Повесть
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2015
Герман Бер – писатель, переводчик. Родился в Москве в 1970 году.
Эмигрировал в США в 1991 году. Живет в Мэдисоне, штат Висконсин. Работает
программистом.
love is a burning thing…
johnny cash
1. утренник
музыка мурадели, слова соболева. пыль левитирует над актовым залом, живет и дышит,
сочась в жирном электрическом свете. впереди сидят учителя, завучи, директриса,
пунцоволицый представитель шефов (он уже сказал свое слово, пожелал успехов).
по левую руку от него – чилийские коммунисты, жертвы режима. чилийцы смуглы и
улыбчивы. одеты они одинаково (джинсы, рубашка навыпуск). низкая сцена с
большим гипсовым бюстом. на вид он тяжелый, на самом деле – пуст внутри. раз в
неделю устраивают влажную уборку: дежурные драят сцену и вытирают пыль с
пустопорожней лысины. на затылке гипсовой головы корявая надпись химическим
карандашом веник, в жопе вареник. не
потому, что веру николаевну не любят, а потому, что в рифму думается легко.
долго искали автора, но не смогли найти. директор школы вера николаевна –
женщина многоумная и несгибаемая, как чугунная ограда. вся школа – от уборщицы
в замызганном синем халатике до завуча по русскому языку – уважает веру
николаевну. надпись нельзя оттереть влажной тряпкой. скоро ее замажут белой
краской, и тогда она сольется с бюстом. гипсовый бюст – надежная защита от
любопытных глаз. он заслоняет колеблемые, прилипшие друг к другу тела
старшеклассников. они целуются по-разному, иногда краешками губ, бывает, что
взасос, цепляясь языками. кавалеры, серьезны и сосредоточены, поглаживают грудь
и живот млеющих дульциней.
сегодня –
утренник. на сцене шеренга мальчиков и девочек в красных галстучках. они
смотрят поверх скучающей публики (соловейчиков поучает на репетициях: вбейте себе в голову – смотреть на макушки, в глаза не смотреть,
иначе собьетесь). начинается исполнение песни. соловейчиков, руководитель
школьного театра, стоит перед сценой. поднимает руки, растопыривает пальцы,
притоптывает ножкой. он служит в нии экономики севера, подрабатывает в школе,
ставит спектакли к праздникам, организует утренники. говорит, что любит детей.
за высоким окном, прикрытым грязно-зеленой шторой, снежит. деревья стоят, как
обворованные. учительница музыки разболелась. соловейчиков временно отвечает за
музыку. руководитель театра пританцовывает; он похож на индийского пляшущего
бога. фамилия у него смешная, звонкая, как пионерская речевка. дети затягивают
песню: люди мира, на минуту встаньте.
в глубине сцены сидят мальчики в белых рубашках и девочки в белых фартуках. они
встают, в руках у девочек гвоздики, мальчики держат плакат «нет войне».
нарисована и перечеркнута бомба «made in…» дальше неразборчиво; над бомбой летит белая птица с
веточкой в длинном клюве. песня продолжается: слушайте (повторяется два раза), гудит со всех сторон (поющие на мгновение замирают, а те, которые
стояли с гвоздиками и плакатом, садятся. колокола заливаются на магнитофонных
бобинах), это раздается в бухенвальде
колокольный звон («колокольный звон» повторяется два раза). слова отскакивают
от раскупоренных ртов, прыгают по сцене, чужие и склизкие, как лупоглазые жабы.
никто не слушает песню, которую и так все знают. задние ряды перешептываются.
«заживо сожженных» репетировали долго. соловейчиков настаивал повторите пять раз подряд, быстро-бытро. они
повторяли слова соболева. соболь – серебристый зверек, северный. за окном мелко и суетливо сыпет снег. люди,
которые идут по улице, дышат натужно, как будто они долго бежали. утренник
длинный. отменили уроки. физики не будет и литературы тоже не будет. потом – по
расписанию – английский: гертруда георгиевна раскроет журнал, и начнется избиение младенцев. она всегда так
говорит, когда собирается опросить учеников английской группы. гертруда ставит
отметку в дневнике, как будто дает автограф. схватил тройку или двойку –
увернись вовремя: гертруда швыряет дневник в лицо лодырям и тупицам. силь ву плэ, говорит она по-французски
вслед летящему дневнику. утренник затягивается.
длись, не кончайся, скучная песня. английского тоже не будет.
садятся
те, которые пели. на сцене появляются другие. соловейчиков смотрит, чтобы
каждый встал на свое место. он все продумал: мальчики с девочками, уроды с
красавицами, красавцы с дурнушками. первой становится необыкновенно красивая
девочка. ее зовут леночка. фамилия у нее, как у известного маршала. рядом с
леночкой – щуплый мальчик с крючковатым носом. на репетициях соловейчиков никак
не мог вспомнить его имени, помнил только, что все, даже некоторые учителя,
называют его «сулико». странно,
думает соловейчиков, сулико – ведь это женское имя. рядом с сулико – золотушная
в очках, валерия, с овечьей покорностью во влажных глазах, потом – вихрастый
парень, казачьих кровей. его зовут арсений. перед чтением антифашистских стихов
оглашают приветствие чилийским коммунистам. читают на испанском. переводили
нахрапом, по словарю. из всего послания чилийцы понимают только два слова:
«мужество» и «геморрой». борцы с кровавым режимом улыбаются и рукоплещут.
вера
николаевна советовала соловейчикову:
поищите что-нибудь антивоенное, антифашистское.
подходящее стихотворение нашлось в сборнике известного поэта. сборник
называется «интимная лирика». соловейчиков нервничает, обильно потеет. он еще
раз осматривает выступающих. леночка тешит его сердце, сладко смотреть на
прекрасную леночку. руководитель театра переводит взгляд на сулико и
всплескивает руками: все-таки чучело этот
сулико. нижняя губа оттопырена, как будто он сейчас заплачет, темные туфли
нечищены, в грязно-белых потеках; край неглаженой праздничной рубашки лезет в брючный
карман, на правом пиджачном рукаве мерцает масляное пятно.
девочка с
фамилией известного маршала декламирует с выражением, как будто читает «парус»
лермонтова: финляндия – страна утесов,
чаек, туманов, лесорубов, рыбаков. она читает стихи, словно летит под гору
на лыжах, согнув ноги в коленях, а руки – в локтях: забуду ли, как, наш корабль встречая, искрилась пристань всплесками
платков. публика – ученики, гертруда георгиевна, вера николаевна, чилийские
коммунисты, даже представитель шефов – впиваются глазами в леночку. потом
читает сулико. сбивчиво произносит слова, нервно теребит пиджачную пуговицу. в
строчке фашизм жевал с прищелком чуингам
перевирает ударения в соседних словах, проговаривает пафосно: с прИщелком чуИнгам. потом вдруг
замолкает, забыв продолжение. тянется неловкая пауза. ну и урод, проносится в голове соловейчикова. пунцоволикий
представитель шефов склоняется к вере николаевне и шепчет на ухо: верочка, что это такое, чуИнгам?
2. взятие снежной крепости
стихотворение
начинается с леночки и заканчивается леночкиным пронзительным голосом: но – фестиваль, взвивался вой шпанья.
красивое, испанское слово «шпанья». сулико не понимает, почему это
стихотворение – антифашистское: там ведь
крови не льется. одни кричат, а
другие молчат. фашисты, думает
сулико, это когда танки ползут по земле.
сулико влюблен в леночку. каждый, носящий брюки и синий школьный пиджачок,
каждый, повязывающий красный галстук, пылает страстью к этой девочке. сулико
стоит слева от леночки. его рука касается ее руки, но леночке все равно, она не
замечает скользящих прикосновений. леночкин торжественный фартук – белый, как
кроличье ухо. леночка смотрит в зал поверх голов. она проговаривает последние
строчки стихотворения. соловейчиков оборачивается, проверяет, довольны ли вера
николаевна и представитель шефов. пунцоволикий аплодирует искренне. утренник
удался. сулико видит, как соловейчиков подмигивает леночке и легонько ударяет
себя ладонью по животу. леночка смотрит в другую сторону. дети стоят на сцене,
как зазубрины на линейке – одна за другой, за другой – третья. после зычных
слов ведущего они вскидывают согнутые руки и в едином порыве возглашают всегда готовы. сулико снова касается
леночки. его лихорадит от любви.
снег идет
за высоким окном актового зала, народным танцем оттаптывает тротуары. сегодня
выпадет много снега. возле дома, где весной цветут кусты сирени, мальчишки
скатают снежные шары. начнут с липкого яйцевидного ядрышка, свежего катыша.
будь он теплым, из него заструилась бы жизнь, но это – морозная, скудная
сердцевина. ком наливается мякотью, разрастается и твердеет. мальчишки
прибивают снежную мякоть ладонями, как мужик из фильма, хлопающий бабу по
ягодицам. скатанные ядра достигают огромных размеров. это – основа, нижний ярус
крепостной стены. наверх нахлобучивают ядра поменьше, прокладывают в зазорах
липкими снежными оладьями, проделывают бойницы, роют блиндажик в сугробе,
назначают смотрящего, который видит в бойничном проеме бегущие фигурки врагов.
остальные впрок заготавливают снежки; возле каждого бойца вырастает горка
снарядов. если смотреть со стороны врага, крепость – сомкнутый ряд снежных баб.
игра называется «брестская крепость». одни штурмуют, другие защищаются. немцы и
русские. всё просто: защитники отбивают атаки, обновляют запасы снежков. в
крепости сидят дети постарше, у них бросок цепкий, да и время есть, чтобы
прицелиться. в атаку ходят мелюзга и рахиты. штурм ведет андрюша поляков в
новенькой ушанке, сползшей на затылок. морозный утренний свет золотит андрюшино
темя. он летает бабочкой над белой, целинной скатертью, закидывает крепость
снежными гроздьями. остальные – мелюзга и рахиты – бросят два-три снежка и
отбегают, трусливые.
пространство
перед крепостью простреливается во все стороны. не окопаешься, даже если
захочешь. дело не в мужестве – саданут в физиономию, глотай тогда снежную
крошку вперемешку с соплями. крепость непробиваема: снежные бабы сомкнули ряды.
это матери наши, торговки с кунцевского рынка, медсестры, швеи и доярки с
большими, чашеобразными животами, могучей грудью. волны нападающих подкатывают
и отступают, один андрюша неутомим. он – ангел, он парит над сугробами; он –
лермонтов, идущий на штурм. что возьмешь с мелюзги и рахитов, кроме скорбных
движений? снежки атакующих раскалываются о крепостную стену. снежные бабы
принимают огонь на себя. становятся крепче, грудастей. мелюзга отступает,
увязает в сугробах. один андрюша кружит, петляет: повадка у него лисья. юркий
андрюша, в полушубке с барашковым подбоем. посверкивают стальные дужки очков.
он оборачивается, мелюзга рассыпалась, отступила, укрылась за черно-белыми
деревьями. из крепости кричат сдрейфили,
фрицы! андрюша остался один – против снежных, грудастых доярок. он тоже
любит леночку, провожает ее от метро до самого дома, до подъезда доносит
кожаный леночкин портфельчик. пусть она оторвется от книги, посмотрит с пятого
этажа. леночка, это он для тебя выплясывает перед крепостью, неуязвимый для
снарядов, пролетающих мимо. посмотри, прекрасная, как легко он перебросил
снежок через крепостную стену и сбил ушанку с чьей-то неосторожно поднятой
головы. андрюша носится над белым, рыхлым покрывалом. он один против всей
крепости, против старших мальчиков, и надо бы отбежать, налепить снежков. нет,
он не подставит спину, не станет сладкой мишенью. когда отступает мелюзга,
защитники крепости метят в затылок. крепкий удар оглушает. снег, чуткий к
теплу, подтаивает. струйка стекает за воротник, жертва ежится, развивая
трусливое бегство. андрюша не таков, он не повернется к ним спиной. он
зачерпывает из сугроба, на ходу лепит снежок, на бегу кидает. снова перелетает
снежок через стену, снова сбивает неосторожную шапку. но нельзя до
бесконечности парить над снежным, пушистым покровом. головы вырастают из-за
стен, появляются плечи, торс – кентавры, наполовину – мальчики, наполовину –
снежные бабы. защитники крепости метают снежки (отлежались снежки, обросли
льдистой корочкой). один такой, налившийся тяжестью, попадает андрюше в лицо –
то ли в переносицу, то ли в губу. андрюша на миг замирает, потом аккуратно, как
будто брюки укладывают в чемодан перед длинной поездкой, сползает в сугроб,
сворачивается, закрываяет лицо перчатками (у одного андрюши – перчатки
трикотажные, у рахитов и мелюзги – варежки), защищается от шквального огня.
изголовье снежного ложа заалело: кровь расплывается жирными потеками. он
отползает в сторону своих. мелюзга и рахиты прячутся за черно-белыми деревьями,
грустные и растерянные. никто не поможет андрюше. он плачет от липкого стыда и
беспомощной злости. убит, убит,
кричат в крепости. хорошо им в крепости, защищенным стылым теплом снежных
матерей. леночка тоже будет такой, снежною бабой, малиновогубая девочка с
маршальской фамилией. зубки у нее белые, как барашек на известной картине.
3. пустыня
центр
города выметен, вспрыснут водой из поливальных машин. весенний утренний воздух
шелковист, приятен на ощупь. троллейбусы холеные, как огурцы на рыночном лотке.
сегодня – большой и светлый праздник. будет салат оливье, соус сациви,
узбекский плов. вечером все выйдут на балкон
смотреть салют. салютная артиллерия расположилась на речном берегу.
длится майское утро, умывается багряным шелком. парад и демонстрация
закончились. опустела главная площадь страны. мужчины на вид глупее женщин:
мужчины слоняются по квартирам и размышляют судорожно, не пора ли водворить
поллитровку в зернистое нутро морозилки. женщины заняты готовкой, моют полы или
бегают по магазинам. в женщинах есть тайна, с мужчинами и так все понятно.
финальный
марш-бросок за покупками. мать называет их «крайними». крайние покупки. она спешит,
в одной руке – кошелка, в другой – мальчик-второклассник. мальчик упирается, он
не хочет таскаться по магазинам, хочет сидеть на диване и смотреть телевизор.
мать хмурится, тащит его за собой. на фронтоне ближайшего дома вывешен
праздничный плакат. три физиономии, повернутые в левую сторону. первая –
скуластая, с мелкой бородкой. темя у скуластого гладкое, как пустая тарелка. он
смотрит уверенно и надменно. мальчику нравится старикан, который посередине, –
окладистая бутафорская борода, румяные щеки (точь-в-точь дед мороз) и чистая,
почти прозрачная кожа на лбу. мать мчится в сторону булочной, покачиваясь на
высоких каблуках. мальчик вдруг останавливается и спрашивает: кто мы такие? мать переводит дыхание,
показывает на третью, еще не изученную голову. мы – такие, как этот.
мальчик не хочет быть, как этот. хочет быть, как другой, который в центре.
мальчик рассматривает третью голову: лицо от лба до бороды – стремительный,
отвесный спуск.
второклассник,
конечно, знает лица, изображенные на плакате. но сейчас бородатая физиономия
слева похожа на греческого бога посейдона, от
которого, говорит учительница
начальных классов зоя владиславовна, не
знаешь, чего ожидать, утопит он тебя или позволит причалить к берегу.
штормящие, всклокоченные патлы. нас немного,
объясняет мать, но мы неординарные.
так и сказала – «неординарные». мальчик канючит – я хочу быть как тот, который похож на зевса. – что ты мелешь? сердится она. – на того, который в центре, уточняет
мальчик. – если этот – посейдон, то кто
тогда крайний? спрашивает она,
указывая на плешивого. – знаю, знаю, он –
бог загробного царства. мать озирается: замолчи,
дурак. потом она рассказывает ему о шатрах в пустыне, о безвкусном хлебе, о
пастухах и фараоне. имена пастухов не ложатся на слух, звучат дико, как будто
какой-то дальний, нелюбимый родственник решил без спроса поселиться в их
квартире. мы скитались по пустыне, ели
пресный хлеб, и ничего с нами не сделалась. – ты тоже скиталась в пустыне? спрашивает мальчик. замолчи, рычит на него мать. завтра он
вернется в школу и расскажет о верблюдах и шатрах, о бородатой голове
посейдона.
после
занятий играли в мяч. он сказал, что готов открыть тайну. они закричали: давай, выкладывай свою тайну. они сперва
ничего не поняли. потом вдруг поняли. их глаза потускнели, как мертвый вольфрам
в перегоревшей лампочке. он все рассказал: он – одной крови с известным
стариком, изображенным на плакате. зазубоскалила группа продленного дня. дети
начали что-то выкрикивать, обидное что-то. он испугался, ему захотелось сбежать
от этих искривленных, дымящихся ртов. перед школой цвели каштаны. в москве так
мало каштанов. весна вылизывала губы и щеки. по ночам он кашлял. сестра не
могла заснуть, прятала голову под подушку, чтобы не слышать его задыханий.
родители ворочались. приходил отец с чашкой чая. он отпивал медленными глотками, отворачивался к стене.
кашель набухал во рту, как цветок. он кашлял так, как выколачивают настенный ковер на балконе: ритмичные
удары узорчатой выбивалкой по персидской шерстяной вязи.
группа
продленного дня не унималась. фокус-покус. им известно все, что он узнал лишь
вчера. они, кажется, знают еще больше. это – проволока, лезвие ножа, палисадник
дыма, внезапно выросший между ними. теперь они ощерились, злые волчата. вчера
он не верил в шатры и верблюдов, и в пресный хлеб тоже не верил. вчера ему
казалось, что мать все выдумала или приукрасила. мать у него – нервная,
работает ночами, больные – через одного – алкаши. грязь, ругань, блевотина.
один раз, рассказывала мать, привезли рину зеленую, известную артистку. рина
зеленая не хотела ложиться в общую палату. дайте
мне, говорит, отдельную. мать
объяснила, что нет у них отдельных в приемном. в нашей стране все равны,
лежите со всеми вместе. рину зеленую
распирало от злости: не хочу с пьянью,
хочу в человеческих условиях. мать, она нервная, повысила голос: идите вы в болото, рина зеленая.
известная артистка обиделась, но все-таки добилась своего: ее перенесли в
ординаторскую, поменяли врача. мать всегда преувеличивает. может быть, не было
никакой рины зеленой, или была, но в другом отделении, или мать не посылала ее
куда подальше, а проглотила обиду и потом, на перерыве, выкурила пачку «примы»
от захлестнувшей злости. быть может, пастухов с верблюдами тоже не было. но
вот, оказывается, дети из группы продленного дня знают про пастухов не меньше
матери: один мальчик, на год старше, подбежал к нему – весь такой беленький,
лоснящийся, как блин, обмазанный маслом, и пропел песенку на мотив «бьется в
тесной печурке». вместо дров в печке сгорали имена пастухов, горели овцы и
верблюды. пустыню сжевывал огонь. чадила веселая песенка и картавила обезьяньим
усилием певца. все смеялись. он тоже улыбнулся со всеми вместе. действительно,
весело: какой вместительной должна быть печь, чтобы там хватило места пастухам, их женам, сыновьям и дочерям,
старым родителям, бараньим гуртам и верблюдам… ненасытна радость легкой и
верной добычи. их голоса – кисло-сладкий дым заводских труб, шевелящиеся
виноградины копоти. потом они, ухмыляясь, повторили эту песню стройным хором.
он огрызался, говорил глупости: наш бог –
посейдон, он вас всех утопит, а ваш –
плешивый. тогда тот, который первый исполнил песенку, ударил его ногой в
живот. мальчик упал на землю, захлебнулся, улавливая воздух пустым ртом, как
будто разучился дышать, но зачем ему воздух, если есть пустыня, в которой стоят
лоскутные шатры и плывут по барханам верблюды в сторону египта.
4. щит
всем торсом склоняется,
вышептывает гертруда георгиевна, а она,
красотка, на все готова. так говорит гертруда, когда соловейчиков забегает на минутку в кабинет рисования и – при
открытых дверях – шаркает ножкой, становится в жантильную позу я-обожаю-вас перед новенькой
учительницей. глазки у него бегают, как подвальные мыши. он действительно стоит
изогнувшись. руководитель школьного театра вздыхает томно и глубоко.
новенькая
показывает слайды: всадник сидит на коне; конский круп – плоский, как
столешница; вот человек, он управляет колесницей, натягивает вожжи, лицо
возницы – жирная окружность, в центре – капелька глаза, запятая носа – птичий
клювик прилип к обводной линии лица. другой человек лежит, длинноволосый;
внизу, под его ложем – несколько женских фигурок. непонятно, плачут они или
танцуют. здесь, говорит
необстрелянная училка, художник оживляет
геометрические фигуры, но мальчики ее не слушают; им все равно, что там на самом деле оживляет художник.
они глядят, не отрываясь, на ее высокую грудь, обтянутую синей водолазкой.
продолжается показ слайдов: черные фигуры
– это мужчины, говорит она, а белый
пигмент – женское тело. в конце урока задает работу на дом: возьмите ватманский лист, начертите круг,
представьте, что это – поверхность щита. изобразите на щите улицу, на которой
вы живете, дом, квартиру, наклейте фотографию родителей, братьев-сестер.
сулико
пришел домой, на ватманском листе провел две окружности, одну внутри другой.
получилось подобие щита с тонким ободом, который он тут же заштриховал. в
центре он изобразил небольшую улицу: слева она упирается в железнодорожную
насыпь, а справа пересекается с большой улицей. в точке пересечения находится
автобусная остановка, а рядом, как испуганные овцы, жмутся друг к другу серые
пятиэтажки. перед каждым подъездом – лавочка и дощатый стол. за столами
собираются старухи, играют в дурачка на картошку. выигравшая получает сразу
пять-шесть клубней, в зависимости от числа старух. сулико нарисовал грязные
клубни. большая улица берет начало от станции метро «кунцевская», заканивается
возле «филевского парка». сулико изобразил приплюснутый магазин «турист»
(бадминтонные ракетки, воланы, лыжи, китайские кеды), а чуть дальше – на этой
же стороне улицы – гастроном «стекляшка», в котором его бабка сдает бутылки
из-под кефира и на вырученное серебро покупает свежую выпечку. от «стекляшки»
до булочной три минуты небыстрой ходьбы. бабка наведывается в булочную
несколько раз в неделю. если дорогу перебегает кот, не черный, какой угодно,
поход в магазин затягивается. бабка боится всего на свете, но особенно –
пустого мусорного ведра, сглаза и всевозможных котов. коты и кошки так и
норовят прошмыгнуть перед бабкиным носом. при встрече с мерзким животным бабка,
такая невозмутимая, вздрагивает, оглядывается, как будто кто-то стоит у нее за
спиной. она ищет спасения в бегстве, пробирается к «стекляшке» дворами, в
кошелке позвякивает кефирное стекло. однажды сулико с бабкой долго шли к
булочной, потому что коты вконец обнаглели, даже с деревьев спрыгивали бабке
под ноги. в булочную она явилась уставшая, проделав немалый путь. когда бабка
уже собиралась пробить чек за батон своего любимого рижского хлеба, она увидела
чумазую девчонку, изможденную мордочку лисью. чумазая схватила буханку
орловского и побежала к выходу. кассирша упорно глядела в другую сторону, мол,
ничего не вижу, ничего не слышу. бабка у сулико любит порядок во всем. в
несколько прыжков она оказалась возле девчонки, поймала воровку и потянула к
кассирше: вот, изловила с поличным,
зовите милицию. кассирша тускло взглянула на бабку: зачем вы так? бабка не унималась: смотрите, граждане,
обратилась она к окружающим, она у народа
ворует, у нас ворует. покупатели глядели на девчонку с безразличием или с
жалостью. многие отворачивались, торопились покинуть булочную. бабка, чумазая
девчонка и сулико остались ждать милицейский наряд.
сулико
нарисовал улицу, на которой он жил. вот двухэтажный мебельный магазин возле
железной дороги. по будням по тротуару перед витринами снуют расторопные люди.
проскальзывают внутрь через служебный вход, выбегают довольные, потирают
ладони, как будто им повезло в жизни. потом подгоняют фуры, покрикивают на
грузчиков ласковей, мужики, ласковей…
на другой стороне улицы сулико нарисовал туберкулезный диспансер, стоящий в
глубине сада. больничный сад зарос сорняком и случайными деревьями. сулико
нарисовал бетонный забор вокруг территории тубдиспансера и вспомнил школьную
шуточку: хор мальчиков-туберкулезников
исполнит песню «лучше нету того света», солист – василий безнадежный. с
другой стороны диспансерской ограды стоит их дом, под номером четыре. бабка
запрещает ему и его сестре подходить близко к ограде, говорит, что медсестры
специально отравляют воздух, сжигая обрывки ваты с кровяными выделениями
пациентов. легче всего сделать набросок двора:
асфальтовая дорога перед домом, вдоль которой высажены березы. весной мальчишки кромсают
черно-белые стволы перочинными ножами, но стволы не источают сока. на земле,
свободной от деревьев, играют в ножички. за березками ржавеет ограда детского
сада. по утрам малышня вопит в песочницах, мешает матери отсыпаться после
ночных дежурств.
он
нарисовал дом – хрущевку в четыре подъезда – и свою квартиру: кухня (вытертый
линолеум над отсыревшим деревянным полом), раздельный санузел. две комнаты –
одна большая, другая маленькая, в большой спят родители, в маленькой – он с
младшей сестрой. к детской примыкает кладовка – темная комната. там висит
отцовская форма. звездочки на погонах: сперва их было четыре, потом одна,
большая. в темной комнате хранится старый офицерский планшет – все, что
осталось от деда после третьего инфаркта. еще осталось имя, которое носит он,
сулико. его настоящее имя. в дальнем углу – свадебное платье матери, завешанное
демисезонным женским пальто и отцовским кителем. он вывел темную комнату черной
густой загогулиной. однажды он там отсиживался, пока родители ругались и били
посуду. безумное желание вдруг захлестнуло его – он захотел жить вечно, не
умирать никогда, остаться хоть чем-нибудь, остаться впрок, хотя бы вот этим
планшетом. в темной комнате пахло отцом, сильным запахом мужского одеколона,
которые употребляют офицеры без различия родов войск, от старлеев до
подполковников. сперва он нарисовал отца в парадной форме, потом изобразил мать
в медицинском халате. она приходит с ночного дежурства и, не переодеваясь,
валится на диван. ворочается, засыпает. ей снятся пьяницы, замерзающие насмерть
в парке имени горького, и неудачливые самоубийцы, которые прыгают с нижних
этажей и остаются живы, отделавшись от смерти несколькими переломами. отец все
время исчезает куда-то, уезжает в командировки – ереван, ташкент, мары. рисуя
фигуру отца, сулико вспомнил туркменские фотографии: пьяный отец обнимается с
верблюдом, верблюд положил морду на его плечо, фуражка съехала на затылок, еще
немного и скатится с головы, упадет на песок. отец блаженно улыбается. на
другой фотографии он держит дыню в высоко поднятых руках. ноги расставлены
широко, как будто отцу тяжело держать эту дыню. дыня похожа на маленькое
солнцо. на горизонте снимка верблюды плывут над бесшумным плеском песчаного
моря.
5. стадион
он отыскал
свадебную фотографию родителей и наклеил ее на ватман. жених подтянут,
пружинисто вышагивает по ковровой дорожке загса. выправка офицерская. такая
бывает у летяг и старлеев. капитаны и майоры обрастают плотью, наливаются сытой
жизнью. на фотографии отец как раз старший лейтенант. они – хорошая пара, говорит будущая теща. прекрасная, соглашается будущая свекровь. он – вылитый лермонтов,
восклицает она. нет, не лермонтов, поправляет ее сулико через шестнадцать лет
после свадьбы: он – германн, военный инженер, хотя на германна совсем не похож.
свадебные снимки – черно-белые лоскутья ношеной судьбы. мать двадцатидвухлетняя
– подарок, завернутый в кисею. белый цвет оглупляет мать, скрадывает смуглость
лица и воронью черноту волос. красное, да, было бы в самый раз, красное платье
или платье зеброй, как на стефании сандрелли в одном фильме, который мать
видела перед свадьбой, но теперь не помнит, о чем этот фильм. только несколько
кадров остались в памяти: легкие капли крови на снегу, сосновый лес и кружение
леса в камере, а еще черно-белое, полосатое платье стефании, когда избалованной
кошечкой она танцует перед трентиньяном. в институте мать была немного похожа
на сандрелли – тугая плоть, пушок над верхней губой. молодая мать – близорукая
итальянка, только волосы у стефании чуть светлее и ростом стефания повыше. в
конце фильма присмиревшая стефания подходит к главному герою и говорит о своей
верности, а он обрывает ее, хватит молоть
чепуху, я всего лишь выполнял приказ.
мать любит поговорить о долге и верности. это – ее конек.
после
работы отец водил ее на стадион. он объяснял ей правила. расторопные игроки
отбирали друг у друга мяч, чтобы пнуть его в сторону чужих ворот. она приходила
на свидания без очков и не могла отличить одну фигурку от другой. подслеповатой
матери казалось, что присутствие мяча лишь подразумевается, а на самом деле мяч
– невидимый, сферический сгусток воздуха. очки
портят внешность, думала мать, превращают
женщину в сову. прежний ухажер приглашал ее на спектакли, концерты, читал
ей стихи. прежний – мякготелый, остроносый юноша, дальний родственник бабкиной
подруги. сулико вспомнил, как несколько лет назад бывший воздыхатель пришел в
гости к бабке с дедом. мать тоже пришла. привела с собой сулико. ухажер
оказался человеком вполне положительным: голова с пролысиной, в бессловесном
улыбчивом рту посверкивали золотые коронки. на отца он не был похож. пока мать
бегала по театрам и домам культуры, пока целовалась в подворотнях, отец
проводил все свободное время в спортзале. поздно вечером приходил в
родительскую коммуналку, голодный, взмыленный, разрезал батон белого. половину
намазывал плотным слоем крестьянского масла, другую посыпал искромсанной
колбасой, горками и поврозь. съедал сначала намасленную половину, потом
колбасную. запивал сладким чаем. поужинав, кидал мокрую майку в грязное белье,
становился под душ.
отец
угощал ее жигулевским пивом. он собирал этикетки с пивных бутылок. вынимал из
кармана замшевый бумажник, выуживал разноцветные этикетки. без очков она не могла
отличить одну наклейку от другой. он объяснял ей: эта бумажечка – из тольятти,
эта – из ленинграда, а эта – из уфы. «уфа» густым вытьем повторяли трибуны:
забивали гол, игроки одной команды обнимались. вратарь противника растерянно
озирался, как приговоренный к публичной порке. болельщики вопили, воронка
стадиона разрасталась ликующим воплем: уфа,
уфа, уфа. она смотрела на кричащих людей, вспоминала ночное дежурство,
своего пациента, которому медсестра подвязала бирочку на большом пальце ноги,
натянула больничную простыню на лицо, прикрыла разинутый рот и остекленевшие
глаза. позвала санитаров, и те отвезли холодное тело в подвал… болельщики
обнимались и вопили как резаные. куски человеческого мяса и груды костей
издавали победный вопль в воронке стадиона – так казалось юной матери. мясо,
взятое на анализ, кости, просвеченные рентгеновским лучом.
он не
дарил ей цветов. вместо цветов приносил жигулевское пиво и кулек вареных
креветок. он учил ее, как правильно отрывать креветочью голову и хвостик. каждый
хвостик он осматривал на свет, не осталось ли там немного белого мяса, и если
оставалось, высасывал остатки. она внимательно слушала, старалась повторить его
жесты. она тоже осматривала хвостики, сощурив подслеповатые глаза. выедала
белое мясо или делала вид, что выедает. от пива она хмелела и больше не думала
о других людях. успокаивалась, прижималась к нему. именно при таких
обстоятельствах, под исступленный вопль стадиона, он сделал ей
предложение. любая другая согласилась бы
тоже: он был красив, как юноша с комсомольского транспаранта: такие всегда
смотрят вдаль, как будто зовут туда, куда смотрят, хотя, наверное, сами не
знают направление собственного взгляда. спокойствие этого молодого человека
подкупало ее. скорее всего, он бы не сильно огорчился, если бы на месте
молоденькой докторши в белом халатике, вылезающем из под полы демисизонного
пальто с ондатровым воротничком, сидела другая какая-нибудь (в джинсовом,
например, комбинезоне под модным балоньевым плащиком небесной расцветки) и
прижималась к нему. какой же он спокойный,
думала юная мать, разнежившись от нескольких глотков пива. она забывала о своем
дежурстве, о бирочке, привязанной к большому обмозоленному пальцу застывшей
ноги, о больничной простыне, натянутой на стылое темя. отец приобнимал ее.
подступы к
женитьбе похожи на стрельбу в тире: можно сразу завалить ползущую справа налево
мишень кабана или утки; можно, конечно, промазать, как на военных сборах, когда
метишь в десятку, а бьешь в молоко; можно зацепить дробиной – тогда фигурка сперва
покачнется, потом подломится. отец любит мясо убитых зверей. когда его посылают
в командировки под тюмень – обкатывать армейские зилы, – он охотится на
оленей. наведешь луч прожектора, рассказывает отец, а глаза у него – зеленые-зеленые. прицелишься в лоб, чтобы не мучился.
медленно спустишь курок. она, конечно же, согласилась стать его женой, но
сулико не может домыслить, как именно она ответила ему тогда, на стадионе: я согласна, или я буду твоей женой, или что-то еще сказала. что с ней случилось, с
матерью, с тех пор, когда она стояла под руку с женихом во дворце
бракосочетания? мать, наряженная в белое платье, которое смотрится дареным или
взятым напрокат. теперь она совсем другая; работает через сутки, приходит с
дежурства под утро, снопом валится на диван, даже не снимает белый халатик,
похожая на ворону, обсыпанную сахарной пудрой. накрывается пледом, своим
любимым верблюжьим пледом. раздвижной диван в большой проходной комнате.
оранжевый плед. оранжевый верблюд,
поется в одной идиотской песенке. как он изобразит мать? сверху слой оранжевой
краски, под оранжевым – белый халат, нестиранный; волосы – черная смоль. она
засыпает как рыба с полуоткрытым ртом. когда мать плачет, тушь расползается по
щекам. лицо глупеет и раздувается, как после осиного укуса. она всегда готова
заплакать, показать детям, как трудно она живет, как выматывают ее ночные
дежурства и вся эта сыромятная, бестолковая жизнь.
6. возвращение
она
готовит ужин на четверых. макароны с маслом или сырники. сырники хорошо
получаются. ее медленные жесты зависают в воздухе. она перемывает тарелки,
сначала ополаскивает, потом трет желтоватой губкой. обтирает насухо полотенцем
с черными глазками дырок, проеденными случайным всплеском огня. убирает
тарелки в буфет. прислушивается к
посторонним шагам в подъезде. это не его шаги, у него поступь легкая, его ноги
почти не касаются лестничных ступенек. она смотрит в окно, там – сумерки,
лежалый снег, ряд деревьев с обвислыми ветками и черно-белой истрепанной корой. она возвращается к раковине, перемывает
кастрюли и сковородку, трет их тщательней, чем тарелки. смотрит в окно: по
улице ходят люди, но они по-другому ходят; у него поступь воздушней, когда он
взбегает на второй этаж часов в пять или шесть. она снимает трубку, звонит на
завод. телефон молчит, гудки длинные. она пылесосит на кухне – пузырчатый,
вытертый линолеум, потом – в коридорчике вдоль ванной и туалета, потом –
большую комнату, где стоит телевизор перед раскладным диваном. она пылесосит
диван и диванные подушечки. останавливается. раскладывает диван. теперь он
раскрыт, как книга. выключает пылесос, выдергивает шнур из розетки, смотрит в
окно. за окном ничего не видно, иногда проезжает машина, обдает ближним светом
черно-белые деревья. это не его машина. на работу он поехал на метро.
балкон
завален запчастями. коленные валы по двое лежат в обнимку, шестерни щерятся,
карбюраторы, как мышиные норы. он объяснял ей: если в машине выйдет из строя
карбюратор, он возьмет один из этих, лежащих на балконе, и легко заменит, и
маховик заменит, и резину тоже (смотри
какие, показывает он на новенькие шины). он работает с военными
автомобилями. коллекционирует запчасти, как другие собирают марки или монеты.
она называет запчасти рухлядью.
она
накидывает на плечи пальто, светло-коричневое с ондатровым воротником, берет
мусорное ведро, спускается по лестнице на первый этаж. прислушивается. тускло
горящие лампочки не светят, а скрадывают освещение. она проходит мимо шеренги
деревьев до торца дома, высыпает мусор в проржавелый контейнер. мусор – куриные
косточки, лейкопластырь, ненужное тряпье, старые газеты – издает скорбящий
звук, исчезая в контейнере. она возращается, смотрит на электрический свет в
чужих окнах. у людей все как у людей,
думает она. в квартире, где они живут, тоже светло. дети включили телевизор.
смотрят на экран или делают вид, что смотрят. она садится на диван и начинает
плакать. дети видят, что она плачет, но отворачиваются, притворяются, что не
замечают ее. она уходит на кухню. возвращается в ярости, подбегает к сыну: не могу тебя видеть. ты похож на него, отродье, сволочь. руки у нее пухлые,
недлинные. она тянется, чтобы схватить сына за волосы. он уворачивается,
забегает за стол, большой праздничный стол. бегает вокруг стола. она не может
его догнать, не хватает дыхания. ее слезы не высохли, но теперь это слезы
гнева. она загоняет его в угол. он, тщедушный, отбивается, закрывает лицо.
главное – закрыть лицо. она почти что падает на него, впиваясь ногтями в
запястье. он кричит, зовет на помощь. она безмолвно упивается собственной яростью.
потом уходит в ванную, оставив кровящийся зигзаг на его руке. в ванной висит
аптечка. там же стоят коробочки с таблетками. она чувствует, что сходит с ума.
принимает успокоительное. сын забился в угол, вытирает сопли, слезы. дочь
смотрит телевизор. сын подсаживается к сестре и тоже начинает следить за
действием фильма: цыган возвращается на родину; на родине ждет его клара лучко.
смешная фамилия лучко. мать появляется из ванной в махровом халате. выключает
телевизор, отправляет детей спать. дети
уходят в маленькую комнату, где письменный стол и две кровати, для сына и
дочери. а в углу стоит шифоньер, на который отец по воскресеньям вешает
выцветший, шероховатый экран, показывает диафильмы (волк и заяц, три поросенка,
дурачок, разъезжающий на печке, олимпийские игры). кособокая дверь ведет в
темную комнату. там висят свадебное платье матери и офицерский китель с
капитанскими погонами. дети ложатся. она тушит свет. сын отворачивается к стене
и фантазирует. он воображает, что лежит в сиреневом гробу, как принц
какой-нибудь. сквозь щелочки глаз он видит, как все вокруг оплакивают его
смерть. он старается не улыбаться, чтобы не выдать себя. к гробу подходит отец,
склоняется и спрашивает, кого он больше любит, мать или отца, и он должен
смолчать, потому что если сказать, что любишь одного сильнее, другой обидится.
надо подумать немного, а потом прошептать, будто сквозь сон, что обоих
одинаково, но не говорить «люблю». он вспоминает, что давно умер, и постепенно
забывается сном. ему снится темная комната, сиреневый гроб, в котором соседская
овчарка вылизывает щенят…
сын
просыпается от дверного скрипа. ключ ворочается в замочной скважине с убывающим
жалобным стоном, будто полозья коньков на разгоне, по неровному льду. звук
истончается, не успев родиться. в квартире никто не спит. мать – живая мумия,
которой тесно в саркофаге верблюжьего пледа. отец входит неуверенно. нашаривает
выключатель. вспыхивает свет в прихожей. он снимает шинель, вешает фуражку на
крючок. китель, сложенный вдвое, падает на спинку стула. он входит в комнату,
где лежит она. освобождает горло от галстука, возится с верхней пуговицей на
рубашке. пуговица давит на кадык. наконец, он дышит свободней. она лежит
окутанная пледом. снаружи остается только верх головы. после последней завивки
волосы курчавятся, как будто в коконе спит барашек. она ждет, когда он снимет
брюки и проведет ладонью по ее курчавым волосам. он стоит возле кромки дивана.
пошатывается. говорит что-то мягко-монотонное, будто молитву читает. в
маленькой комнате дети слышат лечка,
лечка, лечка. она выпархивает из верблюжьего кокона. отталкивает его не смей ко мне прикасаться. говорит
негромко, медленно. он стоит и смотрит на нее, как будто не узнает ее. моргает,
как ребенок, которого накормили хлебом с горчицей. она уже не может сдержаться.
начинает кричать. крик истончается, переходит в отрывистые повизгивания. это он
со своими друзьями-пропойцами испортил ей жизнь. это он предал ее. она вбегает
с маленькую комнату. дети делают вид, что спят. она стягивает с них одеяла,
поднимает, уволакивает в большую комнату, тычет пальцем в отца, визжит: посмотрите, вот он, вот он… это он – ваш
отец, это он испоганил нам жизнь. я
требую развода, надсаживается мать. дочь,
говорит он, пьяно растягивая слова, дочь
можешь взять себе, а сын останется со мной. он часто моргает, покачивается,
как лодка на воде. пересыхает в горле, холодной воды хочется. он уходит на
кухню, пьет из чайника, поднеся алюминиевый хоботок ко рту. она стоит перед
зеркалом в прихожей, смотрит, как, отражаясь в зеркале, он медленно пьет воду
из чайника. она проговаривает внятно: твой
брат – последний подонок, а мать –
потаскуха. он берет граненый стакан и кидает в нее. стакан ударяется об
зеркало, пролетев в сантиметре от правого виска. зеркало крошится, осколки
сыплются на паркет. он продолжает пить воду из чайника. мать оборачивается и
говорит: ты мог убить меня. он
допивает воду, вытирает губы тыльной стороной ладони и уходит в ванную, чтобы
принять душ. завтра он купит ей пальто или сапоги. они помирятся.
7. четвертый этаж
дед с
бабкой договорились с родственниками и устроили первое свидание. мать
отправилась в центр города, но скоро вернулась. ее родители стали допытываться,
почему она так рано вернулась. мать рассказала все как было: ее кавалер не
явился. они условились встретиться возле метро. она обошла здание станции, для
верности спросила нескольких молодых людей, которые тоже ждали кого-то, не с
ней ли они собираются встретиться. дед с
бабкой предположили, что она, наверное, не заметила его, потому что была без
очков. она обиделась и заплакала. тогда они велели позвонить ему, вдруг он
заболел или попал под машину.
– с какой стати я должна ему звонить? – заупрямилась
она, – ведь это он не пришел.
– сейчас же позвони, или ты – не наша дочь,
– цыкнул дед. она взяла телефонную
трубку, долго набирала номер. телефонный диск ворочался, как спящее тело.
ответила будущая свекровь.
– здравствуйте, позовите, пожалуйста… меня
зовут…
– я-то думала, что он сейчас с тобой.
– нет, мы не встретились. он не пришел
– как же
так? – спросила мать пропавшего
лейтенанта.
– да вот так, – отрезала она и повесила трубку. ее родители подслушивали
разговор.
– позвонишь ему позже, – распорядился дед. вечером она позвонила.
трубка снова заговорила голосом будущей свекрови: он уже спит, перезвони ему завтра. или он тебе сам перезвонит.
потом мать все узнала: он приехал в назначенное место чуть раньше, встретил
друзей, которые затащили его в пивную.
ее
родители живут на четвертом этаже, в такой же двухкомнатке, но их квартира
обставлена солидней, чем родительская: черное лакированное пианино, на котором
никто не играет. настольные часы, антикварные, французские. когда дед начал
приносить деньги (приносил в туго набитых карманах, в бумажных пакетах, в
портфеле), он сказал бабке: пойди в
комиссионный и купи что-нибудь красивое. бабка вернулась с настольными
часами. они же не ходят, воскликнул
дед. зато посмотри какие, ответила
бабка и замолчала. сломанный механизм был водворен в клетку черного мрамора,
ярко-белый циферблат с позолотой римской цифири, стрелки тонкие, золоченые. на
полированной поверхности мрамора стояла бронзовая девушка, опираясь на высокий
сосуд. изящная, безликая рахиль. этим именем назвал ее знакомый
оценщик-антиквар, который пришел в гости к деду, выпил три чашки чая, съел
половину яблочного пирога, осмотрел часы со всех сторон и сказал, что сделаны
они в наполеоновской франции. взглянув на чернявого деда, антиквар пошутил, что
это, мол, ваша прапрабабка встречает своего жениха возле колодца. дед
поинтересовался, сколько можно взять за эти часы, если их продать. оценщик
пожал плечами и сказал, что теперь этим добром никого не удивишь, комиссионные
завалены трофейным антиквариатом, но любой усадебный музей с удовольствием
приобретет рахиль безвозмездно.
дед – сын
мясника из умани. у прадеда был свой дом на главной площади города. в начале
тридцатых родители деда сбежали в ташкент, спасались от голода. ташкент – город хлебный, дед поднимает
вверх указательный палец в знак того, что ташкент, действительно,
необыкновенный город. дед любит мясо, как любить можно только женщину или
гоночный автомобиль. один и тот же почти религиозный обряд его трапез:
дед
вдохновенно обгладывает кости, высасывает костный мозг, заедает печенью,
сердцем, легкими. в нем есть что-то циклопье, дикое что-то… мясные блюда
готовит самостоятельно. бабке не доверяет. это
– царское дело, тушить баранину, утверждает он. то же самое относится к
козлятине, телятине, говядине. он священнодействует, когда маринует баранину
под шашлык, опускает в термос кусочки мяса, вспрыснутые прокисшим вином. на
отцовской машине семейство выезжает на природу со своим мангалом и шампурами.
угли тоже привозят с собой. самый живучий запах – духовитость баранины,
тронутой огнем. иногда дед говорит сулико подуй
на угли или пойди пособирай
землянику, или поищи грибов.
раз в
месяц дед ложится на кровать и говорит бабке: женичка, я умираю. зови нелю. раз в месяц мать мчится на
четвертый этаж. не переодевается даже, так и бежит, в ситцевом своем халатике.
лестничные пролеты отлогие, ступени неглубокие. добежать со второго на
четвертый несложно, но грузная мать задыхается:
пот выступает над верхней губой. в квартире, кроме бабки и деда, живет
дядя, брат матери. он выходит покурить на балкон. дядя привык к таким сценам.
бабка сидит рядом как ни в чем не бывало. бабку не проймешь гипотетической
смертью. дед начинает верить, что жить осталось недолго, и взводит глаза к
потолку. мать извлекает стетоскоп из черного футляра, измеряет давление.
давление слегка повышено, пульс учащенный, но это – от страха. она сидит рядом
с дедом и держит его за руку. он отсылает бабку на кухню приготовить ужин для
дяди. накорми сына, говорит он слабым
голосом, – может быть, неля тоже чего-нибудь перекусит.
нет, он не станет ужинать, ему больше
не нужна пища. пора, говорит, о душе подумать. бабка уходит на кухню.
дед лежит на диване без движения. молчит, глубоко вздыхает. проходит время.
почуяв исходящий из кухни аромат, он приподнимается на локтях и тихо спрашивает
(слова дрожат, как туго натянутая струна): что
это женичка там готовит? мать бежит на кухню. возвращается и докладывает: яичницу со шкварками. дедовы ноздри
расширяются. страх покидает деда. он говорит вполслуха (в голосе появляются
твердые нотки): пусть она мне тоже
положит немного. мать гладит его по руке.
иногда дед
водит все их семейство в ресторан. сулико вспомнил, как перед ноябрьскими
праздниками они собрались в «узбекистане». справляли день рождения сестры.
сидели за длинным столом и молчали. молчали дед и бабка, молчала мать, потому
что говорит мало в их присутствии, молчал отец, молчали остальные. к столу
подошел однорукий старик с орденом на засаленном лацкане, пустой рукав
пристегнут к пиджаку. единственной своей рукой он поддерживал поднос, на
котором исходила жирным паром тарелка с узбекским супом. однорукий (небритая,
пепельная физиономия) спросил, можно ли присесть рядом, съесть тарелку супа.
все ждали, что скажет дед. тогда дед произнес: здесь свободных мест нет. мы ждем родственников. старик посмотрел
на деда, как будто не ожидал услышать ничего другого. поднос накренился. сулико
подумал, что шурпа сейчас прольется на пол, но однорукий удержал поднос. он
поплелся к подоконнику, потом стоял сгорбившись над тарелкой, обдувал
алюминиевую ложку и понемногу отхлебывал жирный суп. иногда старик оглядывался
на семейное застолье. наверное, ждал, когда придут родственники. отец с дядей
начали спорить о том, где воздух целебней, в кобулети или в клайпеде. отец
утверждал, что – в кобулети, дядя – что в клайпеде. бабка и мать не обращали на
них внимания. дед сказал, что скоро выпадет снег. официант принес закуску.
8. бабка
ее жених,
военный летчик, погиб на войне. сгорел заживо. после войны она познакомилась с
дедом (я увидел ее и понял, она – моя, говорит дед). бабка на два года
старше деда, но дед об этом не знает. перед свадьбой она переправила год
рождения с 23-го на 25-й. они расписались и переехали в сталинабад. дед клеил
чемоданы, торговал на рынке. после рождения матери обосновались в подмосковье.
дядю бабка рожала в московском роддоме, в 53-м году. тогда требовалось
указывать национальность роженицы. бабка записалась татаркой, от греха
подальше. сперва они жили на сетуни. сулико представил себе сетуньские выселки,
бревенчатый дом на две семьи, овчарку, охранявшую яблоневый садик; пригородную
школу, в которой парту матери натирали чесноком, и она не понимала, почему
чесноком несет только от ее парты, а другие не пахнут.
бабка
отличается от прочих женщин: она сотворена из промозглого ноябрьского ветра
и дождика, который хлещет наискосок и
стекает за воротник мелкими, тошнотворными струйками. любой всплеск огня она
превращает в ледяной оплевок. в отличие от матери сулико, которую хлебом не
корми, дай только поговорить о долге и верности, бабка затосковала бы среди
отвлеченных понятий. она не совершает поступков, ее жизнь – мелкая, подернутая
ряской подозрительности заводь привычки. свою дочь она не любит, но разрешает
ей любить себя, позволяет теряться в догадках, как лучше всего угодить бабкиной
врожденной брезгливости. своего сына она окружила звериной стеной ревности.
дядя должен принадлежать бабке; он – ее неотторгаемая собственность, на которую
никто не имеет права посягнуть. она не прощает ни одной женщине, с которой
сходится дядя. свою ненависть бабка пестует, как ученик на уроке химии
выращивает кристаллы сульфата меди. познакомившись с очередной дядиной пассией,
она закидывает удочку в глубь своего рассудка и вылавливает первую рыбку
подозрения. она чувствует, как ненависть вызревает в ней. бабка внутренне
вздрагивает от неожиданной радости узнавания врага, от укола ледышкой вражды.
она даже улыбается, но улыбка предназначается не дядиной пассии, с которой
беседует бабка, но собственному прозрению: она чувствует, как шевелится
ненависть у нее под сердцем.
бабка
никогда не выказывает своих истинных чувств на людях: она не подойдет к
человеку, не плюнет ему в лицо, не скажет: ты
– подонок. ненависть – слишком тонкое ощущение, чтобы так бестолково разменивать
его. бабка – своего рода поэт, изощренный в филигранной мизантропии. особенно
когда дело доходит до сведения счетов. от семьи требуется неукоснительная
покорность ее причудливым замыслам. дед души в ней не чает и потакает как может
мстительному духу. она плетет паутину, невидимую для врага, но очевидную для
нее самой. каждому новичку, застрявшему в искусной финифти ее домыслов, она
дает новое имя, крестит жертву в купели дистиллированной ненависти. во имя
отмщения бабка отыскивает телефоны своих жертв и звонит им по вечерам и в
выходные, вернее, просит деда набрать номер. он подчиняется и покорно ждет,
когда на том конце снимут трубку. дед слышит голос: сперва говорят «алло», а
потом терпеливо, иногда по складам, объясняют: ничего не слышно… перезвоните,
пожалуйста. бабка сидит напротив и взглядом спрашивает ну что? дед шепчет, заслонив ладонью трубку: подожди немного, женичка.
он весело дышит и слушает чужую растерянность. потом вешает трубку. говорит
тоном заговорщика: он (она) дома.
бабка просит позвони ещё. дед
выполняет ее прихоть. на том конце провода
ничего не могут понять, жалуются: черт
знает что, звонят и звонят. наконец, отключают телефон. бабка спрашивает
приглушенным голосом: ну что? дед
отвечает: они дома, дома сидят.
дед живет
в настоящем времени, прошлое он вымарывает из памяти. где-то в провинции у него
есть братья и сестры. дед о них никогда не вспоминает. ради требухи, скворчащей
на сковородке, ради тихого стрекота потрохов в растительном масле можно все
забыть. дед любит читать текущие новости в газете «труд». он не всегда
понимает, что происходит в стране и в
мире и почему это происходит. ему нравится сам факт, что где-то что-то
случается. он пожирает новость за новостью. для бабки газета не является
источником информации. информация ее вообще не интересует, она сама –
рассадница догадок и сплетен. бабка навсегда осела в прошедшем времени. иногда
она предпринимает безумные попытки отплатить за обиду, якобы нанесенную ей
пятнадцать-двадцать лет назад. действует в одиночку. рассылает подметные письма
с проклятиями в адрес мнимых обидчиков, которые за это время успевают переехать
из одного города в другой, или улицы, на которых они живут, давно
переименованы, или сами обидчики лежат на кладбище. отправленные письма
возвращаются. бабка свирепеет, разрывает их и сжигает клочья бумаги на кухне, в
оцинкованном ведерке, куда она выбрасывает газетные обрывки со следами своей
мокроты. она часто сидит перед выключенным телевизором или стоит возле окна,
внимательно смотрит, кто входят в их подъезд и кто выходит.
дед в ней
души не чает, он выдумывает небылицы, которые служили бы наглядным
доказательством ее самоотверженности. сулико вспомнил историю, рассказанную
дедом: в шестдесят втором году меня
арестовали, увезли в бутырки. там, в бутырках, я исхудал сильно, нажил язву
желудка. остальных, арестованных вместе со мной, приговорили к расстрелу. их
расстреляли, а меня оправдали. дед продолжает: спасительница моя – вот она. он показывает на бабку. бабка сидит
рядом с ним. она не противоречит деду. скорее всего, она даже не слышит, что он
говорит, вернее, не обращает внимания. дед молится на нее, как на икону.
вытянутое лицо бабки действительно напоминает икону.
бабка не
была спасительницей деда. когда его забрали, она не проливала слез, не рвала на
себе волосы. сидела на стуле и не сводила глаз с персидского настенного ковра.
она окаменела бы от голода, если бы не бабкина сестра, которая присматривала за
детьми, варила и жарила, чтобы в доме была пища. не бабка, а сестрин муж
каким-то чудом разыскал прокурора, назначил встречу, привел бабку, притащил
чемодан с деньгами. прокурор снял
обвинение с деда, а потом выстроил себе крепкий двухэтажным дом где-то в
ближнем предместье. деньги, правда, были дедовы. они лежали на клавишах под
лакированной крышкой пианино. люди, пришедшие с обыском, перевернули квартиру
вверх дном, проверили даже пазуху пианино, не хранится ли там, среди натянутых
струн, незаконно нажитый чистоган, а про клавиши забыли. пианино, на котором
никто не играет, предмет посторонний, как будто чужой человек вошел к ним без
спроса и не собирается уходить. никто из домашних не замечает его присутствия,
а оно замечает все, шпионит за всеми из своего угла, как бабка – за жильцами
подъезда.
9. метро
ватманский
лист, свернутый в черном рифленом тубусе. улица – не улица, так, проезжая часть
в сторону станции. с одной стороны – пустырь, с другой – небольшой пруд. возле
пруда – единственный на всю улицу, т.е. не улицу, а проезжую часть –
девятиэтажный дом. здесь, в третьем подъезде, на пятом этаже живет леночка.
леночкин сосед по лестничной клетке – репетитор по физике. год назад мать
привела к нему сулико. приземистый, обрюзглый физик проэкзаменовал его по
школьной программе, а потом спросил: скажи
сразу, ты – тупица или халтурщик? – я
– халтурщик, неохотно сознался сулико. у репетитора мягкий, южный выговор.
он – одессит или киевлянин. зимой он носит дубленку и глубокую кожаную кепку,
которую он натягивает на уши, чтобы не получить воспаления.
зимой пруд
замерзает. дети и взрослые катаются на коньках, носятся по льду, помогают себе
руками, держат равновесие. лед неровен, зыбится, повторяет движение воды.
теперь на льду ни души. во-первых, час ранний, во-вторых, общее потепление. лед
покрылся гангренозными пятнами убывания. сулико воображает: тонкий лед
подламывается под андрюшей поляковым. андрюша барахтается в ледяной воде,
полушубок с барашковым подбоем наливается тяжестью, уволакивает на илистое дно;
все дети разбежались, и только он, сулико, не растерялся; он подползает к
проруби и протягивает андрюше длинную жердь. на берегу, конечно же, стоит
леночка и все видит. потом андрюша лежит распластанный на льду. леночка машет
рукой сулико и кричит восторженно «спа-а-асибо». потом на школьной линейке
сулико наградят медалью «за спасение на водах», напишут о его подвиге в газете.
тут он вспоминает: пруд слишком мелкий, чтобы в нем утонуть. воспаление легких заработать, да, можно.
дорога к
метро идет по насыпи. с одной стороны – пруд, с другой – пустырь, заросший
бузиной и волчьей ягодой. на пустыре по вечерам собираются алкоголики со всего
околотка. один такой пьянчуга увязался за сулико прошлым летом. стой, говорит, есть к тебе вопрос. сулико остановился, оглядел его: плюгавый
пропойца, мелкий, таких называют «метр с кепкой». слушай, парень, сказал он,
есть бог или нет? – бога нет и не
будет, заносчиво ответил сулико. пьяный тип схватил его за руку. есть, говорит, бог, падло. я тебе прямо
сейчас докажу, что есть. пойдем со мной. – никуда я с вами не пойду, сулико оттолкнул пропойцу. тот не устоял,
покатился вниз по насыпи, в сторону бузинных зарослей, к волчьей ягоде.
сулико бросился бежать, думая, что этот
тип погонится за ним и утащит куда-нибудь. остановился напротив леночкиного
дома, возле тумбы с театральной афишей обернулся: плюгавый выполз на дорогу и грозил ему кулаком: бог есть, твою мать… он живет в моем подъезде на шестом этаже.
понял, падло?
за ночь
снег подтаял, истончился. осенний мусор чернеет, как будто он выгорел прежде,
чем оказаться под снегом: прель листьев, ошметки травы, бутылочные осколки
(светлые стеклышки кажутся пепельными на прореженном снегу), разломанная надвое
сигарета с выпавшей щепотью табака, собачье дерьмо, бурая, застывшая рвота,
несколько растерзанных пластмассовых стаканчиков, обрывки синего воздушного
шарика, хлебные крошки, рассыпанные сердобольной пенсионеркой – для воробышков
и голубей. мусор проступает рельефно. земля лежит, как поваленная стена храма.
сулико проходит мимо киоска «мороженое». каждый день в 11 часов утра дородная
продавщица протискивается в узкий входной проем. непонятно, как она там
помещается, такая огромная. любимое мороженое – «бородинское», сливочное в
глазури крем-брюле, но «бородинское» слишком дорого стоит. фруктовое в
стаканчике, всего за семь копеек. от него потом, правда, сводит живот, но это –
не страшно. что такое желудочный спазм перед стаканчиком застывшего нектара?
комариная плешь – пять минут на унитазе, и все как рукой снимает. на обратном
пути сулико купит фруктового.
их ветка
метро – голубенькая, что-то среднее между синим, арбатско-покровским, цветом и
белым, который ничего из себя не представляет. кажется, что их ветка исчезнет,
если на нее подышать как следует, тихая ветка, как поднебесный провод, на
котором сидят птицы. на платформе сулико глотает ветер, летящий откуда-то
сверху, выдуваемый низкими облаками, всей облачной серостью в редких фиолетовых
размывах на закраинах. мужчины вжимаются в куртки, болониевые плащи. некоторые
курят. женщина поджидает поезд в тяжелом пальто, похожая на снежный сугроб.
заношенные сапоги, один на молнии, на другом молния сломалась; английская
булавка удерживает сапог на голени, не дает сползти. голова женщины утопает в
меховой шапке. сулико входит в вагон, занимает место у двери, прижимается
плечом к толстому стеклу «не прислоняться». нарастает синюшное утро, как
мертвая птица, брошенная под ноги. облака висят низко, сплоченной массой. поезд
останавливается. он видит корявое дерево, растущее возле полосы отчуждения.
ветви подняты кверху, как руки солдат, сдающихся на милость победителя. он
пытается взглядом преодолеть дерево, увидеть, что находится по ту сторону
ветвей, в синюшной перспективе, но глазам становиться больно. взгляд,
заплутавший в ветвях, возвращается в ночь, в сторону бухтящего кашля. сестра канючит:
дай поспать, надоел совсем. кашель
такой, как будто ледорубом ломают грудь. ворочается сестра, натягивает одеяло
на голову. открывается дверь, фигура отца появляется в подсветке ночника. он
входит медленно, осторожно, как будто не знает расположения мебели в комнате.
он протягивает горячую чашку: на вот,
выпей теплого. может, пройдет. сулико отпивает тихими глотками. отец уходит
в другую комнтату, ложится на диван рядом с матерью. вроде успокоилось, шепчет отец…
поезд резко трогается и сразу же останавливается. дерево все ещё застит
взгляд: корявые ветви, зазоры между ними. сулико закрывает глаза. открывает,
когда поезд уже набирает скорость, устремляясь в туннель. сулико успевает
увидеть, как возле реки, на плацу, строятся
суворовцы в черных мундирчиках, в фуражках с красным околышем.
поблескивают ременные пряжки. он завидует маленьким фигуркам, стоящим навытяжку
перед сержантом.
10. лыжи
школа
припаяна к высокому берегу реки. пустырь за школой обрывается, отлогий склон
уходит к набережной. на пустыре весной и осенью проводят уроки физкультуры –
бег и метание учебной гранаты. физрук поясняет: представьте, что перед вами вражеский танк. отвели плечо назад.
раз-два. замахнулись и бросили… мальчики далеко кидают гранату. сулико
воображает, что он герой-панфиловец. размахивается и бросает. граната падает
под ноги николай степанычу. тихо, но внятно матерится летчик-интернационалист,
ветеран корейской войны николай степанович зубилов.
зимой
вдоль кромки обрыва проложены две параллельные лыжни, одна для скользящих в
сторону пивзавода, другая – для тех, кто возвращается к школе. физкультура
зимняя – надевание лыжных ботинок, завязывание шнурков на два узла. шнурки
скользкие, не держатся, расползаются, как клубок склизких змеек. коварство и
подлость креплений. сулико фиксирует ботинки и дергает ступней для верности. он
катится в цепочке. впереди – андрюша поляков, позади – леночка. правый ботинок
выскальзывает из крепления. свободная лыжина откатывается в сторону. он
заваливается набок, на снежный, льдистый наст, продавливая его. он хочет
подняться, но не может. лыжники, следующие за ним, смеются. леночка тоже
смеется, открывает белые зубки и морщит носик. леночка обходит его по насту.
мальчик, который скользит за леночкой, протягивает сулико лыжную палку – мол,
хватайся за нее скорее. сулико берется за алюминиевый стержень, привстает.
тогда мальчик рывком тянет палку на себя. от резкого движения сулико снова
падает на снег, подогнув ноги. мальчикам весело. леночка оборачивается.
леночкины зубки белые, белее снежного наста. сулико отстегивает крепление.
ковыляет к заблудшей лыжине, заново завязывает шнурки, лепит узлы. становится
на лыжню.
там, где
пролегли две лыжни, одна – в сторону пивзавода, другая – к школе, там раньше
было кладбище. на том месте, где выстроили школу и разбили скверик с каштанами,
стояли надгробия. строители снесли могильные памятники, возвели здание школы,
но кладбище нельзя уничтожить совсем. остается изнанка земли. бурый подзол сам
о себе расскажет. весной, в годовщину победы, за школой сажают деревья. выроют
ямку, а там макушка черепа желтеет сквозь грязь. мальчишки выкапывают череп,
выносят на свет аккуратно, как ребенка. смотри, мертвый человек, сквозь пустые
глазницы – вот, новое время и новые люди, мы будем жить очень долго, гляди, как
мы прекрасны: поливаем саженцы, сгребаем в кучи прелые листья, собираем
макулатуру, целуемся с девчонками в подъездах. только взгляни, что за город мы
отстроили. какой-нибудь мальчик обязательно скажет: посмотрите, нет ли там серебряной монетки. вы разве не знали, что у
всех, которые здесь зарыты, припрятана денежка под языком, чтобы в другой жизни
они возвратились в свой иерусалим. поглядите, пошарьте там, вдруг блеснет
царское серебро. они все такие,
продолжит мальчик, деньги уносят во ртах,
чтобы другим не досталось. смотри, бывший человек, вот серое небо – сплав
олова и подзола – над твоим аустерлицем. облака низкие, скучные. поваляйся пока
на земле, а мы посадим дерево, пусть знают люди в будущем, какие мы были, как
любили эту землю. череп катится по нежной траве, по прошлогодней прели. эй,
пацаны, кто хочет в футбол? глядите, как податлив череп, если пинать его
осторожно…
один
надгробный камень оказался в подвале. строители забыли убрать или оставили на
память. на куске мрамора выгравировано по-старинному «илья фондерштат». в школе
говорят, что фондерштат по ночам шуршит бумажками, вздыхает и плачет, или
переворачиает ведра с краской. краска заливает пыльный бетонный пол и листы
фанеры. как англичанин, охотник за привидениями в старинном особняке, сулико
задумал изловить призрак фондерштата. он принес из дома огарок свечи из
бабкиного поминального подсвечника. сказал родителям, что останется на
репетицию. когда школа опустела, залез в подвал. тьма осветилась скаредным
светом: сулико увидел трофейный верстак, листы фанеры, старые газеты,
разбросанные на бетонном полу. он пригнулся, чтобы не удариться головой о
низкий потолок. бросил портфель на пол, уселся сверху. сначала он слышал, как
бьется его испуганное сердце. пахло сыростью и пылью. огарок он поставил перед
могильным камнем. вдруг сулико услышал шарканье. так пришаркивают старики,
которые не могут отнять ног от земли, от ее теплой поверхности. в подвале было
пусто. потом он услышал хриплый вздох, почти что всхлип, как будто из часов с кукушкой
на свет выпархивает птичка, но вместо знакомого приветствия рождается жалобный
звук, похожий на стон. сулико испуганно оглянулся. две теплые капли упали на
запястье: слезы фондерштата пахли какой-то гадостью. сулико приподнялся, сгреб
старые газеты в кучу – все эти передовицы, отчеты о перевыполнении планов,
письма рабочих, сообщения о соцреволюциях в африке, каракулевые шапки
руководителей на трибуне мавзолея. поднес огарок поближе, но газеты гореть не
хотели, хоть и были бумагой. тогда он взял газетный лист, поджег его и положил
осторожно на собранный ворох. огонь был сперва отторгнут, потом зародилось
пламя. наконец, разгорелось вовсю. он подумал, что неизбежно погибнет –
задохнется, сгорит, если останется здесь, в подвале. гарь разъедала глаза, дышать
было очень трудно. он выполз наверх и побежал. навстречу по коридору неслись,
выпучив глаза, две подслеповатые девочки, бобчинский и добчинский из школьного
театра; за ними летел соловейчиков; за
соловейчиковым спешила леночка в платье с пелеринкой, в роли марьи
антоновны; за леночкой – андрюша-хлестаков. соловейчиков набросился на сулико, как ястреб на мышь: ты что натворил? убирайся к черту! чтобы
духа твоего не было в театре! так соловейчиков изгнал сулико из школьного
театра. роль без слов, которую он должен был сыграть в пьесе гоголя, достанется
теперь другому. приковыляла старушка-уборщица, перекрестилась: господи помилуй, сижу в кладовке, чай
наливаю из термоса, а сквозь паркет дым поднимается. соловейчиков побежал
звонить пожарникам. приехали два расчета и потушили пламя. хорошо, что не
лопнули трубы.
отлученный
от театра, сулико сел в сорокпятый
автобус и поехал домой, но вышел чуть раньше, возле бородинской панорамы. зашел
в «пончиковую», встал в очередь, купил килограмм промасленных пончиков,
попросил посыпать щедро сахарной пудрой. пока ехал в автобусе, прикончил
пончики, а потом медленно брел домой по снежной тропинке через заиндевевший
яблоневый сад. сахарная пудра лежала комками на дне пакета. он выуживал комочки
пудры, глотал их жадно. домой он пришел обсыпанный белый пыльцой – боец в
маскхалате. отец еще не вернулся с работы. мать начала ругать его (опять выпачкал форму, сам пойдешь в
химчистку), но тут позвонил телефон. мать сняла трубку. директриса вера
николаевна пожаловалась на сулико. на
педсовете они решат, как поступить с ее сыном. мать положила трубку и
отлупила его офицерским ремнем с толстой, блестящей пряжкой.
11. урок английского
гертрудой
ее назвали в честь героев труда первых пятилеток. во мне нет ни капли немецкой крови, уверяет она. когда гертруда
входит в кабинет английского языка, сидящие встают. она открывает классный
журнал и обращается к детям: гуд морнинг,
чилдрен. ученики и ученицы отвечают нестройным хором: гуд морнинг, гертруда георгиевна. дети садятся и раскрывают
тетрадки. тудэй, чилдрен, объявляет
она, ви вилл ревью зэ хоумворк. ху вонтс
ту старт? леночка поднимает руку и говорит: ай вонт ту старт, гертруда георгиевна. гуд, леночка, фенк ю, нау
старт. тел ас вот хэппенс эт зэ бегиннинг оф зэ фёрст чептэр. леночка
встает и бегло пересказывает начало первой части. главный герой прикомандирован
к 18-й армии. он ждет погрузки на военный катер, чтобы переправиться на плацдарм, который обстреливают гитлеровцы.
предстоит опасная переправа.
леночка
занимается с репетитором. слова легко сшиваются в предложения. свободно течет
чужая речь. кажется, что леночка читает стихотворение роберта бернса, так
хорошо пересказывает. леночкины родители дружат с гертрудой. она ходит к ним в
гости, пьет чай на кухне с леночкиной мамой.
леночкин папа вечно занят, он погряз в домашних делах, как будто это он
– домохозяйка: бегает по магазинам, моет полы или протирает пыль в комнатах. где ты такого чистюлю выкопала? шутит гертруда. леночкина мама
отвечает, театрально закатывая
подведенные тушью глазки: он долго меня добивался, сначала я сопротивлялась, но потом поддалась.
гертруда рассказывает, как она проходила стажировку в египте. в который раз
повторяет гертруда: египет – страна
красивая; одна беда – мужики ленивые, целыми днями просиживают в кофейнях, ни
фига не делают, баб своих держат в черном теле. нет, говорит гертруда, в
египте мне делать нечего. как будто кто-то зовет ее в египет. гертруда
вышла замуж за дипработника, прожила с ним два года, а потом он сбежал от нее к
какой-то грузинской актрисе. теперь бывший муж – секретарь посольства на
острове мальта, а гертруда тянет учительскую лямку в английской спецшколе и
растит сына. ее сын – жора кабанов – изрядная сволочь. на переменах он
отлавливает темнокожих кубинцев, хватает за волосы и орет в ухо: свободу неграм! иногда заставляет их
целовать свою бородавчатую руку. если они отказываются, жора стальною хваткой
сдавливает горло несчастной жертвы, пока затравленный кубинец не припадет
губами к его руке. по выходным гертруда встречается с майором милиции,
оперативным работником. словесные потасовки с другими учителями начинает с
вводного предложения: есть у меня хороший
друг, между прочим, майор милиции. с гертрудой предпочитают не связываться.
любимое присловье гертруды: а сейчас мы
начнем избиение младенцев. гертруда любит говорить в рифму: с милым рай и в шалаше, если милый атташе.
учеников своих называет тоже в рифму: вовчик
– глупоголовчик, машка – поливашка,
леночка – необыкновенночка.
леночка
заканчивает пересказ. садись, леночка –
необыкновенночка, пять. леночка невозмутимо отдает дневник гертруде, как
будто это не она получила пятерку, а бородатый чарльз диккенс, потрет которого
висит на стене английского кабинета. на переменах, до появляния гертруды,
мальчишки соревнуются – кто доплюнет до великого писателя. андрюша поляков
доплевывает: его слюна почти всегда орошает широкий диккенсовский лоб. плевок
сулико слишком слабый, не достает даже до подбородка… гертруда смотрит в
журнал и говорит: а теперь мы начнем
избиение младенцев. переходит на английский: сулико, ю ар некст. континью. гертруда терпеть не может сулико. она
имеет на это полное право: во время прошлогоднего дежурства они с поляковым
впихнули апельсиновую корку в замочную скважину английского кабинета, и
гертруде пришлось вызывать слесаря. это они с поляковым разбили стекляную
дверцу книжного шкафа, когда играли в индейцев, и сулико неловко метнул швабру,
прицелившись в андрюшу.
сулико – топленое молоко, подыскивает рифму гертруда и обращается в слух. сулико
всегда нервничает, когда его вызывает гертруда. потеет, но хуже потовыделения –
свербящий зуд в нижней части живота. в туалет бы сходить, но гертруда его не
отпустит, пока он не изопьет чашу ее презрения до самого дна. книжку он не
открывал, уроков не готовил. записал несколько фраз на ладони, но теперь он
боится взглянуть, что там написано. сулико открывает рот: ит воз ин зэ морнинг. гертруда поправляет его: ит воз найт тайм. йес,
соглашается он, ит воз найт, энд зэ боат свим, свэм. гертруда
повышает голос: ю дыд нот ду ё хоум-ворк,
дыд ю? – ай дыд, гертруда георгиевна, ай дыд, бессовестно лжет сулико. ол райт, сулико, зэй сэйлд… континью. сулико делает над собой усилие. в туалет
сильно хочется… только бы не в штаны. зэй
сэйлд… зэ воз вотар энд винд эвривер… бат афтер зэт зэ боут (сулико жестикулирует, изображая взрыв), зэ боут, зэ боут брэйк броук, энд эвриван
фол инту зэ вотер, энд зэн хи свим, энд, энд зэ старшина нэймд зимода гивд хиз
хенд ту леонид ильич брежнев энд крайд аут «ар ю…» (тут сулико показал жестами, что оглох) «кэн ю хиар ми? гив ми ё хэнд!» хи крайд аут, бекоз, ин зэ вотэр, зэ старшина зимода,
хи дид нот си хиз погоненс… – вот
из погоненс? хмурится гердтруда. погоненс
ар фор солджерз. сулико касается руками плеч, показывая, где у солдат и
офицеров нашиты погоны. давай дневник,
зимода. гертруда выставляет жирную тройку с минусом. расписывается и
швыряет дневник в сулико. дневник пролетает мимо, падает на парту,
соскальзывает на пол. сулико поднимает дневник и садится. ху из некст? гертруда обводит хищным взглядом группу английского
языка. сулико поднимает руку. чего тебе?
злится она. гертруда георгиевна,
заискивающе просит сулико, отпустите
меня, пожалуйста, в туалет. гертруда отвечает (теперь она – владычица его
судьбы): в приличном обществе, сулико – топленое молоко, туалеты называют уборными… ну, иди, олух царя небесного. он
выбегает из английского кабинета. андрюшин плевок сполз с диккенсовского лба на
нос, как будто великий писатель сам себе вылизал нос. сулико бежит по коридору,
врывается в туалет, застывает перед писсуаром. желтая струйка с брызгами
ударяет в фарфоровое дупло. сулико дышит глубоко и свободно.
12. макулатура
по вечерам
соловейчиков репетирует с детьми в школьном театре. утром, когда есть время,
готовит школяров к очередному утреннику или проводит политинформацию. детям
нравится соловейчиков. от него не пахнет школой, не исходит тяжелый запах
унылой затхлости, который с головой выдает любого школьного учителя, где бы он
ни появился. нет в руководителе школьного театра сутулой преподавательской
покорности, он не заезжен жизнью, как другие взрослые. соловейчиков заглядывает
детям в глаза и бьет на доверие. в его расторопной фигурке есть что-то
кукольное. соловейчиков взмахивает рукой и ногой притоптывает, как будто его
дергают за ниточку. он верит, что работает на благо родины. дети
– главное достояние нашего отечества, распинается он перед верой
николаевной, склонив голову набок.
он вбегает
в классную комнату с ворохом газет, раскладывает их на столе, улыбается липким
ртом. соловейчиков никогда не скажет напрямую, что такая-то страна – агрессор,
а другая борется за светлое будущее. для него газетные штампы – незатейливая,
скучная материя, не более чем безвкусица. надо сделать так, чтобы дети сами
вникли в дело. соловейчиков исподволь наставляет юношество. скажите, милые создания, говорит он и
смотрит в глаза искательно, а что бы вы
сделали, если бы в нашу с вами страну вторглась вражеская армия? дети
отвечают: мы бы пошли воевать за нашу
страну. соловейчиков кивает, улыбается липко. скажите, милые создания, как бы вы поступили, если бы они пришли
надругаться над вашими матерями и сестрами? школяры отвечают бесстрашно: мы еще посмотрим, кто над кем надругается. соловьев раскрывает газету и рассказывает о
непроходимых джунглях, невиданных растениях, о борьбе сальвадорских повстанцев
против американской военщины. он прохаживается возле классной доски.
пританцовывает, как приказчик с французским зачесом в последнем акте пьесы
островского. милые создания, должны ли мы
оставаться в стороне от завоеваний социализма?
соловейчиков
– рыба, которая не знает о своей холодной крови, рыба, подплывающая поближе к
проруби – вдохнуть слоистого воздуха, проглотить наживку и затрепыхаться на
ржавом крючке. другие, пожалуй, скажут, какая же это рыба, это – пингвин, с ударением на первом слоге, и
тело у него рыхлое, заплывшее молодым жиром. пингвин, который прячет
свое тельце в утесах, а в небе, затянутом тучами, летает носатая птица, обещая
неотвратимую бурю. во время политинформации влюбленный соловейчиков поглядывает
на леночку. леночка – хрупкое, слишком
юное существо. соловейчиков терпеливо ждет своего часа. он никуда не торопится.
сулико
теряет голову от любви к леночке. она – белочка, грызущая орешки с золотой
скорлупкой. если это не любовь, то что тогда любовь? ее взгляд выжимает влагу
из облака, округляет углы домов, удлиняет шаги, убыстряет сердечный пульс,
умывает росою ревности. леночка, зубки твои – как овечье стадо на склоне холма,
подбородок янтарный. любовь – барашек, который лежит на земле связанный, а над
барашком стоит колыбель с младенцем, над колыбелью склонилась мать, но черты ее
размыты, и ребенок корявенький, ножками подрыгивает. лишь барашек прекрасен,
готовый к закланию.
это из-за
леночки сулико повздорил с арсением. один сказал что-то, не обидное даже.
другой толкнул его, и тогда первый набросился на обидчика. их растащили
учителя, но подоспели мальчики. бывают такие прилизанные, масляногубые. в
грудном кармане пиджака вьетнамская расческа. ни пылинки перхотной в гладком
проборе, ни пятнышка на рукавах и брючинах. обходительны, улыбчивы. улыбка масляная,
поднеси спичку – загорится гнилостным огоньком. исполнительные мальчики, такие
всегда учатся на «четверки». подскальзывают, змееныши, к арсению и сулико.
начинают подзуживать: он тебя обидел, а
ты – его, нельзя же так просто разойтись, как будто ничего не было, ведь было
же, было, и есть, и останется. лучше после уроков за школой потолкуйте.
разберитесь по-мужски, вы ведь не тряпки, не бабы какие-нибудь. стервятники
улыбаются в предвкушении. деваться некуда, они с арсением сойдутся за школой,
чтобы драться до крови. мальчики с масляными губами, виноградинами вместо глаз.
когда сулико их спрашивает, где работают их отцы, они выдерживают паузу,
отвечают нехотя, говорят в сторону: мой
папа – начальник цеха. иногда после занятий приходят за ними начальники цехов. один – в синем демисезонном
плаще, и другой – тоже в синем плаще, и третий – в синем. они похожи друг на
друга. глаза внимательные, но лица непроницаемые, даже, пожалуй, немного
размытые, как на неудачной фотографии.
однажды их
класс отпустили с первого урока собирать макулатуру. сулико ходил по окрестным
домам, прислушивался к будничному безмолвию пустых квартир. иногда
приоткрывалась дверь, через щелочку спрашивали: зачем пришел или что нужно.
сулико говорил: собираю макулатуру для
школы. в ответ гунявили: нет у нас
ничего. не все захлопывались двери. одна отворилась, на пороге стояла
старушка в очках: дети-то мои на работе,
подожди здесь, посмотрю на кухне.
принесла связки «известий» и «советского спорта». сулико прижал к себе
газетную тяжесть. он сказал старухе спасибо,
а та в ответ прошамкала губами храни тя
христос. на лестнице сулико встретил андрюшу полякова. они вместе
спустились на третий этаж, позвонили в первую дверь справа. никто не отозвался,
хотя сулико явно различал тихий шорох шагов. он позвонил еще раз. открыли на
цепочку. человек средних лет, с выражением равнодушия на сером лице, глядел на
сулико: что вы тут делаете? они с
андрюшей ответили. тогда он крикнул в глубь квартиры: владимир иваныч, тут пацаны за макулатурой пришли. может, есть старые газеты под раковиной?
говорящий приоткрыл дверь. звякнула цепочка, свободно повиснув. сулико увидел
за его спиной пустую комнату: ничего в ней не было, кроме двух стульев. на
одном работал новенький магнитофон, медленно, бесшумно крутились небольшие, как
бы игрушечные бобины. на спинке другого стула висел синий плащ.
13. поединок
они
подталкивают его, как застенчивого юношу навстречу девушке. пепельный снег
вылизан тусклым фонарным светом. жители окрестных домов возвращаются после
рабочего дня. они сумеречно смотрят перед собой. мальчики с аккуратными
проборами, в синих пиджачках, с вьетнамскими расческами в правом нагрудном
кармане, в чистеньких, отутюженных брючках, масляногубые секунданты,
выталкивают его бережно и брезгливо, как животное, обреченное в жертву, козлика
или барашка. перхотный сулико – чучело гороховое: грязноватые, нестриженные
вихры, масляное пятно на пиджачном рукаве, измятые брюки. расческа сломана и
потеряна. мальчики встают полукругом. их человек десять, они становятся за
спиной сулико, лицом к арсению. хором кричат начинайте. враги сходятся нерешительно. арсений перемещается справа
налево, потом в другую сторону. подпрыгивает по-боксерски. держит кулаки возле
лица. мощные кулаки – два маленьких солнца, затмевающих тусклое фонарное
сияние.
сулико
отступает, но отступать некуда; позади – масляногубые сомкнулись плотно. сулико
– насекомое, скользящее по влажным стенкам стакана – вниз, ко дну. между
арсением и сулико – не больше метра. сулико согласен быть жертвой, упасть на
снег с расквашенным носом, вымаливать пощаду, лишь бы скорей закончился
поединок. арсений занимается спортом. дома у него висит боксерская груша. по
вечерам он погружает кулаки в кожаную мякоть. одутловатая груша проглатывает
удары. арсений атакует бодро, но по лицу не бьет, ударяет в плечо или в грудь.
тихая, тупая боль проходит быстро. сулико суетливо мечется перед арсением, не
попадая в такт его замедленному львиному танцу. вокруг разливается промозглый
сумрак. глазунья блеклого света под соседним фонарным столбом. сулико слышит,
как перешептываются масляногубые. он чувствует, как ужимаются их губы в
ухмылке. понятно, кто кого отметелит. он
– кивают масляногубые на арсения – его
прихлопнет, как таракана. арсений держит дистанцию. его кулаки выстреливают
неохотно, бьют несильно. время длится бесконечно-растянутой жвачкой. для
арсения дуэль утомительна: он жалеет сулико, но больше всего он жалеет себя:
хлипкий противник – это позор, пощечина бойцовской чести. лучше боксировать
против груши. лень охватывает арсения. масляногубые секунданты хотят, чтобы
дрались по правилам, но какие тут правила, если один – насекомое, а другой
брезгует раздавить его, закончить схватку последним ударом. сулико понимает,
что мальчики не разойдутся, пока арсений не повалит его в снег. они хотят его
крови. арсений похож на льва, который задрал буйвола и насытился, и теперь
расхаживает неяростно и вальяжно – до новой голодной крови. арсений бьет сулико кулаком в грудь, бьет
вполсилы: принимай удар, сулико. не
удар даже, а так, легкое касание. ближе не подходи, только хуже сделаешь, ты
мне не враг, и я тебе не волк. сулико –
насекомое носатое, тонкие пальчики, рука в кулачок не сжимается. масляногубые
подталкивают его: не сбежишь никуда, не
пытайся даже. вдвоем они продолжают резиновый танец. арсений держит кулаки
возле лица, поочередно выталкивает один,
потом другой – два поршня, готовые изничтожить противника. сулико подпрыгивает,
углит, старается избежать ударов. кулаки арсения достигают его. хлипенький
сулико сучит руками, как бегун на длинной дистанции. он выбрасывает кулачки,
как воланчики, буравит тонкими руками шершавый воздух, но не может коснуться
могучего тела своего врага. когда удары арсения
учащаются, сулико кажется, что арсений собирается сломать его, как
фанерную доску. они кружатся в замедленном танце: один соблюдает ритм прыжков и
ударов, а другой сбивается, с трудом удерживает равновесие… не жилец он, не жилец, говорят за спиной
масляногубые. сулико распаляется от долгого танца: нет, пока ещё жилец, сволочи, жилец все-таки. сулико стоит спиной к
реке, лицом к школе. на мгновенье он задирает голову и видит свет на третьем
этаже, в кабинете истории. возле окна стоят девочки из их класса и показывают
на сулико и на арсения. они остались на репетицию, но соловейчиков опаздывает,
и теперь девочки переговариваются, разглядывают дуэлянтов, смеются. сулико
догадывается, что это они над ним смеются, над его беспомощностью, тоненькими
руками, дурацкой физиономией. сулико глубоко жалеет себя, в сердце оплакивает
свое одиночество и свою еще не пролитую кровь. он содрогается в непосильном
танце, его бьет озноб упорства и малодушия. посыпал снег, сначала
медленно, неохотно, мелкой шероховатой крупкой. сулико кажется, что он спит и
видит замедленный сон, будто он убегает от арсения, но не может оторваться от
него, а бегущий за ним арсений не способен сократить расстояние. так носятся
они по кругу, не умаляя дистанции, и несближение тягостно для сулико – пусть
один догонит другого или отстанет насовсем. траектория воображаемого бега двух
неизвестных солдат, гладиаторов на белой арене. заснежило густо и ласково.
голова обсыпана хлопьями, снег быстро тает, только торжественный запах снега
остается в ноздрях. они продолжают танец. бойцовская стойка арсения и козлиные
подскакивания сулико. масляногубые недовольны: что же вы по-пионерски деретесь, на расстоянии, чайники оба. ещё
они говорят: сулико – ссыкло носатое.
сулико больше ничего не боится. он знает, что на него смотрит леночка. он
пытается подражать арсению, тоже подносит кулачки к лицу и защищается.
вспоминает, как отец учил его драться: он вставал перед сулико в боксерскую
стойку и говорил: учись давать сдачи, не
будь тряпкой. бей меня в живот. сулико пятился, пока было куда отступать.
отец прижимал его к шифоньеру что ты
телишься? давай, бей кулаком. сулико протягивал ему руку, но отец
отскакивал от сулико, больно ударял в грудь. вот как надо, смотри, смотри, хохотал отец…
сулико видит,
как наливаются кровью глаза арсения, как исчезает выражение мягкой
растерянности. масляногубые потирают руки. сейчас начнется. кровью окропится
снег. арсений усиливает удары. сулико содрогается. движенья арсения упруги,
удары ложатся уверенно. он похож на пианиста-виртуоза, пальцы которого
стремительно заласкивают клавиши. сулико скачет, пытаясь увернуться от ударов.
арсений медленно приближается. сулико вглядывается в его лицо: арсений ослеп,
он больше не видит сулико. арсений и правда теряет зрительную четкость,
различает только хилое, мятущееся пятно. от безжалостного удара сулико
сгибается, как складной перочинный ножик. масляногубые кричат: добивай, арсюша. арсений ждет, когда
сулико распрямится. пошатываясь, сулико выпрямляется. тогда арсений наносит ему
сокрушительный удар в поддых. сулико оседает в снег. он успевает взглянуть
наверх, туда, где горел свет в кабинете истории, но там темно. со стороны школы
двое взрослых спешат в их сторону. школьная уборщица в валенках и телогрейке,
голова повязана серым платком, который на фонарном свету кажется фиолетовым.
вторым на выручку торопится соловейчиков. масляногубые мальчики разбегаются.
арсейний тоже куда-то исчезает. соловейчиков помогает сулико подняться и
отводит его обратно в школу.
14. репетиция
на
репетициях немой сцены сулико стоит рядом с леночкой. она сидит на стуле.
сулико наклоняется и вдыхает запах ее волос, будто он – бездомный пес,
уткнувшийся носом в теплую дверь гастронома. леночкины волосы пахнут промерзлой
улицей на окраине города, скользкой, неровной дорожкой, проложенной сквозь
снежные завалы. пешеходы идут медленно, неуверенно ступая друг за другом, боясь
оступиться. ее волосы пахнут красной пресней и кутузовским, и пельменной на
улице хмельницкого: отстоишь очередь, возьмешь порцию, раскроешь ладони над
паром общепитовской тарелки, согреешься дыханием других людей, сидящих к тебе
спиной и боком. воткнешь, наконец, вилку без одного зубчика в недоваренное
тесто с плевочком свинины внутри, поднесешь к теплому рту и проглотишь эту
гадость, облепленную сметаной. волосы леночки пахнут школьной сценой,
расторопным соловейчиковым (у него тоже есть особый запах – смесь цедры и
бесстыдства), подмостками, костюмерной (она же – гримерная), в которой девочки
переодеваются в пышные платья с многослойными юбками и становятся похожими на
воздушное пирожное «безе».
соловейчиков
специально выбрал леночку на роль марьи антоновны. он говорит леночке: ты – настоящее чудо. даже если ты исполнишь со сцены пионерскую
речевку, тот, кто тебя слышит и видит, подумает, что ты декламируешь «парус»
лермонтова. соловейчиков влюблен в леночку. по ночам руководитель театра
видит один и тот же сон: повзрослевшая леночка, обладательница точеных плеч и
нежной, лебединой шеи, ластится к нему. иногда он просыпается, подходит к
зеркалу, разглядывает свое лицо и
туловище – и не находит изъяна.
в
костюмерной девочки прихорашиваются. девочек девять или десять. снеткина в роли
городничихи; унтер-офицерскую вдову играет чардынцева, в чепчике с ленточками;
долинина – слесарша в сером шерстяном платке.
роли бобчинского и добчинского достались тоже девочкам, блиновой и
палладиной. на репетициях они сощуривают подслеповатые глазки, говорят
скороговоркой. палладина немного шепелявит. в финальной сцене блинова и
палладина смотрят одна на другую, растопырив руки, как будто каждая
рассматривает самое себя и не может насмотреться, или как будто хочет поймать
другую себя и никогда больше не отпускать. остальные девочки исполняют роли
помещиц, бессловесные роли. от них требуется кивать головой, пожимать плечами,
деланно ухмыляться в ответ на бахвальство городничего. соловейчиков повторяет
расхожий афоризм, направив указательный палец в сторону своего сердца: не роль красит человека, а человек – роль.
бессловесным девочкам, говорит он, надо нести свое молчание с таким же
достоинством, как если бы каждая из них играла орлеанскую деву, взошедшую на
костер. девочки выходят из костюмерной (она же – гримерная) свежие и нарядные.
когда сулико глядит на переодевшихся девочек, он вспоминает поэму пушкина,
строки о ветреной венере, которая спешит в маскарад. девочки – ветреницы, они
меняют обличья, а внутри они все одинаковые, язычки у них змеиные. леночка, она
– другая, она как бабочка, вечно летящая.
вслед за
девочками переодеваются мальчики. панталоны, перешитые из старых отцовских
брюк, лоснящиеся пиджачки на блестящих пуговицах. их фигуры преображаются, они
становятся похожими на своих отцов. хрупкий сулико нарядился в старый
офицерский китель без погон, в котором запросто поместились бы три тщедушных
тельца. соловейчиков сперва хотел дать ему роль купчишки абдулина, но
передумал. из него сделали помещика, который стоит, раскрыв рот, в немой сцене.
руководитель театра похлопал его по плечу, повторил коронное изречение: мол, не
роль красит человека, и вообще, главное в театре – жест, а не слово. от сулико
требуется выйти вместе со всеми в финале, издать некий звук, выражающий
изумление, когда на сцене появляется полицейский чин и объявляет о приезде
чиновника из столицы. после нескольких репетиций немой сцены соловейчиков
сказал сулико суховатым голосом: приходи
на генеральную, а сейчас в твоем присутствии необходимости нет. сулико тем
не менее оставался на репетициях. когда соловейчиков понял, что от сулико не
отвязаться, он принял собачью преданность на свой счет и назначил его
осветителем, а заодно и рабочим сцены. сулико расставлял стулья возле круглого
столика, наводил на сцену жирный луч единственного прожектора. когда
соловейчиков посылал его за водой для актеров, сулико приносил плеск питьевой
воды в графине, как драгоценный, льющийся подарок. однажды он утащил из дома
немецкую фаянсовую вазу, на которой утирал слезы несчастный пастушок, а на
другой стороне веселая пастушка играла на свирели. сулико купил букет
тюльпанов, потратив деньги, выданные на школьные фотографии. поставил тюльпаны
в вазу, принес два стакана и настольное зеркальце, в которое поглядывают время
от времени анна андреевна и марья антоновна. сулико нечаянно взглянул в
зеркальце и увидел мышиного цвета глазки, маленький рот клювиком, острый
подбородок и огромный нос, похожий на обломок скалы. сулико пожалел свое глупое
отражение. он схватил тюльпаны и выбросил их в мусорную корзину. сверху
присыпал бумажным дрязгом. на репетиции леночка не заметила немецкую вазу с
плачущим пастушком. как будто так и должно было быть.
глаза
андрюши полякова похожи на двух зверьков. андрюша играет развязно, как истинный
хлестаков. целебное балагурство андрюши. он летает по сцене, фиглярствуя
напропалую – вылитый подмастерье дьявола. андрюша отирается возле марьи
антоновны и ее мамаши для того, чтобы сорвать поцелуй с губ леночки, когда
околпаченный городничий мямлит себе под нос (не сжевывай слова, кричит соловейчиков городничему): благослови вас бог, а я не виноват.
сулико пристально следит за леночкиной
игрой в той сцене, где она остается наедине с андрюшей. сулико восхищается
чудом разговора, доводящего до поцелуя, до внезапных слов леночки, когда губы
хлестакова как будто обжигают ее плечо, и она быстро встает со стула и тихо
произносит: вы почитаете меня за такую
провинциалку. андрюша удерживает ее и клянется в любви. любимая сцена
сулико, почти музыкальная: они садятся на стулья, он придвигается к леночке,
она отставляет стул. андрюша настойчиво приближался к ней, к ее открытым плечам,
к лебединой шее. леночка жеманится. хлестаков воркует: осмелюсь ли быть так счастлив, чтобы предложить вам стул? но нет, вам
должно не стул, а трон. сулико думает, что леночке и вправду не помешал бы
трон. андрюша придвигает свой стул поближе: как
бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку.
сулико думает, что он сам не против оказаться этим самым платочком. после
нескольких репетиций он чувствует, как проникает слово в унылую хлябь его
сознания – ее, леночкино слово. он верит
леночке, как если бы она говорила то, что думала на самом деле. андрюша снова
придвигает свой стул, а она, отдаляясь, лепечет: я не понимаю любовь… я никогда и не знала, что за любовь. забывая
себя, сулико следит за леночкиными попытками отсрочить объяснение, когда она –
лилейная леночка – указывает на невидимое окно и произносит растерянно: что это там как будто бы полетело? сорока
или какая другая птица? тогда хлестаков целует ее в плечо, и она в
негодовании вспрыгивает, ошпаренная внезапной обидой: нет, это уже слишком… наглость такая!
мать
сулико говорит о любви: когда один
полюбит другого, летят стрелы огненные, и вонзаются в сердце, и уже нельзя
выжить без другого человека, которого любишь. это – чужие слова. мать на
самом деле думает иначе. любовь – это слепота и тяга, и ничего больше. кто
может объяснить сулико, почему птичка леночка приносит такие мучения? родная
леночка, это ради нее он простаивает часами на репетициях, потом бежит домой
сквозь обметанный морозом воздух. когда он спускается в глубь метрополитена,
сладким видением по щербатой платформе навстречу сулико идет леночка. она не
узнает сулико и проходит мимо, как будто вместо него кто-то другой поселился в
промозглом холоде его тела. леночка направляется к первому вагону поезда,
который уже прозвучал в глубине туннеля.
15. август
в столовой
штукатурка отслаивается, осыпается на дощатый, подгнивший пол. в окна вползает
серый, затертый воздух. блеклые стены столовой повторяют окраску сутулого неба,
повисшего над лагерем. солнце почти не показывается. предосенняя хмарь
разливается густо. в столовой одна женщина – приземистая, худая – варит супы и
каши; другая, широкоплечая, грудастая разливальщица, обходит столы с огромной
кастрюлей в вытянутых руках. половник погружен в питательную жижу. маслянистый
суп плещется в глубоких тарелках с мелким цветочным узором, сдавленным в
спираль. приближаясь к столу, широкоплечая покрикивает: а ну, жмурики, прячьте руки, не то обожгу. положено предупреждать
детей, иначе, считает начальство, ребенок ошпарится, нечаянно подставив руку
под наклоненный половник. детские руки вновь появляются на столе по команде
вожатых возьмите ложки, дуйте три раза..
вот так... вожатые громко испускают воздушные струи, подражая остужающему
дыханью. дети привыкли к голосу разливальщицы, иные специально не убирают руки,
ждут, улыбаясь тускло, когда она протрубит: что
лапами-то разлазился? нерусский, что ли? когда тарелки наполняются супом,
она раздает им ломтики черного хлеба, по одному на ребенка. запах свежего
ржаного хлеба, втянутый зрячими ноздрями. дети отщипывают кусочки. другая
работница, повариха, почти всегда молчит. когда она все же открывает рот,
сулико кажется, что за преградой гнилых зубов у нее ничего нет – сплошная
пустота.
летом мать
направили в лагерь санаторного типа. она взяла сулико с собой. первую ночь он
провел в бараке с другими детьми. утром, после завтрака (рисовая каша с постным
маслом, стакан какао) прибежал к двухэтажному корпусу для медперсонала и
заскулил, запросился домой. мать сказала, что домой он не поедет – останется
здесь до конца смены. запинаясь, он объяснил: ему страшно спать вместе с ними.
он боится, что какой-нибудь мальчик перепутает его кровать со своей, ляжет
рядом с ним, прикоснется пальцами к его скулам, губам, подбородку. он боится
этих пальцев, которые, как осторожные черви, тянутся к телам и предметам. его
пугает детская бессловесность, медлительность, бесстрастность. зловещая,
кажется ему, тишина исходит от них. на стене в ординаторской висит картина,
которая называется «крик»: человечек схватился руками за голову (голова похожа
на электрическую лампочку, ноздри вырванные) и раскрыл овальный рот. картину
надо переназвать «безмолвием», потому что на самом-то деле человечек не кричит:
звериный рот заовален немым отчаяньем. сулико уверен, что его собственный рот
тоже превратится в лезущий к вырванным ноздрям овальчик, если он проведет еще
одну ночь в бараке.
мать
договорилась с медсестрами. ночевать он будет в комнате младшего медперсонала. утром после побудки – марш в свой отряд.
медсестры не стеснялись сулико, раздевались до лифчиков. иногда командовали
весело: слышь, парень, отвернись, рано
еще тебе на красоту пялиться. в их комнате стоял старенький телевизор. по
вечерам они все вместе смотрели художественные фильмы. он прилипал взглядом к
экрану, запоминал жесты и слова актеров. медсестры сквернословили. густая,
отборная брань казалась сладкой на слух. когда в комнату входила мать, они
замолкали. мать вежливо здоровалась со всеми, внимательно смотрела на медсестер
и на сулико, потом уходила. когда она закрывала дверь, дышалось легче. он
сравнивал мать с медсестрами и не мог понять, почему именно она родила его, а
не другая. они с матерью – чужие, думал сулико, как две льдины в ледостав –
сначала соприкасаются ломкими краями, потом отталкиваются и не встречаются
больше, пока не растают. он видел, с какой птичьей чуткостью мать осматривала
остальных детей: они ведь никто для нее, они даже не видят ее, а она наклоняет
голову над ребенком, улыбается незрячему, берет его за руку, спрашивает, хорошо
ли, глубоко ли он спит, сытно ли кормят в столовой. чужого берет за руку,
чужому улыбается. по ночам, слушая сладкие посапывания медсестер, он жалел
себя. он бы не возражал, если бы его отдали насовсем одной из этих женщин, чьи
руки пахли стиральным порошком и люголем.
на
утреннюю линейку каждый отряд приходил отдельно. первым в белой рубашке
шествовал вожатый с лицом, похожим на разползающийся блин. за вожатым следовал
староста отряда, самый зоркий, т.е. не совсем слепой. он прилипал жадным
взглядом к белому пятну рубашки вожатого. вслед за старостой шли другие,
ощупывая кончиками легких бамбуковых палочек лагерный гравий. на линейке стояли
вразнобой, одни лицом к флагу, другие боком. однажды сулико спросил старосту, что он видит, когда поднимают флаг. ярик
(так звали старосту) ответил: я вижу
красное пятнышко, оно рывками лезет вверх, кумачовая клякса накладывается на
небесную серость, на мутную зелень листьев. ярик боялся за флаг, как за
человека, который может сорваться и
разбиться об землю, об зеленую, начинающую грустнеть траву, сбивчиво растущую
сквозь гравий. красное пятно зависало в воздухе, из которого высосан солнечный
желток.
после
завтрака они занимались гимнастикой для глаз. ярик рассказывал сулико: кажется, что меня заворачивают в серое
покрывало и запихивают в чулан или на антресоли. каждый держал правую
ладонь перед своим лицом, медленно отводил ладонь от лица, а потом приближал ее
к глазам. отводил и приближал.
терпеливые актеры пластилинового театра. такая получалась игра – рассмотри
ладонь обнуленным взглядом. приближение сгустка собственной теплоты к лицу, а
потом охлаждение воздуха в том месте, где несуществующий взгляд должен был
увидеть стылую облатку воздуха. со стороны ритуал казался молитвой, вознесенной
к облакам и небесной тусклости. сперва сулико смотрел на детей с ужасом, потом
вслед за ними начал отдалять-приближать ладонь. приближенная ладонь сужала поле
зрения, оставляя только линию судьбы и вмятинки на мягкой коже. он закрыл глаза
и проделал то же самое упражнение. теперь он чувствовал, что перед ним – один
безбрежный камень-антрацит. так он долго сидел, с закрытыми глазами. когда,
наконец, он открыл глаза, увидел – будто впервые – свою руку, бледную зелень
листьев, серое небо. он ощутил внезапную легкость освобождения: исчезли
скомканные мысли; истощилась ревность: леночкина тень больше не напивалась
крови из его сердца. память стала почти незрячей: сулико забыл свирепое лицо
леночкиной мамы, которая обещала выцарапать соловейчикову глаза; больше не
помнил отечную физиономию ее отца после больницы. сулико было все равно, в
какую школу перевели прекрасную леночку. один пританцовывающий соловейчиков все
еще гнездился в полуослепшей памяти. он прославился на всю страну: газеты
печатали письма людей, которые жаждали его крови (таких как он надо ставить к стенке или топить как щенят). все кому
не лень перемывали косточки соловейчикову, даже слепые спрашивали, кто он
такой, но теперь это не имело никакого значения: когда его осудят и поведут к проруби, сулико
не пойдет за всеми, не станет подталкивать несчастного к черной воде.
Мэдисон, 2015