Публикация подготовлена Владимиром Орловым по материалам архива Бориса Дубина
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2015
Читателей у Сергея Морозова[1] не было. В период близости к СМОГу были слушатели – Владимир Батшев[2] вспоминает его как феномен: «Один из немногих, кто мог читать после Губанова и его воспринимали!» Однако стихи, написанные до 1966 года, автор из жизни вычеркнул. А для новых выхода к читателю не было: единственная случайная публикация в «Студенческом меридиане» в 1976 году – и всё.
На дистанцирование от зачастую искусственно нагнетаемой метафорики СМОГа и выработку собственного, незаемного поэтического языка ушло время. Параллельно нараставшее (особенно после 1968 года) чувство неудержимого отчуждения от всего происходившего в настоящем заставило его искать опору в прошлом, причем не только в поэзии (где среди главных ориентиров следует, видимо, прежде всего выделить Ходасевича): он много путешествовал, стремясь максимально глубоко изучить быт, историю и архитектуру России. Отсутствие желания пробиваться на страницы советских журналов вкупе с отмечаемой многими внутренней сосредоточенностью, если не закрытостью (тот же Батшев пишет, что «даже улыбаясь, он смотрел как-то настороженно – словно исподлобья»), привели к тому, что аудитория сузилась буквально до нескольких человек, среди которых прежде всего следует назвать Бориса Дубина[3].
Именно Дубин, с которым Сергея Морозова связывала не просто дружба, а подлинная духовная близость, подготовил все значимые посмертные публикации поэта. Однако теперь ушел и он. Примерно за полгода до смерти мы обсуждали возможность подготовки книги С.М., он пересылал мне некоторые материалы из хранящегося у него рукописного и машинописного архива поэта. Книга – по разным причинам – пока не вышла. Тем более ощущается необходимость нового выхода к читателю хотя бы журнальной публикацией – в память уже не только о Сергее Морозове, но и о Борисе Дубине.
***
Я дам вам подписи и что еще в цене.
Берите всё, по грошикам не стану.
Но одного прошу. Отдайте мне
Ту женщину. Отдайте. Я не спьяну.
Своя же надоела голова,
в ней слишком, слишком всякого и всяких.
Мне ничего не надо. Пусть она
придет и сядет.
Какое дело вам? У вас перо, чернил…
А остальное – это только наше.
Плевать, что был, везде и всюду был.
Я был и буду, но сегодня начат.
Хотите знать, когда же отдавать,
Какое платье шить под этот танец?
Ну, как ее по-вашему назвать?
Я не могу. Потом. Само настанет.
Я душу наизнанку как карман,
и перья – словно лопнувшие почки.
Пустите к ней. Я и цветов нарвал.
Она кричит. Она со мной не хочет.
***
Я руки грел на золотом огне.
Он расселялся в сучьях понемногу
и гордо правил в маленькой стране,
и памяти указывал дорогу.
Кружился теплый невесомый дым.
Стояла осень, осыпая листья…
Все было полно знанием своим –
и потому не принимало истин.
Свет отплывал за дальние стволы,
плутал в коре и, выбираясь с ленью,
стекал по следу лиственной смолы
и обрастал неторопливой тенью.
1968
***
Как он далек от нас, как неотступно светел,
зеленый уголек над утренней звезды,
как он любим легко, как издавна заметен,
как затемно следим за дымкою с воды.
Как выведен туман за холодок ольховый,
за хлопотом волны, за цокотом с куста,
как засырел песок под сором ивняковым,
как влажен желобок крапленого листа.
Как ласково веслу, как лепестку, на лопасть,
на лобную дугу перенимать воды
густое колотье, околокормный
клекот
и пальцы напрягать под трепетом звезды.
1968
***
Ветер, неждан и негадан,
выглянул из-за угла.
В сонную сень снегопада
мерная дрожь пролегла.
Хлопьев хохлатые лохмы
мягко лохматили свет,
выпавший дому под окна
выдоху тихому вслед.
1968
***
Водой залитые перроны.
Вагон, догнавший снегопад.
Бескрайность раскрывают кроны,
процеживая дальний взгляд.
Тепла хлебнувши, медлит воздух
и капли тянет по стеклу,
хозяйничает в старых гнездах,
сопит в решетчатом углу.
Река хмелеет от натуги,
и, в камень взятый, ледоход
мутится, тычется в испуге
и по течению идет.
1968
***
Жизнь, одумавшись, проста
и почти не виновата,
что печаль и красота
перепутались когда-то,
что, от нитки фонарей
отступить не смея в темень,
вечер старится скорей,
чем его проходит время.
Вот в лицо ему пахнёт,
искру Божию задует,
каплю теплую смахнет,
злые губы поцелует.
1968
***
Щелкни клаузулой, запирая
подсыхающую строку.
И, пока от края до края
коренится в ней блажь сырая,
сам себе ее растолкуй.
Вспомни все от начала: кто с ней
слыл в приятельстве, жил в родстве,
с кем равняли ее, несносней
чей совет был, в надежде поздней
кто смотрел сквозь нее на свет.
Вот тогда и заметишь: пухом
синим звезды тебе на грудь
тихо падают; ты, по слухам,
прах давно и единым духом
жив – начало перечеркнуть.
1969
***
Н-ой
Словно тонкой ниткой желтой,
светом дверь обведена
по проему. Пахнет елкой
и морозом от окна.
За крахмальной занавеской
ночь такая залегла,
что прожить ее невестой
ты, конечно, не могла.
И одно понять осталось:
чем утешит чистый лист
завтра утром злую жалость.
Надо вспомнить, раз взялись.
1970
***
Рябит вода на прытком перекате,
в траве тяжелый путается шмель,
и солнце неотчетливой печати
вдоль облака нащупывает щель.
Уклеек ловких ивовые спинки,
на сваях тина, в чаше из песка
поталкивает робкие крупинки
студеное биенье родника.
1970
***
Разве словом что поправишь?
Я, пожалуй, помолчу.
На затяжку мне оставишь,
больше сам не захочу.
Снова жизнь пошла на убыль,
оттого теперь горьки
терпкие чужие губы,
вербы, ветер от реки.
Далеко еще удача,
всё, как есть, перезабыл,
и осталось, чуть не плача, –
что ты делал? где ж ты был?
1972
***
Байкой да придурью не отвертеться.
Правды не вытвердишь – горе нагрянет.
Чем, голубок, на ветру отогреться
кроме надежды: любовь не обманет?
Пасынок века с плотью горячей,
полуболезный, полуопальный,
что нам делить с этой блажью незрячей,
злобой подушной, скукой повальной?
***
Л. Ш.
С чего судьба не задалась?
С того ли, что в наследство
взяла не сопричастья власть,
но лишь обиды детства?
И вот блажит до сей поры,
над смутной строчкой плачет,
кораблик ладит из коры
и трудно зависть прячет.
***
Игра, пустяк, забава –
живую правду гнуть.
Налево иль направо?
Мой свет, куда-нибудь!
Веселье, злополучье?
Бессмертья рядом край.
Что проку? Чуть почутче
печатку подбирай.
Не будет нашей части
в разгадке бытия.
Мы – только оттиск страсти,
надежда, жизнь моя.
1979
***
Золотой узорный сумрак
в занавешенном окне.
Для чего резьбы рисунок
в сердце просится ко мне?
Знаю, буду истолкован,
перемаран, перебит,
перекроен, перекован,
зацелован, позабыт.
Незавидная забота.
Говорят, не повезло.
Самодельная работа,
роковое ремесло.
1984
[1]Сергей Петрович Морозов (30.11.1946, Москва – 31.08.1985, там же).
Поэт. Занимался в литературном кружке городского Дома пионеров, в 1964–1966 был близок к литературной группе СМОГ. В 1970 окончил Московский пединститут. Служил в армии, затем – в милиции в Норильске, работал в Союзпечати в Москве, в музее Л. Толстого и др. При жизни практически не публиковался. Покончил с собой. Собственной книги стихов (даже посмертной) не имеет.
[2] Владимир Семенович Батшев (р. 1947) – один из активных участников литературной группы СМОГ, редактор нескольких самиздатских журналов, в которых в т.ч. публиковались стихи Сергея Морозова. Здесь и далее цитаты приводятся по сетевой публикации его книги «СМОГ: поколение с перебитыми ногами».
[3] Борис Владимирович Дубин (1946–2014) – известный российский социолог и переводчик. Подготовил несколько журнальных публикаций Сергея Морозова: в журналах «Смена»(№21, 1989), «Огонёк» (№7, 1992), «Дружба Народов» (№4, 2003), «Знамя»( №5, 2003).