любимым, понимать, а не быть понятым, утешать, а не быть утешаемым.
–
Это кто сказал? – Медея почувствовала, что волнуется, но не смогла понять,
отчего. Она достала расческу из кармана, покрутила в руках и сунула обратно.
–
Франциск из Ассизи.
–
Как это не быть любимым? Не хотеть, что ли, чтобы тебя любили? Как это?.. Пусть
тебя никто не любит, что ли, а ты, давай, всех люби, что ли? Под всех ложись,
что ли? Это неправильно.
–
Некоторые считают, что это формула свободы. Но зачем тебе свобода, Медея? Ты ведь
даже не знаешь, что несвободна. В этом твоя свобода. И, пожалуйста, забудь все,
что я тебе сказал.
–
Я свободна, – сказала Медея. – Да, свободна.
–
Конечно, – сказал Кукольник, – кто бы сомневался. Конечно, ты свободна, Медея.
–
Еще бы!
Они
помолчали.
–
Принести еще вина? – спросил Кукольник. – Вино хорошее, саперави – сто такого
лет не пил.
–
Неси, – сказала Медея. Она не шевелилась. Зайчики с речки гуляли по ее блузке.
–
Постой! – сказала она. – Постой! Я вот что думаю. Я когда люблю Савву, то мне и
вправду хорошо. А когда меня любят, например, придурки с сигарами, мне от этого тоска. Значит, есть
тут правда, согласна. Кто это сказал, напомни?
–
Один итальянец. Франциск.
–
Когда я люблю, – заволновалась вдруг Медея, – то как
будто наступает праздник, и мне всех хочется сделать счастливыми, да. И даже
того лузера в машине, только бы он свою вонючую
сигару выплюнул. А если, наоборот, я жду, что меня полюбят, а меня не любят, то
мне тогда жить, вообще, неохота. Есть тут правда, однако, если вдуматься.
–
Ага, – сказал Кукольник. – Напала на след. Одной несчастной
стало больше.
–
Я не несчастная, – сказала Медея. – Когда-то была, а сейчас нет. У меня вон
сколько всего.
Она
повернулась на стуле и стала смотреть на речку, мерцающую, как фольга, в
шевелящихся ветках тиса.
39
Сентиментальная
эпоха это мысль, и, как все мысли, она не есть сама эпоха, но лишь мысль о
сентиментальной эпохе. Но есть мысли и мысли. Есть мысли о чем-то, а есть мысли
чего-то. Мысли чего-то являются в одно и то же время и этим чем-то
и мыслью, как, впрочем, и слова. Слова тоже могут быть о чем-то, а могут
быть чем-то. И это разные по природе слова. И если мысль чего-то
думать долго или даже не долго, но проникновенно и глубоко, то появится не сама
мысль, а то, чем она является, помимо того, что она является мыслью. Можно
сказать и так, что любая мысль является молитвой, стремящейся исполниться, но
мысль чего-то всегда исполняется, причем довольно-таки быстро. Человек,
владеющий мыслью чего-то (а она включает в себя тождество мысли и этого чего-то
в полной простоте и уверенности), становится магом и чудодеем. Поэтому мысль,
например, о Лазаре, что он не мертв, а жив, обращенная к Началу всего и с Ним
слитая, приводит к тому, что мертвое становится живым – Лазарь восстает из
смрада и праха и выходит из гробницы, как цыпленок из яйца.
Кукольник
это и есть Кукольник, который есть мысль меня. Поэтому,
можно сказать, что Кукольник, думающий в тексте обо мне, а вернее, меня, становится мной и, кажется, мне это
не очень нравится, ибо Кукольник персонаж не особо приятный, что-то вроде
олицетворения Рока, Ананке, Фатума, Необходимости и
т.д. Поэтому его мысль меня творит меня причастным
к фатуму, року и необходимости. И если я не найду выхода из этой ситуации, то
я, скорее всего, напишу еще одну книжку, про которую кто-то, в лучшем случае,
скажет, что она ни в п…, ни в красную армию, а я так и
буду ходить по этой книжке, несвободный и предопределенный, замыкая в ней круг
за кругом. Не знаю, как вам это лучше объяснить, но я чувствую, что это просто
так и есть, и в объяснениях не нуждается.
Можно,
конечно, полюбопытствовать, с чего бы это Кукольнику думать мысль меня,
откуда он про меня вообще знает? Знает! И про вас он тоже знает, потому что он
таким был задуман – знать про всех, кто несвободен, про всех, кто ходит по
кругу, даже если об этом и не подозревает. К тому же, кто я, как не Кукольник
по отношению к действующим в этой истории людям. Ведь это именно я вкладываю им
слова в уста, и действия в тело. Вот только интересно, кто их вкладывает в меня
для того, чтобы я вложил в них? Обещаю вернуться к этой мысли, потому что в ней
лежит возможность освобождения и выхода из страшных кругов страшной Ананке-Необходимости, которой подвластны боги и числа. Но
об этом немного погодя. Итак, мои герои…
Вот
они-то про меня могут знать только опосредованно, различая меня в образе Кукольника,
а тот-то уж знает меня напрямую, а почему, я уже объяснил. Писанина
– действие не столь однозначное, как думают, и китайцы, не выбрасывающие на
помойку, а сжигающие любой отработавший свое иероглиф в специальных бочках
вплоть до начала XX
века, знали, что
делают, предавая действие уже ненужного слова огню, стихии, из которой оно
вышло.
Итак,
сентиментальная эпоха есть мысль, как мысль есть дерево, Медея, Кукольник, мы с
вами и даже Вселенная, по утверждению некоторых, осознавших этот факт физиков.
Но мысль может иметь несколько выражений, даже воплощений, и одно из них –
материя, вещество, причем вещество волшебное – то сияющее, как лицо Медеи, то
плотное и мускулистое, как загорелые икры Кукольника.
Медея
сидит за столиком кафе и флуктуирует. И Кукольник сидит напротив Медеи и
мерцает. Медея выходит к поверхности своего тела из Медеи, которая на большей глубине выходит к
поверхности своего тела из Медеи, находящейся еще глубже, и так далее, и тому
подобное – такой, что ли, фонтан и зарезанная голубка. Но Медея не фонтан, хотя
абрис прически мог бы навести на мысли о схожести силуэта. Скорее Медея
голубка, а не фонтан, и все же она голубка, расположенная еще глубже в себе, чем
фонтан. Хотя чем глубже, тем сильнее.
Мы
думаем, что глубина это что-то далекое от нас и до нас не достигающее, а все
дело в степени глубины. И если голубка находится в предельной твоей глубине, в
самой, что ли, глуби глубин, то ты сразу же становишься голубкой, как только
почувствуешь голубку в своей глубине. И ты становишься голубкой, всецело,
бескомпромиссно и неотменяемо. Влюбленные знают, что делают, когда подбирают
друг для друга ласковые имена, нелепые на всякий трезвый слух, но вызывающие к
жизни целый мир щекотных метаморфоз, без которых никакому союзу не уцелеть.
Медея
это голубка, а Кукольник сидит за столиком, за которым с другой стороны сидит
Медея. И река течет, блестя сквозь ветки тиса, как фольга на солнце. А в глазах
Медеи плавают звезды, которых днем не различить, но и Медея, и голубка ткутся
отчасти их энергией и втайне это знают. Серебряным облаком, облачной пудрой –
миры, Медея, миры. Не зря любит тебя Савва, ничего на свете не происходит зря.
А если так и может кому-то показаться, то не верьте ему – вы ведь сами лучше
знаете, из чего вы состоите и чем живы.
Медея,
голубка, Медея. Сентиментальная эпоха. Сейчас вы поймете, про что это. Или не
поймете, я еще не знаю. Интересно бы все же выяснить, кто тут будет это решать?
40
В
том году Мзымта обмелела к июлю. Форель ушла в
глубокие места, а на распадках поток сверкающей и легкой воды разбивался на
множество отдельных ручейков, обходя галечные островки и неторопливо спеша к
более узким местам. Там течение опять набирало силу и мощь, вода темнела,
приобретала зеленый оттенок и ровно неслась вниз между двух отвесных каменных
скал. Ибо. Ибо глубокая зеленая вода тяжелее, чем сверкающая, потому что у нее
есть тело и воля, которой она смотрит вперед вместо глаз. Если
человеку удается смотреть волей, вместо глаз, вперед, то и реке такое иногда
возможно, потому что – что есть вода, как не продолжение человека, как,
впрочем, и камень, и солнце-сердце, и прочие другие, простые невозможные вещи.
–
Сентиментальная эпоха может быть религиозной или безрелигиозной,
но она все равно замешана на вере, – сказал Кукольник.
Он
прикрыл смуглые веки и стал пересказывать содержание тех картин, которые
пестрыми и миражными облаками плавали у него в отрешенных глазах.
–
Кончалась она после великой победы. Военных тогда любили. Особенно офицеров.
Это была народная, не рассуждающая любовь, когда ничего никому не надо
объяснять, когда все были – одно, и про военных тоже всем всё было ясно – и
мужчинам и женщинам. Офицер был особенным человеком – добрым и заведомо благородным.
Он был тем, кто выиграл страшную войну ценой своей крови. Самое смешное, что по
большей части это некоторое время, действительно, соответствовало истине.
– Там в холодильнике есть еще лед, хотите, я
принесу? – преданно глядя на дрожащие веки рассказчика, спросила Медея. – Вы
говорите, говорите, я потом принесу, – спохватившись, оборвала она себя.
–
Конец сентиментальной эпохи – это нарядные женщины на танцах в приталенных
пестрых платьях, в туфлях на толстых высоких каблуках, в чулках со швом, это
духовой оркестр на эстраде, это мужчины в пиджаках с приколотым к лацкану
ромбиком значка, говорящего о высшем образовании. Коробки дорогих папирос и
пачки сигарет без фильтра: «Казбек», «Памир», «Звезда», «Прима». В квартирах
служащих стали появляться телефоны. Коробка шоколадных конфет была серьезным и
элегантным подарком. В ресторанах пили густое сладкое вино, смеялись. Но самое
главное – это вера в то, что в мире есть бесценные вещи, за которые можно
отдать жизнь. Любовь к женщине, например. Или дружба с мужчиной. Или
стихотворение. Много читали. Все были словно бы немного гусары, сами об этом не
ведая. Все стали на время аристократами, конечно, на свой,
особый манер, но что-то такое в них сверкало.
Конечно,
это, так сказать, парадная сторона конца сентиментальной эпохи, были еще и
другие. Тяжкий труд на заводах и в деревнях, партийные суды, организованные
процессы, страх, который никуда не уходил, но, как день у Тютчева, был прикрыт
от бездны радужной и пестрой пленкой света.
Кукольник
открыл невидящие глаза и снова их закрыл.
–
На улицах появились новые автомобили – победы, ЗИМы, москвичи
– обтекаемые, словно собранные из эллипсов, беспричинно сигналящие, не
переставая; некоторые из них, ЗИМ и ЗИС-110, например, были отделаны внутри
никелем и дорогим полированным деревом. Но самое главное – на улицах
встречалось много инвалидов. Это были люди или без руки, с
закатанным и пришпиленным рукавом, или без обеих ног, путешествующие на доске с
шарикоподшипниками, издающими зловещий гул на разгоне, люди с блестящими
розовыми, в рубцах, лицами – это из тех, кто горел, – в основном, танкисты или
летчики, и, конечно же, тут были слепые, стучащие палочками о тротуар или
играющие на аккордеоне где-нибудь в переулке, рядом с портом, в
соседстве с серой собакой в ошейнике и с поводком, лежащей рядом с табуретом,
на котором разместился слепой музыкант. Большинство из них были в гимнастерках
или в старых гражданских пиджаках с приколотыми орденскими планками, но,
несмотря на это и на ауру героизма, стремительно выцветающую, они, все же, были
больше похожи на свои ампутированные конечности, чем на то, что осталось – на
самих себя. К вечеру многие из них напивались, пели песни и дрались с
родственниками, если таковые имелись. Их жалели, хоть и стремились почему-то побыстрее миновать. Но получалось не всегда. Их было много.
Они были продолжением времени, как дерево, кинотеатр или плакат с изображением
Сталина. Все понимали, откуда они вышли и кто их
обглодал – да, не повезло человеку… их брезгливо жалели. Но в инвалиде была
своя святость, своя невинность, свое эдипово
мученичество, благословляющее родное им племя, своя, как сейчас сказали бы,
смысловая тяжесть. Они были тяжелее обычных людей, они были нагружены войной,
запахом железа и пороха. Их обрубленные закатанным рукавом руки были тяжелее
любой здоровой, а культи весили больше, чем весь обычный человек. От них пахло
потом, табачным перегаром и вином. От них пахло железом. Поверьте, Медея, как
только с улицы исчезают инвалиды, люди деградируют. Они больше не стремятся отдать
жизнь за женщину или друга. Они больше не помнят, что в жизни есть то, что ее
превышает. Инвалиды уходят, как крысы с корабля. Пока они были с кораблем – это
была одна эпоха, когда ушли – другая. Только когда корабль тонет, это видно. А
когда тонет весь мир, этого почти никто не замечает.
–
Как вы хорошо говорите, – сказала Медея. – Но мир не может утонуть, люди же
умные. Ну, не все, конечно, – добавила она, подумав.
–
О состояние мира говорят преступления. Во время сентиментальной эпохи, до войны
и после нее возможны были преступления на почве любовной страсти. Сейчас таких
нет. Сейчас практически все преступления совершаются из-за денег и власти.
–
Откуда вы это знаете? – спросила Медея.
–
Изучал историю вопроса, – улыбнулся Кукольник. – Вникал.
Река
бежала вниз, потому что она бежала туда, где располагался низ. И рукава ее
зеленого цвета напоминали рукава зеленого цвета, а иногда – цвета хаки. И если
в узких местах она казалась тяжелее, то потому что эти места были действительно
узкими. Они, точно, были тяжелее, чем широкие места. Точно. Лица инвалидов
часто были бледными и без зубов, и это тоже точно, а остальные чаще вставляли
железные и реже золотые зубы. Это до начала 80-х. Странно, какими бледными были
инвалиды среди загорелых курортников. Одежда их тоже была выцветшей, бледной.
Почти все они были в кепках. Курортники были сначала в пижамах, потом в белых
широких брюках и пиджаках. Но обрубки были тяжелее. Обрубки рук и ног. Они были
тяжелее по смыслу и весу. Почти все в кепках. Да. Они были.
Одну
часть пространства организовывали удлиненными
воздушными вбросами эллипсы новых автомобилей, другую
– обрубки рук и ног. Тоже делая свой вброс. И они были венерами медицейскими и афродитами каллипигийскими. Они были мраморным торсом Аполлона из
Ватикана, перед которым ползал, сам как обрубок, Микеланджело, а Рильке писал
про этот торс, что его мрамор видит всей поверхностью, словно глазом.
Пространство вбрасывалось вовне не простором и площадью, как выходя из собора
Петра, втягиваясь им и вытягиваясь на манер капроновых чулок, а эллипсами. Часть живых невидимых
эллипсов от обрубков уходила в платаны и пляжи, а часть лакированных и словно
подмороженных светом шла на мосты и вокзалы – от автомобилей. Такие странные
прозрачные фрагменты воздуха и объема достигали квартир, летних кинозалов и
уходили в легкие вместе с дымом папирос «Прибой». Там они жили. Вместе с кровью
и словами. Вместе с мокротой и лимфой. Слова говорились разные, и слова пахли
никотином и чадом. Еще тюрьмой и наколками. Почти никто не молчал. У каждого
было свое слово. Благодаря ему. Зимой топили углем. От
подушки пахло мамой, а с крыш в июле капала расплавленная смола, которой латали
толь. Из кустов лавра вставали млечные колонны и били фонтаны с фавнами и
голыми дриадами для шахтеров. Снег выпадал днем и на следующий день таял.
Господи, как же пахло сосновой хвоей!
41
Кукольник
– это слово кукольник и еще что-то. Все дело не в слове кукольник, а в этом еще
что-то. Кукольник этим что-то может знать, а может
нет. Кукольник может знать, а может нет. Кукольник,
который не знает, это все вместе – Лидия Григорьевна, Юрка Сильченко,
Сашка Климов, тренер Чаплыгин, поэт Некрасов, фрезеровщик Николай Васильевич и киномеханник Кикоша. Не считая
остальных многих миллиардов людей, чьих имен и занятий я не знаю так подробно,
как в случае имен вышеперечисленных. Кукольник, который не знает, что он
кукольник, но все равно является кукольником, делая свое управляющее людьми
дело в анонимном соавторстве с каждым из них – это бессознательный Кукольник.
Но тот, что общается с Медеей и пьет саперави, это осознавший себя Кукольник.
Он один и тот же с тем кукольником, который не осознает, просто в случае с
Медеей он себя осознает, а в случае с Хабой ему не
открывается. В Медее есть что-то. Видимо, глаза. А может, какие-то эротические
обертоны. А может, просто ветер в прическе. Что-то. На это что-то Кукольник
отзывается самоосознанием и самораскрытием. Он мог
бы. Да. Он мог бы раскрыться и как Медея. Она могла бы сказать кому-то, что
кукольник это она. Но что-то, наверное. Наверное, что-то произошло с Медеей,
что она не стала и стала невозможной для. Того, чтобы
стать Кукольником. Видимо, в ней было что-то, что Кукольнику было не по зубам.
Таким образом ему было в ней не по зубам, что он не
мог действовать через нее вполне. И это ему мешало. Сначала он думал, что
может, а потом понял, что не может. И дело было не в саперави, или речке, или
стрекозах, а в том, что было в самой Медее, и это было ему не по зубам, а что
это было такое, Кукольник знал и никогда не любил.
«Что-то
еще» Кукольника – это Рок. Можно сказать, предопределенность. Видели. Мы
видели, как он угадывал. Даже я не могу так угадывать, что скажет Медея, а он
может, потому что он Рок. Он может. Мы думаем, что рок это котурны и Эсхил, а
это зубная паста и лифт. Но мы все равно думаем. Рок это пыль на полировке и фейсбук. И очередь на оформление багажа. И как шипит банка
с пивом.
–
Один мастер сказал, – говорит Воротников Савве (отмотаем неделю назад): –Мириады снежинок падают на землю во время снегопада. И каждая
ложится на свое место.
Они
взяли вина и меда в частном придорожном магазинчике у дороги к Воронцовским пещерам и теперь сидят на лавочке, закусывая
наскоро.
–
Как это? – говорит Савва. – Как это на свое? Она что, знала, пока летела, что
ее ждет особое место? Она что, на другое не упадет?
–
Нет, не упадет, – говорит Воротников. – Она упадет туда, куда ее приведут все
эти миллиарды последовательных событий во вселенной, начиная от первой вспышки,
образовавшей начало мира. Она не может упасть не на свое место. Когда земля
была еще газообразным облаком, эта снежинка уже упала на свое место.
Вино
они не пьют. Ждут Витю. Савва не пьет вино, потому что он алкоголик и ходит в
программу «12 шагов», а Воротников просто не пьет. Вокруг магазина, который
больше похож на нижнюю часть голубятни с окошечком для вылета голубей в вольер,
раскидано битое черное стекло, по форме напоминающее сабли. Так и валяется –
сабля к сабле, кривые и острые, – во, кто-то долбанулся! – говорит Савва.
–
И мы что, как снежинки? – спрашивает Савва через минуту. – Каждый – на свое
место? Упал, прежде чем родился. – Он задумывается. – Я вообще-то снег люблю, –
говорит Савва. – Особенно на пальмах и на автобусных остановках. Я даже
девственность на снегу потерял, можно сказать. Приехали с друзьями на дачу,
одна половина теплая, а вторая холодная. Все собрались на теплой,
топят печку. Тесно. Ну, мы плюнули и пошли с Вероникой на участок. Снегу по
колено, мокрый, скрипит. Я думаю, что с тех пор у меня
некоторые особенности сексуальной жизни связаны с тем снегом, – говорит Савва.
– Там было холодно, и у нас ничего не получилось. А потом получилось, но не
так, как мы ждали. У меня теперь, когда я с женщиной, в глазах снег летит,
каждая снежинка на свое место. А когда последняя ляжет на свое место, я тогда
понимаю, что женщина это память и что ее надо удержать через непрекращающийся
крик и вечный разрыв сердца. И я тогда кричу, потому что знаю, что сейчас не
только вспомню, кто я есть, а сейчас я вспомню, кто есть каждый из нас, и даже
кто есть птицы и рыбы. И про могилы я тоже вспомню, почему они такие пустые и
темные, когда их выроют, и вспомню, что оттуда вынуто, прежде чем их начинают
рыть. Потому что если это оттуда заранее не вынуто и не ушло, то ничего
вырыть в этом месте невозможно. И в других также. И это не только могил
касается, но и мужчин и женщин и снега тоже. Это, можно сказать, касается
каждой снежинки, если говорить подробно.
–
Я понял тебя, Савва, и согласен, – говорит Воротников. – Но у некоторых людей
не так, как у снежинок, хотя у большинства именно так. Так же, как у снежинок.
–
А в чем фишка? – спрашивает Савва. Он любит снег и потерял на нем
девственность. Однажды он растопил снег и пил его воду, и она была легкой. А
еще как-то он катался на горных лыжах и развил такую скорость, что чуть было не улетел в пропасть, но не улетел. Снег очень
красивый, особенно здесь, на юге, когда налипнет на фонари, на бордюры фонтанов
и отражается в зеленой воде вместе с облаками, или ночью выйдешь на балкон
покурить, а там все белое. Никак к этому нельзя привыкнуть. Вчера там была
глухомань и сплошная безнадежная чернота, в которой играло попсу невидимое
радио. А тут выйдешь покурить точно так же, как и вчера, – а там все белое и
все видно.
–
Фишка в самом человеке, – говорит Воротников, а Савва слышит его и одновременно
курит и смотрит на белый снег под балконом, и на крышах, и на склоне горы, и
соснах.
И
тут с ним что-то делается. Словно в сердце ему падает метеорит, и мозг его
разошелся во все стороны, и ничего не осталось, кроме света, понимания и
бесконечности. Как это все сложилось и произошло от воспоминаний о снеге, ему
не ведомо, да и не хочется знать. Снег, а вернее память о снеге, и все же, да,
снег его поднял и опустил. И поднял он одного Савву, а опустил другого. И ему
от этого стало одиноко и торжественно, и даже страшно. И теперь ему надо
сказать слово, и он его говорит. Ты Бог? – спрашивает сам себя Савва, себя
такого, в котором нет уже прежнего Саввы, а появилось то, у чего не бывает ни
имени, ни названия. И сам себе отвечает, лязгнув зубами, – да.
42
Блестит
битое стекло, похожее на черные сабли, и на нем лежит ослабевший Савва, я все
вспомнил, говорит он, и сразу опять забыл.
–
Что ты вспомнил, Савва? – говорит профессор и держит Савву за руку.
–
Я вспомнил, отчего снег летит и речка бежит, – говорит
Савва. – И кто я такой тоже. Только мне, чтобы понять, кто я такой, надо
исчезнуть. Это я помню. А остальное забыл. Как меня зовут?
–
Савва, – говорит Воротников. – Тебя зовут Савва. Хочешь еще полежать, или
пойдем дальше?
–
Еще полежу, – говорит Савва, – подумаю. – Он лежит прямо на кривых блестящих
саблях и смотрит в небо. Там бегут белые облака, и неба от этого становится
словно все больше.
Потом
он встает, и они идут разыскивать Витю.
Савву
пошатывает, но он хочет еще про снег. Еще про снег и еще. Многие хотят еще. Но
Савва хочет про снег и свободу снежинок, которая может оказаться несвободой,
если станет человеком или даже им самим, Саввой.
–
Рок существует и не существует, – говорит Воротников. – Для человека он может
существовать, а может не существовать.
–
Мне это трудно понять, – говорит Савва.
Они
останавливаются на шатком мостике из деревянных стволов, перекинутых через
узкий бурный поток, весь в пене. Савва не хочет смотреть на поток, у него от
пены кружится голова. Кажется, что сейчас ноги уйдут в сторону и станут выше
его самого. Он хватается за палку в коре и закрывает глаза. Он закрывает глаза
и хватается. Савва чувствует шершавую кору в захвате ладони, и захват ладони
захватывает головокружение, и оно останавливается.
–
Куда же он девается от человека? – спрашивает он Воротникова.
–
Для того чтобы существовать, Року нужно время, – говорит профессор, тоже
остановившись на мостике и придерживая Савву за предплечье. – Это среда его
обитания, это его еда и питье – Время. Это как для грача гусеницы, а для коровы
сено.
–
В корове живет время, я видел, – говорит Савва, – это мне понятно. А из
человека оно иногда уходит.
–
Правильно, – говорит Воротников. – Предопределению в человеке всегда нужна
жизненная история. Чтобы было то, что предшествует, и то, что следует потом.
Сначала стихи про смерть, потом дуэль и смерть, например, как у Лермонтова. Как
шестеренки – чтоб одна цеплялась за другую. Одним словом, сюжет, расположенный
во времени. А если времени нет, то предопределению просто негде расположиться.
Ему не втиснуться туда, где времени нет. Ему недоступно это пространство.
–
Я знаю, где времени нет, – говорит Савва. – Когда Медея кричит, время
останавливается.
–
Время останавливается в жизни любого человека, – говорит Воротников. – Оно
останавливается в минуты сострадания, любви и опасности. Но больше всего его
нет в минуты молитвы и созерцания. Сюда предопределению не войти. Такой человек
ему неподвластен.
–
Мне кто-то рассказывал, – вспоминает Савва, – про одну женщину. Ее звали Мария Орсич, очень красивая сербка, член тайного общества Врил, и она построила летающую тарелку в гитлеровской
Германии. Для того чтобы улететь на Альдебаран, что
она потом и сделала вместе с друзьями в мае 1945 года, им надо было лететь по
вневременному каналу. А для этого управлять тарелкой должна женщина,
находящаяся в состоянии непрекращающегося оргазма. Я вот так все понял.
–
Человек, находящийся вне времени, в области здесь и сейчас, – недоступен для
предопределения. Потому что вечность, в которую он попал, это не бесконечность
времени, а его отсутствие. И даже тело такого человека становится все менее и
менее доступно для времени. И если б оно полностью подчинилось духу такого
человека, он бы никогда не умер. Такие люди, как Чжуан-цзы
или Иисус, не были подвластны предопределению. Их снежинка вообще не падала на
землю.
–
Я понял, – говорит Савва. – Понял. Значит, из судьбы можно выпрыгнуть. Вот я и
говорю, что нужно это сделать, потому что иначе все очень плохо кончится. Все
меньше в городе живого, все больше мертвого. Море отравлено. Люди не любят друг
друга. Женщины сначала умирают, а потом уже взрослеют, и так и остаются
мертвыми душой. А помните, какая кефаль была в море? А горы? Теперь они
застраиваются гаражами, и все живое оттуда уходит. Я помню перепелок на их
склонах и как груши цвели. Куда все уходит? И все говорят, что надо что-то
делать, но никто ничего делать не может. Ни президенты, ни официанты. Может,
они знают, что делать, но, по-моему, ни у кого на это нет сил, потому что они
как женщины. Тоже наполовину мертвые. Кто их оживит?
Внезапно
Савва умолкает и смотрит в пенящийся поток. Его губы шевелятся, но никаких слов
не говорят.
–
Надо же, – говорит он наконец, – надо же! Как это я
про сербку вспомнил? Про полет на Альдебаран. Еще помню,
что эти девушки были очень красивые и ходили с длинными распущенными волосами –
говорили, что их волосы собирают космическую энергию, как антенна. Ее подругу
звали Траут, помню, надо же… Я все помню,
профессор. Сейчас, конечно, забуду, но пока что помню.
Савва
выпускает из рук опору и стоит на мостике, покачиваясь на пятках. Он улыбается.
Чувство дистанции и танца возвращается к нему. Он даже слегка подпрыгивает на
бревнах, приняв боксерскую стойку и улыбаясь. – Порхать как бабочка и жалить
как оса, – бормочет Савва, – посылая короткие свинги в воздух. Белый поток
пролетает под ним. Он легок, как лимонница. Он ничего не весит. Он как сачок с
ветром.
Мы
отмотали на неделю назад. Возвращаемся.
43
–
А где Петр Васильевич, – спрашивает Воротников у Федора.
–
В сортир пошел, – кивает Федор на желтое деревянное
здание, покрытое неровным слоем облупившейся краски.
–
Хорошо, – говорит Воротников и смотрит в сторону желтого здания. За зданием, в
овраге, растут кедры с зелеными шишками, а под кедрами расположились огромные
цилиндры цистерн с соляркой и бензином. Через овраг идет труба, прямо как мост,
исчезая в кроне дикой алычи и снова появляясь уже на другой стороне. На одном
из кедров сидит темно-бурая белка. Маленькая, без подбородка.
Воротников
идет к деревянному крыльцу длинного барака с раскрытыми, как глаза, окнами и
входит внутрь. Он заходит в первую попавшуюся комнату с приоткрытой дверью,
видит кресло у раскрытого окна, спинкой к подоконнику, и с удовольствием
садится в него. Ветерок с улицы холодит шею. На тумбочке, рядом с другим окном,
стоит зеркало с отбитым краем, в котором задержалась сине-розовая радуга. В
тумбочке, прикрытой занавеской, стоят книги. Когда по невидимому отсюда небу
проходит невидимое облако, радуга потухает, а потом снова разгорается,
медленно, словно лампа накаливания с реостатом. И предметы, кажется, что
движутся. Воротников это видит через прищуренные веки. Как движется велосипед с
рулем, почти уткнувшимся ему в плечо, движутся два оленя на коврике, все
остальное тоже.
Все
остальное тоже, потому что предметы. Предметы не могут двигаться или не
двигаться сами. Если хоть один двинулся, то и другие. Трудно предугадать, как
именно и куда, и в каком направлении, но дело не в свете и тени, а в общем. Письмо от Офелии его встревожило, но сейчас он
успокоился. Он знал, что будет делать. Предметы двигались, перешептываясь на
своем языке, который собаки слышат, а человек нет. В предметах время может течь
сразу в двух направлениях, это зависит. От того это зависит, кто за ними
наблюдает. Неправда, что в предметах только одна река и только в одну сторону.
Лева любит говорить о предметах в связи с «Божественной комедией» Данте. Мы его
еще услышим. Я так думаю. А то, что здесь есть, я не думаю. Я редко не думаю,
но то, что здесь присутствует в комнате, я не думаю. Комната эта есть не в
мысли, а она есть сама по себе и даже без слов. Как и профессор, и та молодая
женщина, что вошла в двери. Она в голубом ситцевом платье, у нее голубые глаза
и красивый рот. Длинные ресницы. Пальма шелестит за окном, и створка окна
вздрагивает. По лицу женщины мелькает зайчик. Волосы забраны вверх, белая шея,
серьги.
Воротников
подходит к ней и обнимает за ноги.
–
Что тебе, Коленька? – говорит женщина. Воротников хочет прижаться к ней
сильнее, как бы хорошо было! Хочет слиться со всем ее телом – ногами, платьем,
запахом, блеском сережки. Как хорошо было бы даже стать ей, и он продолжает ее
обнимать и что-то бормочет, что сам не может понять. Она гладит его по голове.
Мы сейчас. Мы сейчас, говорит она, поедем. Автобус скоро. Воротников утыкается
лицом ей в живот, стараясь, чтобы ему на голову. Автобус скоро придет, а нам
еще добираться. Чтобы ему на голову опустились эти прохладные пальцы, в которых
он уже. Ничего не забыла, ну что ты. В которых он уже
есть и есть. И есть в ситце, и шее, и запахе. Ему не по себя, что эта женщина
его принимает. Она его, а вы думаете, что слова. Он мучительно хочет. Как
глотка воды потом на баскетбольной площадке с нестерпимым солнцем, и потом, и
когда, наконец, кран прямо здесь, у беговой дорожки, открылся со скрипом, он
пил, пил, и никак не мог остановиться. Она была в другой комнате. К ней подошел
тот человек. И стал. Сначала пуговицы на платье, потом чулки. Легкое-легкое,
как перепелка, платье. И тени, как от пере. Да. Как от
перепелки. Бледное голое бедро. Подошел и стал раздевать, а она улыбалась. Вот
уже грудь голая и руки голые. А за окошком толь на козырьке над входом в
котельную, и по ней бежит трясогузка. Похоже, что едет на.
Что едет. Да, что едет на велосипеде, так быстро мелькают ее ножки. Бежит по
козырьку. Как будто молоко, да. Молоко и прозрачный ситец на школьной парте.
Она не кричала, у нее просто. Он потом встал и сказал. С нее. У нее просто
остановилось дыхание. А он сидит здесь в кресле, и она пришла оттуда. А тот остался,
потому что. А он сидит в кресле, и она входит, а он не видит. Он встает. Она
говорит. Встает и подбегает, уткнувшись ей в живот головой и обнимая ее ноги. И
он говорит. Она говорит: Коленька. Он говорит: мама! Ему неловко, что она
принимает его за маленького мальчика, но он ничего. Она берет лакированную
сумочку, щелкает застежкой. Ничего ей не скажет. Дмитрий, зовет она, я го. У
нее там своя жизнь, и он не будет вмешиваться. Я готова, поехали. Он говорит,
купи мне ножичек, ты обещала. Потом с трудом отрывается от нее и возвращается в
кресло. У нее на щеках румянец.
В
некоторых предметах время может течь сразу в две стороны – в молочную и
каменную. И в том времени, которое течет в каменную сторону, предмет застывает
и стареет. А в том, которое течет в молочную сторону, он становится сразу всем
– и мужчиной, и мальчиком, и даже грудным предметом, который еще не научился
говорить. И поэтому он только блаженно моргает глазами, видя ангелов и искорки,
и если к такому предмету притронуться, то за окном обязательно крикнет птичка,
и кто-то включит водопроводный кран. Солдата убивает не пуля,
а то странное существо, похожее на густые корни высокой травы, которое, прежде
чем осколок раздерет кость и вырвет оттуда мозг, опутывает гимнастерку, и
кажется, что это было накануне ночью, или даже за месяц до того, но это было и
накануне и прямо сейчас, в миг выстрела из танка. И в момент смерти он
понимает, что это потому, что время течет в любом предмете в две стороны – в
молочную и каменную. И если он понимает это глубоко и ясно, он также видит, что
времени нет, и тогда снежинки перестают долетать до земли.
44
Дверь
туалета хлопает, на улицу выходит Петр. Идет к умывальнику, моет там. На улицу,
идет к умывальнику, моет там, не поймешь, что раньше. Белка смотрит с кедра,
зверь без подбородка, моет руки, дверь туалета хлопает. Как в тумане. В тумане
все одновременно – расплывчатый свет фонаря, плеск волн, твоя походка. И
наоборот. Кто выдумал время, думает Воротников. Кто думает, тот и выдумал,
отвечает он сам себе и улыбается. Петр машет ему рукой, озирается, достает
носовой платок из кармана брюк, вытирает насухо.
–
Странное место, – говорит он. – Где же люди?
–
Может, ушли, – говорит Федор.
–
Куда?
Джип
жарится на солнце, открытые, как глаза, окна дома поблескивают. Марина и Эрик
сидят на крыльце и едят черешню. Петр подходит к Воротникову,
прячет платок в карман.
–
Никогда не забуду, Николай Александрович, вашу лекцию, когда вы рассказывали
про мосты.
Воротников
не помнит. Поглядев в светлые и даже взволнованные глаза, говорит, что не
помнит лекцию о мостах. А Петр говорит – та, где прощание с мостами в японском
квартале. Из пьесы «Двойное самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей».
–
Прекрасная пьеса, – говорит Воротников, – прекрасная, Петр Васильевич.
–
Вы тогда говорили, почему так важно проститься. Вы говорили, что проститься это
значит дать тому, с чем прощаешься, вечно жить. Что прощание это, на самом деле,
миг вечности, его актуализация.
–
Отчасти так оно и есть, – говорит Воротников. – Как и приветствие. Прощание это
просто еще более интенсивное приветствие. Предсмертные записки отрицают смерть.
Франсуа Вийон это знал и написал два завещания. В миг завещания или прощания
смерть не входит, не может. А пока они их пишут, многие догадываются, что
смерть это не то, что они думали. Что жизнь – это открытое окно с пейзажем, а
смерть это открытое окно без пейзажа. Одно и то же окно. Сразу со всем. Многие
не догадываются. Но все равно чувствуют, что такое письмо или стихотворение
дают облегчение. Когда умру, схороните меня с гитарой. Товарищ правительство.
Не грусти и не печаль бровей. Великое «может быть».
–
Пойду-ка я тоже, на дорожку схожу, – говорит Федор. –
Ехать пора.
Он
исчезает в деревянном здании, хлопает дверь. Белка на ветке, журчит вода, запах
хлорки. Нечего слушать всякую чушь. Бла-бла-бла не
для Федора – он человек конкретный.
Петр
Васильевич полуобнимает Воротникова.
Ему хочется прижать его к груди, но он почему-то не смеет, а почему, знает. Так
и с женщиной, так и с вещами, и с чем угодно. Да, с чем угодно, даже в
воображении.
Петру
Васильевичу хорошо, как никогда, ему даже Наташа сейчас не нужна, а она ждет.
На пляже сейчас, далеко заплывает. А когда смеется, губы обнажают оскал, от
которого делается страшно и жутко, и хочется скорее вжать ее в постель, хоть и
понятно, что все это кукольная мимика, кабуки, пионовый фонарь, дом терпимости.
–
Удачи вам, дорогой мой! – говорит Воротников. – Спасибо за письмо, как же рад
был с вами повидаться! – говорит Воротников. Чудак, действительно рад, и Петр
Васильевич почему-то чувствует, что это правда, и как будто они тут не час
времени провели, а словно бы неделю или даже больше. Ему радостно и легко, и он
не хочет уезжать.
–
Я… мне… – говорит он Воротникову, но фраза не
складывается, и ее тоже почему-то нельзя закончить и сложить, как и обнять Воротникова. – Мне бы… я бы… Эх!
Тут Петр Васильевич молодецки машет рукой и
идет к джипу. Ему и радостно и обидно, он думал, что разговор получится
душевный и неторопливый, глубокий такой разговор, о котором он давно мечтал, и
только сейчас про эту мечту понял, а его словно бы взяли и вежливо выпроводили.
Впрочем, конечно же, его никто не выпроваживал, он это понимает, но все равно
осадок остался. А вот о чем он хотел спросить Воротникова,
о чем поговорить? Да, наверное, о самом важном для человека, о том, о чем он и
себе боится сознаться.
Впрочем,
иногда все происходит само собой. Да, само собой, думает Петр Васильевич и
успокаивается. Вот в чем дело, вот оно – все происходит само собой, как в
японском театре Кабуки, где действием руководит карма, а актерами – озарение.
Дверь
хлопает, джип трогается, звонко хрустит гравий под колесами, и они медленно
выруливают на грунтовую дорогу.
Воротников
стоит на поляне. Ему надо побыть одному. Уйти и побыть одному. Ему надо под
землю и на небо. Ему хочется дерева и рыб. Но еще больше того, откуда они
пришли. Того, откуда дерево, рыбы, бабочка, Офелия и весь остальной мир. Откуда
умывальник, и белка, и толь на крыше. Откуда мосты и речки с отмелями под ними.
Откуда левиафан, и шакал, и холм. Ему нужно окно.
С мостами он прощался с
набеленным лицом, с красными губами, иногда в слезах, но редко. Прощайте!
Верещагинский мост (Театральный), рядом с которым,
со стороны «Светланы», он спал на железной койке в бамбуковой роще, и по вечерам
к нему приходил брат. Рассказывал, как весной компанией они ходят с обрезом,
залезая в горные дачи – выстрел в замок, металл разлетается, музыка, вино,
мебель, неумелые сексуальные игры. Сидели на койке, пили портвейн из одного
стакана. Через год погиб от наркоты. Просто упал и умер. А бамбук шумел по
утрам, и сейчас его можно расслышать тоже. Слышен первый утренний автомобиль.
Свет сквозь ресницы. Прощай, мост.
Мост в Джубге,
где хотели ставить палатку во время дождя. Поставим под ним, сказал его друг,
прямо на берегу. Но почему-то не стали. На следующий день шли в магазин –
внизу, под мостом, бурлил поток из-за ливней в горах, и ты подумал, что бы было
с вами, спящими в палатке, когда хлынула вода.
Мацестинский мост с поворотом к Агурским водопадам и загородным кафе, где ты сидел и пил
коньяк, ты был загорелый и легкий в то лето, а потом заиграла такая музыка,
какой ты больше никогда не слышал. И ты пошел к музыкантам, как зачарованный,
бросив подругу одну за стойкой.
Ривьерский. Ты вернулся тогда на родину после 10 лет
отсутствия, и вы с другом шли через белый и длинный, спустились вниз по
каменной лестнице, и там цвели акации, а на море был шторм, и вода на языке
была опять соленая. Прощай.
Хостинский, где внизу здание железнодорожного вокзала, а подальше,
между опорами, выгороженные и забранные железной сеткой теннисные площадки.
Ближе к вокзалу кафе со столиками, прямо под мостом, в виду железнодорожных
рельс. Ты там сидел с очень красивой девушкой, совсем молодой музыкантшей и пил
кофе, рассказывая ей истории, которые она перескажет тебе через двадцать лет.
Слово в слово. Всякую чепуху. А когда по мосту сверху шел грузовик, то шум был,
как от большой штормовой волны. Блестели рельсы под солнцем, и отсвечивала
белая табличка на вагоне – «Днепропетровск – Адлер».
Железнодорожный
мост через Сочинку выше по течению – вы шли по
нему с женой, ты искал последнего родственника в этом городе, держа записку с
адресом в руках. Но адрес оказался старым, вы никого не нашли, а мост со
стороны походил на ржавого динозавра. Низкий автомобильный мостик над Хостой,
в районе Воронцовки, в горах. Вы стояли на нем, соображая, куда пойти, и пошли
вниз по течению, по правому берегу, пока не вошли в тисовую рощу со свисающим с
ветвей до земли зеленым мхом. Сырое дерево, полумрак, зеленые, одетые в мох
стволы. Река, блестя сквозь ветки, делала тут поворот и рядом
с обрывистом берегом в бочаге стояла глубокая зеленая вода. И ты скинул
с себя все, что было, и бросился в нее, едва выдерживая оглушительную
ледниковую свежесть.
И
на парапете или поручне каждого из мостов сидит ледяная бабочка. Вполне живая.
Вполне может вспорхнуть. Морда твоя размалевана, и
губы красные. Глаза тоже.
Прощайте,
мосты.
Мы
идем. Держась за руки и бормоча куплеты. Кохару, Дзихэй. Оборачиваясь на мосты освещенные, отраженные. Освещенные бумажными фонарями, на Остров Небесных Сетей.
Вместе с этим воякой идем, как его, Клейстом. С поэтом и фройляйн.
Двойное самоубийство, захватывающая форма чего? Близости? Но нет – разделения.
На то и небесные сети – задержать осколки. Не дать потеряться. Ни мостам не
дать потеряться, ни островам. Ни тем, кто на них – живой или мертвый. Один или
с подругой, удавленный или зарезанный.
Мост
рядом с Лоо,
где в устье стоят катера, и кто-то выловил на уду Левиафана, а тот светился
целую ночь, пяля глаза и пророчествуя, а наутро издох.
Поезд
стоит, ты просыпаешься, в купе ничего не видно. Но ты знаешь – оно там, за
окном. Отдергиваешь занавеску. В сумерках стоит море. Как смутное зеркало,
только живое.
*
Ты
помнишь, сколько мы тут? говорит Эрик. Я не помню.
К
чему тебе, говорит Марина. День за днем.
А
где Воротников, говорит Эрик.
Ушел,
говорит Марина, но он придет.
У
Марины, когда она смотрит в окно с веером пальмы, фиалковые глаза.
Если
фиалковые глаза, значит снег белый. Значит, что он растает к марту или даже
вообще не выпадет. Каждый раз со снегом не угадаешь. Он может значить одно или
значить другое, он может даже ничего не значить, а может быть, и снега-то
никакого не было. Но глаза у Марины при этом остаются фиалковыми, это факт.
45
–
Какой человек, – говорит Петр Федору. – Умница! Окружил себя дебилами. Карьера, лучшие девки по
нем сохнут! А эти – гы-гы! И откуда он этих бомжей
берет? Главное, что за интерес? Тупые, неразвитые, не моются. От них воняет.
–
Ничего не воняет, – говорит Федор.
–
Воняет, – говорит Петр, – я до сих пор запах чувствую.
Это
все равно, куда они едут, потому что через час они приедут туда, куда хотели.
Петр будет целовать белые колени Наташи, слегка обожженные солнцем, а Федор
пить пиво с друзьями-качками за домом, под шелковицей.
Через
семь лет шелковица упадет и с асфальта двора исчезнет черное пятно от ягод,
которое начинало шириться в конце июля, достигало максимума к 10-м числам
августа и постепенно выцветало к концу лета. Как будто дышал фиолетовый негр с
огромной грудью и живущий не во времени людей, а во времени деревьев, где все
медленнее.
У
деревьев тоже несколько времен и даже несколько пространств. Есть такие
деревья, из которых рождаются боги, и их ветки растут больше вовнутрь, чем наружу.
А есть такие, которые прорастают внутрь так далеко, что их боги могут сделать
на земле, что хотят – надо только наступить в такое черное пятно от
раздавленных ягод лунной ночью и пробормотать заклинание. Заклинанием может
быть все равно что – любое слово, даже матерное. Вот почему у друзей Федора все
складывалось, пока шелковица росла, а когда упала, перестало складываться. Все
думают, что просто время стало хуже, но время всегда не очень хорошее, но
пронизано лучами счастья, а вот то, что это произошло от богов, никому не
пришло в голову. И еще. Бог это не то, что вы думаете. Потому что, как только
вы начинаете думать, Бог исчезает. Так что либо вы думаете и вы сами с усами,
либо вы не думаете, но такого я не видел в последнее время. Есть находки, и есть
ошибки. Есть открытия, и есть заблуждения. Есть истины, и есть ложь. Одна из
истин, остающаяся истиной вне зависимости от перемен всего остального, звучит поэтому так – бог это не то, что вы думаете. НЕ ТО.
ЧТО. ВЫ ДУМАЕТЕ. Да. Теперь правильно.
–
Ничего не воняет, – сказал Федор, отпивая пиво. – Хотя, конечно, народ дебильный, слабосильный народ, химеричный, кроме этой
девчонки с круглой попкой, Марины. Надо было спросить у нее телефон. Ладно, дом
ее я запомнил.
46
–
Дай послушать, – говорит Витя. Николай передает Вите наушники и тот втыкает в
уши рок-н-ролл. Узкая тропинка сбегает вниз, они идут по ней в сумерках, один
за другим.
–
Знаешь, Николай, – говорит Витя, – не надо было Элвису соул
петь, ну, все эти медляки.
–
Факт, – говорит человек-лось. Он стал еще корявей, развесистей и мощнее. В небе
зажглись звезды, зыбкие, как желе. Звезды светятся в его прозрачных наростах,
как дно в медузе. – На медляках он себя терял, точно.
–
Он себя от жратвы потерял, – сказал Витя. – Ему
худеть надо было.
–
Может, и надо, – говорит Николай. – Ему кодеин не надо было жрать.
–
А он кодеин жрал? – спрашивает Витя.
–
Жрал, – говорит человек-лось.
–
Откуда ты знаешь? – сомневается Витя. – Я кодеин тоже жрал,
ничего особенного.
–
Ты не так его жрал, как надо, – говорит Николай.
–
А он, значит, жрал, как надо?
–
А он жрал, как надо, – ставит точку Николай. – Но медляки он мог бы и не петь.
–
Да, медляки у него беспонтовые,
говорит Витя. – Смотри, что за дом? Одно окно горит. Знакомый какой-то дом…
47
Когда
собираются вместе – это значит пир. Это значит радостная встреча, слово пир.
Все собираются и радуются, потому что встреча во время пира радует, и иногда
пир даже предшествует встрече, на которой он и проявится как настоящий пир.
Иногда пир уже есть, хоть ты и не знаешь, с кем именно он проявится – с
философом Померанцем или с блондинкой, похожей на Марию Орсич,
но тогда, когда ты встретишься с кем-то из них, тебе будет очень хорошо, будто
внутри тебя заиграла музыка. Вроде той, из-за которой Перикл узнал Марину, но это
я пишу не для всех, потому что тут надо знать коллизию.
В
общем, про Марину – это необязательно. Про пир тоже необязательно, и вообще
ничего не обязательно. Все зависит, что для тебя главнее. Если читать Шекспира,
то и тогда Перикл необязательно, и если хочешь знать про музыку, то тоже.
Считается, что многие вещи обязательны, но они не самые главные. Например,
образование, профессия, деньги. Все это вранье. Самые
лучшие вещи – необязательные. Лечь на берегу озера и смотреть в небо. Или ехать
ночью с крутой и длинной горы Бытха на велосипеде
пьяным и дать себе слово, что ни разу не нажмешь на тормоз. И так и сделать.
Или идти с другом по шпалам до станции Лоо, где есть
магазин с вином, а потом вернуться на станцию Лесная, где вас ждет Хаба, а рядом с ним на гальке пляжа жарятся под солнцем
подводное ружье и ласты. Выпить вина с друзьями, а потом надеть маску и нырнуть
в волшебное небьющееся стекло, расступающееся перед тобой медузами, зеленухами и рапанами.
В
доме с окнами собрались вместе на пир. Как в Театре Памяти, о котором я еще
расскажу. Пир был немного печальный, вот почему. Сначала в дом пришли Николай и
Витя, а через час Савва с Левой. И, что интересно, вышли к дому тоже случайно,
решая, был ли Элвис инопланетянином, и споря о том,
где он похоронен. Потом откуда-то появилась Медея. А еще через час, уже под
утро, хлопнула дверь и в коридоре появилась Офелия с профессором Воротниковым.
Она была грязная, в изодранной рубашке, со спутанными волосами. Но еще
плачевнее выглядел профессор. Казалось, он был не в себе, и то ли был сильно
пьяным, то ли избитым. Рубашка его была в бурых пятнах засохшей крови, и лицо
тоже. А изо рта и носа кровь еще текла, и остановить ее у Офелии не хватало
сил. В коридоре она прислонилась к стенке и дальше не пошла, но бессильно
сползла вместе с Воротниковым на пол.
–
Хорош, пришли, – хрипло сказала Офелия. – Эй,
кто-нибудь там, люди!
Эрик
выскочил первый, охнул, захлопотал, позвал Марину. Профессора перенесли в одну
из комнат и уложили на кровать.
–
Его бы вымыть, – сказала Марина.
–
Кто это его так? – спросил Савва у Офелии.
–
Не знаю, Савва, таким нашла. Наткнулась над поселком, где лечебница. Высоко. На
опушке лежал.
–
А он живой? – спросил Лева. – А то я не уверен.
Марина
принесла таз с водой и вытирала профессору лицо мокрым полотенцем.
–
Кровь надо остановить, – сказал Витя. – У кого есть вата? Если засунуть вату в
ноздри, то кровь перестанет.
–
Ну-ка поднимите его… Не смотри, Лева.
Но
Лева смотрел не на профессора, а на Офелию.
–
Ты Офелия? – спросил он. – Которую мы ищем?
Леве,
действительно, смотреть на грудь профессора, с которого Марина стянула рубашку
в запекшейся крови, не стоило. Никому не стоило. Марина, закусив губу,
промокнула кожу и прикрыла профессора пледом. Тот открыл глаза. И снова закрыл.
–
Блин, не узнает, – сказал Витя. – А ты как там оказалась, сбежала от них, что
ли, – спросил он Офелию.
–
Сбежала, угадал, – сказала Офелия и стала гудеть.
–
Ты чего гудишь, Офелия? – сказал Витя.
Офелия
не стала отвечать. Все они, чудаки, мало что понимают. Им бы только вопросы
задавать, к делу не имеющие отношения. А Офелия была раковиной, и не так, чтобы
взяла и превратилась в раковину, а даже наоборот – раковина превратилась в
Офелию, не теряя при этом ее очертаний, но скрыв на время свои.
И когда Офелия почувствовала, что раковина превратилась в нее, то она поняла,
что самое главное сейчас – открыть рот. И она открыла рот, и туда вошло
гудение, а потом вышло оттуда снова. И если оно вошло туда сдержанным и неслышным,
то вышло так, словно раковина стала огромной, способной вместить всех людей, но
уже неживой, потому что живые раковины копят гул, но гудеть начинают только
после смерти. А Офелия зато была живой, правда,
думала, что сейчас умрет от гудения, которое сначала было нестерпимым, и было
слышно, как запричитали в истерике шакалы в темноте ущелья, а потом залаяли
собаки, и в окно ударилась летучая мышь, потерявшая ориентацию от этого гула, –
но потом стало мягче, бархатистее. Офелия стояла и гудела, как иногда завывает
ветер в щели, и сама она чувствовала себя сплошной прорехой и щелью и ждала,
когда дверь сорвет с петель, но, кажется, профессору это стало помогать. Лицо
его из синего стало светлым и даже начало розоветь.
Дыхание перестало быть хриплым и выровнялось. Тогда Офелия перестала гудеть и
выбежала на крыльцо. Она перегнулась через перила и ее
вырвало прямо в темноту.
–
Тебе помочь, Офелия? – спросил Лева, выбежавший вослед. – Ты
правда Офелия?
–
Я турецкая княжна, родственница поэта Жуковского, – сказала Офелия.
–
Тебе, наверное, плохо, – сказал Лева.
–
Мне хорошо, – сказала Офелия. – А где тут кран с водой?
48
Савва
протянул руку, а она не двигалась, а он еще раз ее протянул, нагоняя кровь
внутри бицепса, как поршень, чтобы она стала двигаться. И она стала двигаться,
когда он решил, что уже никогда ничего не двинется, если это рука.
Он
понял, что рука будет двигаться, если только мысли будут ее не обгонять, а если
они будут бежать так быстро, как до сих пор, то
сколько бы он ни думал, но рука от этого все равно не двинется.
Или
двинется, а мыслям все равно будет казаться, что она не двигается, и прав Лева.
Хорошо, сказал Савва, надо, чтобы рука и мысли двигались с одной скоростью.
Потому
что если мысли будут идти слишком медленно, то рука начнет двигаться все
быстрее и быстрее, как у бабочки или великого Али.
Но
тогда будет не мучительно, а просто работа. Даже если танец. А если мучительно,
то невозможно, чтобы это не стало блаженством, когда остановится.
Савва
знал про это, но не знал, почему.
Я
хочу обнять тебя, Николай, – хотел сказать Савва. – Я хочу вытянуть к тебе руки
от всей своей души и всего сердца, и пусть это мучительная работа для моей
души, но от этого словно бы я кручу тяжелое колесо, и зажигается свет, а колесо
становится легче.
Но
он не смог этого сказать, а просто медленно помурлыкал и даже совсем ничего не
сказал. Первое же слово Я стало развиваться, как падающий метеорит – сначала он
долго летел между других планет, озираясь на бесконечные просторы, среди
которых его, считай, что и не было, но никогда не надо сравнивать.
А
потом он вошел в стратосферу Земли и стал пронизывать всю толщу воздуха, азота
и углекислого газа, светясь и раскаляясь все больше и больше. Наконец он стал
одним сиянием и воткнулся в землю, разорвавшись на свет и камни.
Камни
лежат на земле долго. Некоторые погружаются в землю, а некоторые всплывают на
поверхность. За это время сменяются цари, империи, леса, климаты и президенты.
Пока
Савва произносил Я, оно летело, не ведая себя, потом загорелось, упало и разорвалось
на свет и камень, и стали сменяться климаты и президенты, а Я все еще длилось
йотом и звуком А.
Савва
понял, что этого достаточно для того, чтобы Николай понял, что Савва его любит,
и оставил звук идти так, как тому хотелось.
К
этому времени мысли его стали намного медленнее, потому что пошли по кругу, а
точнее, по кругам с одним центром. Но часть прозрачных мыслей вошла в Саввину руку, и он подумал, что рука больше похожа на
клешню или крыло большой птицы в полете, и как он этого раньше не понял.
Я-я-я-я,
– говорил Савва, словно мычал, словно недавно Офелия, но не пел, а мычал. Его
руки стали больше, чем раньше, а потом еще больше, и теперь они были словно из
живого стекла.
Савва
думал, что это ему не снится, но, наверное, его кто-то так видит – тот, от
которого Савва принял когда-то жизнь, и Саввины
родители тоже приняли от него жизнь, и Саввины друзья
тоже.
Саввино
тело теперь было из горячего живого стекла, и ему никуда не нужно было
торопиться, как, например, дубу или снегу в поле тоже не нужно торопиться.
Савва
подумал рукой, что ей не надо дотрагиваться до Николая, чтобы его обнять,
потому что это будет перебор движения и излишка, а вот, думал Савва рукой, я
только тронусь в путь для объятья, а оно уже совершится, потому что недообъятье всегда полней самого полного объятья. И рука,
застеснявшись своего движения, лишь прикоснулась к плечам Николая и застыла в
воздухе, немного отойдя от них, словно Николай был сделан из такого же хрупкого
и небьющегося стекла, что и рука Саввы, а он и был сделан.
И
тогда Николай тоже протянул к Савве руку навстречу и так и застыл в своем
медленном движении, плача и светясь от счастья, но так, чтобы ни другие, ни сам
он на это не отвлекались, а жили своим разумом, который теперь совпал с их
телами.
Все
они стали ангелами и раками из стекла и кружились в хороводе.
Такой
хоровод, что про него сказать?
Про
него нельзя ничего сказать, потому что такой хоровод противоречит законам
грамматики. Законы грамматики и весь другой мир с его
беготней, кожистыми телами, едким парфюмом, деньгами
и вонью подмышек из-за дезодорантов разных стран и производителей двигались в
одном пространстве и сополагании предметов друг с
другом, а такой хоровод – это же совсем другие вещества, плотность и время.
Потому что в хороводе времени не бывает, какой же там конец или продолжение
может быть.
Хоровод
– хоровод и есть.
И
все вещи в хороводе, те, которые туда вошли, вещи и есть. Например, в хороводе
Лева это Лева, а бабочка это бабочка. Но тот, кто смотрит на них со стороны,
понимает, что они теперь стали другими, и их современный модус уже старым
обличьем и скуластым лицом не выразить, хотя бы и самым прекрасным.
И
поэтому он видит их так, как не может их видеть грамматика, потому что эхо ей
противоречит. А чтобы за грамматику хоть как-то зацепиться, да, чтобы указать
на слова, а слова указали бы на хоровод, тот, кто им дал жизнь, видит их так же,
как они сейчас видят сами себя.
А
Марина видит себя расширенными клешнями из стекла, которые больше крылья птицы,
чем клешни, или как их рисуют на стенах – архангелов Михаила или Рафаила.
Живое
стекло дышит в ее груди, и она чувствует себя словно птица жаворонок, которая,
взлетев к синему живому стеклу, изнывает там от блаженства, рождая стеклянные
трели. Так и Марина.
Они
сидят вокруг стола в бараке – прекрасные, невиданные. Живые искры или даже
светлячки просверкивают теплыми точками в их жарком
стеклянном составе, который уходит так глубоко внутрь каждого тела, что нет ему
там конца. И если пойти вослед за составом плеча Марины или бицепса Саввы, то
пройдешь в самое синее небо, а потом еще в одно – Луны, а потом в зеленоватое с
золотом небо Венеры и дальше, и дальше. До самых тех мест, которые попробовал
когда-то описать Данте, и еще дальше.
И
там Марина остается все той же Мариной, и там ей так же, как и здесь сейчас,
рядом с Офелией и Эриком, нет никакого отличия, потому что отличия могут быть,
а их может и не быть. Тут каждый сам для себя решает. Потому что все они одно.
И даже со звездами и друг другом.
Савва
знает, что отличие, как слово, можно сказать, и оно проявится, а можно
промолчать, и тогда они будут одним живым стеклом на свете, и если это Бог, то
Бог. А если это крыша барака, то она тоже из живого стекла, но они из живого
стекла больше, потому что в них все равно течет общая алая кровь и двигается
дыхание. И ради них по всем звездам и мирам течет одна и та же алая кровь и
двигается их общее с каждым солнцем дыхание.
И
Витя начинает говорить слово про Элвиса, и оно
переливается в стекле, и Витя знает, что оно началось еще до Вити и Элвиса, и
все равно его может сказать только сам Витя. И тогда получится разговор и
дружба.
А
если смотрит тот, кто им не близок, то может увидеть их как компанию, которая
сидит за столом, усталые люди в выцветших тряпках, а чему-то радуются. Но им
близки все, и поэтому они могут выглядеть, как хочешь. Так ведь и везде
случается и устроено.
Кто-то
ангела видит с когтем, как Леонардо, например, а кто-то с крыльями, а кто-то
говорит, что сказки.
Если
пойти в магазин промтоваров, что напротив мясного, там тоже много стекла, но не
такого. Различия есть, но их устраиваем мы сами. Например, один и тот же
человек может сделать стекло живым или мертвым. И не только стекло, но и даже
себя самого. И не только себя самого, но и другого тоже, как, например, киллер Василий Симон, который,
выйдя из тюрьмы, уже через 40 минут убил человека.
Но
потом он понял, что к чему, и тогда потянулся к живому. Дыхание его разума
стало более глубоким и чистым, он смотрит на звезды, и если смотрит долго, то и
те начинают оживать и произносить свой первый нескончаемый звук первого слова,
в котором скрыты все остальные слова всех народов людей и животных и даже рыб,
вот только бы его разобрать. Иногда он думает, что разберет, а иногда
отчаивается и идет покупать женщин. Но потом каждый раз он возвращается сам к
себе и к тому живому, что в нем все равно растет навстречу небу и земле.
–
Й-й-й! – говорит Савва. – Й-й-й-й!
– И рыба в зеленом бочаге двигает жабрами, а Серега Сидоров заряжает подводное
ружье. Там сразу три пары резинок для дальнего боя. Все разом не натянуть.
Сначала одну, потом вторую, потом – третью. Вот теперь можно нырять.
48а
Поскольку
в этом году я родился. Дело, конечно, обычное, и не заслуживает большого
внимания. Внимания заслуживает другое. Внимания
заслуживает одна упускаемая из виду вещь, Крис.
Рождаешься ведь все время – каждый момент, что ли. Момент это одна миллиардная
секунды. Вот мы и рождаемся заново, а потом снова ухаем в область между этой и
следующей одномиллиардной секунды. Хорошо бы знать
название этой области, я тогда смог бы более доходчиво объяснить тебе идею. Но
я не знаю. Потому что на всех языках оно разное. Давай прибегнем к слову Бытие.
Внеформенное бытие, соответствующее сфире Бина Древа Сефирот, что ли. А точнее, – Айн Софу, но прикоснуться к этой
области дано лишь великим прозорливцам, я не претендую.
Все
творение с его лесами, горами, утками, рыбами и волками – мерцает. Оно есть, и
его нет. Более того, чтобы быть дальше, ему, творению, нужно каждый миг (одну
миллиардную секунды) омываться в живой воде (Не)Бытия.
Если оно не омоется, то загрязнится и начнет болеть. Иногда мне кажется, что
несколько раз такое уже случалось, но выравнивалось.
Интересно,
что почувствовал Авраам, который туда заглядывал? Вот он заглянул, а теперь
стоит у себя в Мамре и видит, как мерцает. То он
есть, и в тот же момент его нет. Тут он понимает, что в нем должно быть что-то
такое, что не мерцает. Что тело, и руки, и губы, и ребра его могут мерцать,
исчезать, быть и не быть одновременно. И волосы, и зубы, и красная печень, и
детородный орган, и старческие икры. И есть, и нет.
Но
он видит и то, что есть всегда, не мерцая, а наоборот, расширяясь. Он не знает,
как это назвать, это потом придумали, что у еврея три души – звериная,
человеческая и божественная. А он пока не знал. Но те, кто знают, часто не
видели, а он видел.
Он
видит это и говорит, скажи мне твое Имя, а в ответ тишина. И тогда он
настаивает и снова спрашивает, скажи, мне свое Имя. Он еще не понимает, что
спрашивает себя самого, но уже почти понял. И тут вспыхивает снова черный свет,
в котором он все видит и слышит заново. И сам себе Авраам отвечает – Я есмь Тот, Кто есмь.
А
Савва стоит как-то на берегу озера и смотрит в бинокль на стаю незнакомых птиц,
похожих на соколов или ястребов. Но те стаями не летают. А увидеть, как
следует, ему мешает встречный свет. А птицы летят все выше и выше, удаляясь от
Саввы, делая короткие мощные взмахи черными крыльями, потому что летят против
света. Семь или восемь птиц летят рядом. Взмахивая почти в такт.
Савва
долго смотрит на них в бинокль и ждет, когда они соприкоснутся с линией
горизонта или сядут. Но они не садятся, а просто уменьшаются. Мощные, с
волчьими мышцами птицы, едва двигая крыльями – становятся все меньше и меньше,
но не пропадают, уходя и погружаясь в синеву.
И
Савва понял, они не сядут и, скорей всего, не сядут никогда. Потому что садятся
птицы с именами, а это птицы без имени, и куда они летят, никто не знает. Соль,
например, растворяется в воде, а они становятся небом, потому что не сядут, становятся синевой, не растворяясь.
Так
и смотрел, пока рука не устала, и он переменил позицию, а когда поднял бинокль
снова, то больше птиц не увидел.
Он
посмотрел в бинокль на синие и серебряные волны, казавшиеся рифлеными при
сильном увеличении, поймал в фокус чайку над тем берегом, гребущую против
ветра, сложив крылья с черными концами почти под острым углом, но это было не
то.
А
те птицы ушли.
Когда
вспоминаешь что-то по имени, Крис, то оно
подстраивается под свое имя. Может, и нехотя, но подстраивается. И все это
привычно и благодушно. Или опасно, но понятно. Или громко и тупо. Или шепотом,
но зазывно. Все равно подстраивается.
А
те птицы были без имени. Некому было их уловить. Вот они и пошли вверх без
посадки. Нельзя сказать, что исчезли, потому что сейчас одновременно с Саввой
они ищут своей тишиной прикоснуться к его тишине. И Савва это понимает, что так
вот бог ищет прикоснуться к самому себе. Еще не выговаривая имя этого
прикосновения, разошедшееся потом на Савву и птиц без названия.
49
–
Савва, поди сюда, – говорит Офелия. – Дело есть.
Они
выходят с Саввой из дома с открытыми окнами в ночь, под звезды, которые похожи
то ли на стадо овец, то ли на блох внутри их темного и глубокого руна.
Офелия
смотрит на Савву, отражая его, как колодец небо, только если у колодца есть
дно, то у Офелии в глазах дна нет, а лишь сплошное сумрачное пламя ходит
туда-сюда. Савва видит. Они стоят под фонарем, и Савва видит смуглое лицо
Офелии, шею с наколкой в виде бритвы и непутевую синеву в глазах.
–
Он говорит, что сам поранился, но он не сам поранился, – говорит Офелия, – я
видела.
–
Кто это его? – спрашивает Савва, и мышцы его напрягаются.
–
Слушай, я сейчас тебе все расскажу, Савва. Только ты сразу все забудь, хорошо?
Тебе ж пофигу, помнишь ты или нет, а мне рассказать
все равно надо, а не то сгину. Чего-то трясет меня, Савва, смотри.
Савва
смотрит и видит, как ее колотит, он уже давно заметил.
–
Говори, – отвечает Савва.
–
В общем…
Офелия
смотрит на Савву, что-то мычит себе под нос.
–
Не могу…
–
А ты продолжай, – говорит Савва и глядит на нее пусто и светло, как в той встрече,
когда он нокаутировал Кита Холмса в первом раунде.
–
Черт, черт!
–
Говори!
–
Ладно. Никто меня не похищал, Савва. Я пожила немного в горах у знакомого мальчика-чечена. Тачку хотели с
ним купить, в Париж съездить на тачке, у меня там родственница. Мне очень жаль,
Савва. Вот так, в общем.
–
И что? – говорит Савва и смотрит на нее все так же пусто.
–
Что – что?
Офелия
отрывисто свистит, как ночная птица, и замолкает. Невидимая птица отзывается с
горы, говоря: Иак! Иак! Иак!, и Офелия снова свистит, а
потом продолжает:
–
Я написала письмо, что меня надо выкупить, и отослала. Потом мне от этого стало
погано, и я ушла. Думаю, приду, расскажу, дядя
простит. На хрена мне тачка,
Савва? Ты сам-то подумай головой! Ее ж заправлять надо, чего-то там мыть, менять
– на хрена мне эта история?
Мне это даром не надо, Савва! К тому ж у меня права просрочены. Тимур этот
тупой оказался, все бентли да бентли.
Я говорю, покажи мне зимородка, Тимур. А он говорит, а чито
этта такое? Бентли, хочишь, завтра покажу? Не с тем я связалась. Как ты
думаешь?
–
Не с тем, – говорит Савва жестко. – Продолжай.
Офелия
лезет в карман, распечатывает жвачку, сует резинку в рот.
–
Тьфу, – говорит она, – слюны у меня нет. Короче, спускаюсь по темноте, ногу
подвернула, кроссовку разодрала, черт! У поляны возле здания шум, смотрю, бьют
кого-то ногами. Я одного узнала, он тут в наркоманском центре отлеживается, на
реабилитации.
Офелия
полезла в карман.
–
Смотри, что у меня есть, – говорит она Савве. – Хочешь, дуну? Это судейский
свисток. Мне подружка подарила – носи, говорит, с собой, чтоб не изнасиловали.
А когда изнасилуют, свисти. Это она шутит, дура. А
кто меня изнасилует, Савва? Ты, что ли? Но я все равно взяла. Видишь,
пригодился. Их как ветром сдуло, а бедолага, которого
били, пытается на ноги встать. Я говорю, ты кто? Живой? А он говорит – девочка,
посиди, вон под тем деревом. Я пошла и села, послушалась. Черт, черт, черт!
Савва
смотрит на нее и включает внутреннее зрение. Иногда оно у него включается само
по себе, а иногда по желанию. На ринге оно включалось само, и тогда Савва видел
на секунду раньше то, что должен был сделать противник, а потом, когда он это
делал, Савва уже доставал его прямым или крюком левой. Сейчас он идет за
словами и видит, как избитый Воротников, покачиваясь, идет к большому камню с
краю поляны и там садится и начинает что-то бормотать. Савва видит, как ему
делается все хуже и хуже, как изо рта и ушей течет кровь, и как со лба тоже
течет кровь и заливает ему разбитый глаз. Держись, хрипло говорит ему Савва, не
падай, стой – еще есть шанс выиграть. Оботрись и вставай.
–
Чего ты там мычишь, Савва? – говорит Офелия.
–
Это я не тебе, – холодно отвечает Савва, – продолжай, не останавливайся.
И
Офелия рассказывает дальше. А Савва, словно двигаясь по рингу, видит боковым
зрением какую-то пакость за спиной у профессора,
огромную, черно-серую, и она растет так быстро, что не понятно, кто она и где
закреплены ее очертания. У самого Саввы такая пакость
однажды была, хотела забрать жизнь, когда он сильно напился и лежал один, а она
за ним приходила, но Савва начал молиться, и она ушла. Савва молился редко, но
тут почувствовал, что его душа под взором пакости
отрывается от лопаток с мясом, и что он больше не он, и стал молиться. Потом
закричал и потерял сознание.
А
сейчас пакость росла, как дерево, за спиной у
профессора – словно огромная, неимоверная пиявка, достающая головой до луны, а
другим концом до нижних солнц и лун, которые от нее гасли. Странное и дебелое тело чудища было понятно Савве и страшно – оно
состояло из всего плохого, что когда-либо сделали люди – из убийств,
предательств, кровавой блевотины, изнасилований,
смертного ужаса и обмана. Саввина доля там тоже была
– он видел.
Девочка
не видела пиявку, а Савва видел, он хорошо знал, что это за пакость,
потому что она к нему уже приходила, но он тогда отключился, не успев ее
разглядеть. А теперь он ясно видел ее беспредельную мощь и силу, наводящую ужас
и оцепенение на душу, и это при том, что ничего своего
у нее не было – все ее тело ей дали и продолжали давать люди при помощи своей
подлости и изворотливой податливости на подлость и чужую боль и кровь.
Огромная,
великая, разрушающее все живое дебелая туша, убивающая
невидимым серым взглядом и вынимающая жизнь и волю из сердца… это люди
кормили и растили ее.
Савва
знал, что голос его рядом с пакостью не громче, чем
писк комара, а жизнь – невидимка и пух. Было понятно, что профессор почуял
чудовище. Он развернулся и уставился на исполинскую тварь, окутанную мощью и
ужасом, похожую на фальшивый мужской член, не переставая чего-то бормотать. Из
пор на лице у него сочилась кровь, но он не отводил взгляда. Он все бормотал и
бормотал разбитыми губами, перебарывая конвульсию, сотрясающую тело.
–
Держись, брат, – хрипел Савва, – держись. Главное, не отворачивайся, друг, смотри
на нее!
Сам
Савва глаза давно уже закрыл, потому что людям не дано выдерживать нестерпимый
ужас. Потому что ужас бывает разный. Есть ужас, который человеку можно
выдержать, и такой, который выдержать не сможет никто. Савва снова попытался
открыть глаза, но у него ничего не вышло, словно их склеили скотчем или его
вырубили на ринге так, что он уже больше ничего и никогда не мог. Изо рта у
него потекла пена. Он пытался лягнуть ногой, но ног у него тоже не было. Он
понимал, что все же мог бы попробовать еще раз открыть глаза и попытаться
помочь профессору, но не стал, потому что не смог.
А
когда он открыл глаза, а Офелия продолжала рассказывать про все, что там было,
он опять увидел профессора. Тот лежал в позе бегуна, согнув колено, у камня с
выемкой, словно для стока жидкости, и здесь Савва вспомнил, что Витя недавно
что-то рассказывал про этот камень и про пиявку. Лицо у профессора было серым,
рубашка в крови, а ноги подергивались, но глаза были открыты. А пакость исчезла.
А
Савва теперь понял про себя главное – что он трус, и, когда надо было биться до
конца, чтобы спасти друга, он сломался, выкинул полотенце и остался в
безопасном углу, как предатель, и даже девочка помогла профессору больше –
подперла и дотащила сюда на себе. И тут гудела и помогла ему не умирать и жить
дальше.
А
профессор глаз не отвел, а значит вошел в самое тело пиявки и был там три дня
среди криков, сияний черного огня, отчаяния людей и их слепых хрипов. Среди
всего дерьма мира, которое эта тварь хранила в себе,
потому что оно было ее жизнью. Вошел, а потом вышел. А мог бы и не выйти.
Ведь
ты был там, Савва, пока она рассказывала, каким-то дивом был там с ним взаправду, хоть и трудно понять, как такое могло случиться,
но в том-то и штука, что оно случилось. Ты был там, друг, и ты мог бы помочь.
Но ты не помог.
–
А что он там такое бормотал? – спрашивает Савва у девочки.
–
Имена.
–
Какие имена?
–
Не знаю. Имена. Твое там тоже было.
–
Мое?
–
Да. И мое тоже. Много имен, очень много…
Савва
думает. Потом говорит:
–
А как ты узнала, кто он такой?
–
У него паспорт был, говорит Офелия, – в рубашке, в нагрудном кармане.
Савва
смотрит вокруг себя, и все ему кажется каким-то смазанным. Он вообще-то редко в
жизни плакал, считай, что и не плакал вовсе. А тут вроде бы и заплакал, но не
обратил на это внимание. Просто ту поляну он видел, считай, что отчетливо, а
тут все смазалось, небо, и деревья, и лицо Офелии, и фонарь.
–
Ладно. Ладно, – говорит он, – идем в дом.
И
берет Офелию за руку.
–
Ты только забудь, Савва. Забудь, блин, все, что я тебе тут рассказала! Ты
обещал, учти!
–
Конечно, забуду, – говорит Савва. – Я всегда все забываю. Не сомневайся.
Ему
хочется пить, он спускается к рукомойнику под сосны, пьет из-под крана, потом
сует голову под струю воды и садится на землю. С волос течет за шиворот, и
Савве это приятно. В тени дерева его словно бы и нет. Он сидит и слушает, как
разоряются цикады из оврага. Красивое пение, думает Савва, очень даже. Хорошо
бы профессор поправился. Струя воды, которую Савва забыл завернуть, бьет в
жестяное дно умывальника. Савва вытягивает ноги. Так ему удобней. Так ему почти
что хорошо.
50
РАСПИСАНИЕ ДВИЖЕНИЯ МОРСКОГО ТРАНСПОРТА В ГОРОДЕ
СОЧИ
|
Номер |
Станция отправления |
Время отправления |
Станция прибытия |
Время прибытия |
Примечания |
|
Автопаром
|
Сочи |
00:00 |
Трабзон, Турция |
00:00 |
Рейсы
выполняют турецкие автопаромы. Касса
«СВС Шиппинг»: (8622) 609-617, касса
«Кивитур»: (8622)
609-702 Время
в пути – 12 часов. Средняя
стоимость проезда от 1500 до 3000 рублей |
|
Комета
Сочи-Батуми |
Сочи |
12:00:00 |
Батуми |
18:00:00 |
Отправление: среда,
суббота. Начало
посадки: 10:00-11:00 Телефон кассы: 609-622
Бронирование
билетов: 8-918-409-12-96
МПК
«Экспресс-Батуми» Время в пути – 5-6 часов. Справка (8622) 609-603 |
|
Комета Сочи-Новороссийск |
Сочи |
17:00:00 |
Ново-российск |
20:30:00 |
Отправление ежедневно (кроме четверга) из Новороссийска
в 08:00, из
Сочи в 17:00 Время
в пути – 3,5 часа. телефон
кассы: (8622)
609-622 |
|
Комета
Сочи-Трабзон |
Сочи |
14:00:00 |
Трабзон, Турция |
19:00:00 |
Отправление
понедельник,
среда, пятница. Начало
посадки: 12-30-13-00
Отправление
в 14-00 Время
в пути – 4 часа 30 минут. Отправление
с причала №1 Телефон кассы: (8622)
609-865 |
|
Морские
прогулки на катамаране «Дагомыс» |
Сочи |
11:00,
12:30, 14:30, 16:00, 17:30, 19:30 |
Сочи |
|
Время
прогулки – 1
час (с 11-00 до 17-30). Стоимость
билета – 300
рублей. Дети
с 3-х до 12-ти лет – 150
рублей. Вечерняя
прогулка 2 часа (19-30). Стоимость
билета – 450
рублей. Дети
с 3-х до 12-ти лет – 250
рублей |
|
Морские
прогулки на т/х "Гагра" |
Сочи |
начало
рейсов 10:30:00 |
Сочи |
окончание
рейсов 22:20:00 |
Время
прогулки – 1
час (с 10-30 до 22-20). Отправление от
мелководного причала. Билеты в кассе №6 |
|
Теплоход
Сочи-Батуми |
Сочи |
12:00:00 |
Батуми |
18:00:00 |
Отправление
по средам и субботам, время
в пути 12 часов. Отход из Сочи в 12-00, начало посадки в 10-00 на причале №1 Теплоход
«Экспресс-Батуми». Время
в пути – 5-6 часов Справка: (8622) 609-603 |
Порт
это порт, когда зайчики отсвечивают с воды и бегут по лицам, чайки горлопанят, и понимаешь, что всегда можно уехать. Можно
уехать в Батуми, а можно в Трабзон. Бывает, что очень
устанешь, и тогда хочется сделать что-то необычное – либо выпить, либо уехать.
Лева один раз чуть не уехал, но все же не смог. Он спустился сюда и ходил вдоль
ошвартованных катеров и буксиров, и ему было здесь хорошо. Ему всегда нравились
девушки в шортах с загорелыми ногами, но не очень сильно. Он как будто приносил
сюда свою ночь и менял ее здесь на день и запах арбузной корки, которая и была
настоящим Трабзоном. Т.е. Трабзон
это не обязательно Трабзон, а он еще и арбузная
корка, и Левино детство, когда он приходил сюда с мамой. Лева пошлялся по
причалу, пиная ногой причальные канаты, а потом влез
на буксир, где работал матросом его друг по школе. Корма буксира качалась, и по
лицу друга бежали зайчики. Лева не стал тогда уезжать, но Трабзон
сохранил у сердца, и теперь тот рос и грел его, как купленный билет на
теплоход, отплывающий в самое настоящее путешествие, в которое можно уплыть
сразу, как только Лева того захочет. Но он никому про это не рассказывал. Порт
у каждого – свой, как и дорога в платанах, или заветное слово, или башмаки.
51
Профессор
выздоравливал две недели. Это еще до Батюшкова. До ночи, в которой он
встретился с Батюшковым в Обществе живых. В общем, он выздоравливал две недели,
но из этих двух недель он выздоравливал не все дни, потому что в некоторые из
них ему становилось хуже. В эти дни память Саввы совсем уходила, как все те
женщины, которые и были памятью Саввы, но не задерживались около него, а рано
или поздно исчезали из его жизни. И когда они уходили, Савва оставался один и
совсем без памяти. Профессор тоже оставался без памяти несколько дней, но потом
снова ее находил и снова терял.
Однажды
в комнату пробралась собака и стала слизывать кровь с кожи профессора, которая
все сочилась из пор и никак не могла остановиться. Вошла Офелия, закричала
страшным голосом, и собака, раздирая занавеску, выскочила от ужаса в окно.
Офелия села рядом с профессором на кровать и посмотрела на его бледное лицо с
полумертвыми глазами. Потом она посмотрела на его руки и плечи, наклонилась к
нему и стала слизывать кровь, вместо собаки. Вошел Лева и спросил, что ты
делаешь, Офелия. Она сказала – Лева, собака не дура.
Она знала, что делала. И Лева понял и сказал, ты молодец Офелия. Ты лучше, чем
собака, и я тебя люблю. И с того дня Офелия часами сидела у постели профессора
и слизывала кровь, выступающую у него из пор. Она была соленая и горькая.
Офелия ее сплевывала, потому что знала, что там яд. Через десять дней кровь
остановилась.
А на одиннадцатый день Батюшков, проходя по Невскому
после посещения знакомых, у которых в воспитанницах жила А.Ф., девица
чрезвычайных достоинств, увидел, как навстречу ему идет профессор Воротников и
смотрит на проспект с редкими экипажами сосредоточенно.
–
Вы меня звали, Николай Александрович? – спросил Батюшков.
–
Господи, господи! Как же я рад вам, если бы вы только знали! – воскликнул
Воротников. – Как же вы кстати, ей богу! Как же вы…
Тут
Воротников сбился, потому что давно хотел встретиться с поэтом и задать ему
несколько вопросов, но не для того, чтобы получить правильные ответы, которые
все равно не могли быть правильными, как и все ответы, данные тебе в словах, а
по другой причине. Он хотел спросить Батюшкова так, чтобы вместе с ответами на
словах ему отвечали не только слова Батюшкова, но и сам Батюшков как человек,
не отличный от Луны, кузнечиков и Бога. И чтобы под словами Константина
Николаевича слышалась речь самих предметов и животных, которые бы
обнаруживались не сами по себе, а как всеобщая связь всех остальных, мыслимых и
немыслимых миров, звезд и кораллов, какие только можно себе вообразить, и даже
тех, которые вообразить, в общем-то, нельзя. Потому что Воротников верил, что
Батюшков и есть ответ на его вопросы. Потому что только человек, написавший про
Мельхиседека с ошибкой, а про Гальциону
с непонятной путаницей, а про дом Вяземского, который в буре бед исчез,
написавший столь безупречно, – только он мог быть таким ответом.
– Константин Николаевич, – сказал Воротников,
– ваши стихи и есть моя жизнь, как птичка на заборе. Мне их читала прабабушка,
которая выучила их наизусть в царской гимназии.
– Знаете что, – я преклоняюсь перед вами,
профессор, – сказал Батюшков. – В вашей жизни, как в крике петуха, нет уже ни
одного отдельного звука. Вы постигли, постигли то, что многие ошибочно
интерпретируют как безумие. Знаете ли вы, а вы, конечно же, знаете, что
Минотавр и Афина – одно и то же? Что ужас жизни и зияние смерти одно и то же
лицо ликующего божества?
– Я знаю, – сказал Воротников. – Но когда-то я
думал, что этого достаточно.
– А вот и нет, милый друг! – вскричал Батюшков
и подпрыгнул на одной ноге. – Вы думали, а думать недостаточно. Надо делать,
да, делать, вот в чем секрет! Надо плеваться и кусаться, влюбляться и сходить с
ума, – подпрыгивая на каждом слове, словно играя в классики, декламировал поэт.
– Влюбляться и кусаться, плеваться и брыкаться… И умирать от неразделенной
любви, и опрокидывать ночной горшок, и ронять пищу мимо рта, и распускать слюни
до пола – и быть жалким и строгим! Жалким и строгим!
Здесь
поэт остановился и угрюмо посмотрел на Воротникова.
Но тут же беззаботно рассмеялся и продолжил считалочку:
– И плакать из-за юбки, и плакать из-за юбки!
И в убогих словах, и в убогих правах, во всхлипах картечи расслышать священные
речи. И больше не лопать картошку, не гнуть поварешку,
а спятить не понарошку! Да, спятить не понарошку, но
ради! Спяченный человек гуттаперчив вовек, и не ради б…,
а ради тетради!
Теперь
он не смотрел на Воротникова. Он подпрыгивал, как
кузнечик, и напевал свою считалочку. Его стройная фигурка в цилиндре с каждым
подскоком удалялась от Воротникова, двигаясь между фонарей
бесконечного Проспекта, перспектива которого в конце
концов сливалась с мошкарой звезд. Перед тем как исчезнуть, он оглянулся и
посмотрел на Вороникова серьезно и строго.
–
Вы же, профессор, больше я, Батюшков, чем я сам, – сказал он ему. – И сами это
знаете. Или хотя бы догадываетесь. И даже в божественной игре в перевертыши от
меня не укроется главный игрок и изобретатель самой игры. – Тут поэт счастливо
расхохотался и запрыгал на одной ножке дальше, напевая про тетрадь и юбку, покуда не исчез, растворившись вместе с концом проспекта
среди звездной путаницы, а Воротников очнулся и сел на постели.
Потом
он спустил ноги с кровати. Он улыбался. Гальциона
вилась за кораблем, зимородок срывался с утеса, а морские чайки кричали в
Сочинском порту. Если кому непонятно про Гальциону и
чаек, я могу объяснить.
Чайка,
когда летит вперед, то летит назад. Это не философия Гераклита Темного, а
потому что, когда вы смотрит на нее в окуляры бинокля при сильном увеличении, а
ваши руки слегка дрожат, то она там так и прыгает – то вперед, то назад, едва
удерживаясь крупным телом в поле зрения. Так всегда бывает, когда смотришь на
чайку в бинокль.
Косой
дождь идет по пирсу, длинными ногами соскальзывая в море, а короткими барабаня
по плитке причала.
Такие
дела.
И
с белизной и с сажей.
52
Два
дня они поднимались по горным тропинкам, переходя на узкие грунтовые дороги,
осененные деревьями с гнездами омел в ветвях. Потом спускались по таким же
дорогам, чтобы перейти ручеек или речку покрупнее, и
Савва залезал в каждую из них, не раздеваясь, чтобы смыть пот и усталость.
Медея прыгала в ледяные струи, раздевшись до трусиков, и поэтому Лева и Витя
отворачивались, а остальные привыкли.
–
Офелия, что вы на него надели? – спросил Николай, продувая клапаны трубы и
косясь на Воротникова, одетого непривычно ярко.
Остальные смотрели, как Савва плещется на ледяном мелководье.
–
Классная рубашка?
–
Где взяли?
–
У Эрика в рюкзаке была. Ему из Англии прислали. И штаны тоже.
Николай
снова глянул на Воротникова, стоящего
на берегу в оранжевой рубашке и красных брюках, будто бы неподвижный костер.
–
А чего прайсы не срезали?
Когда
налетал ветер, многочисленные картонки и ценники, висящие на одежде, трепыхались в его порывах, делая профессора Воротникова похожим на дерево.
–
Забыла.
–
Надо бы срезать, – сказал Николай.
Когда
они с Витей блуждали в этих местах, то сделали открытие. Не только то, как
воскрешать людей при помощи музыки, но и про Савву. Они тогда
наткнулись на одно особое место и одного особого человека, и Витя понял, что
Савве вернуть память женщины все равно не смогут, хоть он и продолжает в это
верить.. Но Савве можно вернуть память таким образом, что ему не придется
каждый раз ее терять, когда от него будет уходить его подруга, и потом из-за
этого искать новую. Потому что такие приходы-уходы, даже без проблемы с
памятью, запросто способны превратить человека в дебила,
а Витя не хотел, чтобы Савва страдал. И поэтому теперь он вел народ к тому
месту, на которое они с Николаем набрели две недели назад и
где Вите открылось, как помочь другу.
Пещера
– это углубление в горе. Чтобы была пещера, нужна гора. Углубление вперед – это
ущелье, углубление вниз – это пропасть или канализационный люк, может, балкон с
края. Углубление внутрь – пещера. А углубление внутрь внутренности – яма в яме
или Бог.
Пещер
на свете мало, а углублений много. Если бы не было углублений, не было бы ни
кошек, ни собак, ни ракушек. Все думают, что углубление это выемка, отсутствие
чего-то, а Витя точно знает, что углубление это присутствие простора в тесноте,
вокруг которого теснота начинает оплотневать,
превращаясь в ракушку рапаны или в гору вокруг
пещеры. Витя даже иногда думал, что как труба закручена вокруг пустоты и из
этой пустоты вырастает, так и человек. Человек тоже растет из точно такой же
пустоты, из которой растет блестящая матово труба с тремя клапанами. Дальше
Витя думать не хотел, потому что боялся свихнуться.
–
Нашел, – крикнул Витя, оглядываясь назад. – Сюда!
После
крутого спуска по склону горы им открылась усыпанная хвойными иголками поляна,
поросшая редкими лиственницами, на которой высился небольшой сарайчик, а за ним
тропинка уходила словно бы прямо в разлом в скалистой породе, смотрящий на них
своей черной глубиной.
–
Вот они, пещеры, – сказал Витя. – Пришли.
Он
подошел к сарайчику с выцветшим и обвисшим зеленым флагом над ним и постучал в
дверь. Дверь отворилась, и на порог вышел бледный гигант.
Ну,
ладно, еще пару слов.
Люди
бывают слоны и шерстистые. Еще по категориям – длинноглазые
и плоскозрячие, но это потом. И вообще не про глаза.
Шерстистые – это хорьки и кабаны – мощные и пронырливые, внутри ртутные, на
поверку туповатые. Не сами, конечно, хорьки, а люди,
которым они соответствуют. Среди них много достойных. Прекрасные любовники,
чуткие торгаши, успешные менеджеры и сенаторы. А еще есть люди-слоны. Маленькие
и большие. В них есть мудрость, вот смотрите.
Слон
с розовыми глазами. Из него, как и из горы, растут невидимые в его случае
деревья и свешиваются блуждающие корни. Его можно принять и за гору при теплом
освещении, и за человека. Он инерционен и медлен телом, но мгновенен
внутренними прозрениями от края одного космоса до края другого, словно молния,
капающая бертолетовой огненной солью, и синими взрывами валящая деревья с ног.
Среди них, слонов, сенаторов и торгашей не бывает – неподходящая порода. Таких
людей долго не замечают женщины, а когда заметят, то это уже навеки, и тогда
они даже после смерти тоже идут за ними в поисках медленного вечного тела и
ослепительного огня.
Но
Федор еще не знал, кто он такой и про слона тоже. У него одно стекло в очках
было с трещиной, и от этого глаз казался перерезанным, как в кино. Он сказал,
здравствуйте, вот тут можно сесть.
Напротив
сарайчика была сколочена длинная скамейка вдоль длинного, серого от времени
стола.
–
Я картошку варю, – сказал Федор и ушел в сарайчик. Потом появился оттуда с
кастрюлей, из которой шел пар. Кастрюля была тяжелой и полной, Федор поставил
ее на стол. Из кармана брезентовых брюк Федор вынул пачку соли, а из другого зелень. Витя накидал на стол пластмассовых
тарелок. – Угощайтесь, – сказал Федор.
Про
угощайтесь вы все знаете сами, мне тут нечего
добавить. Вспомните запах пара над картошкой и как иголка падает
вам в тарелку, а вы вынимаете ее руками, и пойдем дальше. Дальше сказано по
привычке, потому что никаких «дальше» или «перед» на самом деле нет. А вот
иголки есть. Еще есть пещеры, птицы, и банка блестит на солнце. Еще Федор стоит
в отдалении от обедающих и переговаривается с Витей. А
Витя тычет пальцем в сторону Саввы, сгорбившегося в мокрой одежде над
пластмассовой тарелочкой. Он ничего не ест, все что-то пытается припомнить, и
от этого похож на идиота. Федор тоже смотрит на Савву
и что-то такое про себя прикидывает, словно отчасти сомневаясь. А потом говорит:
ладно. И кивает головой.
–
Ладно, – говорит он, Федор, снова, – можно попробовать, пусть идет.
–
Я тоже с вами, – говорит Офелия.
53
–
Россия живая жидкость, – сказал Николай туристу, приехавшему только что на
джипе. Они сидели за деревянным столом и ели картошку, а на туристе была
красная бейсболка с прозрачным козырьком и рубашка цвета хаки. Джип он оставил
вверху, на дороге, красный борт его просвечивал через ветки.
–
Простите, не понял, – сказал турист.
–
Живая жидкость. Она пульсирует, расширяется и сужается. Она заливается в ямки и
углубления, в Сибирь, Аляску и Среднюю Азию, и там тоже пульсирует. Как живая
ртуть.
–
В Средней Азии уже никто не пульсирует, – сказал Витя. – Там уже нет России.
Там Америка пульсирует пополам с джихадом.
Он
достал сигарету, встал из-за стола и отошел покурить.
– Она заливается, как речка по наклону. А потом там лужи. Они или высыхают, или объединяются в Сибирь. Или в Крым. Или в Кавка