Публикация Елены Барановой
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2015
От публикатора: Александр Евгеньевич Шолпо
родился 9 апреля
В
В
Вернулся в Саратовский медицинский институт в
С
Умер 4 февраля
Воспоминания записаны автором в
Первое знакомство с войной состоялось в возрасте менее двух лет – Февральская и Октябрьская (12 марта и 7 ноября) революции 1917 года (я родился 9 апреля 1915 года). Когда в Петрограде раздавалась ружейная или пулеметная стрельба, я говорил «барабан». Гражданская война обошла Петроград стороной, хотя отдельные выстрелы и бывали.
В конце 20-х годов я ходил на стрельбище (Съездовская, б. Кадетская линия Васильевского Острова), где стреляли влет по дискам («тарелкам»), выстрелянным катапультой. При попадании хотя бы одной дробины «тарелка» разваливалась в воздухе и на землю падали осколки.
Примерно в то же время я жил одно лето в военном лагере под Москвой у дяди Арсения. Арсений Дмитриевич Малевский, бывший офицер царской армии, перешел на сторону революции, отличился на стороне красных в боях под Царицыным, затем был инспектором инженерных войск РККА, носил 4 ромба (как Ворошилов и Буденный), при реорганизации был аттестован как комбриг (1 ромб), командовал 1-й (и единственной) механизированной бригадой, летние лагеря которой располагались в Подмосковье. Из моего пребывания в лагере запомнились 3 эпизода.
1-й. Когда ездили в Москву на вокзал встречать жену дяди Арсения в 5
часов утра, по московским пустым улицам развивали скорость свыше
2-й. Я получил паек дяди Арсения, в котором, в частности, было много мяса и стручок горького красного перца. До этого случая я успешно готовил пищу (пока жена дяди Арсения была на курорте). В этот же раз я растерялся, так как впервые в жизни столкнулся с горьким красным перцем в стручке, и положил в большую кастрюлю весь кусок мяса и целый стручок перца. Мясо и бульон оказались необратимо испорченными, и их пришлось выбросить (мне было не более 15 лет).
3-й. Моя кровать располагалась в доме под окном, стояла параллельно стене. Раз, вернувшись ночью, дядя Арсений сильно и очень долго стучал, в том числе и в окно, под которым я спал (а в раннем детстве я страдал бессонницей), разбил стекло, взломал раму и перелез через меня, но и это меня не разбудило.
В 1933 году я поступил на физический факультет Ленинградского университета и проходил высшую вневойсковую подготовку по специальности «командир взвода зенитной артиллерии». Летом 1934 и 1935 годов в рамках этой подготовки была лагерная практика. Командиром был старшекурсник Бернарделли, который к нам относился очень сердечно, о нем сохранились самые светлые воспоминания. Моим соседом по строю был Никита Толстой («Детство Никиты»). Знаменитость его отца никак не сказывалась ни на его поведении, ни на нашем отношении к нему. Он был иноходцем, т.е. руки выбрасывались вперед с той же стороны, с которой нога делала шаг. Это приводило к тому, что его руки при каждом шаге ударялись о руки его соседей, одним из которых был я. В 1935 году военная учеба закончилась, всех выпустили командирами взвода зенитной артиллерии, меня же медкомиссия забраковала, и я был выпущен делопроизводителем штаба полка (те же 2 кубика на петлицах).
25.10.41 мобилизован, направлен на станцию Инза Ульяновской обл. в 117 ЗСП (запасный стрелковый полк), где назначен врачом батальона. Для исполнения обязанностей врача я совершенно не был экипирован, не было даже фонендоскопа или хотя бы стетоскопа. Это затрудняло выслушивание больных, особенно при моей чрезвычайной брезгливости: я прикладывал к коже обследуемого кусок марли, а уже к марле прикладывал свое ухо, что выглядело очень странно.
Однажды ко мне обратился больной с воспалением верхней губы. Я помнил, что это может оказаться смертельным, и срочно направил его в госпиталь. Япомнилтакже, что«Notae inflammationis sunt: rubor et tumor cum colore et dolore»[1]. Но не учел, что со временем термин «tumor» для опухоли заменился термином «neoplasma», а для воспаления (inflammatio) заменился на «отек», «припухлость» и др. То, что я в направлении написал «опухоль верхней губы», резануло зрение и слух врачей госпиталя и снизило мой «рейтинг», выражаясь современным языком. Больной умер в госпитале, ничьей (в том числе и моей) вины в этом не было, но у меня на всю жизнь остался неприятный осадок.
Лечить больше всего мне приходилось чесотку, я делал это весьма успешно «по Демьяновичу» (польза от моего посещения занятий с Галей в Мединституте), давал сначала больным раствор гипосульфита для натирания под моим наблюдением, а затем раствор соляной кислоты. Одежда в это время дезинфицировалась («прожаривалась»).
Рецепты я умел выписывать, делал это безошибочно, и никаких нареканий со стороны аптеки не было.
В декабре 1941 года в наш батальон прислали настоящего врача, и меня перевели в курсанты, вместе со всеми стали переподготавливать на должность командира стрелкового взвода.
Снабжался запасной полк скверно, мне, например, не хватило не только сапог, но даже ботинок (с обмотками), и выдали лапти. После того, как я в лаптях явился к высшему начальству, ботинки с обмотками прислали в полк специально для меня.
Однажды, в январе или феврале 1942 года, в груди у меня заклокотало, рот наполнился жидкостью, я эту жидкость сплюнул на снег и увидел, что это кровь. От командования я это скрыл, но подал рапорт (пришлось подавать их несколько, целую серию) с просьбой отправить меня на фронт. Хотелось успеть принести хоть какую-то пользу. Наконец, в марте 1942 года, просьба была удовлетворена, и я был назначен на должность переводчика штаба 107 СП (стрелкового полка) 55 СД (стрелковой дивизии) СЗФ (Северо-Западного фронта). По дороге, проезжая через Москву, я купил немецко-русский словарь. Мы держали «горло» Демянского (районный центр Новгородской области) мешка.
Немецкие документы и письма печатались и писались готическим шрифтом. Хорошо, что в школе нас учили и готическому шрифту, иначе я ничего не мог бы понять.
По рекомендации переводчика штаба дивизии Явеца я 1 мая 1942 года подал заявление о приеме в партию. Отказали как еще не проявившему себя в боях. В августе 1942 года вторично подал заявление о приеме в партию, был принят кандидатом как оправдавший себя в боях (моим лозунгом было «смелость жизнь бережет»). Ноябрь 1942 года – принят в члены партии и избран секретарем первичной парторганизации штаба полка. В то время в партию из карьеристских соображений вступали только высшие чины, а такие, как я, вступали для того, чтобы быть обязанными (а не только иметь право) выполнять команду «коммунисты – вперед».
Командиром дивизии был ГСС[2] (за Халкин-Гол) полковник Заиюльев, командиром полка – Смекалкин, начальником штаба – Швайко, ПНШ (помощник начальника штаба) по разведке (мой непосредственный начальник) – младший лейтенант Локтионов, ПНШ по спец-связи – Иващенко (был вскоре убит). Локтионов (по свидетельству полкового парикмахера) имел самую жесткую бороду в полку, моя была на втором месте. После смерти Иващенко я был назначен, в январе 1943 года, уже на ЦФ (Центральном фронте) ПНШ-6 (по спец-связи), оставаясь по совместительству переводчиком. Когда выбывал ПНШ-1 (оперативный), по разведке (2-й), по тылу (снабжению) – я временно, до прибытия замены, исполнял их должность. ПНШ по связи я работать не мог, т.к. нужна специальная техническая подготовка. На ПНШ-6 (по спец-связи, т.е. по шифровальному делу) заявок не подавали, т.к. я был полностью на своем месте. От должности зависел «аттестат», т.е. сумма денежного «довольствия» семье. Всего 6 раз я временно исполнял должности выбывших товарищей. Обстановка физически и морально была настолько тяжелой, что один аспирант – пессимист (я – тоже аспирант) совершенно зачах, покрылся экземой, худел, бледнел, слабел и, в конце концов, – куда-то пропал. Меня спас мой неистребимый оптимизм.
В боевой обстановке каждому выдавалось по 100 мл водки – «для храбрости», а главное – как противошоковое средство. Мой ординарец казах Оспанов был непьющим, так что мне доставалось по 200 мл. Все выпивали свою дозу перед выходом на задание из следующих соображений: во-первых, «для храбрости»; во-вторых, «если убьют, моя водка для меня пропадет – жалко». Любая, сколь угодно малая, доза алкоголя замедляет реакции (кроме тех случаев, когда реакция уже замедлена торможением, например – страхом). У меня страх был очень недолго вначале, когда была надежда остаться живым. Когда эта надежда исчезла, заменилась полной уверенностью в неизбежном смертельном исходе (что для стрелкового полка имело основания), исчез и страх. Он появился снова в конце войны, когда появилась надежда остаться живым. Прием водки «до» часто приводит к печальным последствиям. Мне врезался в память один, особенно яркий случай. Идем на задание всемером; летит мина и разрывается около нашей группы, все семеро падают, но встаю я один, так как шесть товарищей упали на мгновение позже (следствие замедления реакции в результате выпитой «до» водки), я же оставил на «после», и моя реакция оказалась достаточно быстрой.
Соображение «если меня убьют, кому достанется?» действовало и в случае с ДОП (дополнительный офицерский паек – масло, печенье и др.). Обычно ДОП за неделю съедали сразу. Я предложил и убедил ближайших товарищей складывать наши ДОП вместе. Тогда, в случае выбытия кого-либо, оставшиеся съедали его ДОП «за упокой», если тот убит, или «за здравие», если тот выбыл но ранению.
Похожее произошло с часами. У меня были часы мирового класса «мозеровские черные». Начхим Мифтахов просил меня отдать часы ему: «когда тебя убьют, я возьму их себе, но они могут быть повреждены». Покупать их он не хотел. Сам он рассчитывал остаться живым, так как отказывался от выполнения опасных заданий: «нельзя оставлять полк без химзащиты». Его притязания навели меня на мысль: я нашел покупателя, продал часы за 2 тысячи рублей, деньги выслал домой (почтальоном у нас был Перепечко, может быть, я что-нибудь еще о нем вспомню), а себе взял третьесортные трофейные цилиндрического хода («цилиндры»), которые прослужили мне до конца войны и даже несколько дольше.
На ЦФ мы воевали до июня 1943 года, когда нас перевели на 1-й БФ (1-й Белорусский фронт) в район Курской дуги и поставили в оборону 8-й линией.
О моих перемещениях Галя знала, т.к. еще в Саратове мы договорились о шифре. Шифр был настолько прост, что не требовал никакого усилия для расшифровки, но вместе с тем, благодаря своей простоте, не вызывал никаких подозрений у цензуры, все мои письма (а я их нумеровал) доходили. Не дошло мое письмо, в котором я высказал мысль, что «Второй фронт» будет открыт лишь тогда, когда он понадобится союзникам, что и в действительности произошло. По поводу этого письма меня вызвали в ОКР «Смерш» (отдел контрразведки «смерть шпионам»), работники ОКР «Смерш» Борзов и Гуськов согласились со мной по существу, предупредили, чтобы я таких вещей, подрывающих моральный дух тыла, больше не писал.
5 июля 1943 года немцы перешли в наступление, к 11 июля прорвали семь
линий обороны и обессиленные уперлись в нашу дивизию, изрядно потрепав ее,
наступать мы уже не могли, но соединения 9-й линии, полные сил, 12 июля перешли
в наступление через нашу голову. Наша 55 СД получила
пополнение и тоже участвовала в наступлении. Во время наступления, в августе, я
был ранен осколками мины ротного миномета (маленького, бьющего на
Завершилась Курская битва 23 августа 1943 года. За нее я в ноябре 1943 года был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени с формулировкой «За организацию планомерной работы штаба»[3]. Конечно, планомерность в моем характере, командир полка имел всегда вовремя карту с тщательно нанесенной на ней обстановкой. Лишь один раз был весьма серьезный огрех. При быстром продвижении приходится склеивать несколько листов карты. Однажды клея не было и мне посоветовали склеить хлебом, но я не спросил как. Склеил, как оказалось, неверно. Командир полка верхом на лошади стал разворачивать карту, и вдруг она разлезлась по «швам», т.е. по местам склейки. Если бы командир полка в сердцах застрелил меня, то я не мог бы иметь претензий. Но у меня был такой бледный, несчастный и виноватый вид, что он даже замечания мне не сделал.
В 55 СД я пробыл до апреля 1944 года. В апреле я был переведен на должность старшего лаборанта в Патологоанатомическую лабораторию (ПАЛ) 1 БФ. Начальником был Василий Михайлович Бутюгин, врачом-прозектором Кедрова, старшим лаборантом я, лаборантом Юрченко, лаборантками Гескина и …(?), медсестрой-хозяйкой Аня (так она подписывала документы). Вскрытия производили Кедрова и Бутюгин, протоколы писали я и Юрченко, обработка материалов и изготовление препаратов, включая гистологические, были обязанностью лаборанток. Вскоре Бутюгин понял, что я разбираюсь в прозектуре, и стал поручать мне самостоятельные вскрытия. Патологической анатомией я заинтересовался тогда, когда посещал занятия в Мединституте. Изучил не только вузовский учебник Абрикосова, но и более сложный учебник Давыдовского. Абрикосов и Давыдовский расходились по ряду вопросов, и я сознательно стоял на позициях Давыдовского.
Из моей прозекторской деятельности запомнились три эпизода. Первый. На фронт приехал зам. министра авиационной промышленности. На двухколесном мотоцикле на большой скорости он не вписался в крутой поворот дороги, вылетел на обочину и разбился насмерть. Вскрытие было поручено мне. Было установлено, что смерть наступила моментально от сотрясения мозга, что в момент аварии (и смерти) зам. министра был трезв. Кстати, все мои протоколы подписывал Бутюгин, я не имел на это права. Второй. Во время боя надо было оценить работу медслужбы, своевременно ли оказывается помощь, можно ли было спасти часть убитых. Работать под обстрелом было очень неприятно, сильный мороз, многие трупы еще теплые, в них я отогревал руки. Тревожила мысль, что если меня убьют, то будет такая картина: лежит развороченный труп, а над ним склонился другой труп с окровавленными руками и с окровавленным ножом в правой руке. Работы было очень много, чтобы мне не отвлекаться, мне приносили котелок с кашей, я брал ложку окровавленными руками и ел прямо над растерзанным трупом. Моя работа показала отличную и самоотверженную работу нашей медицины, которая работала под обстрелом и своевременно оказывала помощь. Среди множества трупов не было случая, чтобы человек погиб от не оказанной своевременно помощи. Третий. После прохода по дороге наших танков дорога оказалась усеянной раздавленными нашими солдатами и офицерами. Враждебная пропаганда пустила слух, что танки давили живых людей. Массовое вскрытие показало, что танки давили не живых людей, а трупы.
Работал я в ПАЛ до марта 1945 года, был также парторгом. В марте меня перевели старшим лаборантом СПК (станция переливания крови) 1 БФ. Так как во фронтовых условиях не было возможности проводить тщательное обследование доноров, СПК не готовила консервированную кровь (ее получали из тыла), а занималась производством кровезамещающих и противошоковых жидкостей. Для этого не требовался врач, и начальником СПК был химик. Может быть, это явилось причиной неприятного случая – в ампуле с кровезамещающей жидкостью был обнаружен маленький паучок.
В СПК я работал до мая 1945 года. В мае я был переведен на должность
начальника лабораторного отделения лазарета ГСОВГ (группа советских
оккупационных войск в Германии). Однажды меня вызывает начальник лазарета и
дает задание: «Врач … (фамилию забыл) запил, заперся в своей квартире, никого
не пускает, угрожает оружием. Надо его спасать, у тебя с ним дружеские
отношения, попробуй». После моего звонка раздался пьяный окрик: «Кого черт
принес?» Я назвался. – «Что надо?» – «Не найдется ли у тебя выпить?» – ответил
я. Дверь распахнулась, и я был приглашен к столу, на котором стоял примерно
Проработал я начальником лабораторного отделения лазарета до января 1946 года. Демобилизовывать меня не хотели, поэтому отправили в Саратов за семьей, и я привез Галю и пятилетнюю Олю, кажется, в Берлин (в Германии я служил в городах Росток, Берлин, Шверин, Потсдам). По дороге была задержка в Бресте, пока я оформлял документы, Галя познакомилась с врачом Иваном Ивановичем Тарадиным, который до этого отправил в Саратов беременную жену врача Марину Константиновну Щеглову (Рину, подругу Гали). В Берлине у нас была хорошая квартира (нас удивляло, что немцы на одной перине спят, а другой покрываются), но Новый 1946 год мы почему-то встречали в бараке – большая комната была разделена занавесками. Нашими соседями но «ячейке» были Олины друзья дядя Миша и тетя Катя.
В январе 1946 года меня вызвало высокое начальство и предложило остаться в кадрах армии (постоянный рост званий, должностей и зарплаты, прекрасное снабжение). Материально это было очень заманчиво. Разговор происходил на втором этаже маленького двухэтажного дома, Галя с Олей сидели на скамейке у подъезда. Я пошел советоваться с Галей и вернулся с требованием о демобилизации. Приказ был подписан 11 января 1946 года, и мы благополучно вернулись в Саратов, с февраля приступили к работе.
Из «трофеев» я привез велосипед и две немецкие офицерские шинели (шерстяные и с шерстяной подкладкой), которые пошли в дело как материал. Были отложены две пишущих машинки, но их украли, пока я ездил в Саратов за семьей.
Несколько фактов, не привязывающихся ко времени, потому выделены отдельно.
Первый. Однажды у меня был единственный (и сильнейший) гипертонический криз. Окружающие, да и я отчасти, увидев мою бледность, холодный пот, рвоту и пульс 40, готовились к моему концу. Я нашел силы попросить горячий (вплоть до ожога) компресс на лоб, и примерно через час опасность миновала. Вспомнив страхи, я рассмеялся.
Второй. Мне пришлось удалить зуб с несколькими кривыми корнями. Анестезии не было. Молодая зубной врач была в таком состоянии, близком к обмороку, что мне приходилось ее успокаивать. Когда зуб был удален, я, не надевая шинели и шапки, в мороз вышел и лег на снег. Постепенно пришел в себя, вернулся и увидел, что она жива. Я улыбнулся и возобновил свои утешения. Ушел, когда опасность миновала.
Третий. Я самовольно уехал с фронта в Москву и Ленинград, считал, что война фактически заканчивается и я нужней науке, чем армии. Хотел попасть к Л.А.Орбели[4], но не узнал его, когда он проходил мимо меня. Неузнавание лиц это мой недостаток. Стоит новому человеку, даже начальнику, отойти от меня и обойти вокруг палатки, как я уже его не узнаю. Как-то в Саратове на улице я встретил идущих мне навстречу Галю и Марию Дмитриевну и, столкнувшись с ними нос к носу, – не узнал. Когда я прошел десяток-другой метров, я оглянулся и тогда узнал их. Мария Дмитриевна жутко обиделась, Галя же сочла это нормальным, не вызывающим ни удивления, ни огорчения, ни обиды. Это – моя особенность, и этим все сказано. То, что я не узнал Орбели, может быть, оказалось к лучшему. Если бы я стал его сотрудником, то попал бы в тяжелое положение в период гонений на Л.А.Орбели. Меня раздирало бы столкновение уважения как к Орбели, так и к его гонителям. Когда я, не солоно хлебавши, вернулся на фронт, то получил сверхмягкое наказание – выговор «за самовольную поездку в Москву и Ленинград в интересах личного благоустройства».
Четвертый. Однажды (скорее всего, в особенно суровую зиму 1941–1942 годов) нас повели в баню. Там было очень жарко, чем большинство моющихся было довольно, я с трудом кое-как помылся, бросил на снег шинель, схватил одежду и полотенце и голый выскочил на мороз (под 40╟ с сильным ветром и колючим падающим снегом), и стал на воздухе вытираться и одеваться.
Пятый. Как-то раз произошла задержка с дезинсекцией обмундирования, и по серой шинели сплошным слоем копошились серые вши. К счастью, обошлось без сыпного тифа. Вскоре одежду «прожарили», и все вошло в норму.
Шестой. Однажды немцы неожиданно прорвались к нашему штабу. Чтобы не возникло паники, я подчеркнуто спокойно стал собирать штабные документы и сложил их в ящик. Когда увидел, что все готовы, схватил ящик и быстро побежал с ним. Бежать пришлось около пяти километров. Все кончилось благополучно.
Седьмой. Однажды, когда меня вызвали в штаб дивизии, мой 107 полк попал в окружение. Меня перевели переводчиком 228 полка нашей же 55-й дивизии. Из многих сотен человек из окружения вышло всего 16. «Полк» отправили в тыл на укомплектование. По возвращении 107 полка меня вернули в него из 228-го. Это было везение.
Восьмой. Полковой инженер жил в одной землянке со мной. Он когда-то пережил сильный обстрел или бомбежку, у него остался панический страх, и он при сильных обстрелах или бомбежках залезал под стол. Его все жалели, никто над ним не смеялся. Как-то меня вызвал командир полка. В это время в нашу землянку было прямое попадание, и полковой инженер погиб.
Девятый. Я и мой ординарец жили вдвоем в маленьком домике в лесу. Ординарец был мной отправлен с документами и к ночи не вернулся. Ночью в этот лес прибыла танковая часть. На стук в дверь я ответил, что домик занят штабным подразделением, и я пускать кого-либо и даже открывать дверь не имею права. Они усомнились, что за штабное подразделение без охраны, сказали, что раздавят домик со мной танком, и для придания своим словам веса стали стрелять в дверь, пробили несколько дырок, но в меня не попали. Я продолжил переговоры (через закрытую, но простреленную дверь) и в конце концов убедил их, и они прекратили атаку.
Десятый. Мы ехали на грузовой машине стоя в кузове ночью зимой. Дорогу пересекал провод, вероятно, протянутый связистами. Из-за темноты его не было видно. Этот провод сорвал шапку с моей головы. Пришлось машину остановить и мне бежать за шапкой. Если провод был сантиметров на 10 ниже, он зацепил бы меня за лицо или за горло и выбросил бы меня из машины со смертельной травмой – разрывом спинного мозга в шейном отделе.
Одиннадцатый. У меня образовался на затылочной части шеи карбункул. Мне его не видно и трудно ощупать, но товарищи говорили, что в его полость может войти кулак (вероятно, преувеличение). Лекарств не было, и я применил очень горячий солевой раствор в виде примочек. Он хорошо вытягивал гной, и удалось этот злой карбункул вылечить, долго оставался шрам.
Двенадцатый. Некоторое время я по совместительству работал дознавателем. В мои обязанности входило поверхностно обследовать всех легкораненых и решать, отпускать их или передавать следователю по подозрению в «самостреле», т.е. умышленном нанесении ранения.
Тринадцатый. При всей моей брезгливости и стойкости по отношению к жажде, бывали случаи, когда я пил из следа лошадиного копыта и даже из воронки, в воде которой лежал разлагающийся труп.
Четырнадцатый. Когда я, работая прозектором, вскрывал труп погибшего от газовой гангрены, я порезал указательный палец левой руки. Мне предлагали ампутацию пальца, пригрозили значительно более обширной ампутацией. Я от ампутации отказался, теоретически считая, что если я обеспечу усиленный доступ кислорода к ране, то анаэробные бактерии развиваться не смогут. Обычно для этой цели применяют множественные обширные разрезы. На пальце это неудобно. Я применил горячие ванны, кожные раздражители (йод), отказ от алкоголя и др. Начавшийся было специфический отек быстро пошел на спад и все обошлось.
И в заключение. 22 июня 1941 года, узнав о начале войны, мы (я и Гавриловы) сказали: Гитлер подписал себе смертный приговор. Эта уверенность в Победе никогда не покидала нас.
Начал я войну техником-интендантом 2-го ранга (соответствует лейтенанту), окончил двумя ступенями выше – капитаном административной службы. 21 января 1971 года – снят с военного учета по возрасту.
13.3.85 был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени, но вручен орден был мне лишь 1.9.87, более двух лет я искал подтверждения фронтовому ранению по всем архивам, и нашел его в… наградном листе.
В юбилейные годы я, как и все участники войны, 23 февраля и 9 мая получал медали. Дата подписания акта о капитуляции 8 мая, те страны, которые отмечают этот день, отмечают его именно 8 мая – все, кроме нас.
С 7.2.91 – инвалид 2-й группы по общему заболеванию.
С 13.5.91 – инвалид 2-й группы по ранению на фронте.
С 20.5.91 – инвалид ВОВ 2-й группы.
20 марта 1997 года.
Дополнение
На фронте со мной был немецко-русский словарь 1942 года, подписанный к печати 10.10.42. Он был куплен мной в Москве в вокзальном киоске, но как я в это время попал в Москву – не помню.
Готовность по времени у нас и у немцев.
У немцев.
Если старшее командование передало: «Начало атаки в 5.00», то эта команда проходит через все инстанции и в неизменном виде доходит до солдат. Солдаты вступают в бой бодрыми и сильными, им дали выспаться.
У нас.
У нас как в «испорченном телефоне». Каждый следующий командир прибавляет от себя «на неисполнительность» 15-30 минут, до солдат доходит «12 часов» и к 5.00 солдаты становятся изможденными, задерганными и злыми.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Выписка из военного билета капитана административной службы Шолпо Александра Евгеньевича
III. Прохождение службы
|
С какого времени (м-ц, год) |
По какое время (м-ц, год) |
Должность |
Войсковая часть, соединение, армия, фронт, округ |
Чей приказ, № и дата |
|
25.10.1941 |
03.1942 |
В резерве |
117 запасн. стрелков. полк ст. Инза Ульянов. обл. ПРИВО |
|
|
03.1942 |
01.1943 |
Переводчик |
107 стр. полк 55 стр. дивиз. Сев. Западн. фронта |
|
|
01.1943 |
06.1943 |
Пом. нач-ка штаба |
228 стр. полк 55 стр. дивиз. Центрального фронта |
|
|
06.1943 |
04.1944 |
Пом. нач-ка штаба |
107 стр. полк 55 стр. див. 61 армии, 1-го Белорусского фронта |
|
|
04.1944 |
05.1945 |
Ст. лаборант |
Армейская патолого-анатомич. лаборатория №117, 65 арм. 1-го Белорусского фронта |
65 арм. № 0293 от 31.07.44 |
|
05.1945 |
01.1946 |
Начальник лабораторн. отделен. лазаретов |
208 лагерь, 5 ударной армии, группы Совет. оккупац. войск в Герм. |
|
|
Гербовая печать Волжского райвоенкомата Саратовской области
|
Волжский Райвоенком г. Саратова, майор /КИЧУЛКИН/ |
|||
КОПИЯ
|
Центральный архив Министерства обороны СССР 14 ноября № 2/139757 |
ул. Некрасова, 19, кв.39 ШОЛПО А.Е. |
Сообщаем, что в наградном листе к приказу по 29 стрелковому корпусу № 16/н от 31.10.1943 г. по которому Вы награждены орденом Отечественной войны 2 степени, записано:
«Шолпо Александр Евгеньевич,
старший лейтенант административной службы, помощник начальника штаба по штабной
шифровальной службе 107 стрелкового полка 55 стрелковой дивизии,
Основание: оп. 686044, д.
Выписка дана с полным соблюдением текста наградного листа.
НАЧАЛЬНИК АРХИВОХРАНИЛИЩА /ТРОШКИН/
Гербовая печать II Центрального архива Министерства обороны СССР.
Исп. Шевченко
Копия верна:
[1] Признаки воспаления: краснота и опухоль с жаром и болью (лат.). Здесь и далее прим. публ.
[2] Герой Советского Союза.
[3] Приказ подразделения №: 16/н от: 31.10.1943.
Участник Отечественной войны со дня формирования полка с 15-го апреля 1942 года на Северо-Западном фронте и с 15 июля 1943 года на Центральном фронте.
За период боевых действий полка товарищ Шолпо показал себя мужественным и отважным командиром по выполнению боевых заданий командования. Будучи помощником начальника штаба полка по штабной шифровальной службе и находясь непосредственно на командном пункте полка, он всегда своевременно выполнял все боевые приказы командования по штабной шифровальной службе, чем способствовал командованию полка и подразделений руководить боями, своевременно получать боевые донесения о ходе боев и своевременно принимать необходимые меры для успешного нанесения противнику удара. В трудных условиях и сложной боевой обстановке товарищ Шолпо лично сам доставлял боевые приказы в подразделения, несмотря на опасность для жизни и этим самым давал возможность быстро и успешно их выполнять.
Достоин правительственной награды – ордена «ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 2-Й СТЕПЕНИ».
Командир 107 стрелкового полка 55 стрелковой дивизии подполковник Смекалкин
18 октября
Цит. по http://www.podvignaroda.mil.ru/
[4] Леон Абгарович Орбели (1882–1958) – физиолог, академик (с 1935) и вице-президент (1942–1946) Академии наук СССР. Генерал-полковник медицинской службы. В 1936–1950 был директором Физиологического института имени И.П. Павлова АН СССР и Института эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности имени И.П. Павлова АМН СССР.