Владимир Шапко. Лаковый «икарус»
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2016
Владимир Шапко. Лаковый «икарус». – СПб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2015. – 608 с.
«…Вы пишете просто, но незаемными словами. Находите их. Или они к Вам сами приходят? Эта ваша собака, бегущая прямо-боком-наперед – просто замечательно! Водопад в Африке. Как белая раздевающаяся женщина. Африканские люди деревни – длинноногие и длиннорукие, как муравьи. Всё это нужно увидеть своими глазами, услышать, прочувствовать».
Увы, не в редакциях слышит эти слова главный герой романа, писатель Сергей Серов, не от редакторов – а от практиканта, которому волею случая выпало писать внутреннюю рецензию на Серова, и – в забегаловке, среди маргинальных персонажей (как всегда у Владимира Шапко, показанных ошеломляюще ярко, напр.: «Горлышко бутылки он ловил скользкой кобыльей губой, как фаготист…»).
И много еще нужных Серову слов находит практикант: «…вы – писатель, так сказать, слова, фразы, метафоры, детали. Однако, как и вы, я думаю – только как раз через звук, цвет слова, то есть – через чувство, вызванное этим словом – и можно выйти на большое понятие, на большую мысль. Чувство никогда нас не обманывает. Трюизм. Но – верно».
А что в редакциях?
Серову говорит редактор: «– Вот вы в очередном своем опусе, которым осчастливили нас, пишете, Серов… “Длинношерстная, легкая сука бежала прямо-боком-наперед” (…) Нет, вы нам объясните, Серов, как это можно бежать: прямо… боком… да ещё наперёд?»
Далее происходит сцена, которую можно было бы назвать смешной, если бы она не была душераздирающей.
«Серов вскочил.
– Вот, вот как бегают собаки прямо-боком-наперёд! – Нагорбившись, он мелко пробежал прямо-боком-наперёд. Мельтеша руками, как лапками. – Вот, вот, если вы не видели никогда!
Сотрудники непрошибаемо, самодовольно смеялись. (…)
– Пишите просто, Серов. “По огороду бежала сука…”»
Серов (alterago ВШ?) – не единственный писатель в романе. Есть и другие: Коля-писатель, Дылдов. Неприкаянные, чувствительные, несчастливые, умницы, лохи. Почему так? Дылдов говорит Серову:
«…Они же все словно договорились, как писать, Сережа. Давно договорились. Негласно, но железно. А ты – сам же видишь, ну никак к ним. Ни с какого боку… Понимаешь – правила хорошего тона. А ты – просто не воспитан. Да разве будут они тебя печатать? Они будут тебя бить! И притом искренне, каждый раз еще самодовольней утверждаясь в своей правоте. Это даже – не традиция. Тут именно – договорились, условились. Это касается и языка, и построения фразы, и тем, и сюжетов, и границ дозволенного… (…) Они не писатели. Они – члены Союза писателей…»
(Попутно заметим: ВШ не романтизирует своих героев, что заметно уже по фамилиям: Серов – что
может быть будничнее? Дылдов
– комично, а вышеупмянутый практикант и вовсе Гавунович. Ироничный ВШ одну из своих
повестей назовет: «Графомания как болезнь моего серого вещества»[1]).
ВШ далек от того, чтобы делать из своих персонажей борцов с тоталитарным режимом, хотя они и произносят время от времени обличительные речи: «…Им выгодно, что мы в общагах. Выгодно! Они загнали нас туда. Им нужна наша молодость, здоровье. Наша глупость, в конечном счете. Они греют на ней руки. Они только ею и живы. Всё держится у них на молодых дураках…» Это Серов, главка «Борец трезво-пламенный». В таком заголовке, конечно, ВШ посмеивается: гораздо чаще Серов произносит речи совершенно в ином состоянии:
«…Серов упорно глотал резиновое. Не пиво – резину. По семьдесят коп. стакан. Стакан за стаканом. Говорил, как радио, вылезшее из подполья. Неизвестно кому. “Самоедство сюжета. Заданностью сюжета. Вот что им нужно. Заданность. Чтоб самоедство схемы было, идеи. Чтоб всё подчинялось им. Чтоб схема пожирала самое себя… (…) Всё зарезервировано…”»
Или так:
«…Бутылка Серова на мраморном столике стояла открыто. Полный стакан водки он выглотал враз. (…) И ждал. Ждал результата. И – жаркая, всеохватывающая – явилась пьяная всегениальность. Ему всё стало ясно. Все же просто, граждане!..» (Развивающуюся у Серова страсть как к выпивке, так и к сочинительству ВШ описывает поэтапно, дотошно – как-то так, что очевидно: без этого Серову никуда, нет иных вариантов.)
В вышеупомянутый момент «всегениальности» (почти финал романа) – Серов уже на пределе отчаяния, вызванного последними неудачами (а как им не быть, если они запрограммированы и в самом Серове, и во времени, в окружающей его реальности?). Затем он сгребёт с антресолей все папки с рукописями (двенадцать лет работы) – и сдаст их в макулатуру. После чего выбросится из окна.
Но вернемся к началу книги. Что за время такое? 1979-й год, канун Олимпиады, Москва, состояние повышенной бдительности со стороны властей на всех уровнях.
Сергей Серов, Александр Новоселов и другие – постоянные герои прозы ВШ, читателям толстых журналов знакомые с 1997 года[2]. Первым в «Лаковом “икарусе”» является Новоселов, на момент начала действия измученный борьбой с клопами, а вскоре и Серов, на тот же момент попавший в вытрезвитель и ждущий публичного бичевания. Они – московская лимита, шоферы, живущие в общежитии – в надежде на постоянную прописку. Пока они как будто в равных правах, равные герои повествования, и только далее, когда история жизни Серова все более становится сюжетообразующей, становится понятно, – главный герой всё-таки Серов. Новоселов не одержим страстью к творчеству, к обстоятельствам адаптируется легче. Он – вечный утешитель и как бы нянька Серова, но что толку:
«Через час, трезвый, злой, дома он опять увидел лошадиное лицо, опять, как большой муляж, вывешенное в пространстве комнаты. Ну сколько ж можно!.. Снова прошел в ванную. В туалет. Сидел на краю ванночки, покачивался. Среди пламенных приветов как бы от тещи. Розовых, голубых. Неистребимых на веревке. Вечных. Виноват был весь мир. Виноваты были все. Кроме него, писателя-пьяницы Серова. Ды чё-орный во-о-орын! Э-ды чё-о-орный во-о-оры-ын! В дверь застучали. Заткнись! Дети спят!..»
Один абзац – а есть всё: концентрированное описание внутренней трагедии, разлада с собой и окружающими, плюс исчерпывающая картинка быта, семейных отношений.
Со второй главки романа – сначала как будто фоном – появляются ретроспективные фрагменты, которые в скором времени станут самодостаточными, и в то же время неотъемлемыми частями романа. Детство Серова, детство Новоселова, родители (один из важных второстепенных героев – отец Новоселова).
А в московской романной реальности в одно время с Новоселовым – Серовым появляется другая пара: Дмитрий Алексеевич Кропин и Яков Иванович Кочерга. Их история – как будто роман в романе. В 1979-м они старики. В главе «Московский зоопарк 1939 года» Кочерга (с женой и маленьким сыном) с другом-коллегой Кропиным – молодые, смеющиеся. ВШ протягивает временную ниточку очень далеко – Кропин и Кочерга на юбилее (65 лет) у своего завкафедрой Степана Михайловича Воскобойникова. Здесь-то юбиляр и произнесет роковую фразу, после которой выкосят всю кафедру во главе с ним – за исключением двух стукачей. Сидеть по доносу стукача пошел Кочерга, вслед за учителем. Кропина – как менее одаренного, более мягкого, и, следовательно, менее опасного для власти – не тронули, но из института он ушел. На кафедре появляются «глухо молчащие люди, взятые в новые скрипучие комсоставские ремни»: «Кинутые на усиление старались. Честно тужили мозги. Пытались хоть что-то понять в учебниках. (…) Неделю примерно увязывали, понимаешь, вопрос. Потом пошли в массу. В аудиторию. Преподавать».
Новоселов – Серов, Кропин – Кочерга – это как бы зеркальные пары из разных поколений. Один более или менее благополучен (Новоселов, Кропин), второй талантливее, но беззащитнее (Серов, Кочерга). В 79-м Новоселов опекает пьющего Серова, а старик Кропин – больного, обездвиженного практически Кочергу. Все четверо схожи: пытаются не потерять себя в мире тотальной лжи и стукачества – как в прошлом, так и в настоящем. Они не мстители и не борцы. Сорок лет спустя после разгрома кафедры и посадок Кропин получает на руки машинописные копии доносов кафедрального стукача. И… всё. Возмездия не будет. Кропину вполне достаточно предъявить стукачу доказательства его преступлений посмотреть на него – и не делать никаких движений к его наказанию. «А то ведь тоже стучать бы пришлось…» – резюмирует Кочерга. Непротивление злу насилием? Возможно. Но герои ВШ не решают вопрос: как им поступать? – по-другому они просто не могут: отвечать на зло, насилие, стукачество, хамство подобными же действиями – просто не в их природе, противоречит их натуре.
В 1979-м, к началу повествования, линии Кропина и Кочерги, Новоселова и Серова уже связаны. Вот сидит Кропин за пишмашинкой в комнате Серова, набирает одним пальцем текст объявления о квартирном обмене. В комнату бесцеремонно вторгаются начальственные дамы. Происходит дознание на предмет машинки, ее зарегистрированности. Зачем у шофера пишмашинка? Чтобы убедить их в том, что Серов – писатель, Кромин достает одну из немногих публикаций, повесть «Рассыпающееся время». Название символично? Да, именно так.
Здесь самое время сказать о структуре книги. Романное время (если не говорить о ретроспективах) длится с 1979-го до 1980 года, вплоть до Олимпиады. К финалу Серов вновь попадает в вытрезвитель, за десять дней до Олимпиады. Засим следует увольнение с работы, выкидывание с места жительства, безумие и самоубийство. За два дня до Олимпиады Новоселов, похоронив друга, покидает Москву, едет на родину, к матери, в Бирск. Последняя глава, «Родина», является, по сути, печальным эпилогом.
Но время в романе нелинейно, главы «современные» перемежаются историями минувших лет, взрослые Серов и Новоселов чередуются с детским своим вариантом. Истории из жизней разных персонажей составляют как бы отдельные новеллы-повести, отдельные произведения. И как же хорошо, что все они, разбросанные по разным местам или вовсе неопубликованные, собрались, наконец, вместе, образовали прочное романное полотно, где все детали между собой крепко сцеплены, всё вместе работает в десятки раз сильнее, чем по отдельности. Рассыпающееся время собрано воедино, всё на своих местах.
У ВШ ни один герой не получается серым, незаметным – все предельно индивидуализированы, все до единого запоминаются, даже язык с трудом поворачивается назвать их второстепенными. Многие сюжетные линии ведутся последовательно в многослойном повествовании книги. Вот, к примеру, Константин Иванович Новоселов (отец героя) и молодая любовница его, Антонина Лукина (мать) – их история, их трагедия – тоже своего рода роман в романе. С отвращением (как будто даже сладострастным) пишет ВШ образы чиновных особ, в особенности женского пола. Ни один персонаж, даже проходной, необязательный вроде бы для повествования (а на самом деле вполне обязательный) не оставлен без внимания: «По-стариковски, сидя, спал в центральной аллее Запойник. Чистильщик обуви. Рыжины на голове его торчали, как камышовые метелки на болоте. Вздрогнув со сна, ударял щетками в ящик. Будто чумной заяц лапками в барабан. Пугая отдыхающих. Резко обрывал, поникнув. Но чуть погодя – снова на всю округу: трра-та-та-та! И поник, щетки свесились…»
Любителям гладкописи проза ВШ покажется неудобной для чтения, раздражающей, неуклюжей. Ну как можно, к примеру, давать главкам такие неудобоваримые заголовки: «Встреча Дылдовым своей бывшей жены и своей дочери»? При этом следующая главка называется «Проводы Дылдовым своей бывшей жены и своей дочери». Такое не всем понравится.
Прием остранения у ВШ тотален. Мир изменен под его взглядом, мы видим его другим. ВШ делает что-то такое, что возвращает радость наивного детского чтения: читаешь и веришь – так оно всё и было, всё по-настоящему. Поэтому смерть Серова становится личной утратой.
Но почему же «Лаковый “икарус”»? Это сквозной символический образ книги. Каждое утро Александр Новоселов наблюдает, как толпа пэтэушников осаждает автобус: «…в дверь началось ежеутреннее яростное всверливание пацанов. Казалось, «икарус» жестоко насиловали…» И вот (почти в финале книги) Новоселов «решился подойти к начальнику. Хмуро говорил об утреннем автобусе для пацанов. Для пэтэушников. О драках, о ежеутренних диких посадках в автобус. Нехорошо это. Стыдно. Для нас, взрослых. Просил выделить еще один автобус».
Ответ не замедлил явиться.
«Начальник с удивлением разглядывал парня с настырным чубом, точно впервые увидел его таким.
– Ты что, Новоселов, с луны свалился? Опомнись. Да я им десять автобусов дам – они будут драться! Кто успел, тот и съел! Неужели непонятно? Ты что – жизни не знаешь? Ты где живешь: на земле или на небе? (…) А я тебе скажу, что так было, так есть и так будет. Всегда! Понял?»
Вот такой неутешительный расклад, явно не в пользу гуманизма.
Но заканчивает ВШ не этим, а вечной и прекрасной картиной: «…Ветер стих. От закатного солнца пришел и стоял над рекой вселенский яркий свет. Плыли и плавились по самой реке капища золота. Внизу, в тени горы, мужичок на куцей лодочке работал вёселками. Сплывал быстро и спокойно. Как утица…»
Я искренне завидую тем, кому еще только предстоит прочитать эту книгу.
[1] Волга, 2012, №11-12.
[2] См, напр.: публикации в «Волге»: «Настоящая московская лимита» (1997, №11-12), «Берегите запретную зонку» (1998, №1), «Дырявенький кинематограф» (1999, №8), рассказы (2000, №4), «Время стариков (2010, №1-2), «Один день перед поездкой в Бирск» (2014, №9-10); публикации в «Урале»: «Битвы за место под тучей» (2014, №3, №4), «Московский рай» (2015, №6). И др.