Повесть
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2015
Александр Титов родился в 1950 году в селе Красное Липецкой области. Окончил Московский полиграфический институт, Высшие литературные курсы. Автор семи сборников рассказов и повестей, выходивших в разные годы в Воронеже и Липецке. Публиковался в журналах «Подъем», «Аврора», «Лепта», «Север», «Новый мир», «Зарубежные записки», «Новый берег», в сетевом журнале «Топос». С 1990-х годов постоянный автор журнала «Волга». Живет в селе Красное, работает корреспондентом районной газеты.
Микрорайон
Тощий старик дореволюционного происхождения бредет, опираясь на ореховую палочку, такую же высохшую, как и он сам, среди бетонных многоэтажных домов. Ему трудно поднять голову, чтобы в полной мере оценить высоту этих зданий. Ему кажется, что он, житель отдаленного села, очутился не в областном центре, а на другой планете.
На нем полувоенная одежда «сталинца» тридцатых годов. На голове матерчатая фуражка с высоким выцветшим верхом в дырочках от моли. На тощих плечах выгоревшая гимнастерка с квадратными заплатами на локтях. Обут он в хромовые пыльные сапоги, подошвы которых прикручены для прочности медной проволокой.
Зовут старика Пал Иваныч. В областной город он приехал без всякого идеологического плана: захотелось выпить бокал свежего пива. Накладные карманы на гимнастерочной груди пузырятся от бумажных денег – вчера получил долгожданную пенсию. А сегодня утром сел в автобус и прибыл в областной центр – Металлоград.
Пал Иванычу никак не удается обогнуть длинный дом, который местные жители называют «китайской стеной». Старик не может взять в толк: куда девались прежние привокзальные здания вместе с пивбаром? Он еще не знает, что автостанцию перевели сюда, в новый микрорайон.
Пыхтит на ходу, ругается себе под нос: почему, собственно, «пивбар», а не «пивная»? Вопрос принципиальный. Пал Иваныч еще в доперестроечный период пытался вынести его на уровень обкома: вредное влияние Запада пробивается к нам через подобные словечки.
До революции Металлоград назывался Дубровском. Пал Иваныч еще в незапамятные времена предлагал переименовать Дубровск в Советск, однако процесс переименования пошел по другому пути, и город стал Металлоградом – на страх врагам России!
Старик пробует рассмотреть повнимательнее четырнадцатиэтажный дом, но взгляд выцветших глаз достигает лишь седьмого этажа. Фуражка с мягким стуком падает на асфальт, спружинивает в сторону, словно чужая голова. Перед глазами плывут розовые пятна – чуть шею не свернул. Вдалеке Пал Иваныч видит бирюзовое небо над полями, одинаковыми во все времена его жизни.
Нынешний Металлоград Пал Иваныча слегка тревожит: чересчур европейским блеском вздумал воссиять. Слепят глаза стены, освещенные ярким утренним солнцем. А ведь когда-то на этом месте колосилась рожь, здесь Пал Иваныч во главе отряда скакал по проселочной дороге по направлению к Дубровску, чтобы выбить из него белых.
Пал Иваныч любит пиво. В этом напитке нет ни грамма буржуазности, нет водочной мёртвости опьянения… Когда Пал Иваныч сидел в лагере в качестве «врага народа», пиво иногда снилось ему золотопенным исчезающим образом.
Металлоградцы еще до перестройки закупили прекрасное пивное оборудование у чехов. Потом вдруг началась борьба за трезвость, часть оборудования была уничтожена, и знаменитое металлоградское пиво пересохло в тонкий ручеек.
Пал Иваныч останавливается возле темного квадрата подъезда, из которого доносится отчетливый запах мочи. Приставляет ко лбу изуродованный в пытках указательный палец: почему же социализм не получил дальнейшего развития? Почему мы на каждом шагу портим его антиобщественными выходками?..
Прохожие обходят старик стороной, некоторые с удивлением смотрят на старого чудака.
Вышел к оврагу – здесь город кончался. Овраг был знаменитым, краеведы им гордились как единственной достопримечательностью. Был, правда, еще источник минеральной воды, открытый Петром Великим, и железный рудник, но к минералке и железу не было такого внимания, как к оврагу, который то захламляли, то застраивали самым неподобающим образом. За овраг местная интеллигенция боролась на протяжении многих десятилетий, в то время как с минеральной водой и с производством стали было все в порядке. После перестройки пейзаж с оврагом попал на различные этикетки, в рекламные проспекты.
Пал Иваныч грозит пальцем всем встречным старухам. В каждой из них он видит предательницу комсомольского дела. Им бы только супчик молочный для внуков варить – других идей они не признают.
Бабульки, в свою очередь, с ненавистью поглядывают на него – бандит какой-то, нарядившийся старым большевиком!
Женщинам нельзя доверять на хранение знамя, они его непременно потеряют. Две комсомолки восемнадцатого года, теперь уже глубокие старухи, если не померли, подорвали авторитет Дубровского губкомола, секретарем которого Пал Иваныч в то время являлся. Он помнит имена этих оппортунисток: Даша и Глаша. Они взяли знамя, чтобы спрятать его накануне взятия города белыми. Красные отступали. А когда Пал Иваныч освободил город, Глаши и Даши уже не было – обе успели выйти замуж и куда-то уехали. Такое иногда случается с самыми идейными женщинами.
Прошли годы. Полуистлевшее знамя обнаружилось на чердаке бывшей ремесленной управы. Девушки, как выяснилось, вовсе и не прятали знамя, отдали на сохранение сторожу Ермилычу, а тот отнес его на чердак, где в ящике у него лежали знамена всех властей, перебывавших в городе за годы гражданской войны.
За околицей старик видит поле, по которому едет трактор, тащит плуг, оставляя полосу черной земли. Когда-то здесь были разбросаны деревеньки, в которых еще до реформы Александра II «капиталистые» мужики, оставаясь крепостными, сами покупали себе крепостных. Новая алчность организовывала новую барщину, новые оброк и рекрутчину. Новые тогдашние господа стриглись в кружок и драли своего брата-мужика кнутом. Это после уже появились народовольцы и бомбисты, мечтающие платить за работу трудоднями.
Постояв на краю знаменитого оврага, Пал Иваныч поворачивает назад. Над оврагом будто бы накренился красивый четырнадцатиэтажный дом. По вечерам из низины поднимаются тучи комаров и кусают жителей всего микрорайона.
В горле Пал Иваныча сухо от недоступности пива. Он не догадывается, что пиво можно купить в «нэпманском» киоске.
Меж высоких домов ветер свистит, как в аэродинамической трубе. Иногда воздушный поток достигает такой силы, что отодвигает Пал Иваныча назад, словно фигуру на шахматной доске. Старик взмахивает ореховой палочкой, она звенит в потоках воздуха. Полы гимнастерки, подпоясанной ремешком, вздуваются, как перья у грача. В просветы домов видны пашня и трактор. Пал Иваныч оборачивается, смотрит: смысл старой России уничтожен, а земля все равно пашется. Грачи летают над пашней стаей, клюют червяков. Стены домов и магазинов облеплены листовками и предвыборными прокламациями. «Меньшевики, небось, ведут свою пропаганду…» – заранее серчает на кандидатов Пал Иваныч. – Откуда город взялся? – допытывается он у прохожих. Те шарахаются от него, как от ненормального. Русский барин от природы ленив, он не мог создать такую выдающуюся промышленность!..
Шаркая по асфальту разнообразной обувью, ковыляют навстречу старухи с лицами, зелеными от макарон. Это бывшие предательницы – все сплошь Глаши и Даши. Иконы развесили по бетонным углам типовых кухонь. Армию старух не победить – Пал Иваныч вынужден признать данный исторический факт. Русские матери, подарившие России дармовых солдат и дешевых рабочих. Металлоград заканчивает роль человека в истории – дальше не будет ничего, кроме сплошного материализма. Общество подходит к своему завершению, и личность в этом городе невозможна. Да и чего стоит та личность, в горле у которой пересохло. И пива поблизости не видать…
Отвесные дома-скалы. Социализм? Пожалуй, чересчур, это скорее Америку напоминает. Порывы ветра доносят запах городской гари. С ближних дач веет укропом. Диалектика запахов. Ветер летит с такой силой, что забивает дыхание, сердцу нечем работать. Пал Иваныч ложится грудью на встречный поток, взмахивает палкой и не падает. Шуршат по асфальту бумаги, обрывки картонных упаковок.
На дальних холмах другие микрорайоны, словно пчелиные соты, сверкающие под солнцем стальным блеском. По широкому окраинному проспекту с ревом мчат автомобили, дзенькают трамваи.
Сердце социализма изношено, требует ремонта, как мотор старого грузовика. Ревя и коптя, автомобиль социализма на полном ходу въехал в новую незнакомую жизнь. Страшны провинциальные, нарочито огромные проспекты Металлограда. В этом размахе еще острее ощущается умирание уютных прежних времен.
Пал Иваныч все подмечает и упорно движется вперед против ветра. Недаром в деревне его прозвали дядя Паша Социализм.
«Партия погибла потому, что ей взбрело в голову отнять у пролетариата спиртные напитки, в том числе и пиво. Партия придумала “сухой закон” ради повышения собственного авторитета и пошла в данном вопросе по пути американских капиталистов. Америка проиграла битву с алкогольной мафией, Россия тоже стала жертвой авантюризма…» Ветеран размышляет о том, какие мероприятия надо провести в масштабах страны, чтобы не допустить в дальнейшем проникновения глупых идей в высшие слои руководства.
По широким тротуарам бродят шайки одичавших подростков, которых социализм не успел довоспитать. Жаргон вперемешку с матом и английскими словечками, взятыми с реклам. Они и в подъездах реже стали рисовать матерные выражения, зато крупно – американские заклинательные знаки.
Ветер взметнул вихрь пыли, и Пал Иваныч вновь ощутил неуют и отчужденность микрорайона. То жаркий, то холодный, пронизанный ветрами город. История развития русской души кончилась – отныне нам суждено строить только машины. У мира и у человека нет цели! Пал Иваныч горюет, что остарел – теперь ему никто не доверит винтовку для участия в гражданской войне. Скоро подрастут волчата, вскормленные «Сникерсами», и сметут остатки общественного строя. Уже сейчас люди перестают интересоваться друг другом как общественными личностями и потенциальными строителями коммунизма.
Над мусорными контейнерами каркают вороны, ворошат их лапами, махают крыльями, пускают мусор по ветру, Пал Иваныч грозит им палкой: я еще научу вас кудахтать, анархистки растрёпанные!
Люси
После гражданской, в начале двадцатых, Пал Иваныч залечивал раны в здешней знаменитой грязелечебнице. Минеральную воду он и тогда терпеть не мог, пил ее из одного только уважения к доктору Бергсону, у которого была дочь по имени Люси.
Старый Дубровск был в ту пору совсем другим. Лишь в центре города стояло несколько двухэтажных зданий, дальше – обыкновенные домики купцов, мещан, обывателей. Половина крыта соломой. В палисадниках неизменная сирень, на лугах паслись коровы, овцы, другая скотина. Даже в центре города было слышно утреннее и полуденное пение петухов, почти в каждом дворе кудахтали куры, хрюкали свиньи. В начале братоубийственной войны вся эта живность была съедена с поразительной быстротой.
Доктор Бергсон, несмотря на свое интеллигентское происхождение, приветствовал наступление новой тогдашней жизни. У него была мечта: построить за счет социализма лечебные корпуса, мостики, беседки, фонтаны. Он хотел превратить Дубровск в черноземную Венецию.
В тридцать восьмом году Пал Иваныч случайно встретил Бергсона на одном из пересыльных пунктов – доктор был избит, харкал кровью, однако не терял надежды на амнистию и просил Пал Иваныча, также осужденного, походатайствовать за него.
Доктор сгинул в холодных краях, а Пал Иваныч выжил, не потеряв интереса к пиву и другим напиткам, стимулирующим умственную деятельность.
Люси вышла замуж за преподавателя истории и живет где-то в Ленинграде, сделавшимся Петербургом. Теперь, небось, померла.
Старик, прищурив глаза, читает огромную надпись на рекламном щите: «Молодежь выбирает Пепси!» Кто такая Пепси? Куда ее выбирают? И Люси, и Пепси – женщины. А женщин нельзя выдвигать в общественные и партийные органы, от них один вред, считает старик.
В те годы выздоравливающий комиссар вечерами гулял с Люси в сосновом бору, прилегающем к минеральным источникам, дышал целебным запахом вековых деревьев. На фоне заката сверкали черно-смоляные волосы девушки. Пал Иваныч смотрел на эти волосы, и ему казалось, что он все равно умрет от ран. Но Люси подводила его к фонтанчикам и заставляла пить минеральную, пахнущую серой воду. Пал Иваныч с трудом сгибал над фонтанчиком раненую спину и, мыча от боли, хватал ртом прохладную вонючую струйку, морщился, чувствуя во рту вкус подземельных ручьев. От воды в желудке становилось мягко и прохладно. Пал Иваныч начинал верить, что скоро поправится.
Они спорили. У выздоравливающего большевика не было сомнения в том, что идею потребления следует выбросить за ненадобностью.
Люси возражала, смеялась над наивным юношей. Когда Пал Иваныч начинал сердиться, она успокаивала его: тебе нельзя волноваться!
Он разговаривал с Люси как с межпланетной женщиной. Она разрешала называть себя Богиней революции, весело улыбалась: «Пейте минеральную воду!»
Пал Иваныч снова склонялся над фонтанчиком. От воды мозги его становились прохладными, и, глядя по сторонам, Пал Иваныч вновь видел прежний полубуржуазный мир. Его, красного командира, старательно лечили, кормили пшенной кашей с молоком, а в черноземных губерниях бушевал невиданный голод.
Люси – нежный остаток прежней жизни. Он боялся даже себе признаться в том, что любит Люси больше ушедшей революции, гремящей остаточными выстрелами в усмирённых тамбовских лесах. От переполнявших его разноречивых чувств едва не застрелился из именного браунинга. Гладил черное воронёное тело пистолета, словно волосы любимой девушки.
– Милая моя буржуазка! Дорогая моя мещаночка! – Старик, тюкая по асфальту палочкой, выбредает к трамвайной остановке. Не жалеет о том, что был когда-то влюблен в представительницу среднего класса. Девушек, подобных Люси, много во все времена. Из них получаются рассудительные прижимистые старухи.
Спрашивает прохожих, как проехать в центр города, где до сих пор сохранилось здание с колоннами – бывшая городская дума, где в семнадцатом был устроен банкет в честь отречения от царствования Николая II.
Пал Иваныч был в ту пору рядовым Кексгольмского полка и стоял на карауле у входа в здание. Он не понимал, отчего так радуются местные буржуи – ведь им тоже подписан смертный приговор!
Люси была глуповата, но любовь всегда выше глупости. Пал Иваныч робел, не умея объяснить свои чувства материалистическим способом. Ему жаль доктора Бергсона, не сумевшего ускользнуть от общественных потрясений по своей нейтральной медицинской тропинке.
Скорей в центр! Там проходила революционная молодость Пал Иваныча. Там он клеил на стенах первые листовки и прокламации, призывавшие бить дворян и буржуев, разоружал городскую полицию. Участвовал в символических похоронах старого режима – солдаты и рабочие несли на плечах гроб, выкрашенный черной краской, с белой надписью: «Великое проклятье дому Романовых».
– Кто смеется сейчас надо мною? – Пал Иваныч останавливается, гневно озирается по сторонам. Прохожие потоком обтекают его. В зеркальной витрине отражаются их смутные фигуры. – Надо мной, господа-товарищи, нельзя смеяться. Я – Пал Иваныч! Я – опять в Металлограде!.. Знайте – где появляется женщина, там революция закономерно угасает…
Поправляет на лысой голове мятую дырявую фуражку, пытаясь соединить революцию и Люси в одно диалектическое целое. Весь капитализм строится на женщине, на ее интересах, привычках к роскоши. Ей требуются одежда, украшения, вкусная еда, книги про любовь в ярких обложках. Наивность и романтичность глухого российского уголка. Мерцает зеркалами обман-жизнь.
Старик натыкается на книжный лоток возле трамвайной остановки. Потускневшие глаза с гневом смотрят на разноцветные обложки романов, сочиненных американскими писательницами с целью развлечения пошлых мещанских масс.
– Почем отрава для трудящихся? – спрашивает он у продавца.
– Трудящимся читать некогда… – ворчит молодой продавец, машет пухлой ладонью, – дескать, шел бы ты, старик, своей дорогой.
«Книги надо все сплошь запретить! – думает ветеран. – Даже самая идейная книга вынуждена иной раз говорить частичку правды».
В букинистическом уголке находит пожелтевшую брошюру. Это его книга, изданная в Дубровске в двадцать первом году на пожелтевшей газетной бумаге. Называется она «Божество революции». Название это не хотели пропускать, предлагали другое, звучавшее не «по-поповски», но материально – «Смысл революции». Пал Иваныч настоял на своем.
Открывает книжку наугад, читает:
«Суть партии в том, что она не связана никакими законами. Она расширяет свою деятельность до предела божественного. Партия таким образом партия, что она полностью овладевает психикой человека».
Старик кладет книгу на место, вздыхает. Какие-то ужасные, размалеванные обложки детских сказок. Звенит, приближается трамвай. Люди на остановке с удивлением поглядывают на старика: таких теперь разве что в старом фильме про коллективизацию можно увидеть. Он снова думает о Люси. Черные сверкающие волосы, от которых нет спасения. Девушка-древность. Поцелуй смоляной отживевшей мумии. Девушка-история. Зачем она была нужна двадцатому веку, эта самая неотразимая Люси?
Во времена нэпа во всех киосках продавалась пудра под названием «Кати». Страна, опомнившаяся после гражданской войны, начинала блажить и присюсюкивать. Раненый красный командир с отвращением наблюдал за бурным возрождением мещанства. Люси – хищный цветок с тонким слоем пудры «Кати» на щеках.
Пал Иваныч лечился не только минеральной водой, но и подогретой грязью. А как может вылечиться грязью человек, который жил и воевал в грязи?
Пока лечился, окрпроверком автоматически вычистил его из рядов партии. Пришлось с костылем ходить по кабинетам и восстанавливать свою личность в списках. Восстановили, пожали руку в неторжественной кабинетной обстановке. Дескать, бывают и у нас отдельные ошибки… А в шестьдесят первом году в молодежном парке областного центра был установлен бронзовый бюст Пал Иваныча, реабилитрованного большевика, среди прочих бронзовых бюстов, украденных в начале перестройки так называемыми «металлистами»…
Всё, однако, повторяется на белом свете, снова вокруг тьма нэпманских киосков, пудра «Кати», только теперь, наверное, уже под другим названием… Неужели так тесен круг человеческих стремлений? Враги прокляты, враги живут! Чистый, умытый давней кровью, современный блочный Металлоград.
Люси покупала для выздоравливающего комиссара сливочное масло на так называемом «кулацком» рынке. Дрожащей рукой, с внутренним противоречивым трепетом брал Пал Иваныч белую булку, намазанную толстым неэкономным слоем масла. Жирным питательным смыслом, невозможной белизной сиял бутерброд, напоминая о крестьянском неизученном мире. За окном, среди цветов и сирени, поднимались широколистные старорежимные лопухи. Пал Иваныч вкусывался в бутерброд молодыми зубами, судорожно жевал. Иногда челюсти его словно бы сковывались идеологическим стыдом. Слюна кислотно и мучительно кипела вокруг каменеющего языка. «Социалистического» масла в ту пору еще не было, зато «кулацкое» потайными шпионскими комочками проникало в его желудок, змеисто таяло, распускаясь в питательный смысл выздоровления.
…Уходит конкретный образ Люси. Зато блеск черных волос остается и заменяет все.
Когда Пал Иваныча выписали из санатория, Люси проводила его до железнодорожной станции. И ушла, не дождавшись отправления поезда.
В тот же миг Пал Иваныча пронзила обида, тут же растворившаяся в прохладном августовском воздухе. Слышно было, как впереди состава чухает прицепляемый паровоз и ругаются возле станции подвыпившие извозчики.
Странная, отрицающая любовь еще сильнее вспыхнула в исхудавшей груди Пал Иваныча. Он с пониманием воспринял этот преждевременный и торопливый уход Люси.
Стоя возле деревянных ступенек вагона на затоптанной, пахнущей мазутом земле, он неожиданно горько заплакал.
– Проклятая!.. Проклятая буржуазка! – дышал молодой комиссар тогдашними потерянными слезами.
Проводник, держась за перила и наполовину свесившись, с удивлением наблюдал за ним из тамбура вагона.
Черные волосы, угольный пласт времен, невозможность повторного прикосновения к ним… Разве ради этой разлуки выиграл он гражданскую войну, был ранен, пытаем, четырежды выводим к стенке? Неужели он выжил для того, чтобы испытать эту невозможную разлуку?
Он сердито взглянул на проводника – тот отшатнулся, – затем поправил командирскую портупею, наган в кобуре. Вытер слезы. Похмелье революции кончилось, начиналась обыкновенная жизнь. В кармане гимнастерки лежало предписание – Пал Иваныча направляли руководить одной из тогдашних строек. Рождался новый могучий процесс, но в глубине души Пал Иваныч чувствовал: необязательно было платить за всё это такой большой кровью.
Трамвай
Павильон остановки облеплен рекламами, разными объявлениями, написанными на клочках бумаги.
«Марсианская душа современности», – думает о смысле рекламы Пал Иваныч.
Трамвай остановился, зашипели открывающиеся дверцы. Вот уже двадцать лет не ездил старик на трамвае. Тот, на котором ехал в последний раз, слетел с горы и разбился. Были жертвы. Этот, наверное, тоже помчится со скоростью ветра, но жертв не будет. Судьба! От нее не уйдешь.
Пал Иваныч подходит к дверям. Палочка острым концом вжикает об асфальт. Маленькая толпа у дверей располагает к размышлениям о сущности рабства. Крепостное право воспринимается Пал Иванычем как нудная ломота в костях. Встал на первую ступеньку – палочка тенькнула о металл. Входит в салон с ощущением приближающегося несчастья. Его деликатно подталкивают сзади: шевелись, дедок!..
Старик оборачивается, ругается в «оппортуниста-бога-мать». Голос задыхательно пищит из тесного гимнастерочного воротника.
– Приказываю всем данный трамвай покинуть! – командует он. Его не слышат даже ближние.
– Почему выходить? – Толстый мальчик лет двенадцати встает с сиденья, уступает старику место. Мальчик беспрестанно жует жвачку. – Вам надо, вы и выходите…
– У меня чутье на нехорошие события. Но я никуда не выйду. Я всегда вместе с народом… Что ты жуешь?
– Жвачку.
– Выплюнь счас же…
– Ты что, дед? за нее деньги плачены. От нее польза.
– Какая же?
– Прежде всего умственная. Американцы не добились бы такого огромного успеха в бизнесе, если бы не жевали постоянно жвачку.
Пал Иваныч устало плюхается на освободившееся место. Он довольно смотрит на упитанного мальчика. Этот юный буржуйчик, потребитель жвачки, однако, уважение к старшим имеет.
– Долой жвачку! Долой пудру «Кати!» – восклицает старик. – Долой идеальную мещанку Люси!.. О, Люси, разруха моего сердца!..
Пассажиры смеются, не понимая смысла его слов: какая-то Люси, какая-то Кати!..
Мальчик все также монотонно жует, выдувая время от времени белесые пузыри. Круглые щеки розово напрягаются.
– Выплюнь счас же! – ругается на него Пал Иваныч.
Мальчик в недоумении, темп жевания замедляется. Трамвай с шумом катит с вершины горы. Внизу, в городской долине, словно кубики сахара, сверкают коробки многоэтажных домов.
– Не родит ваш Металлоград нового Христа! – бормочет старик. – Он вам, кстати, и не нужен. Был бы нужен, позвали бы, как позвали в семнадцатом меня… И еще вопросик: почему неправильный по сути «сухой закон» претворялся в жизнь в Металлограде с особой свирепостью? Почему были людские жертвы в очередях?..
От мыслительного процесса Пал Иваныча отвлекает шум в трамвайном салоне. Люди, стоящие в проходе, словно бы оцепенели в общем крике испуга. Воздух за стеклами потемнел, загудел, как в тоннеле.
– Россия, милая, куда бежишь, торопишься? – восклицает Пал Иваныч, вытягивая темную ладонь. Он заранее знал, что у трамвая откажут тормоза на спуске. Но он не мог не сесть в данный трамвай, иначе поперек судьбы получается. Нельзя отставать от стихийного мучения народа. – Товарищи, успокойтесь. Судьба снова негодует на нас. Долой паразитку судьбу!
Он смахивает со щеки быструю стариковскую слезу.
Кричат: откройте двери!
Сквозь массовый вопль прорывается болезненная надежда.
Двери негромко пищат, лязгают, словно живые, распахиваются, приглашая к неведомым страданиям. Металлоградские холмы не любят шуток. С таких любой транспорт полетит вверх тормашками.
Трамвай беспрерывно звонит, распугивая встречный транспорт и прохожих. В распахнутую дверь повеяло влагой с политых цветочных газонов. Город принял диагональное положение – цветные ниточки узоров, уносящихся в прошлое.
Из задней двери, словно тряпичная кукла, выпала никому не ведомая старушка. Брякнулась об асфальт, взмахнув намертво зажатым в кулаке целлофановым пакетом. На пакете какие-то нерусские буквы и лицо красивой брюнетки.
«Может, это Люси упала? – думает Пал Иваныч. – Она никогда не имела отношения к ходу истории, пора ей отпасть от мирового процесса перерождения смыслов…»
Гудят раскрутившиеся чугунные, колеса, пытаясь превзойти собственный рев.
– Эх! – Какой-то смельчак выпрыгнул на ходу из трамвая. Плюхнулся об асфальт, как о поверхность серой воды, лежит.
Крики в салоне на миг прекратились – лица наблюдали, как разбившийся парень пытается встать, ползет на четвереньках к цветочной клумбе. Видя такое дело, спрыгнули еще несколько человек с разной степенью удачливости.
Пал Иваныч встает, кричит:
– Люди, не прыгайте! Трамвай не разобьётся. Я чую. У меня ревчутьё на судьбу масс. Спастись индивидуально нельзя – про это вам любой поп скажет!
Отчаянно дребезжит звонок, заглушая голос старика, сыплются из-под контактного провода искры. Кричащие лица в коллективном гробу. Пал Иваныч пытается отдавать приказы о необходимой в данном случае бездеятельности масс.
Мальчик с невозмутимым видом жует свою жвачку, с любопытством вертит головой по сторонам.
Трамвай чиркнул боком о кузов самосвала – полыхнули вдоль салона снопы искр. Пал Иваныч почуял запах сгоревшего металла. Несколько человек забились под сиденья, скулят, раздражая Пал Иваныча неверием в его пророческие способности.
Трамвай счастливо проскочил мимо растерявшегося бензовоза и благополучно скатился с горы, мчась с прежней скоростью, но уже замедляя ход.
Ветеран снял с головы фуражку и принялся лупцевать ею по стеклу, о которое жундела и билась надоевшая жирная муха с зеленым городским брюшком. Муха пыталась подняться, но после очередного удара серым комочком свалилась на гудящий резиновый пол, найдя место успокоения между стаканчиком из-под мороженого и яблочным огрызком. Минута, другая, третья…
Трамвай остановился. В кабине сидел бледный, как смерть, вагоновожатый. Правая щека его подергивалась, раза два он моргнул.
Пал Иваныч одобрил характер этого человека. Настоящий металлоградец!
Звонок трамвая продолжал оглушительно дребезжать, но вскоре и он затих. Люди молча и торопливо покидали салон едва не погубившего их трамвая. Посторонний наблюдатель ни за что бы не догадался, что из салона выбираются пассажиры, находящиеся в тяжелом потрясении.
Предпоследним вышел на улицу мальчик, продолжающий невозмутимо жевать резинку. Он остановился напротив трамвая и разглядывал его с каким-то равнодушным вниманием.
Пал Иваныч выходил последним.
– Выплюнь жвачку! – пригрозил он мальчику длинным, сломанным в пытках указательных пальцем. – Не поддавайся иноземному образу жизни!.. Ты куда идешь? В ревком?
– Ни в какой ни в ревком – тут видеосалон с играми. Если бы мне побольше бабок, я бы тут целыми днями играл.
– Всех бабок мы расстреляем. От них один вред для истории… А тебя, мальчик, я назначаю курьером ревкома.
– Ладно… – мальчик почесал в затылке. – Сколько бабок положишь?
– Уложу всех бабок очередью из «максима». За то, что знамена теряют… У нас в ревкоме все на энтузиазме держится. В твоем возрасте я уже агитировал солдат повернуть штыки против Вильгельма.
– На такие дела я не пойду. Ты, дед, разве не знаешь, что «Вильгельм» – самый крутой авторитет в нашем районе?
– Это все дутые империалистические авторитеты!
– Да ну тебя, дед. Я думал, ты из крутых стариков, а ты на «Вильгельма» наезжаешь, и насчет бабок жмёшься… – мальчик презрительно машет рукой и уходит, продолжая старательно жевать. Толстенький, ухоженный. А Павлик в двенадцать лет был оборванным худым пацаном, постоянно скребущим лохматую голову.
На вершине холма ревели сиренами «скорые», подбирая выпрыгнувших на ходу трамвая людей.
– Зачем же вы, недоверчивые товарищи, прыгали с паровоза истории? – упрекал их Пал Иваныч. – Почему не поверили честному слову старого вождя?
«Октябрь»
Постукивая палочкой по тротуару, Пал Иваныч приближается к массивному зданию розового цвета. Контур здания и колонны кажутся ему знакомыми.
– Что за дом? – спросил он у прохожего, указывая палкой на здание.
– Кинотеатр «Октябрь».
Пал Иваныч вспомнил: смотрел здесь когда-то фильм «Бродяга». А в тридцать седьмом бывшего комиссара расстреливали за стенами этого здания по приговору «тройки». Вывели на берег речушки Дубровки, прицелились, но в последний момент приказ был отменен. Теперь Дубровка обмелела, зато украсилась бетонными берегами.
Старик с содроганием смотрит на знакомые до боли зарешеченные окошки подвала. До сих пор эти фигурные решетки снятся ему во сне. Какое обилие подвалов под серебристым, вознесшимся к небу Металлоградом двадцать первого века!
Народ в историческом смысле – злая масса. Духом нищие, зато нарядные, в заграничной «контрабандной» одежде. Люси тоже носила контрабандные чулки.
Удивительная завоеванная жизнь. Но встречные люди не замечают Пал Иваныча. Лишь некоторые потомки здешних крестьян с улыбкой посматривают на его странный наряд.
А был бы Металлоград без гражданской войны и без пролитой крови точно таким же Металлоградом? Наверное. Жизнь сама собой стекает в отведенные ей берега. Даешь пирожки и бублики с маком! Враги народа запретили посыпать бублики маком, опасаясь, что массы привыкнут к наркотикам. Лучше бы, идолы, следили за качеством водки…
К трамваю, остановившемуся на низком месте в городской лощине, спешат строгие люди с папками – комиссия! Привычное словечко звучит и реет, словно знамя, над площадью.
Вагоновожатый сидит на месте. Все еще бледный. Закурил. Затягивается дымом так медленно, словно прикладывается не к мундштуку сигареты, но к новой своей судьбе. В прежние времена нашли бы кого расстрелять за данное происшествие.
Мальчик со жвачкой остановился возле двери видеосалона и, приложив ладонь козырьком к глазам, смотрит на комиссию. Челюсти его размеренно двигаются. Пухлый подбородок – как тесто в маленькой кастрюльке. Экий любопытный потомок деревенских новоселов, строивших домны и цеха!
Старику хочется бубликов с маком, когда еще горячие. Были такие в царско-купеческие времена, которые он навсегда разгромил. Слюна во рту оппортунистически жжется. Старый, разбитый в битвах и мучениях организм, мечтающий о бубликах и свежем пиве.
Приказывает выплевывать жвачку всем встречным подросткам, но те лишь смеются, показывают на старого чудака пальцем.
– Дети, выньте изо рта жвачку, и вы почувствуете себя свободными… Иначе история сама сжует вас!
Площадь
Собор на площади и здание бывшего обкома стоят напротив друг друга и окрашены в желтый одинаковый цвет. Шкандыбая по асфальту палочкой, старик подходит к огромному памятнику Ленину, смотрит вверх, в близкое лицо вождя и друга, с которым пил однажды чай из красивых подстаканников.
– Ты – абсолютный вождь, я – абсолютный крикун! – констатирует факт Пал Иваныч. – Недаром ты уличал меня в анархизме… Теперь ты стоишь на этом месте, вбитый в бронзу упрямец, а я хожу по Металлограду и ругаю оппортунистов. Помнишь, я писал тебе письма из Усмани, требовал, чтобы ты в срочном порядке отменил продразверстку. Ты мне ни разу не ответил, и лишь Тамбовское восстание тебя образумило. Продразверстку ты отменил, поплатившись за это авторитетом революции, защитницы бедных крестьян. Запомни: русский народ прощает вождям любые зверства, но не прощает «сухих законов».
С холма, от подножия памятника, открывается панорама мутного горизонта с крохотными заводиками. На самом деле это гиганты металлургии – Пал Иваныча много раз возили туда на экскурсии.
– Выплавите последний грамм стали и станете никому не нужными… – ворчит старик, глядя на серые бесконечные дымы. – Вы меня слышите, заводы? Я к вам обращаюсь. Буржуи вас ненавидят, потому что вы плавите сталь для штыков родины. Запад потушит эти домны – у них там и своих заводов хватает…
Пал Иваныч неуклюже поворачивается всем корпусом. Когда-то он предлагал взорвать этот собор – его не послушались, устроили в здании музей. Теперь вынуждены были отдать его обратно верующим, то есть вернуть здание в церковную собственность. На шпиле церкви вместо круглой атеистической антенны снова сияет позолотой крест. Вот уже тысячу лет, как крестили Русь, а распять все никак не удается.
– Почему, товарищ Ленин, ты смотришь вокруг с этакой странной улыбкой? – допытывается Пал Иваныч.
Памятник шевелит губами, отвечает. Но слов не разобрать, хотя Пал Иваныч старательно прислоняет к уху ладонь. – Что интересного в этих дымах для тебя, любившего во всем политическую ясность?
Побеседовав с вождем, старик выбредает на широкий травяной газон, ложится под куст, дремлет. Прохожие поглядывают, посмеиваются: мол, пьяный. Засыпая, Пал Иваныч думает о загадке мирового зла – о дьяволе. Никто не знает, откуда он взялся в открытой русской жизни. Вот и Металлоград вознесся над черноземными холмами, но что же нового, светлого открылось в сердцах народа?
С горечью прилегает морщинистая щека победителя к молодой траве. Пал Иваныч спит, надеясь увидеть во сне седого Бога, которого на самом деле фактически нет. Погибшая сопревшая мысль дает почву новому чувству.
Памятник перестал улыбаться, погрозил спящему железной рукой с зажатой в ней газетой. Металлическое лицо продолжало отсвечивать необъяснимой заботой.
Пал Иваныч видит во сне чудовище колоссальных размеров. Чересчур подвижное оптимистическое существо со слюнявым рылом. Беззубый жующий рот хватает прохожих, в основном детей, глотает одного за другим. Пожевав, выдувает розовый пузырь, который лопается с пушечным треском.
«Я тебя знаю! – кричит ей старик. – Ты – жвачка! Ты хочешь заставить нас замолчать. Не бывать, ведьма, по-твоему! Русская разговорная душа оставляет за собой живое слово… Ты можешь оболванить подрастающее поколение, но нацию целиком тебе не одолеть. Немые поколения не смогут сказать потомкам истину. Твое прокисшее нутро не проглотит все наши просторы. Долой нацию немых!»
Пал Иваныч, будучи материалистом, тем не менее полагает, что «жвачный» вопрос не самый главный. Через жвачку микробы стяжательства проникают в мозг человека, искривляя его в определенном направлении.
«Долой резиновые жвачные мозги!» – с этим криком Пал Иваныч просыпается, открывает глаза.
На колокольне звякнули электронные часы, установленные еще в прежние времена, когда в соборе размещался музей. Один стенд целиком посвящен жизни, деятельности выдающегося черноземного большевика, лично встречавшегося с Лениным.
Часы мигают остановленными зелеными цифирками, показывая день и час, когда храм был возвращен верующим.
«Если процесс обезбоживания двинулся после семнадцатого с такой скоростью, то почему он не дошел до конца? – вздыхает проснувшийся старик. – Товарищ Ленин недожал в вопросе с религией. Пахан должен пахать землю – такова диалектика христианства».
Через площадь бредет старуха с хозяйственной сумкой. Завидев Пал Иваныча, лежащего под кустом, подходит, внимательно разглядывает его, слушает различные выражения.
– Ты зачем, старый хрыч, ругаешь нашего товарища Ленина? Он молчит, тебя не трогает…
– Попробовал бы он меня тронуть… Брысь отсюда, эсерка чёртова!
Старуха ворчит, уходит. Грозит издалека бледным городским кулаком.
Неподалеку парк, где установлен бронзовый бюст Пал Иваныча. Несколько раз его возили туда с другими делегациями, и он возлагал цветы к подножию самого себя. Разогнувшись, подолгу смотрел в свое выпуклое неузнаваемое лицо, металлически отзванивающее, если стукнуть ногтем. Ему всегда казалось, что бронзовый лик подмигивает ему дьявольским способом.
Над яркой бывшеобкомовской площадью повисает определенный дух умолчания. Дух ропщет, но терпит. Народилась новая ослабленная эпоха, про которую Пал Иванычу и думать неохота.
Вон в том крыле старинного здания помещался губкомол, в том флигеле – девотдел, в другом крыле – ответственные работники губпродснабфронта. В здании со стрельчатыми окнами было высшее начальное училище, где Пал Иваныч в боевом порядке пытался овладеть высшей математикой, но так и не одолел логарифмов, и до сих пор не знает, что это такое. Он был так огорчен, что едва не застрелился от полного непонимания науки. Второй раз, после разлуки с Люси, ему хотелось пустить себе пулю в лоб.
Голова старика снова клонится вниз, лицом к траве, до полного затемнения дня. Тело готовится погрузиться в землю, как в чужую частную собственность. Вокруг Металлоград – последний вопль социализма, верхушка пирамиды, утонувшей в пучине времени.
«Если бы не я и не революция, здесь во дворах по-прежнему бы мычала скотина, а пьяные мужики ездили бы по улицам в телегах».
Почему же власть трудящихся не получилась в России?
«Где ты, старый дурак, видел такую власть?» – отвечает ему некто.
Пал Иваныч приподнимается на локтях – никого нет, старуха с авоськой давно ушла. Дымят заводские трубы, выдувая в воздух неба гениальный жар пролетариата. «Коммунизм – это воля к смерти, к мучительному строительству». К этому стремился Металлоград – необыкновенный крестьянский город, черноземная Америка, собравшаяся из окрестных деревушек.
Над площадью с тихим цивилизованным свистом проплывает истребитель, тихо покачивает крыльями, распугивая с крыш голубей. Старик смотрит вслед самолету с непонятным торжеством.
«Россия примерила коммунизм, и он затрещал по всем швам… – В голове Пал Иваныча жарко мерцают обрывки полузабытой теории. – Европейская одежда ей не впору, американская рвется на пестрые демократические лоскуты. Долой здравый смысл, если он вообще есть!»
В самолете страдающий металл, и зад у летающего аппарата черный, с огненной точкой. Самолет, качая сверкающими крыльями, завинчивается в сторону дач, делает зигзаг над зданием бывшего исполкомдуха – так назывался исполнительный комитет по делам духовности. Пал Иванычу было дано поручение – использовать массу верующих в целях революции. На эту тему проводились специальные закрытые дискуссии. Молодые попы соглашались сотрудничать с новой властью, старые упирались. В конце концов, исполкомдух был закрыт по приказу из Москвы – за неудачную попытку приспособления церкви к строительству социализма.
Общежитие
– Здорово, дед! – знакомый голос. Откуда-то справа и сбоку. – Чего пальцем в небо тычешь?
Пал Иваныч присматривается: кто это?
– Ты вроде бы знакомый товарищок! Пивка бы мне…
Невысокого роста человек над ним хлопочет, помогает встать. Бородка клинышком, лысая голова, обрамленная седоватыми волосами, нос сизый, будто в чернилах сполоснутый.
– Ты, Ильич, в корне не прав… – бормочет старик.
– Да не Ильич я никакой! – раздается веселый голос. – Я – Жора, писатель. Ты забыл меня, Пал Иваныч?
Старик смотрит и узнает Жору, с которым лет двадцать назад выпил два ящика водки в ходе работы над книгой из серии «Огненные революционеры». Редактор вычеркнул то место, где описывалось, как голодные лошади грызли кладбищенские кресты – эскадрон Пал Иваныча готовился к атаке.
Жора получил по тем временам хороший гонорар, собирался даже автомобиль купить, но обзавелся лишь бостоновым костюмом, который до сих пор был в неплохом состоянии, хотя неоднократно побывал в химчистке.
– Откуда ты, Пал Иваныч?
– Из деревни революция приехала.
Железобетон вывел новую породу интеллигенции – типа Жоры-писателя. Он же драматург, автор пьес о сталеварах. Драмтеатр, несмотря на все перестройки, незыблемо возвышается на холме, как Пантеон.
– Каков, однако, наш город стал! – восклицает Жора. – А ведь была здесь уездная областёнка с партийной и комсомольской газетами. От простора полей к эпохе металла – завет Петра. Вчерашние подпаски стали к мартенам, сели за руль автобусов. Край, существовавший на отшибе империи, ощутил себя административной единицей. Ухоженный, образцово-показательный Металлоград, кузница партийно-хозяйственных кадров. Кадры, а не сталь – вот наша главная продукция!
– Перестань издеваться над близким прошлым! – остановил Жору ветеран. – Показывай, где пиво…
– Пойдем ко мне в гости, – приглашает Жора. – Я договорился со спонсором – буду писать роман «Евангелие от Металла». Жаль, аванса не дали…
– У меня пенсия тут, – Пал Иваныч ощупывает карманы гимнастерки с хрусткими бумажками. – Помоги встать…
Он встает с помощью Жоры и притопывает сапогами но асфальту: вперед!
Несколько остановок на автобусе – и вот оно, родное общежитие!
– Знакомый домик, – оглядывает здание Пал Иваныч. – В тридцатые годы здесь размещался Рабочий Дворец.
– Что вы, Пал Иваныч? – удивляется Жора. – В то время на этом месте паслись коровы и овцы, а вокруг были пустыри.
Вскоре старик уже сидел в Жориной комнате и пил прямо из горлышка настоящей стеклянной бутылки знаменитое металлоградское пиво, чуть прокисшее, зато из натуральных продуктов.
На письменном столе лампа с драным колпаком, пишущая машинка со стертыми клавишами. На всех предметах слой пыли. Под столом валяются пожелтевшие, скрутившиеся в трубку бумажные листы. На гвоздике висит расколотый термометр.
Пол выложен паркетом, почти неразличимым под слоем грязи, изуродованным ямками ожогов – в один прекрасный день Жоре вздумалось жарить шашлык, и он развел костер из рукописей неопубликованных романов по проблемам соцсоревнования в металлургии. Сам виноват – не успел подсуетиться до перестройки. Зато с посудой проблем нет – вместо стаканов Жора использует пивные кружки, прихваченные из пивбаров.
Старик встал с дивана, едва не повалился в большую, почти вровень с потолком, кучу мусора. От нее в комнате было темно. Скопились мятые бумаги, пустые консервные банки, пробки, высохшие яблочные огрызки и прочие отходы бурной жизни одинокого интеллигента. Во время жарких диспутов спорщикам приходилось вставать с места и обходить кучу, чтобы взглянуть друг другу в глаза.
Жора бросил в кучу новые пивные пробки – пивка для рывка, водочки для обводочки!
Обои на стенах выцвели и почти до потолка испещрены автографами знаменитых людей и Жориных друзей, побывавших когда-то в этой комнате. Оставил здесь и Пал Иваныч роспись с лихим кавалерийским завитком.
Ветеран вспомнил: была такая поэтесса времен гражданской войны Гельтруда Стоячая. В своих стихах призывала украсить все деревья в Дубровске трупами врагов, а когда тела начнут разлагаться, сбросить их в старую шахту. Гельтруда была видная из себя, моложавая. Крутила с большим начальством, ездила по городу на белом коне, в модных платьях, выписанных из Парижа, вся сплошь в конфискованных бриллиантах. Активно работала в местном ЧК, участвовала в допросах. Ее боялись во все времена.
– Страшная женщина! – припоминал старик, отхлебывая пиво. – Но и талантливая. Потом она уехала в Москву, вышла замуж за какого-то генерала, работала в женской печати, была знаменитой феминисткой, ездила на конгрессы. Зубы у нее были крепкие, желтые. Говорят, она этим зубами могла на спор перегрызть горло белому офицеру.
Жора кивал головой: лет двадцать назад он сочинил про Гельтруду книгу, которая вышла в той же серии про огненных революционеров. Тогда нельзя было написать про ее садистские подвиги. У Жоры хранился где-то сборник ее стихов – сплошной сгусток ненависти. В годы застоя книжка была нарасхват, а сейчас все про нее позабыли…
И предложил Пал Иванычу отведать «капиталистической» водочки, купленной в киоске. Наклейки на бутылках были такие яркие, что старик приоткрыл от удивления рот.
Жора отвинтил пробку, разлил водку по пивным бокалам, наполняя их на одну треть. Сделали пробу: вроде бы ничего, корявая, собака! Прежняя, дубровская, лучше была.
Старику захотелось в туалет. Он встал и, обогнув мусорную кучу, вышел в коридор. Там он увидел пожилую уборщицу, моющую пол шваброй. Влажный линолеум блестел всеми своими потерянными узорами, на стертых местах чернели полосы и шрамы. Даже дырки на линолеуме казались совсем новыми. От вида влаги Пал Иванычу еще сильнее захотелось помочиться, он едва не поддал сапогом ведро с водой.
Поскользнулся на влажном слизистом полу, едва не упал, схватился за дверную ручку, заругался. Проволочка на правом сапоге лопнула, оторванная подошва хлябнула по луже воды, накопившейся возле плинтуса.
Уборщица перестала мыть, с удивлением разглядывая старого чудака. В общежитии разный народ бывает, но такого даже она видела впервые.
Ветеран подозрительно всматривался в пожилую женщину. Лицо его стало важным, как у предводителя нищего полка.
– Ты, случайно, в губкомоле не служила? – спросил он, сердито прищуриваясь. – Ты Глаша или Даша?
Уборщица ответила, что она не Даша и не Глаша, и никаких «помолов» отродясь не знала – «усю жизню в етай общажитии», а зовут ее Прасковья.
– А ты ишшо, что ли, писатель? – спросила она, приосаниваясь и поправляя ручку швабры. В глазах ее загорелись презрение и ненависть. – Я видела: ты из Жоркиной комнаты вышел. Я этих писателев терпеть не могу. Толькя в нашей общежитии их несколькя штукав. Соцьялизьм кончился, а им все неймётся – пишуть и пишуть. Пьють и пьють. Спорють и спорють. Галдежу от их, как от деревенских собак. Из разных культурных непонятностев драка у них завязывается… От одного Жорки шуму и порожней посуды мильён пудов!..
– Ты, старая, с ума сошла, контрпропаганду здесь разводишь! – притопнул на нее Пал Иваныч.
– Правду говорю, вот те крест… – уборщица перекрестилась на пальму в кадке. – Бутылки в евонной комнате мешками собираются. Времена такие настали, что он таперича их не сдает, закрылся пункт приема стеклотары…
И еще она рассказала, что зимой Жора в одних трусах и майке застрял в лифте и сидел там целый час, орал от холода, чуть не замерз, пока механика искали. Один раз он ночевал в душе – заснул там пьяный, а сторож его закрыл, и ночью Жора грелся под струями теплой воды… Из окон общежития регулярно вываливаются творческие и прочие личности. Ночью вахтер запирает двери, и отчаянный народ ломает руки и ребра. Некоторые довольно удачно «падають» на цветочную клумбу.
– Ты, бабушка, не понимаешь… – разъяснил ситуацию Пал Иваныч. – Американцы загнали свою литературу на университетские задворки, но мы не будем следовать их примеру. Россия – страна писателей. Мы, бабушка, лирики, мы – мягкая невникающая Америка… Ты угадала: я тоже писатель. Я всю жизнь писал рапорты, донесения, приказы, а также стихи. Жорка, конечно, хороший малый, но никакой он не писатель и даже не журналист – литературный щелкунчик, создатель заводских эпопей. А попроси его сочинить обыкновенный рассказ вроде «Ваньки Жукова» – не сможет.
Тут Пал Иваныч вдруг заметил картину, висящую прямо над фикусом. Люди, изображенные на ней, показались ему знакомыми.
Уборщица сказала, что эта картинка уже лет сто здесь висит.
Пал Иваныч рассердился и сказал, что в прежние времена приговорил бы уборщицу к расстрелу за равнодушие. Картина идеологически точная и называется так: «Матрос Железняков предлагает председателю Учредительного собрания Чернову покинуть трибуну». Есть у этой картины и более короткое название – «Караул устал».
– А дальше было вот что… – ветеран, размахивая руками, стучал сухим кулаком по обшарпанной стене. – Чернов скомкал бумаги и объявил заседание закрытым… Вон там, в уголке, нарисована фигура молодого солдата, взявшего винтовку и целящегося в Чернова. Это – я!.. А коренастый матрос с черным клоком волос, выбивающимся из-под бескозырки, и перепоясанный пулеметными лентами – Железняк!
Уборщица окунула тряпку в воду и, почти не отжимая ее, намотала на швабру: ей было скучно разговаривать с крикливым вздорным стариком. Но больше не с кем было поговорить, и она рассказала, как на прошлой неделе дюжина «других сярдитых писателев» прямо здесь, во дворе общежития, сожгла чучело Жоры.
Рассказ про чучело позабавил старика. В двадцатые годы Пал Иваныч любил сжигать чучела разных там Чемберленов и прочих капиталистов с акульими физиономиями…
Тут же подумал, что надо бы послать Жору за закуской – пусть купит парочку жареных «нэпманских» цыплят. А заодно толстую «буржуйскую» селедку, выловленную где-нибудь у берегов Исландии. Жаль, нет под рукой сабли – ветеран разрубил бы эту селедку прямо на столе…
– Скажи, старая, где здесь туалет?
– Какая я тебе старуха? – рассердилась уборщица. – Вот еще пралич объявился тута…
Но дорогу в туалет показала.
Балкон
Пал Иваныч вернулся из туалета, а в Жориной комнате уже гости начали собираться – местные писатели и просто любители поговорить на разные темы. Каждый из них был не прочь пропустить кружечку-другую пива или чего покрепче.
Старик присаживается в уголке дивана, прикрывает глаза, бормочет собственные, пока еще не родившиеся слова.
Беседа начинается вялая – кто в каком журнале напечатался, кто и где нашел спонсора для издания книги.
Ветеран ждет, когда они заговорят о судьбах России. Вот тогда-то он и произнесет речь.
Выпив для разнообразия чувств водочки из пивного бокала, старик выходит из накуренной комнаты на балкон – массивный, пузатый, с гипсовой завитушчатой отделкой пятидесятых годов, с осыпавшейся лепниной. Балкон приятно покачивается под его костлявыми ногами, возносит в угасающее летнее небо, дышащее скорой вечерней прохладой. Внутренность, хватившая спиртного, приятственно дрожит. Но в животе Пал Иваныча не старый прокисший ливер, мешающий жить пожилому человеку, – там у него желчная сущность оратора, глубина, рождающая силу взрывных слов.
Говорить хочется прямо сейчас, с балкона, однако Пал Иваныч терпеливо выжидает, дает перебродить хмельным видениям мыслей. Он еще успеет ворваться в общий разговор со своим револьверно-сабельным сюжетом.
«Милый далекий Люсик! – неожиданные слезы застилают глаза. – Где ты – моя революционно любимая? Образ твой собирается внутри меня. Ты совершила невозможный факт – вылечила меня целебной грязью и светом черных глаз. Жалко, что грязь не лечит обиду и мировую несправедливость… Где ты, Люси, душа Металлограда?.. Ты должна принадлежать сегодняшнему дню, как принадлежу ему я».
Он видит, как дух Люси, оборачивая юную голову, улыбаясь, проплывает над сосновой рощей. Ветеран, не верящий в призраки, грозит ему пальцем.
На балконе появляется Жора, «нигде не работающий тип», как выразилась про него уборщица, пьяный и веселый, лысина в капельках пота, в глазах задумчивая веселость, в зубах сигарета – кто-то угостил.
– Любуешься, дедушка, золотым российским воздухом? – спрашивает Жора. – Замечательный воздух! Сюда заводской дым редко достигает.
– Ты мне этот воздух так расхваливаешь, словно продавать собираешься, – сердито оборачивается старик.
Через открытую балконную дверь из комнаты доносятся голоса повеселевших писателей. Глухо позванивают пивные, наполненные водкой бокалы.
– Душа парует! – Пал Иваныч вздыхает, смотрит на красные стволы сосен, освещенные заходящим солнцем. Быстрый стариковский гнев набирает силу. – Не надо отдавать буржуям по дешевке наш лес – пусть готовят себе пластмассовые гробы.
– Пластмассу из нефти делают, а нефть тоже российская… – говорит Жора.
– И нефть свою назад отберем! – распаляется старый боец.
В комнате услышали разговор, заспорили о гробах – идеологическое понятие «гроб» или материальное?
– Я хочу вернуть истории то, что она потеряла – смысл! – восклицает Пал Иваныч, щелкает палочкой по осыпавшейся штукатурке балкона.
На балкон из комнаты высунулось красное лицо, улыбнулось и молча исчезло.
Речь на злобу дня
Пал Иваныч, покачиваясь, заходит в комнату. Старое сердце, готовое к рождению слов, бьется с металлическим речевым темпом.
Писатели Металлограда замолкают, выжидательно смотрят на ветерана. Это молодые, дерзкие умом люди, настроившиеся к тому же и слушать.
– Уважаемые товарищи работники литфронта! – привычным вскриком начал свою речь Пал Иваныч. Взял со стола пивную кружку, наполненную на одну треть водкой. – Несмазанная мысль прёт с натугой, обдирает мозги. Несмазанная мысль калечит и обдирает правду с факта. Поэтому я выпью…
Молодые писатели встают, чокаются с ним бокалами. Выпивки пока достаточно – каждый принес, что мог.
– Товарищи писатели! Настал трудный момент в вашей жизни. Вы никому не нужны, и здесь несомненный плюс в том смысле, что вы наконец-то можете взяться за себя. Вас не преследует ни государство, ни цензура. Впрочем, цензура осталась… Но государство вас не воспитывает, хотя и денег на прокорм не дает. Творческий кусок хлеба у вас отняли, зато у каждого есть еще бумага и карандаш. Каждая бесцензурная душа должна быть готова к забвению…
Старик кашляет, вытирает лицо серым скомканным платком, извлеченным из кармана галифе. И продолжает задушевно и взволнованно:
– Дорогие мои юные писатели и поэты!.. На него смотрят потрепанные жизнью лица сорока-пятидесятилетних людей, лица полувекового масштаба, ровесники металлоградских строек.
– У меня нет писчей квалификации, хотя я тоже сочинил несколько книг призывного характера и стихотворные сборники. Жаль, что бумага книжек моих рассыпалась ввиду ее опилочного состава… Ремесло ваше приходит в упадок. Не от происков врага, но от внутреннего шатания истории, которая не оставляет щелей для всовывания в них культурных моментов. Но вас не должно томить такое невозможное для литературы положение. Ваши книги не утолщаются, но сжимаются до одной страницы пророческого предчувствия…
Что вы там говорите, молодой человек? Нет денег, нет бумаги? Полнейшая чепуха… Для писателя не существует внешних явлений, которые могли бы помешать ему творить. Ждите своего часа! Я сочинял свои стихи на полях буржуйских газет и вполне был доволен своей работой. Химическим обслюнявленным карандашом я вставлял свою мысль дерзким чертополохом на цветущую обочину истории.
Наступит момент – и взойдут, взблеснут ваши черноземные таланты – самородные, оправленные в стальную оправу знания жизни. Вы живете в Металлограде, который находится в местности исконно русского языка, придавшего всей нашей классике особый коленкор.
Дорогие мои юнкоры! В литературе вы работаете сейчас неорганизованно, единоличным способом. На сцену писчей культуры выходит его величество мистер Текст. Он такой, едрит его бабку, что про него и сказать толком ничего нельзя. Текст показывает себя, лезет вперед всех мыльных пузырей… Пустота слов перетекает в пустоту воздуха на закате – не тщетное ли усилие? Вы, глухоманные творцы, должны чувствовать себя более особенным и вдохновенным образом. Я уверен, что рукописи ваши не заплесневеют в сундуках и чуланах.
Задача молодых умов – пошукать новую идеологию, которая смогла бы примирить всех, соединить в себе христианство и коммунизм, вместе взятые… Я когда-то сочинил Сверхновый Завет, но черновик затерялся в боях под Касторной. Смело глядите вперед и не копайтесь в отжившей ветхости… Помните: цензура дышит во всяком новом «изме»!..
Старик сделал передышку, заругался, закашлялся. При общем почтительном молчании было слышно, как по грязному паркету катится порожняя бутылка – под ее круглыми боками хрустели песчинки.
– Да здравствует наша революция – промелькнувшая вечность! – Пал Иваныч задышливо произнес лозунг. – Опасайтесь мещанства. Лапы его хватают и увлекают человека в космические бездны существования…
Старик почувствовал, что глаза его закрываются сами собой, присел на диван, погружаясь в дремоту.
Поднялся с места человек лет сорока пяти с белым ежиком волос над покрасневшим озабоченным лицом, на скулах его, переливаясь, играли желваки.
– Я, ребята, строил Металлоград! – начал он негромким глуховатым голосом. – Я приехал из деревни, жил и живу в этой общаге, пишу рассказы и повести, работаю на заводе, у меня семья… Но чувствую – жизнь моя двинулась к глухому концу. Я ее чую, эту жизнь, которую еще никому не удалось обмануть…
Металлоград, конечно, не вечный город, но он еще постоит. И дело не только в том, что я строил его на совесть. Металлоград спокоен. Здесь живет непсихованный деревенский народ, собравшийся сюда из колхозных сумерек. Да, социализм был неважнецкий, но он – мой! Я – в нем!
Ветеран услышал слова оратора. Глаза старика приоткрылись, наливаясь пьяной активной синевой.
– Здесь, в Металлограде, даже воздух социалистический, пропитанный пылинками угасающей мечты, – продолжал писатель-рабочий. – Я не боюсь истории как истории отсутствия истины…
Старик, слушая чужие волнительные слова, прикрыл опять глаза и увидел себя всадником на своем любимом жеребце по кличке Черт – Пал Иваныч летит вместе с лошадью над деревянными палисадниками, заросшими сиренью – душерассыпчатой мелочью… Возле палисадников на лавочках сидят старушки в пестрых платках и старики, обутые для постоянного тепла в валенки. Идет по улице молодая Люси с напудренным лицом, мелькают красивые ноги в контрабандных чулках со стрелками.
Он с трудом разлепляет тяжелые, будто из глины слепленные ресницы. Он опять хочет говорить.
– Если часто меняются вожди, в народе теряется трепет надлежащего исполнения… Не позволяйте использовать металл в контрреволюционных целях!.. Будьте осторожны – маленький паршивый миг портит прекрасное спланированное будущее. Один плевок оскверняет море. Свобода, товарищи юнкоры, это женщина, которую легко обмануть. Никто не имеет права наживаться на истине. Не позволяйте уму своему уходить в ненависть… У меня была бронзовая голова на памятнике в комсомольском парке. Теперь голову спилили, продали буржуям за границу, а те сделали из нее спутник и запустили в космос. Спутник там летает, не по-нашенскому пищит…
Пал Иваныч пытается встать, однако необоримый сон со всех сторон наваливается на него. Перед ним не устоит никто, даже серая смерть, подплескивающая волнами к подбородку. Пал Иваныч кричит в надвигающееся лицо смерти: долой! Прочь от меня, тьма оппортунистическая!
Другой писатель, из самых молодых, тоже хочет выступить, тянет руку вверх, словно отличник на уроке. Но слова ему пока не дают, и он перебивает свой ораторский пыл поеданием ломтика колбасы местного производства.
Ветерана укладывают на диван прямо с сапогами. Писатель-рабочий умело подвязывает проволочкой отвалившуюся подошву.
Слышится бренчанье гитары: местный бард заводит новую лирическую песню.
Кто-то распахнул окно – в прокуренную комнату ворвался запах душистых вечерних сосен.