Тариэл Цхварадзе. «Когда молчать нельзя уже»; Александр Самарцев. «Конца и края»
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2015
Тариэл Цхварадзе.
«Когда молчать нельзя уже». – Тбилиси: «ДАНИ», 2014. – 136 с.
Александр Самарцев. «Конца и края». – М.: «Русский Гулливер, 2014. – 100 с.
Окололитературное сообщество, в последние годы обычно именуемое «литтусовкой», существует, наверное, столько же времени, сколько существует литература. Отмечу: ничего обидного ни в термине «окололитературное», ни в слове «тусовка» нет. Собственно, эту милую компанию можно назвать длинно и точно: «люди, не только интересующиеся творчеством любимых поэтов и прозаиков, но также их частной жизнью и, как правило, входящие в круг общения этих литераторов». Но «тусовка» всё ж привычней и понятно интуитивно. Кстати, в наше время, когда литература стала делом по-настоящему частным, тусовка за редчайшим исключением из литераторов и состоит. Естественно, в периоды, когда их Аполлон к священной жертве не требует.
Так вот: основной функцией этой милой компании всегда было производство, распространение и обсуждение слухов. Как правило, слухи эти имеют под собой реальную основу и часто бывают небезынтересными. А потом выясняется правда и, в свою очередь, часто оказывается интереснее слухов. Вот некоторое время назад возникла сплетня такого рода (передаю в кратком и наиболее конвенциальном виде): «Алексей Цветков и Бахыт Кенжеев приехали на фестиваль в Батуми. Подходит к ним пожилой грузин, приглашает к себе в гости. Они думали, как обычно – графоман какой-нибудь, но вино пить поехали. Далеко так в горы уехали. А человек, оказывается, очень хорошие стихи пишет. Недавно совсем, а хорошие вообще. И не учился, никого не знает. Так-то!»
Несколькими годами ранее сходную байку – правда, с упоминанием совершенно иных мэтров, другого возраста главного героя истории и весьма отличающегося антуража – рассказывали про Амарсану Улзытуева. Но там ситуация прояснилась довольно быстро. Всё-таки его многие знали, скажем, по Литературному институту.
Впрочем, и миф про этакого грузинского Анри Руссо продержался недолго. Тариэл Цхварадзе (а сказку
московские любители поэзии сочинили именно о нём) оказался очень неслучайным
человеком в поэзии и вообще в искусстве. Окончил художественное училище, а что
почти четверть века прожил за границей, занимаясь бизнесом – так кого этим в
наше время удивишь? Возраст оказался хоть и не юным, но далёким от пожилого. И
ещё один момент: его брат, Владимир Цхварадзе, хоть и
был младшим по возрасту, в поэзию пришёл раньше. Увы, и ушёл тоже. Тариэл посвящает ему стихи с, например, такими строчками: «Он был поэт, я – лишь добытчик денег…».
Хотя всё это обстоятельства внешние, так или иначе. Куда важнее был приход текстов Цхварадзе в обиход литературно-критического сообщества, а в общем-то – и в ту самую тусовку. Тексты эти произвели впечатление. Причём впечатление довольно сложное: одновременно стали видны и безусловная их поэтическая состоятельность, и яркая очень индивидуальность (хотя это общее место – вне индивидуальности поэта нет) и в то же время свидетельства того, что автор пишет более или менее недавно. Вернее, ровно один такой признак: некоторая избыточность текстов. Точно поэт не уверен: примет сказанное им читатель с полуслова, или требуются подробные изъяснения.
Так или иначе, но стихи эти заинтересовали многих. И вот четвёртая книга Тариэла Цхварадзе: «Когда молчать нельзя уже». Скажу сразу, чтоб уже не возвращаться к этому моменту: некоторое многословие в стихах осталось. Теперь, когда поэта уже никто не отнесёт к начинающим, сойдёмся на том, что имеет место не болезнь роста, но особенность. Может быть, велеречивость свойственна грузинской поэзии, тут уж я совсем не знаток. Кроме того, автор никогда не использует избыток слов для создания красивостей или хуже того – чтобы заполнить пустые места. Это исключительно средства создания деталей, важного такого орнамента.
В свою очередь, орнамент не скрывает собственно картин, возникающих из стихотворения. А картины эти при видимом спокойствии воздействуют порой очень сильно. Если проводить художественные аналогии, то это не Эдвард Мунк, а, скорее, Эдвард Бёрн-Джонс. Только Бёрн-Джонс, доживший до англо-бурской, например, войны и пишущий сюжеты о ней:
Ну, здравствуй, мама! Этим летом
я первый раз увидел море.
Мой БТР перед рассветом
на берег вполз, ревя мотором.
<…>
Нас не встречали тут цветами,
а командир внушал, что встретят…
Стянуло небо облаками
Недалеко от Кобулети.
Но это, пожалуй, самое прямолинейное высказывание о чём-то, имеющем отношение к политике. Да-да, вот так деликатно и едва ли не единожды за всю книгу. Она, книга, о другом. Даже и прощание, возможно, окончательное, с Москвой обусловлено отнюдь не социальными причинами:
Кубики гранитные, временем потёртые,
каждый камень площади – чей-то яркий след,
рядом с нами многие, ну, а кто-то – с мёртвыми,
и на Лобном месте – россыпи монет
<…>
Молча постою ещё – ну, прощай, красавица,
вряд ли я когда-нибудь вновь вернусь сюда.
Мне немного грустно от того, что, кажется,
не увижу Красную больше никогда…
Никаких, кажется, личных обид. Просто закончился некий этап в жизни. А их много было, этапов этих. И вот такой поздно обретённый дар именно по причине свежести своей и неусталости позволяет глядеть сразу и в дальнее уже прошлое, и вперёд. Собственно, о чём-то таком писал в кратком послесловии Алексей Цветков: «Тариэлу Цхварадзе удалось, казалось бы, невозможное – обрести поэтический голос в возрасте, когда некоторые подбивают неутешительные итоги. И боль, и любовь в этом голосе подкупают искренностью, хотя временами прямота высказывания и может показаться чрезмерной… Сегодня это один из самых различимых для русского слуха голосов Грузии».
Может, кстати, голос оттого так и различим со всеми его обертонами, что за редчайшими исключениями Тариэл описывает не экзотику какую-то, а сущности, очень легко представимые для отечественного читателя с хотя бы минимальным опытом жизни в минувшей стране:
Асфальт кипит, жара, ни облачка,
пивка б сейчас с ростовской воблочкой.
За разливным толпится очередь,
как в храм по праздникам на проповедь.
Займу свою, с трудом, но выстою,
рвану в район с большой канистрою,
где кореша в беседке с тарою –
опохмелись, «хрущёвка» старая!
Подобных стихов пишут теперь много. Но именно подобных. В этом же совершенно необычным кажется место пребывания автора. Он где? В каком времени? Вроде бы вот он переносится в то, минувшее, где разливное Жигулёвское берут непременными канистрами, а кореша сидят в беседке с пол-литровыми банками. Но «с трудом, но выстою» всё-таки указывает на человека не слишком молодого. Получается такое положение между временами, как в финале кино «Покровские ворота», когда герои попадают из 1956 года в 1982-й. Теперь, получается, тоже в 82-й, только вот из десятых годов нового века. Казался этот год недостижимым когда-то, и теперь кажется недостижимым. Забавно, да?
Такая беседа на уровне общих культурных кодов и делает стихи Тариэла Цхварадзе интересными для нашей читающей публики. Причём речь идёт об отсылках более глубоких, нежели любовь к одним и тем же фильмам. Прежде всего, тип иронии близок. В книге три части: «Не весёлая», «Веселее, чем первая» и «Весёлая». Вот фрагмент текста из части весёлой:
Итак, она звалась Татьяной…–
В отличие от той, она
была алкоголичкой рьяной,
но в этом не её вина.
Соседка Ольга, что постарше,
систематически пила,
и как-то раз, рукой дрожащей,
Татьяне стопку налила
<…>
«Судьба, судьба, судьба-злодейка
жизнь исковеркала мою.
Соседка, Оленька, налей-ка» –
«Конечно, Танечка, налью!»
Помимо очевидных отсылок первого плана, то есть к Энциклопедии русской жизни, тут ведь ещё и Блок со страшными детьми России присутствует в ритме и строе стихотворения. А так – мажорный вполне лад, уместный в «весёлой» части сборника. Редко кто сейчас так вот иронизирует без тяжеловесного и нарочитого стёба.
Вот так же, вроде бы совсем легко пишет Тариэл Цхварадзе и о самом жутком для поэта. О возможной утрате дара.
Приласкал однажды Бог,
одарив талантом.
Пробежалась между строк
муза на пуантах…
Перевёрнут небосвод –
звёзды в нём повисли.
День, неделя, месяц, год –
ни стиха, ни мысли.
Значит, кончился поэт,
искорка угасла.
Так в лампаде меркнет свет –
если нет в ней масла…
К счастью, в случае Цхварадзе страх этот совершенно напрасен. Человек внятно осознаёт, что он делает, зачем делает. Что за путь пройден и какой ещё предстоит пройти. Именно вот, наверное, благодаря тому и осознаёт, что находится в этом упомянутом междумирье: минувшая эпоха, может, и не вызывает у него восторгов, но память о ней впиталась навеки. В первую очередь – память стихотворная, опять-таки используемая в качестве отправной линии для собственных текстов: очень часто заметно, чья именно линия продолжается в стихотворении и как продолжение этой линии становится абсолютно индивидуальным под уверенной рукой поэта.
В отличие от Тариэла Цхварадзе, московский поэт Александр Самарцев, переменивший, впрочем, не так давно в очередной раз страну обитания, в литературных кругах известен давно. Первая его книга вышла в 1991 году. А могла б и намного раньше, но тому мешали обстоятельства не поэтические, а политические. При этом нынешняя книга у автора тоже всего лишь четвёртая. Отчего так? Думаю, очень важная роль тут принадлежит едва ли не единственной особенности, сближающей таких разных поэтов, как Цхварадзе и Самарцев. А именно: в стихах Самарцева тоже весьма легко определить их непосредственных предшественников.
Только вот метод работы с этими самыми предшественниками у него противоположен: не продолжение и развитие, но отрицание и преодоление. Будто автор долго-долго накапливает критическую массу чужих текстов, а затем являет миру поэтическое высказывание. В очень краткой, но ёмкой рецензии Дмитрий Кузьмин перечислил довольно нетривиальный список имён, так или иначе причастных авторской поэтике: Парщиков, Ерёменко, Иртеньев, Пастернак, Вознесенский, Самойлов, Винокуров, Тавров. Плюс были упомянуты шестидесятники (оптом) и «безудержное нагнетание тропов». Насчёт очень многого в этом высказывании я согласен, а вот относительно шестидесятников поспорю.
Всё-таки с той генерацией поэтов Самарцев разобрался в предыдущем сборнике. Довольно лапидарно и однозначно:
Не сдавайте квартиру друзьям
Не звоните в ближние страны
Сами свою близость привезут-отнимут
Бросят-поцелуют
Заметим: использован абсолютно постмодернисткий приём смешения стилей и внутреннего пародирования. То есть Самарцев оказывается на территории постоянно отрицаемого им метода: его высказывания о постмодернистах и постмодернизме куда жёстче, нежели о политических, например, оппонентах. Впрочем, и на территории постмодерна он гость недолгий. Надо двигаться дальше, вызывая недоумение такого искушённого критика, как Илья Кукулин: «Литературно – вроде бы понятно, откуда это происходит и с кем может быть родственно. Мандельштам, Тарковский, «Московское время», может быть, Парщиков. Трудно понять другое – то человеческое содержание, которое за этим стоит. Воля к сложности, желчная ирония, странные смены стилистик…». А ведь пишет эту рецензию человек, мягко скажем, неплохо разбирающийся в постмодернистской эстетике.
И вот новая книга. Начнём, пожалуй, с критики в её исходном смысле. С негатива то есть. Вне зависимости от используемых поэтик, давняя слабость (в обоих значениях термина) Александра Самарцева – пристрастие к использованию жаргонизмов:
До базы не дотянет Азраил
обманный профиль небо раздвоил
на рай живым и яму для копытных
его молитвам узелок морской
победами нащупанный отстой
ерошит буйный рост попыток
Почти у любого современного автора слова «отстой» и тем более «ерошит»
смотрелись бы уместно, фактически – нейтрально. А вот у Самарцева нет. Отчего
так? Не знаю. Может, говорит он о вещах слишком важных, дабы их нарочито
снижать? Хотя это не оправдание, конечно. Но правда: не получается это у него
на мой вкус. А вот архаизмы и диалектные слова в поэтику вписываются очень
удачно. Как в строке «Чуден голос кругами свербя а
неведомо чей».
Впрочем, это, конечно, частности. Интереснее
общий ход поэзии Александра Самарцева. Очень во многих текстах он вновь
начинает от стилистики ранних метаметафористов, а
далее эту поэтику деконструирует. Заметим: опять-таки
приходится употреблять сугубо постмодернистский термин! Тут можно было б
привести много примеров из рецензируемого сборника, но мы ограничимся одним,
хотя и довольно крупным текстом. Очень уж он показателен. Как показательны и
годы его создания: 1991–2013. Целая короткая
жизнь. Троп «Персидский – зарница – зегзица» стал
известен с тех самых времён в качестве почти что
визитной карточки автора, и вот Самарцев приступает к своеобразной автодеконструкции:
Мать-мачеха бдит безнадёжна грибница
контроля
родная усмешка прощаний хватает родное
высокий этаж в колесе – намотайте же падлы
любви не поделим а петли подымем парадным
и солнце для верности припорошим тополями
на том и отдышимся свете который ломали
где сварки дугой автогеновы очи смежили
по собственным трупам плывут поезда окружные
Плывут поезда по карманам крапивам окопам
На сердце душа не надейся в разделе глубоком
Суставная башня блинами указов кривится
Нефть льется в Персидский – зарница – зегзица –
вот мщенье – как помнишь связав подпалила
княгиня хвосты голубям – и тебе половина
и краска плывет воздавая приему и лому
во зло выжигателю моря не выжить мне злому
Зарницу в руке удержать а не руку длиннее
Под голодом плазма до вечных мерзлот лубенеет
Бетон беззаветный смолола обдирная кожа
Ты выход пинал и прозрел и продлил уничтожа
а пепел от выхода ту же мембрану грудную
скребёт с двух сторон и разбеги концов я раздую
Натянута ленточкой бездна из влажного слова
но проще обсохнуть А может и проще простого
февраль 1991 –
2 января 2013
Старт явно от Арабова («Покуда Москвы полуримский стоит Капитолий…») и в системе образов – от
Ерёменко («Корабельные сосны привинчены снизу болтами…»). Но вот куда поэтика
сознательного ускользания от предшественников приводит в итоге? Рискну
предположить: к Виталию Кальпиди. Вернее – в сторону Кальпиди. Это абсолютно независимые пути двух поэтов, две
непараллельные и непрямые, но близко идущие линии. Впрочем, сблизились пути эти
недавно, и с очень большой вероятностью вот-вот разойдутся.
Вообще, поэтика преломления, ускользания,
применяемая Самарцевым, крайне интересна. Ибо, повторю: объектами, от коих
надлежит ускользнуть, становятся поэты крайне интересные. Опасность, в
сущности, одна, но серьёзная – узнаем ли мы подлинного Самарцева? Расположенного инсоотносительно
коллег-соперников, говорящих то, что важно сказать именно ему?
К счастью, мы его уже знаем. Многие и лучшие
стихи сборника напоминают не борьбу с предшественниками и не уход от этой
борьбы, а такую игру в мяч, где на другой стороне сетки, ну, скажем, Пастернак.
Хорошая такая игра, преодолевающая время:
Мы
ничего не знали ничего
о будущем – оно себя не знало
финал двоится он же и начало
рассветно серо и черно
…Скамейка шаткий стол для домино
Черёмушки – а тихо как в ауле
и это всё мной станет заодно
мной
будто нам же нас вернули
Вот это вот мерцающее возвращение нам-в-мире нас-подлинных
очень дорогого стоит. Подчеркну: возвращение это в рамках поэтики Самарцева
возможно именно через соприсутствие мира. И не только для лирического героя, а
и для тех (или той), к кому стихи, собственно, и обращены. Получается, что,
казалось бы, герметичная поэтика, восходящая к иным герметичным поэтикам,
оказывается весьма открытой. Так редко кто сейчас говорит. А станет ли подобный
тип высказывания ещё более внятным, доминирующим у автора – ну, время покажет:
Облака
тягучие над Вяткой
пёрышки – приветом от фламинго
Ты забыла – можно быть наглядной
возвращаясь ко всему что мимо
Можно – стойкий фокус перевёрнут
и земля небесного разлива
гасит удивленье удивлённых
жжётся обоюдно терпеливо
Итак, два совершенно разных автора. Дело, конечно, не в физическом их возрасте: из каких-то относительно давних времён они будут как раз представителями одного поколения. Поэтики, казалось бы, противоположные – упомянутые выше отсылки к предшественникам не в счёт: методы-то обращения с этими самыми предшественниками разнятся кардинально, да и у кого нет этих отсылок? Тогда что общего между двумя рецензируемыми книгами? Ответ будет довольно тривиальным: внятные направления развития. Пусть резко различные, но очевидные. То есть авторы, добившиеся определённой известности, авторы, давно покинувшие категорию молодых литераторов, продолжают целенаправленное движение.
И этот момент представляется очень важным. Хотя бы в силу своей нынешней всеобщности. В ситуации, когда главным читателем поэта становится другой поэт, то есть человек по определению ревнивый и пристрастный к чужому творчеству, автор попадает в сказку об Алисе, где, чтоб оставаться на месте, надо бежать изо всех сил, а чтобы двигаться вперёд, надо бежать вдвое быстрее. Парадокс, но такое положение дел может оказаться очень продуктивным. Некачественный читатель, читатель-потребитель переключил своё внимание на авторов иных кругов: из сообществ Вконтакте, из новоэстрадно-телевизионной компании, из многолетних завсегдатаев Стихиры… Таким образом, человек, пришедший в поэзию и в поэзии принятый, обречён работе и развитию. И вот здесь перед литераторами, вошедшими в некоторый возраст, открываются интересные возможности. Не зря ведь говорят: «Марафон начинается после тридцатого километра». Там видно, кто есть кто и на какую дистанцию рассчитан. Не получится уже изображать из себя непризнанного гения, но и на мэтров в наши дни особого спросу нет. Но это ж хорошо. И для авторов, и, ну да: для самой поэзии.