(Продолжение)
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2016
(Продолжение. Начало см.: Волга. 2015. №11-12)
Берново
В Берново, в усадьбу друзей Пушкина Вульфов, в которой несколько раз гостил Александр Сергеевич, я ехал из Старицы. По пути остановился в селе Красное, чтобы посмотреть на точную копию петербургской Чесменской Спасо-Преображенской церкви. Копия эта, построенная в 1790 году на средства помещицы Агафоклеи Александровны Полторацкой, к Пушкину не имеет никакого отношения, а просто очень хороша собой, хотя… У Агафоклеи Александровны был сын, Александр Маркович, который тоже никакого отношения к Пушкину не имел, а вот его сын, Александр Александрович, подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка, уже дослужился до звания двоюродного брата Анны Петровны Керн, от которой до Александра Сергеевича всего двадцать четыре коротких, известных каждому, строчки1.
Копия оказалась выкрашенной свежей красной краской и побеленной. В ней шла воскресная служба. Перед дверьми храма стояли две пары детских санок. Полная старушка в вязаном берете старинного советского фасона разрешила подняться на колокольню всего за полсотни рублей, но строго предупредила, чтобы в колокола звонить я даже и не думал. Я и не думал. Поднялся по узкой винтовой лестнице, загаженной голубями, обтер плечами и рюкзаком за спиной побелку со стен, сфотографировал из небольшого стрельчатого окна без стекол белые поля, черные крыши, черные деревья и черных ворон на черных ветках, спустился вниз, долго вытирал о снег ботинки, испачканные голубиным пометом, сел в машину и поехал в Берново.
Берново – село старинное. Правда, имением Вульфов оно стало лишь в восемнадцатом веке, а до того, еще со времен Ивана Грозного, принадлежало боярам Берновым и даже успело побывать в опричнине. К началу восемнадцатого века Берново и еще целый ряд сел Старицкого уезда оказались в собственности стольника Алексея Ивановича Калитина. Сей Алексей в 1726 году подрядился засадить липами всю дорогу от Петербурга до Москвы, но… По бумагам, конечно, он засадил, но бумаги оказались липовыми, а кроме того, обнаружилась пропажа двух с лишним тысяч рублей казенных денег, каковые нашлись в кармане Калитина. И хотя Алексей Иванович целовал крест и туфли следователя на том, что денег он не касался и в карман их ему подбросили… последовала конфискация его имущества в казну. В числе прочего, нажитого непосильным трудом предприимчивого стольника, оказались земли в Старицком уезде, среди которых было и Берново. Из казны и выкупил эти земли за каких-нибудь пять сотен рублей бригадир Петр Гаврилович Вульф. От него и пошли все старицкие Вульфы, коих в уезде было преогромное количество2. От Петра Гавриловича родился Иван Петрович, предводитель Старицкого уездного дворянства, камер-юнкер и капитан-поручик, а от него внук Иван Иванович, в усадьбе которого несколько раз был гостем Пушкин.
Правду говоря, как раз в Берново Пушкин бывать не любил, хотя и встречали его там всегда радушно и поселяли в самой лучшей комнате с балконом и видом на усадебный парк. Хозяин берновской усадьбы был личностью малоприятной – сущий Скотинин и Фамусов в одном, довольно толстом, лице. И шестидневной барщиной он крестьян своих замучил, и бунтовали они, и жалобу царю писали, и приезжал их усмирять старицкий исправник, по совместительству шурин Ивана Ивановича, и гарем из крепостных девок Иван Иванович завел… Одно хорошо в его усадьбе – она сохранилась до наших дней, а от усадьбы в Малинниках, в которой так любил бывать в гостях у Прасковьи Александровны Вульф-Осиповой и ее дочерей Пушкин, от барского дома в селе Павловском, которым владел добродушный Павел Иванович Вульф и которого поэт любил, быть может, больше всех старицких Вульфов, от дома в Курово-Покровском… не осталось ничего. Вот потому-то, в семидесятых годах прошлого века, в усадьбе Ивана Ивановича Вульфа и устроили музей.
Музей встретил меня масленичными гуляньями. На большой поляне, неподалеку от усадебного дома, люди, наряженные цыганами, пели песни, плясали с приехавшими на автобусах экскурсантами, торговали блинами с вареньем, вязаными пинетками кислотных расцветок, петушками на палочке, сушками, жареными пончиками и магнитиками на холодильник.
На одной из дорожек парка ко мне подошел мужчина средних лет, восточного вида, смуглый, с большими черными глазами и, старательно дыша в сторону, сказал:
– Я сейчас отворачиваюсь, потому, что пива выпил и не хочу, чтобы на вас. Здесь, между прочим, Пушкин написал Керн – я вас… любил и все такое… ну, а потом он ее… но не здесь, нет – в Москве или где. Я сам тоже… москвич, но у меня здесь дача. Вы извините, просто вот нах… нахлынуло.
Говоря, он делал большие театральные паузы для выпуска изо рта пивного углекислого газа, и от «я вас» до «любил» получилась дистанция огромного размера, в продолжение которой он выразительно таращил глаза.
Сам музей представляет собой обычный провинциальный музей дворянского быта с ломберными столиками, веерами, канделябрами, шкатулками из карельской березы с инкрустациями и без, серебряными ложечками, ситечками и даже одной старинной восемнадцатого века ореходавкой, которой, по преданию, Пушкин прищемил себе палец, когда колол грецкие орехи симпатичной дочке Ивана Ивановича Вульфа – Аннете.
Экскурсовод, симпатичная и приветливая женщина лет пятидесяти, читала, как это принято у экскурсоводов пушкинских музеев, километрами стихи Пушкина. При этом она не переставала ходить по залам и показывать руками на различные экспонаты и на черновики стихотворений, которые читала3. Честно говоря, это были не настоящие черновики, а их копии, но специально освященные директором Пушкинского Дома. Оригиналы, понятное дело, хранятся в столице. В советское время к оригиналам, кроме пушкинистов восьмидесятого уровня вроде Жирмунского, Томашевского или самого Лотмана, мало кого подпускали. Правда, ходили слухи о том, что особо приближенным, правильным писателям, колеблющимся вместе с линией партии, а так же членам секретариата Союза писателей давали их не изучать, но просто потрогать. Дескать, помогают они при тяжелом слоге, плохих или даже глагольных рифмах и других писательских расстройствах. Говорили, что одному маститому поэту, Герою Социалистического Труда и депутату Верховного Совета, даже разрешили носить в течение суток за пазухой черновик письма Татьяны к Онегину, и он… как был Егором Исаевым или Сергеем Наровчатовым – так им и остался.
В одном из залов, посвященных пребыванию Пушкина в Малинниках, усадьбе Прасковьи Александровны Вульф, увидел я написанное красивыми буквами на большой доске, оклеенной белой бумагой, стихотворение «Цветок засохший, безуханный…».
В Малинники Пушкин приезжал много раз. В Малинниках ждала его Анна Николаевна Вульф, старшая дочь Прасковьи Александровны. Уж так ждала… Она ему писала: «Знаете ли вы, что я плачу над письмом к вам? Это компрометирует меня, я чувствую; но это сильнее меня; я не могу с собою справиться…», а он… подшучивал над ней, давал дурацкие советы. Носите, мол, Аня, платья покороче, чтобы показать ваши стройные ноги. Еще и написал мадригал про то, что и прекрасна она некстати, и умна невпопад. Еще и отослал его Вяземскому. Ему вообще нравилась ее сестра, Зизи. Та, которая предмет стихов его невинных и любви приманчивый фиал.
Почему-то Анна Николаевна4 запомнила тот холодный и дождливый осенний день, когда Пушкин нашел в каком-то французском романе засушенный цветок. Они сидели у теплой печки, слушали, как монотонно дождь стучит по крыше, как взвизгивает в людской дворовый мальчик, которого таскает за вихор кухарка, обнаружившая, что сорванец откусил у сахарной головы оба уха, и разговаривали ни о чем. Брали какое-нибудь предложение о погоде или о столичных сплетнях, выдергивали из него слова и перебрасывались ими, как дети, когда они перебрасываются за обеденным столом шариками из хлебного мякиша.
– Qui est-ce? 5 – спросил он, показывая своим длинным холеным ногтем на цветок.
У него был забавный обычай, указывая на незнакомое растение или букашку, даже самую мелкую, спрашивать кто это, а не что. Она находила это чудачество милым. Впрочем, она находила милым каждое слово, им произнесенное. И не произнесенное тоже.
– Незабудка, – отвечала она.
– Пусть это будут анютины глазки, – засмеялся Пушкин.
И она согласилась, как соглашалась с ним всегда и даже тогда, когда…
Если честно, то я хотел сочинить романтическую историю о том, как Анна после известия о гибели Пушкина на дуэли6 решила поставить памятник стихотворению «Цветок засохший, безуханный…»; как заказала на выпрошенные у брата Алексея деньги в старицких каменоломнях небольшой пирамидальный обелиск, на четырех сторонах которого безграмотный каменотес из местной похоронной конторы выбил четыре строфы стихотворения с ошибкой в слове… или даже в двух словах; как не вышла она замуж, как ходила к этому обелиску почти каждый день почти два десятка лет, что прожила после его смерти; как сестры ругали ее за то, что она заживо себя похоронила в Малинниках; как она умерла в пятьдесят седьмом году, а через шестьдесят лет, в семнадцатом, барский дом в Малинниках и все, что не успели вывезти в Москву его бывшие хозяева, растащили потомки их бывших крестьян; как обелиск какой-то рачительный хозяин приволок к себе на двор, стесал с одной из сторон стихи и выбил с ошибкой в слове или даже в двух имя и фамилию своей умершей от тифа жены, Лукерьи или Пелагеи; как этот памятник искали, искали, да не нашли местные краеведы; как уже в наши дни продают в музее-усадьбе круглые магнитики на холодильник с изображением анютиных глазок и надписью по краю «цветок засохший, безуханный…»; как собирают старицкие энтузиасты деньги на новый памятник пушкинскому стихотворению… потом перечитал и решил, что слишком переложил сахару в эту историю. Даже предложения слипаются между собой. Не говоря о словах. Подумал, подумал… и все зачеркнул. Вот только магнитики, наверное, зачеркнул зря. Их действительно продают в кассах музея. Круглые, с анютиными глазками и надписью по краю. Экскурсанты их покупают вместе с оберегами из трав, собранных в усадебном парке. Я не удержался и тоже купил.
___________________
1 Ну, насчет всех двадцати четырех я,
конечно, погорячился, но уж за первые четыре можно ручаться.
2 Даже собака, облаявшая великого
поэта, когда он вышел из коляски размяться, и чуть не оторвавшая штрипки его
панталон, лаяла не гав-гав, а вульф-вульф. Она потом описала этот случай в
своих утерянных ныне мемуарах.
3 Во время чтения она несколько раз
спотыкалась об ограждения старинных диванов и кресел, говорила в сердцах
«е-мое» и снова продолжала читать про чудное мгновенье или мороз и солнце день
чудесный.
4 Читая о том, как безответно любила
Анна Вульф Александра Пушкина, мне хотелось, как давным-давно, в детстве, когда
мы в кино смотрели про Чапаева и кричали ему: «Обернись! В тебя стреляют!»,
крикнуть Пушкину: «Обернись! Тебя любят!» Если бы он обернулся…
Женился бы на Анне
Николаевне вместо Натальи Николаевны и жил бы с ней припеваючи в Малинниках.
Она никогда бы не позволила себе сказать ему даже в сердцах: «Александр, как ты
мне надоел со своими стихами!» И в Петербург он ездил бы редко и только по
издательским делам. И прожил бы долго, лет восемьдесят, не меньше, вместе с
женой, кучей детей, внуков и Ариной Родионовной, которой было бы… столько не
живут, сколько ей было бы.
Пушкин отечески пожурил
бы Гоголя за «Выбранные места из переписки с друзьями», и Николай Васильевич на
него ни за что бы не обиделся, как на неистового Виссариона. Подсказал бы ему,
как переписать второй том «Мертвых душ», чтобы не хотелось его сжечь. Чичиков,
по версии Пушкина, решительно увез бы губернаторскую дочку, потом тайно
обвенчался с ней в сельской церкви, потом помирился бы с губернатором, купил бы
имение на его деньги возле имения Манилова, построил бы между имениями мост с
лавками, завел бы в них такую торговлю, такие ремесла, такую народность и такое
самодержавие с православием, что сам государь-император уже подготовил бы указ
о пожаловании Чичикова с Маниловым генералами… как вдруг открылись бы страшные
злоупотребления в этих заведениях по части подпольного винокурения и
беспошлинной игры в вист, фараон и стуколку на очень крупные суммы казенных
денег. Нарядили бы следствие, пришлось бы откупаться от станового пристава,
исправника, следователя и даже привратника в губернском следственном комитете и
прокуратуре. Только прокурору ничего не досталось бы, поскольку он умер еще в
конце первого тома. Чичиков наделал бы тысячных долгов, продал бы за бесценок
женины бриллианты, серебряные ложки и серебряное, с позолотой, ситечко и в один
прекрасный день сбежал бы в бричке на голое тело с Селифаном и Петрушкой,
оставив на попечение своей супруги кучу маленьких чичонков.
Что же касается
Достоевского, то его Пушкин разбранил бы в «Отечественных записках» или в
«Современнике» за отвратительный слог и за то, что редкий читатель сможет
дочитать до середины речь прокурора в Братьях Карамазовых. Да и сам он, сколько
ни усиливался читать эту речь, а все равно засыпал, не дойдя даже до половины.
И приводил бы ему в пример Гоголя, у которого прокурор помер тихо, незаметно,
не произнося никаких речей вовсе. Хотя и признался бы потом, что всплакнул над
историей Илюши Снегирева и над слезинкой ребенка, о которой говорил Иван
Карамазов, но в целом заключил бы Александр Сергеевич – это нудно,
нравоучительно сверх меры и так длинно, что можно удавиться. Он еще приписал
бы, что у автора ПГМ в самой последней стадии, но эти строчки вычеркнула бы цензура.
Вообще Пушкин не любил
пишущих длинно и еще раньше, в тех же «Отечественных записках», опубликовал бы
разгромную рецензию на «Войну и мир», заявив, что сам бы написал этот роман в
три раза короче в четыре раза более короткими предложениями. Толстой этого
«старику Белкину», как он его за глаза называл, простить бы не смог, но на
дуэль бы не вызвал, а вместо этого фирменный поезд Кишинев-Москва, под который
бросилась Анна Каренина, назвал бы «Алеко». Впрочем, Пушкин на него бы и не
обиделся. Он очень любил бы железную дорогу и все с ней связанное, особенно
вагоны-рестораны, и всегда требовал бы у официантов шампанское марки «Анна
Каренина». Ездил бы каждый год с женой и внуками в Одессу, к морю, по Курской
железной дороге, и каждый раз, подъезжая к тому месту, куда Толстой выходил
пахать, высовывался бы в окно, и… тут Анна Николаевна хватала бы его за фалды
сюртука, втаскивала обратно и тихонько говорила бы в его пахнущее паровозным
дымом оглохшее ухо: «Не надо, Сашенька, ей-Богу, не надо. Перед людьми неловко.
На вот, закуси лучше». И протягивала бы ему наколотый на вилку соленый рыжик
или кусочек жареного битка с луком.
И, наконец, самое
главное. Проживи Пушкин дольше, от него нам остались бы фотографии, а не только
портрет Кипренского.
5 Кто это? (фр.)
6 В какой-то книжке я вычитал, что в
тот год правительство запретило использовать колокольчики на своих или вольных
лошадях. Колокольчики полагались только тем, кто ехал на государственных
почтовых лошадях. К рассказу о Берново, Пушкине и Анне Вульф это, конечно, не
относится, но почему-то запомнилось. Пушкина убили и колокольчики отменили…
Старица
Как только я увидел в Интернете фотографию С.М. Прокудина-Горского с видом на Старицу и Старицкий Свято-Успенский монастырь, сделанную в начале прошлого века, то сразу решил туда поехать. Мне пришла в голову оригинальная мысль, приходившая в голову тысячам людей, когда-либо посещавшим Старицу после знаменитого фотографа – сфотографировать город самому и сравнить обе фотографии. Кроме того, я надеялся увидеть хранящееся в местном музее чучело птички, вылетевшей из аппарата Прокудина-Горского, и бумажку, на которой записаны каким-то старицким обывателем слова, сказанные в сердцах Сергеем Михайловичем местному сорванцу, поймавшему в силки эту самую птичку.
Во времена Прокудина-Горского Старица была обычным захолустным уездным городком. Она и сейчас такая же. И за сто лет до приезда Прокудина-Горского была. Если уж совсем начистоту, то и за двести лет тоже, а вот лет четыреста тому назад и даже пятьсот…
Старицкий краеведческий музей находится в старинном, хорошо сохранившемся купеческом особняке. В таких купеческих особняках находится добрая половина всех наших провинциальных музеев, а вторая, недобрая половина, находится в плохо сохранившихся купеческих особняках. Когда я зашел внутрь музея и увидел в нем лифт для инвалидов, то подумал… даже и не знал, что подумать. Это был первый на моей памяти провинциальный музей с лифтом. И это при том, что перед старицким краеведческим музеем я успел побывать в доброй сотне наших провинциальных музеев. И это при том, что на память я не жалуюсь.
В ответ на мои вопросы о том, как умудрились строители втиснуть довольно большой по размерам лифт в старинный особняк с его толстенными перекрытиями и крепостными стенами, и не найдено ли было каких-либо кладов при разборке части перекрытий между этажами, экскурсовод поведал мне удивительную историю здания музея. Дело в том, что раньше, при Советской власти, музей находился на территории Свято-Успенского монастыря, занимая один из его храмов. Когда пришло время передавать этот храм церковным властям… Нет, музей не выкинули на улицу. Музейным сотрудникам было предложено приискать в Старице подходящее здание. Музейные сотрудники поискали, поискали… и не нашли. Тогда музей… снова не выкинули на улицу. Вместо этого по приказу тверского губернатора выстроили буквально за год новое здание, стилизованное под купеческий особняк. Понимаю, что в это поверить трудно. Я и сам поверил только после того, как мне сказали, что в этой бочке меда все же есть ложка дегтя – лифт так и не смогли запустить. Если бы еще и лифт работал, то шаблон, который за многие годы путешествий по русской провинции у меня образовался, отвердел и покрылся корой внутри моей головы, – был бы разорван на мелкие кусочки.
Впервые Старица упоминается в Тверской летописи под 1297 годом. Основал ее племянник Александра Невского – Михаил Ярославович Тверской. Легенда гласит, что еще до упоминания ее в летописи здесь было поселение, разграбленное и сожженное татаро-монголами. Уцелела после татаро-монгольского налета лишь одна старушка. Потому-то и назвали город Старицей. Есть еще версия, связанная с тем, что городок у впадении реки Старицы в Волгу назвали по имени реки Старицы (что означает просто-напросто старое русло), впадающей на этом месте в Волгу, но это очень скучная версия – ее придерживаются только скучные ученые историки и такие же скучные краеведы, привыкшие во всем соглашаться с историками. Еще раньше, в 1110 году, два монаха из Киево-Печерского монастыря – Трифон и Никандр – пришли в эти места и поселились в урочище Сосновый бор как раз на том месте, где в шестнадцатом веке был основан монастырь. Строго говоря, и монахи, и легенда о старице, и татаро-монгольское разграбление документального подтверждения не имеют, а вот то, что в 1375 году московский князь Дмитрий Донской после победы над тверским князем Михаилом Александровичем разграбил и сжег дотла Старицу – факт несомненный и задокументированный. По всей видимости, он и с монастырем сделал то же самое, поскольку еще двести лет после московского нашествия о Свято-Успенском монастыре было ни слуху, ни духу. Кстати сказать, тогда Старица и не думала называться Старицей – Старицей была только река, а сам крошечный деревянный городок назывался и Новым городком, и Городком на Старице, и Высоким городком, и, наконец, просто Городком. Впрочем, быть просто городком на границе Тверского и Московского княжеств было ох как непросто. После смерти тверского князя Михаила Ярославича, основавшего город, Старица досталась в удел одному из его четырех сыновей, а тот в свою очередь завещал ее своему сыну Семену, а бездетному Семену ничего не оставалось делать, как завещать Городок тверскому князю Михаилу Александровичу. Круг замкнулся. Старица снова была под рукой тверского князя, который в 1366 году ее перестроил и укрепил для того, чтобы уже через год отдать московскому князю. Дмитрий Иванович сажает в Старице своего наместника и… через восемь лет снова берет приступом город, но задержаться там надолго не сможет – тверской князь делает ход конем и несколькими полками пешек, вместе с литовским князем приходит под стены Москвы…
Дмитрию Донскому пришлось сильно обгорелую и разграбленную Старицу вернуть. Пока продолжалась вся эта чехарда с переходом Городка на Старице из тверских рук в московские и обратно (у монголов с татарами, которые смотрели на это все со стороны, просто глаза округлялись от удивления), крепость укрепили дополнительным валом, обнесли деревянной стеной с тринадцатью башнями и двумя воротами, выкопали ров, утыкали его дно острыми кольями и устроили потайной подземный ход длиной в пятьдесят три метра, остатки которого нашел в 1914 году старицкий археолог-любитель Федор Зубарев. В промежутках между военными пожарами Старица успевала гореть от совершенно мирных молний, свечей и просто лучин.
Мало-помалу, тверское княжество слабело и городу пришлось обороняться еще и от Литвы, которая все чаще приходила на Тверские земли для того, чтобы поживиться тем, что плохо лежит. Окончательно Старица вместе со всеми тверскими землями вошла в состав московских земель лишь к концу пятнадцатого века. Последний тверской князь Михаил Борисович по договору признавал себя «младшим братом» и «подручником» Ивана Третьего. Из столицы (теперь уже из столицы Московского государства) прислали писцов для описи тверского княжества. Старицу описывал писец Борис Кутузов. Именно по его описи город и был передан по духовной грамоте в удел младшему сыну Ивана Третьего – Андрею.
И стал Андрей княжить в Старице… Не сразу, конечно, стал. Первые сорок четыре года своей жизни он прожил в Москве. Сначала пришлось ему ждать разрешения на то, чтобы жениться. Пока его старший брат Василий Третий не поднялся на трон, пока не произвел на свет сына Ивана от Елены Глинской, жениться младшим братьям и заводить своих детей было нельзя. Наконец Василий женился на Елене Глинской, родил сына, и стало можно. Через какое-то время Василий умер, и ровно через сорок дней после его смерти Андрей попросил у Глинской расширить свои владения и, как только получил от нее решительный отказ, так мгновенно собрал вещички и ускакал в Старицу, обиженный до невозможности. Знал бы он, кого родила Елена Глинская, – еще семь раз подумал бы, прежде чем обижаться и тем более садиться на лошадь и ехать в Старицу, но он и представить себе этого не мог. Тогда таких страшных снов еще никому не показывали. Даже князьям.
С другой стороны, брату Андрея, Юрию, повезло еще меньше. Его по приказу Глинской и вовсе посадили в тюрьму, поскольку он обладал гораздо большими правами на московский трон, чем малолетний Иван Васильевич. Андрей узнал о смерти брата уже в Старице. И стал Андрей Старицкий собирать вокруг себя недовольных политикой Глинских…
Злоключения старицких князей и их родственников – это совершенно отдельная драма, точнее, трагедия, действия, сцены и акты которой разворачивались в декорациях Москвы, Казани, Костромы, Александровской Слободы, но не Старицы. Кончилось все, как и обычно кончается в таких династических междоусобицах, – все умерли, но не своею смертью. Кого отравили, кому отрубили голову, кого уморили голодом в тюрьме, а те, кому повезло, замаливали свои, а больше чужие грехи в каких-нибудь дальних и очень дальних монастырях, но и их, как княгиню Евфросинию Старицкую, ставшую монахиней Горицкого монастыря, в свой час все равно убили1. В 1566 году Иван Грозный, выменивает2 у последнего старицкого князя Владимира Андреевича Старицу, Алексин и Верею на Дмитров, Боровск и Стародуб Ряполовский. После этого обмена царь Старицу и вовсе забирает в опричнину.
От старицких князей остался городу на память заново построенный Свято-Успенский монастырь на его нынешнем месте на берегу Волги и удивительной красоты образцы лицевого шитья, созданные в мастерской, которую организовала в Старице княгиня Евфросиния Старицкая – жена князя Андрея. Правда, хранятся эти плащаницы, пелены и покровы все больше в других городах – в Сергиевом Посаде, Великом Новгороде, Смоленске3 и Санкт-Петербурге.
Осталась и еще одна история, которая хоть и не имеет прямого отношения к Евфросинии Старицкой, но… Как и всякий старинный русский город, Старица имеет свой герб, который был сочинен еще в начале восемнадцатого века герольдмейстером графом Санти и высочайше утвержден в 1780 году Екатериной Великой. Представляет он собой старуху, идущую с костылем в серебряном поле. Строго говоря, изображения человека на гербе города встречаются крайне редко в российской геральдике. Их всего три, и одно из них на гербе Старицы. В 1997 году, когда Старице исполнилось ровно семьсот лет, власти решили поставить на главной площади города памятник. Предполагалось, что памятник будет олицетворять собой старицкий герб – старушку с посохом, идущую… идущую и все. На серебряное поле в смете денег не было. Когда при большом стечении старичан, старичанок, и старичат сдернули покрывало с памятника, то все рты пораскрывали от изумления. На старушку в рубище молодая девушка в богатой одежде, хоть и с прикрепленным к правой руке посохом, не походила никак. Уже потом выяснилось, что в смете не было денег не только на серебряное поле, но помог случай. Некоторые, правда, утверждали, что несчастный. Оказалось, что некий тверской скульптор задолго до старицкого юбилея сделал по заказу одной из братских прибалтийских республик девушку в прибалтийском же национальном костюме. В девяносто седьмом году эти республики уже были нам, мягко говоря, не только не братские, но и не сестринские. Понятное дело, что ни забирать заказанное себе, ни тем более платить за него никто не собирался. Скульптор загрустил, но тут как раз подвернулся юбилей, и вместе с юбилеем ему подвернулась заместитель главы старицкой администрации Нина Павловна Смирнова, которая очень хотела украсить Старицу памятником. И украсила. Вот уж скоро без малого двадцать лет старичане зовут этот памятник Ниной Павловной, а туристы и просто приезжие, не знающие всех этих, с позволения сказать, интимных подробностей, называют его памятником княгине Старицкой – основательнице города. Экскурсоводы с ними и не спорят. Кому охота спорить с туристами. Им все равно ничего не докажешь, а сувениров они могут и не купить.
Вернемся, однако, в Старицу времен Грозного царя. Ивану Васильевичу нравилось бывать в ней. Во время ливонской кампании он бывал здесь неоднократно. Принимал послов Речи Посполитой, беседовал с папским посланником иезуитом Поссевино, выстроил на территории Кремля величественный Борисоглебский собор, простоявший до начала девятнадцатого века, обнес крепость каменной стеной… Вот тут надо признаться, что не обнес, а скорее оштукатурил. Была такая технология у средневековых строителей крепостей – обмазывали деревянные срубы глиной, белили и… снизу, с Волги, тем, кто проплывал мимо крепости, казалось, что стены каменные. Тот самый случай, когда дешево и очень сердито. С подзорными трубами тогда дело обстояло плохо. Их во времена Ивана Грозного еще не успели изобрести.
Именно в Старице Грозный, в свободное от работы время, писал свои знаменитые письма князю Андрею Курбскому. Между прочим, в своих письмах царь неоднократно цитирует античных авторов. Что из этого следует? То и следует, утверждают старицкие краеведы-энтузиасты, что Иван Васильевич, если, конечно, не пользовался поисковыми системами, откуда-то эти цитаты брал. Значит, продолжают энтузиасты, были у царя книги, из которых он делал выписки. Ну, были, скажете вы. Ну, делал он выписки. Что это значит? То и значит, никак не уймутся краеведы, что античных авторов в те времена в старицкой городской библиотеке не было. Библиотеки тоже не было. Зато была библиотека у Ивана Грозного. Та самая, которую все ищут уже почти пятьсот лет. В которой были уникальные издания вроде прижизненного издания «Илиады» с автографом Гомера или самой полной версии «Жизни пятнадцати цезарей» (а не двенадцати, как в современных изданиях) Плутарха. И спрятал он ее… Наконец-то до вас дошло. В старицких каменоломнях. В Старице об этом вам расскажет любая собака и даже кошка. Эта же собака, одна или вместе с кошкой, за умеренную плату покажет ныне заброшенные каменоломни, где можно поискать библиотеку и найти летучих мышей, сталактиты, сталагмиты, многочисленные надписи на стенах самого различного содержания и пустые бутылки4.
В старицких каменоломнях добывали известняк с незапамятных времен. Здесь его даже называют «старицким мрамором». Может, он, конечно, и родственник каррарского мрамора, но только дальний и, если честно, не очень богатый. Как бы там ни было, а именно известняк стал для Старицы тем продуктом, который поставляли старичане, что называется, к царскому столу. Из Старицкого известняка построена колокольня Ивана Великого в Кремле – и этого обстоятельства вполне достаточно, чтобы о старицком камне помнить всегда. Увы, забыли и забросили разработку всех старицких месторождений. Дошло до того, что известняк для реставрации белокаменных сооружений Успенского монастыря в Старице привозили из Крыма! И это при том, что крымские известняки хуже старицких и начинают разрушаться уже через четыре наших, совсем не крымских, зимы, в то время как старицкие от мороза только крепчают. Кроме известняка, в старицких каменоломнях добывали еще и опоку – мелкопористую осадочную кремнистую породу, которая использовалась при изготовлении фарфора. Опоку из Старицы везли на знаменитые фарфоровые фабрики Кузнецова, но это уже было в девятнадцатом веке, а мы все никак не выберемся из шестнадцатого потому, что без рассказа об уроженце этих мест, старце Иове, ставшем первым Патриархом Московским, этого не сделать никак.
Иов был монахом в Свято-Успенском монастыре, когда Иван Грозный устроил в Старице «перебор людишек» по случаю опричнины. Иову к тому времени было уже сорок лет. По тем временам он был уже человеком пожилым, но, как утверждают современники, обладал феноменальной памятью и был «прекрасен в пении и во чтении, яко труба дивна всех веселя и услаждая». Знал наизусть и Евангелие, и Псалтирь, и Апостол. Грозному он приглянулся, и тот его сделал архимандритом и игуменом Свято-Успенского монастыря. Через пять лет Иов уже архимандрит московского Симонова монастыря, потом царского Новоспасского монастыря, потом архиепископ Коломенский, Ростовский, потом, после смерти Ивана Грозного, мы видим Иова в ближайшем окружении царя Бориса Годунова, потом его возводят в митрополиты Московские, потом в первые Патриархи Московские, потом… Иов отказывается признать первого Лжедмитрия царем. и уезжает под конвоем в родную Старицу в одежде простого монаха. Да и как ему было признать Гришку Отрепьева царем, если тот какое-то время служил у него секретарем? Видимо, и Самозванец этого не забыл, а потому, еще до своего вступления в Москву, велел взять Иова «в приставы» и содержать «во озлоблении скорбнем». Два года прожил Иов в монастыре и умер. По нашим, никому, кроме нас, непонятным понятиям, ему повезло – он умер своей смертью, и перед ней, а не после ее, его реабилитировал царь Василий Шуйский. Иов даже посетил Москву, но на Патриарший престол отказался возвратиться. К тому времени он совсем ослеп. Над его могилой выстроили четырехъярусную колокольню с часовней, а через сорок пять лет его мощи по приказу Алексея Михайловича были перенесены в Москву и захоронены в Успенском соборе Московского Кремля.
Но до этого еще долго, а пока, в начале семнадцатого века «… приидоша ко граду тому супостатнии Литовствии вои и Русские воры, град Старицу обступиша и пожжгоша, и люди в нём мечю подклониша, и пожжгоша соборную церковь … святых мучеников Бориса и Глеба, разориша, и в них множества людей посекоша и пожжгоша…». Старица, как и Патриарх, отказалась присягать Самозванцу, и потому ее брали штурмом.
Отстраивался город после окончания Смутного времени долго. Военное значение старицкая крепость потеряла и стала мало-помалу разрушаться. В 1637 году, в довершение всех бед послевоенного лихолетья, город сильно пострадал от пожара, которые случались в деревянных русских городках с незавидным постоянством. Через двадцать лет после пожара – новая напасть. Патриарх Никон запрещает постройку шатровых храмов. Борисоглебский собор, которому и так досталось от поляков и казаков, было приказано разрушить. Разрушили. Никона потом сослали за волюнтаризм, за перегибы на местах, а руины собора простояли до начала девятнадцатого века, пока не построили на его месте нынешний Борисоглебский собор, который хоть и не разрушили, но забросили и запустили.
Остатки крепости продержались еще дольше – последние камни и бревна горожане растаскивали на свои нужды еще в конце девятнадцатого и в начале двадцатого веков. Теперь на том месте, где стояла крепость и когда-то была резиденция старицких князей, а потом и Ивана Грозного, никто не живет. К заброшенному Борисоглебскому собору экскурсоводы иногда водят туристов. Стоит рядом с собором одинокий трехэтажный жилой дом советских времен, окруженный палисадниками и огородами. Огороды, правда, заброшенные. Удивительное дело – в последние годы развелось на этом месте огромное количество гадюк. Весной, летом и ранней осенью без высоких сапог лучше и не ходить.
От Борисоглебского собора, выстроенного в классическом стиле, открывается удивительной красоты вид на другой берег и на Свято-Успенский монастырь. Именно с этой точки и фотографировал его Прокудин-Горский. Приезжего, хоть бы он и был без фотоаппарата, непременно ведут сюда. В Старице даже образовалось добровольное общество имени знаменитого фотографа, которое раз в год, летом, в тот самый день, когда Прокудин-Горский фотографировал Старицу, устраивает выездное заседание с вином, закусками и фотокамерами… Впрочем, фотокамеры не берут, чтобы не дай Бог не разбить дорогостоящие объективы, и из автобуса не выходят, чтобы не быть покусанными гадюками. Приезжают на эти заседания фотографы-любители с докладами не только из Москвы, но даже из Санкт-Петербурга.
Чучело птички, которая вылетела из аппарата Прокудина-Горского, мне увидеть так и не удалось, поскольку его утеряли во время переезда музея из монастыря в новое собственное здание, но это не беда, поскольку в одном из номеров то ли «Старицкого краеведа», то ли московского журнала «Длиннофокусник» была статья, в которой подробно описывался род, вид и отряд, к которому эта птичка принадлежала.
Вернемся, однако, к монастырю. Теперь он полностью восстановлен, и вид на него так же хорош, как и во времена Прокудина-Горского. Начали его реставрировать в двухтысячном году и через десять лет практически закончили. Народная молва, в лице экскурсовода Старицкого краеведческого музея, повествовала мне об этом так:
– Еще до начала реставрации, в девяносто седьмом году приезжал в Старицу министр энергетики и разных промышленностей Христенко. Путин велел министрам проехаться по России и взять в опеку монастыри, храмы и привести их в порядок. Сначала Христенко хотел взять себе Нилову Пустынь на Селигере, но что-то там не сложилось, а к нам он очень удачно приехал – в свой день рождения. В этот день как раз было Успение. Он и взял себе наш Успенский монастырь. Между прочим, деньги на восстановление давал не только Христенко – многие пожертвовали. Путин намекнул им всем пожертвовать. Тут есть стена с двумя памятными досками, где перечислены фамилии меценатов. Мы ее называем стенкой Чубайса.
И правда – среди полусотни фамилий, среди которых и Потанин, и сам Христенко, есть фамилия Чубайса. Вот как удивительно устроено народное сознание – специальный благотворительный фонд для возрождения монастыря создал Христенко, десять лет был его бессменным председателем, а стенку назовут именем Чубайса. Ну, да что об этом говорить. Вспомним хотя бы Тургенева, написавшего «Муму». Кому поставили памятник? То-то и оно…
В тот весенний день, что я был в монастыре, на верхнем ярусе колокольни, сооруженной над могилой Иова, проходили занятия школы юных звонарей. Через полчаса… нет, гораздо раньше – уже через пять минут этих занятий я понял, что монахи, проживающие на территории монастыря, имеют ангельское… нет, адское терпение и стальную выдержку. Спокойнее всего к этому трезвону, напоминавшему гомон гигантской птичьей стаи, которой не дают приземлиться, относился невозмутимый бронзовый Иов, сидевший на белой каменной скамье метрах в двадцати от колокольни. Он сидел и смотрел на то, как с новой медной крыши арочной галереи, пристроенной к надвратной церкви св. Иоанна Богослова, стекала голубая зеленая талая вода и в темном, пористом льду у подножия стены образовывалась голубая зеленая лужица, похожая на пригоршню растаявшего неба или на южное, только очень холодное, море в масштабе один к миллиону.
Весь восемнадцатый век Старица прожила тихо, занимаясь хлебопашеством, выращивая на своих огородах капусту, морковку и горох, добывая белый камень, отправляя по Волге баржи с хлебом, салом, медом и кожами. Рожь, капусту, морковку и горох, кстати, выращивали стрельцы, которым при Алексее Михайловиче вместо хлебного и денежного жалованья были дадены земли под городом. Они же несли и гарнизонную службу в крепости, от которой, впрочем, осталось одно название.
Наверное, и девятнадцатый век в Старице прошел бы точно таким же образом, кабы не два Александра – Романов и Пушкин. Император проезжал через Старицу два раза – первый раз живым и здоровым по пути в Таганрог, а второй – мертвым по пути в Петербург. Первый раз встречали его у стен монастыря, под колокольный звон, депутацией в составе архимандрита Антония, купца первой гильдии Филиппова, городского головы Пирожникова и городничего Невицкого. Народу было видимо-невидимо. Еще бы – со времен Ивана Грозного, подробностей визита которого боялись вспомнить даже давно умершие старожилы, в Старицу государи не приезжали. Городничий при таком торжественном случае обязан был быть верхом на лошади, но, как писал старицкий краевед И.П. Крылов, «так как он ездить верхом не умел, то был привязан к седлу веревками». Государь принял подарки от местного духовенства, отстоял краткий молебен в Успенском соборе и на пароме, обтянутом красным кумачом, переправился на другой берег Волги, чтобы заночевать в доме купца Филиппова. Наутро он проснулся, подарил хозяйке дома и ее дочери по бриллиантовому перстню, осмотрел городские достопримечательности и укатил в Тверь. Дом купца Филиппова и теперь стоит на улице Набережной, правда, заброшенный, с заколоченными окнами и облупившейся штукатуркой, сквозь которую проглядывают мощные, почти крепостные кирпичные стены. Говорят, что уже приобрела этот дом какая-то фирма, чтобы устроить в нем гостиницу ничуть не хуже столичных. Бьюсь об заклад, что назовут ее «Царской» и будет в ней сдаваться за несусветные деньги императорский люкс с преогромной кроватью, на которой ночевал сам Александр Павлович. Молодоженам, само собой, предоставят большие скидки.
Что же до Александра Сергеевича, то он, проезжая через Старицу, тоже бывал в доме купца Филиппова. Правда, в другом. В том, что на улице Ленина. Ямщик чуть с ума не сошел, пока ее отыскал. Кого ни спрашивал… Разминулся Александр Сергеевич с Александром Павловичем на пять лет. Было это в 1829 году, на Крещение. Прасковья Александровна Вульф, стародавняя знакомая Пушкина, сняла этот дом на время праздников и устроила там бал. Прелестных старицких барышень слетелось на этот бал столько, что у одного корнета Ямбургского уланского полка, расквартированного в Старице, потемнело в глазах от одного вида открытых точеных, округлых, наливных, атласных, хрупких, роскошных, алебастровых и беломраморных плеч. Между прочим, одна из барышень, Катенька Смирнова, писала, что «Пушкин был очень красив, рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами, и чудные голубые глаза…». Пушкин, впрочем, на эту Катеньку внимания не обратил, но другой Катеньке, Вельяшевой, посвятил стихотворение «Подъезжая под Ижоры…», а про Машеньку Борисову и вовсе писал своему старицкому знакомому Алексею Вульфу «…Марья Васильевна Борисова есть цветок в пустыне, соловей в дичи лесной, перла в море и что я намерен на днях в нее влюбиться…», написал ей в альбом четверостишие про «минуты сладостных свиданий и прелесть девственных ланит» и даже сделал ее прототипом Маши Мироновой в «Капитанской дочке».
Иной город войдет в историю какой-нибудь беспримерной осадой, или величественными зданиями, построенными выдающимися архитекторами, или картинными галереями, или полководцами, родившимися в нем, или государственными деятелями, а вот маленькой Старице достаточно было произвести на свет десяток-другой красивых девушек да оказаться с ними в нужное время в нужном месте на пути Александра Сергеевича…
По отзывам современников, Пушкин как-то особенно легко танцевал – буквально летал над паркетом. Быть может, поэтому краеведы до сих пор никак не сыскали его следов на паркете филипповского дома, хотя и много раз рассматривали каждую дощечку под лупой. Есть даже и такие среди них (среди краеведов, а не среди дощечек), которые утверждают, что дом купца Филиппова был построен позже описываемых событий, но это уж совершенные кощунники, которым оскорбить чувства верующих ничего не стоит. Взять, к примеру, здание в виде полуротонды на пересечении Аптекарского переулка и улицы Ленина. Теперь здесь пиццерия и пахнет какой-то прогорклой пластмассой, а до семнадцатого года здесь торговали прохладительными напитками, а еще раньше горячительными, и сам Пушкин покупал здесь шампанское перед тем, как поехать в село Берново к Вульфам в гости. Так, по крайней мере, гласит легенда. В действительности все могло быть, конечно, не так, и в эту полуротонду в тот день могли не завезти шампанского, или завезли только игристое «Цимлянское», а Пушкин, кроме «Вдовы Клико», ничего в рот не брал, или завезли французское, но очередь была отсюда и до монастыря, или какой-то ротмистр взял две бутылки, а был договор, что в одни руки по бутылке и не больше, и Пушкин его тотчас вызвал на дуэль, а Вульф вступился, и такое началось… Нам теперь это все без разницы. Все, что нам нужно – это памятная доска, на которой будет гравирован Пушкин с бокалом шампанского в руке и та строчка из «Онегина», где «Вдовы Клико или Моэта благословенное вино…».
Пусть бросит в меня камнем тот турист, который откажется сфотографироваться рядом с этой доской, держа в руках бутылку шампанского или, на худой конец, водки.
Впрочем, я увлекся. После того как оба Александра уехали из Старицы навсегда, в ней ничего особенного и не происходило почти до самого двадцатого века. Из неособенного расцвело кузнечное дело, да так, что старицкие серпы славились на всю Россию. Ковало эти серпы семейство Чернятиных. Может, слово они какое знали потаенное, может, умели по-особенному зазубривать серпы, может, состав стали у них был специальный – теперь уж не узнать, но чернятинские серпы не тупились годами. Вот как японские или немецкие ножи, которые мы теперь покупаем задорого. И ведь что удивительно – железо у них было местное, кричное, из болотной руды, и у японцев с немцами они не обучались, и руки… Скорее всего, руки. В те времена у мужчин довольно часто руки росли не из… а откуда надо им расти. В середине девятнадцатого века в Старице было полторы сотни кузнецов, не считая подмастерьев. Некоторые из них, еще с середины восемнадцатого века, размещали свои кузницы у подножия холма, на котором стояла когда-то крепость. Кузницы эти были сложены из белого местного камня. Впрочем, почему были? Они и сейчас есть. Их показывают туристам. Вот только они давно заброшены, обветшали, с ржавыми воротами, и в них уже никто ничего не кует, а как ковали… Ежегодно в Старице делалось двадцать пять тысяч одних серпов! Кроме серпов делали затейливые решетки на окна, скамейки с кружевными спинками, козырьки для крылечек, ажурные спинки кроватей и князьки на крыши. И не было сносу старицким крылечкам, кроватям и скамейкам. Это было очень красиво – белые кузницы, в них черные, как антрацит, кузнецы с черными бородами, большими черными руками и белый огонь, неистово гудящий в горнах.
Железная дорога из Ржева в Лихославль, которую построили в 1874 году, прошла мимо Старицы. Не то чтобы очень мимо, но от станции «Старица» до города Старица целых десять километров. Потом, конечно, на средства одного из старицких купцов, проложили и замостили дорогу от станции, и даже в 1913 году открыли автомобильное пассажирское сообщение по ней, но десять километров как были десятью – так ими остались. И стала Старица жить обычной жизнью уездного города. Не спать, нет, но дремать часок-другой после обеда. Открывались в ней гимназии, врачебные и фельдшерские пункты, училища и даже метеостанция. Вот о ней-то, вернее, о старицком мещанине и потомственном почетном гражданине Иване Петровиче Крылове, устроившем ее в собственном доме, стоит рассказать подробнее.
Иван Петрович был очень деятельным человеком. Кажется, не было на свете той отрасли знаний, которой бы он не интересовался. В списке медалей, которыми он был награжден, есть бронзовая медаль за хмелеводство от Императорского экономического общества, бронзовая и серебряная медали за огородничество от Императорского Российского общества садоводов, серебряная за «Отличные метеорологические наблюдения», еще одна серебряная медаль «За научные труды по метеорологии», золотая медаль с надписью «За усердие» для ношения на Анненской ленте. Ее Крылов получил за активное участие в археологических раскопках по представлению председателя Тверской ученой архивной комиссии. Иван Петрович и сам был ее членом, несмотря на то, что не имел, в сущности, никакого образования. Он завел у себя в доме типографию (первую в городе), в которой печатал бюллетени наблюдений своей же метеорологической станции, написал несколько книг и брошюр по истории Старицы, ее археологических памятниках и издал их за свой счет. Крылов был, по утверждению современного старицкого краеведа Александра Шиткова, написавшего о нем книгу, пионером старицкой археологии. Он раскопал и описал восемь курганов в Старицком уезде и был одним из тех, кто не просто участвовал, но и финансировал раскопки на старицком городище. Довольно сложные были раскопки. Как писал сам Крылов, «На первой стадии работы велись любителями, вначале очень интересовавшимися раскопками, но вскоре же охладевшими к этому делу, так что дальнейшую работу пришлось производить исключительно наемными рабочими, а потом, с наступлением полевых работ, арестантами Старицкой тюрьмы». Энергии Крылова хватило и на то, чтобы в 1911 году начать издавать вместе с молодым старицким историком Вершинским первый в Старице краеведческий журнал «Тверская старина». Когда в апреле девятнадцатого года заведующий музейным подотделом при старицкой Уездной Исполнительной Комиссии барон Евгений Клодт (внук знаменитого скульптора) создавал старицкий городской краеведческий музей, то основой его стала частная коллекция, принадлежащая Ивану Петровичу Крылову, к тому времени уже год как умершему от сыпного тифа. Крылов собирался издавать в Старице и научно-технический журнал под названием…
Вот вы сейчас дочитали до этого места, зевнули и подумали, что не стоило мне, наверное, так подробно перечислять заслуги Крылова. К чему все эти скучные подробности со списком медалей за хмелеводство, огородничество и метеорологию… Наверное, и не стоило бы, кабы не было у этих медалей, а вернее, у самого Ивана Петровича, обратной стороны. До сих пор речь шла, если так можно выразиться о докторе Джекиле, а теперь пойдет о мистере Хайде.
Дело в том, что потомственный почетный гражданин города Старицы Иван Петрович Крылов был активным черносотенцем, инициатором открытия городского отдела «Союза Русского Народа», его бессменным казначеем, издателем черносотенной газеты «Тверское жало», националистом и махровым антисемитом. Вот что он писал о задачах «Тверского жала»: «… жалить правых, левых, средних и, главным образом, жидов, их прихвостней, кадюков, трехличных октябрей, социалистов, анархистов, бомбистов и т.п.». На страницах «Тверского жала» клеймили позором Бальмонта, Брюсова, Горького и Толстого. Особенно Толстого не любил Крылов и называл его… да как только не называл. Обвинял его в том, что он «своими мелкими книжонками развратил семью, пустил корни великого зла всех переживаемых нами ужасов». Больше Толстого Иван Петрович ненавидел только евреев. В 1907 году его поймали за разбрасыванием листовок со стихами, по-видимому, собственного сочинения: «…Когда царством своим, кровью сплошь залитым, овладеет злодей тайный враг – иудей!» Надо сказать, что за все эти художества, за ряд публикаций в «Тверском жале» и в другой его газете «Тверское Поволжье» царские власти неоднократно штрафовали Крылова. За статью о Столыпине Крылова приговорили к штрафу в сто рублей, и в двенадцатом году за «успехи» в его издательской деятельности он был «награжден» двухнедельным тюремным заключением. Старичане, опасаясь погромов, просили запретить власти шествие общества хоругвеносцев, которое создал в Старице неугомонный Крылов. В своем прошении, поданном на имя городского головы, они писали: «Принимая во внимание, что все подобного рода манифестации, устраиваемые всюду «истинно-русскими людьми», оканчиваются погромом или скандалом, мы, нижеподписавшиеся граждане и обыватели города Старицы, в видах общественного спокойствия решились обратиться с просьбой к Вам, милостивейший государь, чтобы Вы вошли с ходатайством к административной власти о не разрешении «союзникам» намеченной манифестации в какой бы то ни было форме, а тем более в день святой Пасхи…»5. Вся бурная и кипучая деятельность Ивана Петровича оборвалась мгновенно в восемнадцатом году. Большевикам было недосуг увещевать Ивана Петровича и брать с него штрафы – они взяли и посадили его в тюрьму в качестве заложника и, скорее всего, расстреляли бы как монархиста и черносотенца, если бы Крылов не заразился в тюрьме сыпняком. Умирать его отпустили домой. Через какое-то время конфисковали и типографию, и оборудование для метеорологических наблюдений. Жена Крылова и его дети (тоже, кстати, черносотенцы) уехали из города, и с тех пор в Старице о них не слышал никто.
Нельзя сказать, чтобы Крылова в Старице позабыли напрочь. В 1997 году на доме Крылова, где до сих пор находится городская типография, стараниями ее тогдашнего директора появилась мемориальная табличка «С 1899 года типографией заведовал почетный гражданин города Старицы Иван Петрович Крылов». Недолго она провисела. Кто-то ее сорвал. Говорят, что теперь снова повесили. Да и в музее экскурсовод, показывая мне фотографию с домом Крылова, сказал несколько слов о его метеостанции. Буквально два или три. И все. И больше ничего6.
Наверное, из обстоятельств жизни Ивана Петровича получился бы увлекательный роман или театральная трагедия, но нам надо двигаться дальше – в те времена, когда вместо «Тверского жала» в Старице стал печататься «Вестник Исполнительного Комитета Старицкого Совета Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов». На том же оборудовании и из тех же букв, только сложенных в другом порядке.
В первые годы новая власть была занята подавлением крестьянских волнений в уезде. В те времена Старицкий уезд был одним из самых густонаселенных в Тверской губернии – в нем проживало сто срок тысяч человек против нынешних двадцати девяти, из которых девять приходится на саму Старицу. Отличились старицкие власти в восемнадцатом году, когда местный исполком в ответ на подписание Москвой Брестского мира, в полном соответствии с бессмысленной и беспощадной революционной пролетарской логикой, потребовал от ВЦИКа… разрешить провести в уезде «Варфоломеевскую ночь против местной буржуазии». Телеграмму с этим требованием старицкие якобинцы направили в столицу, а копии (от большого ума) распространили по уезду. Поднялась паника и не только она. Жители нескольких волостей числом до пятнадцати тысяч потребовали от Старицкого исполкома объяснений. Жители нескольких волостей числом до пятнадцати тысяч пообещали Старицкому исполкому Варфоломеевскую ночь, и старицкий исполком понял, что они не шутят. Пришлось Старицкому исполкому отозвать и свою телеграмму ВЦИКу и ее копии. Хорошо, что не съесть.
Кроме подавления крестьянских выступлений, закрывали монастырь, разрушали храмы, ликвидировали безграмотность, добывали камень, построили мост через Волгу, швейную фабрику, льнообрабатывающий, механический и овощесушильный заводы. Впрочем, мост фабрику и заводы построили много позже – ближе к концу советской власти. На швейной фабрике шили на всю страну школьную форму. Была и у меня такая форма. Мне она не нравилась. Все время рвалась и пачкалась. Особенно чернилами, которые невозможно было отмыть. Особенно фиолетовыми.
Овощесушильный завод, как рассказывал мне экскурсовод, выпускал такую вкусную гречневую кашу с мясом… Он умер, кажется, еще раньше швейной фабрики.
В конце прошлого века, когда старое уже умерло или дышало на ладан, а
новое все никак не рождалось, в американском Стэнфорде была зарегистрирована ассоциация
под названием «Старица Ренессанс Корпорейшн». Некто Джим Гаршман, глава этой
ассоциации, планировал превратить Старицу в продуктовую столицу… Ну почему
сразу Нью-Васюки? Вы не смейтесь – вы дослушайте до конца и заплачете.
План был отличный – завести в район семьдесят пять тысяч американских коров и
получать от каждой по восемь тысяч литров настоящего американского молока.
Тверь и Москва должны были захлебнуться в этом молоке, увязнуть в старицкой
сметане и кататься как сыр в старицком масле. И это не все. Планировали
построить четыре сотни птицеферм и получать от них по двести тысяч яиц
ежедневно, и этими яйцами… Старицкие власти уже умножали тысячи литров молока
на сотни тысяч яиц, полученные миллионы долларов прибыли возводили в степень и
плыли с этими деньгами по молочной реке с яичными берегами в Москву, которая
уже собирала вещички и готовилась к переезду в Ста… Ну, это я, конечно,
приврал. Переезд не планировался. Хотели только переименовать Старицу в
Нью-Старицу, а Москву… Шутки-шутками, а в 1992 году в «Российской газете»
корреспондент писал «Уже поднимаются стены кирпичного и черепичного заводов,
завезенных в эту глубинку из-за океана, закладываются фундаменты под жилые
дома, производственные помещения и фермы…», а в это же самое время на месте
поднимающихся стен кирпичного и черепичного заводов рос бурьян и бродили самые
обычные старицкие куры, бегали блохастые бездомные собаки и мычали коровы.
Что-то там не срослось в коридорах власти. То есть все уже было на мази, и американские коровы с курами уже получили визы, но…
Не успел еще развеяться сладкий и приятный дым от «Старица Ренессанс Корпорейшн», как в город пожаловали свои собственные советчики из Московской Академии городской среды. У этих денег, понятное дело, не было, но они могли дать бесплатные советы, среди которых был совет возобновить добычу известняка, возродить кузнечное дело и в школах вместо уроков труда обучать детей резьбе по дереву. Таким образом можно восстановить деревянные узоры на старицких домах, а узоры, в свою очередь… Честно говоря, теперь уже никто и не помнит, каким образом уроки резьбы по дереву должны были привести к процветанию Старицы. Может быть, потому, что никто и не слушал этих рекомендаций…
Пришлось выживать самим. Восстанавливать монастырь, развивать туризм, делать насосы «Ручеек» на механическом заводе, «плести какие-то электрические провода», как сказал мне экскурсовод, которого я долго расспрашивал, чем же живет нынешняя Старица. Механический завод на самом деле авиационный. На нем делают устройства, управляющие выпуском и убиранием шасси, гидрав… Ну, не буду уточнять, а то еще вдруг выяснится, что местные жители мне ненароком рассказали военную тайну. Зарплаты хорошие – обычный слесарь, а не токарь-виртуоз и не расточник, получает в месяц тридцать тысяч. Для Старицы это не так уж и мало. Преподавателю в местном педучилище больше десятки заработать трудно. Но есть еще и огород, и рыбалка. В Москву за счастьем ехать нужды нет. В Старице оно свое, пахнущее свежим волжским ветром, только что пойманными лещами и ершами, яблоками из своего сада, звенящее колокольным звоном Свято-Успенского монастыря… Нет, так слишком красиво и даже сусально получается. Наверное, надо написать по-другому – что-то вроде они не собираются сдаваться, они решили, как говорил Карнеги, которого они вряд ли читали, перестать беспокоиться и начать жить. Впрочем, они, скорее всего, всегда так и жили.
_______________________
1 Мужа Евфросиньи Старицкой, Андрея,
еще Елена Глинская уморила голодом в тюрьме, а сына, Владимира Андреевича,
вместе с женой и двумя детьми отравили по приказу сына Глинской, Ивана
Васильевича. И это несмотря на то, что Владимир Андреевич был видным
военачальником того времени и отличился при взятии Казани и вообще был лоялен
своему сюзерену даже наедине с самим собой.
2 Была такая страсть у московских
великих князей – меняться
со своими младшими братьями и другими родственниками землями, селами и
городами. Тем, понятное дело, деваться было некуда. Попробуй, откажись. Хорошо
еще, если после обмена получишь такой же городок и с такой же крепостью, но без
зубцов на стенах, или без сполошного колокола на башне, или без воды во рву, а
с болотом и квакающими лягушками. Бывало, что и вместо реки окажется ручей, в
лесу вместо лосей и вепрей одни зайцы с мышами и в деревнях все мужики бражники,
а бабы старые, страшные и нарожали одних девчонок.
3 Судьба плащаницы «Оплакивание
Христа», подаренной Евфросинией Старицкой и ее сыном князем Владимиром
Андреевичем Старицким Московскому Успенскому собору в 1651 году была непростой.
В 1812 году ее увезли с собой в обозе французы, но успели довезти только до
Смоленской губернии, где обоз был у неприятеля отбит, а плащаницу передали в
Смоленский Успенский собор.
4 В каменоломни или пещеры, конечно,
самому, на свой страх и риск лучше не ходить. Говорят, что тянутся они на
многие десятки километров в разные стороны от Старицы и заблудиться в них
ничего не стоит. Не заблудиться с проводником стоит полторы тысячи рублей. Еще
и выдадут вам фонарик и одежду, в которой не жалко ползать по узким лазам между
каменными мешками. Многие пещеры имеют свои собственные названия, например,
Дохлобарсучья или Капкан. Не сказать, чтобы красиво, но… если в пещере сдох
барсук, то как прикажете ее называть? Наша группа полезла в пещеру без
названия, вход в которую был узок и даже очень – пришлось ползти по нему
ползком. Впрочем, недолго – всего метра два или три, которые показались мне
стометровкой. Зато, как объяснил нам проводник, чем уже вход в пещеру – тем она
чище. Он знал, что говорил.
Проводником у
нас был бывший десантник и бывший милиционер, а ныне преподаватель физкультуры
местного педагогического колледжа Андрей Морозов. Его в Старице (и за ее
пределами) знают все, кто хоть раз бывал в местных каменоломнях. Андрей водит
туристов по пещерам около двух десятков лет и знает в них каждый камень и
каждую летучую мышь по имени. Он показал мне большого слизняка, сидевшего на
потолке прохода, по которому мы пробирались на четвереньках, и сказал «У него
еще есть брат, но он сегодня не пришел», и тут я подумал… Ну, неважно, что я
подумал. В самом дальнем углу пещеры мы обнаружили надпись, которая гласила о
том, что некий «доктор Вадсон ночевал в пещере в полном одиночестве», а рядом
другую, из которой было ясно, что всего лишь ночью позже здесь ночевали «Роман
и две Ани». Кто их знает, почему они разминулись – то ли Роман обидел Вадсона,
то ли Аням он не понравился еще в электричке Москва – Тверь, когда выпил почти
целую бутылку чилийского красного сухого вина, предназначенного для глинтвейна,
то ли… Короче говоря, они ночевали раздельно. Не в тесноте, но в обиде, и одна
из Ань думала, что, может быть, зря она так…
Андрей
рассказал нам еще множество историй из жизни любителей приключений на свою… и
на чужую тоже, из которых я запомнил только две. Первая о юноше и девушке,
заблудившихся в одной из пещер, где они устроили романтический вечер при свече,
которая сгорела раньше времени. Их искали почти двое суток, и они не отзывались
на крик «Люди, ау!», а отозвались только на «Москвичи!». Вторая история о том,
как местные милиционеры в пещере обмывали майорские звезды одного капитана. Был
стол, который с трудом протащили через узкий вход, было шампанское, и был белый
танец при фонариках. Чем хороша пещера для подобных мероприятий – в нее не надо
приносить интим, поскольку он здесь уже разлит повсюду.
Вообще с
каменоломнями связано множество местных легенд, начиная с легенды о том, что
призрак той самой старушки, что изображена на гербе Старицы, до сих пор бродит
по пещерам и помогает заблудившимся найти выход. Судя по тому, что в старицких
каменоломнях пропал не один десяток людей, помогает она далеко не каждому.
Утверждают также, что по просьбе гербовой старушки, страдавшей от жажды,
Господь открыл в пещере ключ, и бил этот ключ с потолка, но не все время, а
лишь во времена тяжких испытаний. Последний раз ключ забил весной сорок первого
года. Ключа я не видел и следов от него тоже, зато видел корни деревьев,
пробивающиеся сквозь многометровую толщу известняка к подземным источникам
воды. Только ради того, чтобы увидеть корни деревьев над собой, стоит забраться
в старицкие каменоломни.
5 Правду говоря, это примечание
напрямую к тексту не относится и представляет собой что-то вроде бокового
ответвления к нему, но… я просто не смог пройти мимо старой афиши, которую
увидел в краеведческом музее. Кстати, отпечатана она в типографии И.П. Крылова.
Итак – место действия – Старица, летний городской театр. Построен по проекту
одного из офицеров 5-го Запасного Саперного батальона, расквартированного в
городе. Время действия – 1917 год, вторник, 1 мая. Программа народного гуляния.
В первом действии оркестр 5-ого Запасного Саперного батальона исполнит гимн
Свободной России и другие произведения. Вслед за оркестром на сцену выходят
Золотниченко, Дмитриев и Петров и представляют драматический этюд в одном
действии под названием «Германский шпион». Соч. Трофимова. Финальная сцена –
тщедушный, небольшого роста Петров с наклеенными «германскими» усиками и
моноклем уходит, арестованный дюжим Золотниченко и бравым Дмитриевым.
Мальчишки, сидящие на деревьях, бешено свистят и улюлюкают, все рукоплещут.
Далее антракт, и офицеры ведут дам в буфет выпить шампанского или сельтерской
воды с малиновым сиропом. Публика попроще лузгает семечки прямо на местах.
Кое-кто уже успел выпить водки и теперь громко ругает правительство. Антракт
заканчивается, и начинается второе действие. Хор певчих под управлением
Широгорова исполняет гимн Свободной России на музыку Гречанинова, потом
«Марсельезу» и «Смело товарищи». После «Смело товарищи» на эстраду выходит
скрипка в сопровождении гитары. Как только они уходят, исполнив что-то
испанское, появляются два гармониста. Снова антракт. Дамы уже не идут в буфет,
но сидят и отмахиваются веерами и офицерами от комаров. Свежеет. Офицеры
укутывают их шалями. В задних рядах шум и небольшая потасовка. Кое-кого уводят
с подбитым глазом. Третье отделение снова открывает хор певчих под управлением
Широгорова. Публика начинает зевать, и тут появляется Дмитриев из первого
отделения со свежими анекдотами о Милюкове и германском кайзере Вильгельме. Хохот
стоит невообразимый. Дмитриева не хотят отпускать, но он все же уходит,
непрерывно кланяясь и прижимая руки к груди. Выходит Артемов с куплетами,
пародиями и рассказами на злобу дня. Не успел уйти Артемов, как на сцену
выбегают два танцора – Назаров и Иванов. Уставшая публика их освистывает. Всем
не терпится увидеть обещанный фейерверк. Раздаются его первые разноцветные
залпы и все вскакивают со своих мест.
6 Подробности удивительной жизни Ивана
Петровича Крылова я нашел в книге «Заложник эпохи» Александра Владимировича
Шиткова, изданной в 2010 году. Автор книги и сам известный всей Старице
краевед, автор целого ряда трудов по истории Старицы, член союза писателей РФ,
почетный гражданин и лауреат множества местночтимых премий. Может быть, я и
прошел бы мимо этой книги, но в авторском предисловии прочел о том, что «В
сознании нескольких поколений людей коммунистическая идеология сложила о партии
«Союза русского народа» и ее членах стереотип черносотенца – законченного
невежды, пропитого субъекта с дубиной. Даже ярлык красивый к ним придумали –
“еврейский погром”», то понял, что чтение скучным не будет. Так оно и
оказалось. Иной раз трудно и понять – чему посвящена книга – то ли
краеведческой деятельности Крылова, то ли апологии его черносотенных взглядов.
Что прикажете думать после прочтения такого пассажа «”Россия для русских!” –
эту истину из сердца Крылова не могли уже выбить никакие штрафы…»? Вот и я
подумал… Тяжело, поди, жилось Александру Владимировичу с такими-то взглядами
при коммунистах. Небось, и доставалось ему от них по первое число. Оказалось,
что нет, не доставалось. В молодости Шитков успешно продвигался по
комсомольской линии. Был инструктором Старицкого РК ВЛКСМ. Кабы не перестройка…
К чему я это все… Без малого сто лет прошло со дня смерти первого старицкого
издателя, метеоролога и краеведа Ивана Петровича Крылова… Или не прошло?
Зубцов
Когда пишешь о наших провинциальных городках… Когда начинаешь рассказывать о каком-нибудь маленьком городке, у которого все было… Когда приезжаешь в город, у которого ничего не было… или было… или будет… Короче говоря, когда не знаешь, с чего начать – хорошо найти какой-нибудь эпиграф, встать на него, как встает ребенок на табуретку, когда ему родители велят рассказать гостям стихотворение, набрать в грудь побольше воздуха, и… Поискал я, поискал и нашел о Зубцове эпиграф из драматурга Островского, который проезжал через город в середине позапрошлого века: «Походил по этому печальному городу. Пыльно и грязь. Волга здесь под прямым углом поворачивает налево, на Вазузе запущенные пристани»… Нет, так еще хуже. Это получается не табуретка, а яма. В ней можно задохнуться. Хорошо Москве, или Петербургу, или Твери – их из космоса видно, а Зубцов… Если подлетать к Москве с запада на самолете, то минут за десять или пятнадцать до посадки в Шереметьево промелькнет огонек… И то, если будете сидеть в левом ряду, а если справа…
Как ни крути, а в Зубцов лучше въезжать на машине по Новорижскому шоссе1 или даже, чтобы соответствовать масштабу города с населением шесть с половиной тысяч жителей, входить пешком, как это делали в те времена, когда маленький городок в месте слияния Волги и Вазузы был столицей. Тогда городов было мало, и почти каждый был чьей-нибудь столицей. Вот и Зубцову пришлось быть столицей маленького, но гордого удельного княжества. К тому времени, как стал он в начале пятнадцатого века столицей, было ему отроду уже две сотни лет.
Кто основал Зубцов, до сих пор точно не установлено. Одни утверждают, что это сделал Всеволод Большое Гнездо, а другие говорят, что Гнездо было не таким уж и большим. Третьи же считают, что поселились в этих местах три брата-новгородца – Зубец, Обряк и Ветран. Так вот Якун-Зубец и основал город. Есть еще и четвертые. У них совсем простая версия – треугольный мыс при слиянии Волги и Вазузы напоминает зубец. Скорее всего, так оно и было, но кому такая скучная правда нужна…
Пока Зубцов был молодым и нестоличным городом с тыном из заостренных бревен, он входил в состав Тверского княжества и его поочередно воевали то новгородцы, то Литва, то татары, то снова новгородцы, то опять Литва, то молодая, с длинными и загребущими руками Москва. Собственно говоря, и в летописях Зубцов появился, как появлялось большинство русских городов, – по случаю разорения его дружиной торопецкого и новгородского князя Мстислава Удалого в 1216 году. У новгородцев имелся большой зуб на Владимиро-Суздальского князя Ярослава Всеволодовича, который хотел поприжать новгородцев, которые, видя такое хотение Ярослава, пригласили княжить к себе Мстислава Удалого, который взял, да и разорил Зубцов, чтобы Ярослав понял, что с новгородцами лучше не связываться. Потом город по мирному соглашению вернули Ярославу. После Удалого, уже без всяких соглашений, в 1237 году пришли татары, и все, включая и новгородцев, и Владимиро-Суздальского князя Ярослава, и других князей, не говоря о несчастных жителях Зубцова, дома которых снова разграбили и сожгли, поняли, что с татарами лучше не связываться. Через восемь лет после татар пришли литовцы. Их дружину разбил Тверской князь Ярослав, но уже после того, как они взяли и разграбили многострадальный Зубцов, который к тому времени был уже довольно сильно укреплен. Был насыпан земляной вал, который обнесли деревянным срубом со сторожевыми башнями и бойницами. Эту крепость никто взять не успел – ее смыло волжским паводком.
В четырнадцатом веке рука Москвы стала дотягиваться до Твери и окрестностей. В 1370 году москвичи под водительством князя Дмитрия Донского осадили Зубцов. Шесть дней зубчане лили кипящую смолу и воду на головы москвичей. Шесть дней кричали им со стен «Чемодан, вокзал, Москва!», но город был взят штурмом и сожжен дотла. Те, кто остались в живых, попросту разбежались, как разбежались мышка, лягушка, зайчик и лисичка после того, как на их теремок сел медведь. Потом война кончилась, и Дмитрий Иванович вернул то, что осталось от Зубцова, после того как он на него сел, Твери. Тут и зубчане вернулись и стали строить новый теремок.
Все это время Зубцов был городом, как мы бы теперь сказали, федерального подчинения, если понимать под федеральным центром Тверь. Тверские князья не очень-то и хотели отдавать его в удел своим наследникам. Уж очень важное и выгодное место занимал Зубцов. В Зубцове была пристань и таможня, через которую шли товары, привозимые по Вазузе и верховьям Волги из Польши, Литвы, Новгорода и Смоленска. Количество наследников, однако, росло, и жить с родителями в Твери они не хотели. В 1425 году тверской князь Борис Александрович отдал Зубцов племяннику Ивану Юрьевичу. Последний, в бытность свою князем, ничем себя не проявил. Даже потомства не оставил, но именно при нем, с двадцать пятого по пятьдесят третий год пятнадцатого века, Зубцов и был столицей княжества. Небольшого, но княжества. Со смертью Ивана Юрьевича Зубцов снова перешел в непосредственное подчинение к Твери.
Справедливости ради надо сказать, что были княжества и поменьше Зубцовского. На территории Зубцовского района квартировали, а точнее, снимали углы, Фоминское и Холмское княжества, которые, конечно, были больше дачных участков, но ненамного. Продержись Тверь независимой еще лет сто – и удельные тверские княжества стали бы умещаться на шести сотках, но Москва этого сделать Твери не позволила, и в 1486 году присоединила Тверь со всеми ее землями к себе. Оно и к лучшему, иначе все эти мелкие и очень мелкие тверские князьки перегрызлись бы окончательно. На сто с лишним лет, до самого Смутного времени, Зубцов был избавлен от войн. Не то чтобы он бурно расцвел, но все же смог накопить столько добра, чтобы восставшим крестьянам Ивана Болотникова2, а за ними подельникам Тушинского вора, а за тушинцами полякам под началом пана Лисовского было чем поживиться. И так они поживились, что город и уезд вымерли. Посад Новое Городище, расположенный в двух десятках верст от Зубцова, разоряли и сжигали столько раз, что стал он с тех самых пор называться Погорелым Городищем3. Если до прихода поляков в посаде Зубцова насчитывалось несколько сотен дворов, то после их вынужденного ухода всего шестнадцать. И это при том, что зубчане целовали крест Болотникову, который по документам проходил как царевич Дмитрий Иванович, целовали крест второму Самозванцу, который по другим документам был видом сбоку такого же Дмитрия Ивановича. За присягу первому Дмитрию Ивановичу царь Василий Шуйский велел «Всяких людей воевать и в полон имать и живот их грабить, за их измену, за воровство, что они воровали против Московского государства и царя Василия людей побивали». За присягу второму Дмитрию Ивановичу зубчан грабили и тушинцы, которым они присягали, и поляки, и литовцы, и все, кто занимался разбоем на большой дороге.
Кстати, о большой дороге. Как раз на ней, по пути из Москвы по
направлению к тогдашней литовской границе, которая в те времена проходила
близко от Зубцова, стояла, да и сейчас стоит, деревня Корчмитово. От нее до
Зубцова рукой подать. Зубцовский краевед С.Е. Кутейников выяснил, что это та
самая деревня, в которой стояла та самая корчма, которая описана в «Борисе
Годунове» под видом корчмы на литовской границе. То есть там, конечно, бабушка
надвое или даже натрое сказала, но попробуем пойти вслед за С.Е.
Кутейниковым… В 1826 году в этих местах был проездом Пушкин4 и,
если сравнить приметы местности, указанные Александром Сергеевичем в пьесе, с
приметами местности вокруг Корчмитово, то окажется, что чернец Григорий бежал
по дороге к Луёвым горам на литовской границе аккурат из этой самой деревни.
Есть и ручей, и болото найдется, и часовня когда-то была. Нет только Луёвых
гор. Вообще гор нет никаких. Есть холмики наперсточной высоты под названием
«Кошкины горки», есть «Игуменная гора», есть речка Горянка, а Луёвых гор нет.
Краевед С.Е. Кутейников выдвинул гипотезу, в которой… Впрочем, тут будет лучше
смотреться цитата из его книги «Неизвестные знаменитости»: «Название “Луёвые”
среди этих “гор” не встречается. Этого слова нет ни в словаре Даля, ни в
словаре Ожегова. Загадочное получается слово. Оно понимается, если первую букву
“Л” заменить на другую. Тогда “Луёвые” не просто название гор, а, скорее, их
характеристика, в которой сказывается отношение поэта к тому, что в данной
местности называется горами». Вот какие большие огурцы продаются теперь в
магазинах какие гипотезы случается выдвигать краеведам.
Логично было бы предположить, что местные власти устроили в деревне Корчмитово самую настоящую корчму для привлечения туристов, развешали по стенам текст пушкинской трагедии, портреты действующих лиц в деревянных рамках и продают там распивочно и на вынос горькую настойку «Самозванец», или сладкую наливку «Марина Мнишек», или… Впрочем, это только предположить логично, а построить и продавать…
Надо сказать, что Пушкин приезжал в эти места не столько с целью проработать маршрут бегства Гришки Отрепьева, сколько ознакомиться с хранящейся в Богоявленском храме Погорелого Городища жалованной грамотой царя Михаила Федоровича, в которой упоминается его предок Гаврила Пушкин. В 1617 году послал его царь в Погорелое Городище разломать и сжечь тамошний острог, чтобы он не достался подходящим к нему полякам. Малочисленный гарнизон вряд ли смог бы выдержать осаду. Гаврила Григорьевич приехал, острог разломал и сжег. Заодно сжег и посад. То есть, он посад жечь не хотел, но так получилось. Крестьяне, конечно, разбежались, но теплые вещи, соль, спички, соленые в огурцы в кадках и столовое дерево вынести не успели, поскольку Пушкин им на сборы не дал и часа. Об этом они написали в челобитной царю, и тот разрешил им по бедности не платить податей пять лет.
Зубцову таких льгот не давали, хотя он и был после многолетней войны не в лучшем положении. Мало-помалу Зубцов приходил в себя, а в него приходили разбежавшиеся когда-то посадские жители, бобыли из сожженных окрестных деревень и крестьяне, отпущенные своими владельцами на отхожие промыслы. К началу семнадцатого века город полностью потерял свое военное значение, а других значений приобрести не сумел. То есть торговое значение у Зубцова, конечно, было, но после Смуты сильно поросло быльем. Если бы не Петр Первый, который прорубил окно в Европу, построил Вышневолоцкий канал и повелел «По рекам Гжати и Вазузе сделать судовой ход, чтобы судам с пенькою и хлебом и с иными товарами ходить» до самого окна, то захиреть бы Зубцову совсем5.
Зубцов свой шанс не упустил. Через городскую пристань безостановочно шли в Санкт-Петербург барки с кожами, хлебом, мясом, холстом и льном, который выращивали здешние крестьяне. По объему торговли Зубцов был третьим в Тверской губернии, уступая только Твери и Кашину. Во второй половине восемнадцатого века в городе проживало больше тысячи человек6. Из этой тысячи пятая часть была купцами. Кто не был купцом, тот был купеческой женой, купеческим сыном или купеческой дочерью. Торговали все. Даже малые дети, отправляя по весне в плаванье по ручьям и лужам кораблики из дощечек, никогда не пускали их порожними – то укладывали на них хвостик пенькой веревки, то несколько хлебных крошек, а то холстинку, оторванную от старых порток. Надо сказать, что город приободрился – завелись в нем пожарная каланча с колоколом и цветными сигнальными шарами, шестигласная дума, городовой магистрат, городничий, уездный, сиротский и словесный суды, уездный казначей с казной, кабацкая контора и богадельня. В 1786 году Екатерина Вторая утвердила новую, регулярную планировку города и герб – в красном поле золотая стена с зубцами. И все вроде стало хорошо, но… мешал соседний Ржев. Не то чтобы Зубцов был в тени Ржева, но… был. Там торговля шла бойчее, там барок с разными товарами отправляли в столицу вдесятеро больше, фабрик и заводов было куда как больше, чем в Зубцове, в котором их почти и не было. Еще и купцы ржевские были богаче зубцовских. Еще и заносчивее. И вообще позволяли себе говорить о зубчанах обидные вещи. Они, к примеру, любили повторять при всяком удобном и неудобном случае поговорку «Зубцов – семь купцов», в то время как всякий знал, что их там больше двух сотен. Они утверждали, что зубчане таракана на канате водили поить на Волгу. Правда, зубчане в долгу тоже не оставались. Распускали слухи про то, что ржевитяне кормили пряником козу через забор7. И даже подробно рассказывали, как в Ржеве найти этот забор с козой.
Чтобы уж закончить со Ржевом в жизни Зубцова, надо рассказать одну местную легенду, которой меня угостил экскурсовод в зубцовском краеведческом музее. Говорят, что еще во времена Ивана Грозного Зубцов, Ржев и Старица были связаны подземными ходами, и в одном из этих подземных ходов была царем спрятана… да, библиотека. Та самая Либерея, которую все ищут и которая у нас, в России, заменяет собой чашу Святого Грааля. По всему выходит, что спрятана была Либерея возле Зубцова. Это как раз понятно и логично. Грозный очень любил Старицу, часто в нее приезжал и даже жил некоторое время, а в Зубцове то ли был проездом, то ли вовсе не был. Где же ему прятать библиотеку, как не в том месте, где никому не придет в голову ее искать? Ржев отпадает потому, что прятать библиотеку в городе, где издревле кормили пряниками коз через забор… Вот и остается Зубцов.
На самом деле в Зубцове довольно много вместительных купеческих погребов, и при ремонте разного рода канализационных трасс обнаруживаются ходы в эти самые подземные хранилища, где, по словам зубчан, были огромные винные склады. Один из таких ходов есть в доме одного из самых богатых зубцовских купцов позапрошлого века – Крымова. Теперь в этом доме школа и ее директор приказал наглухо заколотить все, даже самые маленькие щели в подвале, чтобы предотвратить утекание любопытных детей в подземелье, которое, без сомнения, соединено подземными ходами со всеми погребами города. Жаль, что такого хода в подземелье нет под краеведческим музеем, хотя он и расположен рядом со школой, в маленьком одноэтажном здании, которое во времена Крымова было конюшней.
Впрочем, мы уже забежали в девятнадцатый век, хотя еще не все сказали о восемнадцатом. Тут, пожалуй, хватит и одного предложения о драматурге Владиславе Озерове, который родился в 1769 году, в пятнадцати верстах от Зубцова, в имении Борки Зубцовского уезда и там же умер в 1816 году, а в промежутке между этими датами написал несколько трагедий в духе классицизма, имевших бешеный успех на столичной сцене, был одарен бриллиантовым перстнем Александром Первым, упомянут Пушкиным в «Евгении Онегине», обруган критиками, уязвлен пародистами, рассорился с друзьями, обиделся, ожесточился, оставил Петербург, где служил начальником Лесного департамента, уехал сначала в свое имение под Казанью, написал еще одну трагедию, провалившуюся в Петербурге, сжег рукописи, был забран отцом в Борки, лишился рассудка при известии о взятии французами Москвы, пил горькую, играл в домино со своим камердинером, перестал разговаривать и отдал Богу душу сорока шести лет отроду. «Чувствительность его сразила…» – писал Жуковский в своей эпитафии… Впрочем, это уже второе предложение.
Теперь о французах, раз уж мы о них вспомнили. До Зубцова они, к счастью, не дошли, но все же след от лягушатников в Зубцове и уезде остался. Даже два следа. Во-первых, овраг у села Никифоровского, где местные крестьяне закопали перебитых французских мародеров, с той поры называется «Французским», а во-вторых, одна из улиц в Зубцове стала «Парижской» после того, как зубцовские ополченцы прошлись по Елисейским полям в пешем и конном строю. Правда, большевики «Парижскую» переименовали в улицу «Парижской Коммуны», но это название прижилось только в штампах о прописке – для своих она как была, так и осталась «Парижской».
И еще. В Зубцове проездом к действующей армии останавливался переночевать не кто-нибудь, а сам Кутузов. К сожалению, на том месте, где стояла изба, в которой ночевал великий полководец и национальный герой, теперь нет пятизвездочного отеля «Фельдмаршал», и на местном рынке не торгуют комплектами постельного белья, на наволочках которого вышито гладью «Спи глазок, спи левый». Да уж какие там наволочки… Даже черных повязок на правый глаз с красным кантом и золотым фельдмаршальским шитьем в Зубцове днем с огнем не найти.
Пойдем, однако, дальше. До отмены крепостного права город жил обычной пыльной и сонной жизнью уездного города. Вот разве только за три года до объявления воли поразила уезд загадочная болезнь – трезвенничество. Крестьяне разбивали винные лавки, прилюдно давали обязательства не покупать спиртные напитки и… года не прошло, как успокоились.
Прогресс подкрался к Зубцову незаметно. Вернее, он просто обошел его стороной. Железная дорога прошла мимо города. Все то, что раньше грузили на барки и тащили водным путем в столицу, теперь ехало мимо Зубцова в вагонах и не останавливалось. Пристани, через которые раньше… Нечего и говорить о пристанях. В этот самый момент, когда все было плохо и мало-помалу становилось еще хуже, в город приехал Александр Николаевич Островский и записал в своем дневнике то, что и повторять не хочется. Сколько-нибудь серьезной промышленности в Зубцове так и не образовалось. Работали в городе и уезде разные мелко-кустарные маслобойки, шерстечесалки, крупорушки, винокурни, бондарни, кузницы и мельницы. Была, правда, у помещика Головина крупная суконная фабрика по выработке шинельного солдатского сукна… Короче говоря, если сукно, которое производили на фабрике за год, сложить с шерстью из шерстечесалок, маслом из маслобоек, крупой из крупорушек и прибавить к этой куче гвозди и подковы из кузниц, муку из мельниц, то продать все это богатство можно было никак не дороже полутора сотен тысяч рублей8.
При всех этих унылых шерстедавилках и маслочесалках был в зубцовском уезде промысел, заслуживающий того, чтобы о нем рассказали отдельно. В середине позапрошлого века в зубцовском уезде, в посаде Погорелое Городище расцвела торговля медицинскими пиявками. Так расцвела, что в одном только 1863 году их было вывезено и продано в Тверь, Ржев, Петербург и даже заграницу более миллиона двухсот тысяч. Погорелогородищенские пиявки так понижали давление, так помогали при лечении геморроя и варикозе, что на международной медицинской выставке в Париже их наградили большой золотой медалью. Мало кто знает, что А.Н. Толстой именно жителей Погорелого Городища, купца второй гильдии Егора Дурасова и мещанина, аптекаря Захара Мартьянова сделал прототипами своего Дуремара, соединив их фамилии в одну9.
Вторая половина девятнадцатого века в Зубцове напоминала первую. Торговля, хоть и не в прежних масштабах, но все же шла, и в городе ежегодно устраивалось семнадцать ярмарок. Зубчане, тем не менее, понемногу расходились и разъезжались в другие города на заработки. Богатый лесоторговец Крымов устроил в Зубцове спичечную фабрику. Несколько небольших спичечных фабрик было в Погорелом Городище, но это уж были такие мелкие фабрики, что на них каждой спичке присваивали порядковый номер и заносили ее в книгу учета. Думали, поможет открытая в 1902 году Московско-Виндавская железная дорога, по которой можно было везти местный лен прямо к балтийским портам, но тут опять вылез вперед Ржев со своим льном и со своими перекупщиками. Зубцов вздрогнул от паровозных свистков, перевернулся на другой бок и под стук колес снова уснул. Земли у освобожденных крестьян было мало, и родила она плохо. Недостающий хлеб завозили почти каждый год десятками тысяч пудов. Рождаемость, правда, в противовес урожайности, была высокой. К началу века в уезде проживало более ста тысяч человек. Свободных рабочих рук было много, но местная промышленность занять их была не в состоянии. Другими словами, к появлению первых большевистских агитаторов все было готово. И они не замедлили появиться.
Уже осенью девятьсот пятого года крестьяне начали самовольно рубить лес на участках купца Крымова. Потом стали громить усадьбы и устраивать поджоги помещичьих хозяйств. Железнодорожные рабочие в Погорелом Городище устроили забастовку, требуя повышения заработной платы и сокращения рабочего дня. На какое-то время все успокоилось, но тут подлила масла в огонь столыпинская реформа. Крестьяне стали нападать на землемеров, выделяющих наделы односельчанам из общинных земель. Время уже не шло, но бежало, подгоняемое крестьянскими вилами и солдатскими штыками.
В феврале семнадцатого года старую администрацию разогнали при участии солдат буквально за несколько дней. Комиссаром уезда стал председатель земской управы, а комитет самоуправления, созданный на основе бывшей городской думы, возглавил непотопляемый Крымов. Как грибы после дождя стали появляться советы рабочих и солдатских депутатов. Весной и летом семнадцатого года крестьяне грабили усадьбы, захватывали помещичьи земли и рубили, где хотели, лес. Большевики при этом без устали нашептывали крестьянам, что они грабят награбленное, экспроприируют экспроприаторов, что светлое будущее это совсем не то, что темное прошлое. О том, что начались перебои с продовольствием, что фабрики не работают, что на них нет сырья и рабочим не на что купить хлеба, которого неоткуда и некому завезти, пока разговору не было, поскольку крестьян сложности рабочих интересовали мало.
Осенью грабежи продолжились, а весной уже начался передел земли и имущества бывших экспроприаторов. Новые экспроприаторы начали выяснять отношения между собой так энергично, что не обошлось без применения оружия.
Пока крестьяне грабили и делили награбленное, большевики успели провести два съезда местного совета. Избрали исполком, потом отменили исполком ввиду его многочисленности и бестолковости, потом избрали совет народных комиссаров, потом этот совет отменили из Петрограда приказом совета народных комиссаров республики за подписью самого Ленина. В мае восемнадцатого года провели третий съезд совета, на котором… творилось черт знает что. Большевики схлестнулись с меньшевиками под предводительством директора местной гимназии Поповой и с левыми эсерами, для поддержки которых приехал кто-то из московской партийной верхушки. Дебаты были нешуточные – два раза кто-то из депутатов, израсходовав все слова, стрелял из револьвера. Вряд ли это была директор гимназии Попова. Большевиков поддержали беспартийные депутаты-крестьяне, получившие помещичью землю. Им тогда казалось, что эта земля будет нашей и они не увязнут в борьбе… И вместо того, чтобы креститься, когда кажется, они поддержали большевиков.
Уже летом восемнадцатого года новая власть образовала комбеды, и вдруг выяснилось, что для воюющей Красной армии нужны лошади, телеги, для рабочих нужен хлеб, и этот хлеб будут забирать… Вот этого голосовавшие за большевиков крестьяне никак не ожидали и начали громить волостные исполкомы, а заодно и расправляться с большевиками. Осенью в Гжатском уезде Смоленской губернии начался мятеж, и толпы вооруженных крестьян двинулись в сторону Зубцова. Руководили походом белые офицеры и княгиня Голицына. Впереди восставших крестьян шли два священника с крестами в руках. Ситуация стала напоминать фильм «Бумбараш», с той лишь разницей, что стреляли и убивали по-настоящему. Мятеж подавили, княгиню Голицыну вместе с другими организаторами захватили в плен и по приговору военно-революционного совета расстреляли. К концу года комбеды упразднили и восстановили советы. Занавес опустился, и началась советская власть с раскулачиванием, колхозами, совхозами, американскими тракторами «Фордзон», первыми лампочками и репрессиями в двадцатых, кинотеатром, клубом, машинно-тракторными станциями, льнозаводом, драмкружками, струнным оркестром и репрессиями в тридцатых.
Война пришла в Зубцов быстро. В сентябре начались первые бомбежки, а в начале октября немцы уже вошли в город и оставались там почти год, до августа сорок второго. Трупы погибших солдат стали убирать весной сорок третьего, когда взяли Ржев. Запах трупного разложения был такой, что в проезжающих поездах закрывали наглухо все окна.
Возле зубцовского краеведческого музея стоит небольшое желтое здание. Теперь в нем детская школа искусств, а раньше был райком партии, а еще раньше, во время оккупации, кладбище, на котором немцы хоронили своих. Пять лет назад, к шестидесятипятилетию Победы делали ремонт в музее и, когда проводили водопровод и канализацию, нашли немецкие черепа и кости. Отличить немецкие черепа от наших легко – у немецких зубы хорошие, пломбированные. Отвозят эти немецкие кости во Ржев – там есть общая могила немецких солдат с одним крестом на всех. Пять лет назад приезжали в Зубцов те, кого не удалось похоронить под райкомом партии. По этому поводу местная газета «Зубцовская жизнь» вышла под заголовком «Немцы в городе». Привели их в музей. Посмотрели они на помятую немецкую фляжку, на немецкую кружку, на немецкую пряжку от немецкого ремня, на проржавевший насквозь штык-нож от немецкого карабина, послушали с каменными лицами рассказ экскурсовода и… уехали. Пять лет назад живых ветеранов-зубчан было двести человек, а теперь – двадцать. Пять лет назад в Зубцове проживало почти семь тысяч человек, а теперь на полтысячи меньше. У них там, конечно, работают и ремонтно-механический, и лимонадный заводы, есть телевышка, кинотеатр, микрорайон пятиэтажных домов и даже один или два девятиэтажных дома, там течет Волга и впадает в нее Вазуза, там молодежь… собирается и едет… нет, уезжает на заработки в Москву и в Петербург.
Пять лет назад Зубцову было семьсот девяносто четыре года, а в следующем году будет восемьсот. По этому случаю приедет губернатор из Твери и какой-нибудь московский чиновник из министерства обещаний, приедут мэры городов тверской области и привезут в подарок неподъемные сувенирные ключи из полированной латуни или нержавейки, на которых будет выгравировано «Зубцову в год его 800-летия от Весьегонска, или от Старицы, или от Торопца» и кожаные папки с приветственными адресами. Москва, скорее всего, подарит конверт с деньгами, но там окажется совсем не та сумма, на которую рассчитывал юбиляр. Устроят митинг, на котором московский гость расскажет зубчанам про блестящие перспективы, инвестиции, новые дома, высокие зарплаты и космические корабли, бороздящие просторы района. Потом народу устроят концерт из московских артистов, а начальство и делегации соседей, перед тем как посадить за праздничный стол, повезут осматривать свежевыкрашенные дома, заборы, дороги с еще дымящимся после вчерашней укладки асфальтом и все, что осматривают в подобных случаях. Среди прочего, завезут и в краеведческий музей, чтобы упокоить там, на заранее приготовленных подушках красного бархата, сувенирные ключи и папки с адресами. Экскурсовод кратко расскажет гостям о славном военном и торговом прошлом Зубцова, о его воинах, купцах и… тут вылезет невесть откуда взявшийся мужичок и брякнет:
– Слышал я, что зубчане водили поить на канате таракана на Волгу. У вас, случаем, его чучела не сохранилось? Или хотя бы обрывка того каната…
Все, понятное дело, онемеют от такого вопроса, и только мэр Ржева незаметно для всех усмехнется себе в усы.
____________________
1 Я въехал на автомобиле и остановился
в придорожном отеле под названием «Boverli Hill». Тот, кто подумает,
что хозяева гостиницы допустили в названии ошибку, сам же и ошибется. Первое
слово названия представляет собой смесь из фамилий владельцев этого заведения,
а буква «о» и вовсе означает «Оксана». Так вот, при гостинице есть ресторан, а
в ресторане подают трехмиллиметровой толщины говядину такой жесткости, что если
бы к этой подошве, называемой в меню «Мясом “Гурман”», пришить союзку,
обсоюзку, носок, задник и все, что пришивают обувные мастера к подошвам, то
получились бы ботинки, которым сносу не было бы.
2 Местные краеведы утверждают, что
Иван Исаевич Болотников был родом из Зубцовского уезда, из деревни Болотниково
или Болотово. Документов на этот счет никаких не сохранилось. Скорее всего, их
и не было. Деревня тоже не сохранилась. Впрочем, этими обстоятельствами
краеведов не смутить. Они утверждают, что все это могло быть, поскольку с
Зубцовским уездом граничили владения князя Телятевского, у которого Болотников
был в долговой кабале. Утверждать, что этого быть не могло, мы тоже не будем.
Как бы там ни было, а на всякий случай улица Болотникова в Зубцове имеется. В
1958 году Калининский облсовет депутатов трудящихся даже принял решение
изготовить и установить бюст Болотникову в Зубцове стоимостью в три тысячи
рублей. Что-то потом пошло не так. Куда-то эти три тысячи рублей… Но улица
есть.
3 Справедливости ради надо все же
сказать, что в первый раз Новое Городище назвали Погорелым после того, как его
сожгли свои же в 1572 году. Если, конечно, опричников Ивана Грозного можно
назвать своими. Зато во времена Смуты Погорелое городище столько раз горело,
что название закрепилось окончательно.
4 В этом небольшом рассказе мы не
станем пересказывать краткое содержание трех томов исследований пушкинистов и
краеведов о том, какой дорогой ехал Александр Сергеевич, сколько раз выходил из
коляски размяться, что ел на постоялом дворе в Погорелом Городище и какие слова
сказал ему вслед мужик, которому поэт не дал гривенник на водку.
5 Нельзя сказать, чтобы Зубцов сейчас
изо всех сил процветал, но, по крайней мере, у него все было. Это для таких
маленьких городков, как Зубцов, значит очень много. Прошлое, которое уже никому
не отнять, можно вспоминать долгими зимними вечерами. В нем, в конце концов,
можно жить, когда настоящее совсем допечет. Сажать на огороде картошку,
разводить кроликов и вспоминать…
6 При Екатерине Второй на тысячу
горожан приходилось тридцать тысяч жителей уезда. Теперь, в начале двадцать
первого века на шесть с половиной тысяч зубчан приходится семнадцать с
половиной тысяч жителей района. До этого прошлого не так-то просто докатиться.
К нему еще идти и идти.
7 Все эти поговорки про таракана, козу
и пряник были записаны Владимиром Далем и внесены в том «Пословиц русского
народа». Это не я их по ходу написания рассказа из головы выдумал.
8 Сам я этих расчетов не проводил,
конечно, а выписал из книги Петра Ивановича Антропова «Город Зубцов с древнейших
времен и до наших дней», который сам тоже этих расчетов не проводил, а выписал
из книги «Описание Тверской губернии в сельскохозяйственном отношении»,
изданной в 1854 году.
9 Сейчас мне, конечно, укажут на то,
что Толстой никогда не бывал в Погорелом Городище и даже не проезжал мимо него.
Да, не проезжал, но у него была кухарка родом как раз из деревни Вахново, что
рядом с Погорелым Городищем. И опять мне скажут, что Толстой писал свою сказку
в Париже и кухаркой у него была француженка из… Да что вы пристали ко мне со
своей француженкой?! Можно подумать, она вам родственница. Не хотите верить –
не верьте. Верьте тем, кто говорит, что прототипом Дуремара был помощник
Мейерхольда режиссер Соловьев. Представляйте себе, если сможете, как он
приходит на репетиции в зеленом пальто, пахнущем тиной, жестяной банкой для
пиявок, сачком и лицом, похожим на вареный сморчок. Представили? То-то и оно…