Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2015
Анаит Григорян родилась в 1983 году в Ленинграде. Окончила биолого-почвенный и филологический факультеты СПбГУ. Кандидат биологических наук. Живёт и работает в Санкт-Петербурге. Автор книг «Механическая кошка» (2011) и «Из глины и песка» (2012). Стихи и статьи публиковались в журналах «Зинзивер», «Волга», «Знамя», «Вопросы литературы», «Новый мир».
Девочки
Деревня располагается в низине и с четырех сторон окружена сильно заболоченным лесом. В середине лета в этом лесу появляются грибы: дряблые, осклизлые подберезовики на тонких ножках. Бабушка называет их «шляпаками» и отправляет меня и сестру их собирать. Сестра берется за ножку гриба двумя пальцами, брезгливо вытягивает его из мха. Жареные с картошкой, эти шляпаки необыкновенно вкусны, но набрать их достаточно удается редко: червяки и слизни поспевают раньше нас. Резиновые сапоги с высокими голенищами едва доходят сестре до колен.
– Комар! – она больно шлепает раскрытой ладонью мне по лбу, размазывая красное пятнышко.
– Звала, что ли?
Из густого ельника выставляется остренькое личико. Нос усыпан веснушками. Реденькая белесая челка.
– Н-ну, звала, что ли?
– Комара прибила.
– Мы тута, если че.
Комаровых две сестры: Катя и Лена. Всего их, Комаровых сестер и братьев, семеро, но мы дружим с двоими. Остальные, – вечно голодные, нечесаные, немытые, – растут как трава в поле. Катя – старшая из них, пасет двух коз и с утра до вечера стирает белье, которое тотчас, как будто никогда не было чистым, грязнится. В прошлом году отец оторвал Кате мочку левого уха за то, что он съела то ли сосиску, то ли кусок колбасы, который он оставил себе на вечер. Из Катиных воплей и причитаний ничего нельзя было разобрать. Прибежала среди ночи и заколотила руками и ногами в дверь. Переночевала и под утро ушла, зачесав сестриной расческой белесые волосы на левую сторону. Мы заглянули к Комаровым через пару дней. Катя стирала белье в тазу, Лена прыгала по двору со скакалкой.
– Чего вам?
– Дружиться пришли.
– Надо пройти испытание.
Встали посреди двора. У Комаровых двор – настоящий пустырь, только чертополох растет из-под покосившегося забора. Катя взяла у Лены скакалку и больно, изо всей силы отхлестала нас по голым ногам.
– Прошли испытание? – сестра открыла зажмуренные до того глаза.
– Нет, – старшая Комарова отдала младшей скакалку, ухмыльнулась углом рта.
– Так мы ж молчали и не двигались.
– А надо было. Вас бьют – а вы стоите. Дуры. С дурами не дружим.
Через неделю прибежала младшая Комарова, встала под окнами и заорала на всю улицу:
– Городски-и-и-е! Городски-и-и-е! Помоги-и-те!
Вышли; потащила, крепко вцепившись в запястья. Сестре ее макушка не доставала до плеча. Вся костлявая, тоненькая – в чем душа держится. Комар – он и есть комар.
– Комар – ты и есть комар. И сестрица твоя – комарица.
– А ты – злыдня.
– А вы не злыдни – людей скакалкой бить?
У младшей Комаровой покраснела даже полоска пробора среди белых волос.
У них есть собака Лорд – среднее между овчаркой и волкодавом. Обыкновенно Лорд сидит на цепи подле небольшой крепко сколоченной, не в пример хозяйскому дому, конуры. В саму конуру зайти боится: в дальнем углу комаровская кошка Дина устроила гнездо и вывела восемь штук котят. Сегодня Лорд печальнее обычного: его косматая голова опущена низко – вот-вот коснется земли. Время от времени он заходится в надрывном кашле.
Катя выпрямляется, встряхивает руками над тазом. Разлетаются мыльные брызги. Кожа Катиных ладоней и пальцев – красная, растрескавшаяся, как будто старая.
– Наша собака помирает.
Подходим. Лорд доверчиво вытягивает шею, подставляет нам громадную голову. Из конуры высовывается злая физиономия Дины. Сестра обхватывает голову Лорда руками, приподнимает; мы смотрим в его раскрытую пасть, в большие умные глаза, в стоящие торчком уши. Он терпит, только иногда вздыхает и сдержанно покашливает. Наконец заглядываем в его правую ноздрю – в розовой мякоти носа что-то поблескивает.
– Комарица, ты иголку не теряла?
Катя отвечает так, что позавидовали бы все деревенские мальчишки.
Иглу вытащили рейсфедером, нашедшимся в Катином пенале: Лорд перенес операцию безропотно; когда его наконец отпустили, попятился задом, забыв о Дине. Дина тотчас вцепилась в его шкуру всеми когтями и зубами.
Старшая Комарова подошла, глянула исподлобья, взяла покрытую спекшейся кровью иглу, повертела в пальцах.
– А бабка ваша, говорят, проститутка.
– Ведьма, говорят, – поправляет младшая.
Сестра мгновенно вспыхивает.
– А ваш батя – вообще алкаш. Вчера упал посреди дороги прямо под нашими окнами. Орал, что он – президент всея деревни. Какая деревня, такой и…
Лица обеих Комаровых синхронно искажаются плачем.
– Подберите сопли, – горячится сестра. – Пигалицы, от горшка два вершка, а туда же!
– Дылда! – вопит старшая Комарова, утирает нос кулаком и бросается на сестру.
Потом пили чай с сушками на захламленной комаровской кухне, под рукомойником оттирали расцарапанные лица, стаскивали запыленную одежду, и Катя долго стучала по нашим футболкам и шортам мухобойкой.
– Мы ездили в город, – угрюмо рассказывает старшая Комарова. – Видели Витебский вокзал, театр, церковь и ваши дома. Ни за что бы не переехали в город, вы там друг другу на головы гадите.
– Это она про канализацию в многоэтажках, – догадалась сестра. – Вот ведь дура!
– Сама такая, – Комарова вяло отмахнулась мухобойкой. – Все вы, городские, малахольные. Малахольные и зазнайки. Носом еще облака не задеваешь, дылда?
– А вы все – алкоголики! И батя твой помрет от цирроза печени!
Сестра замахала на меня руками, но поздно, слова уже были сказаны. Комаровы снова разнюнились, и мы ушли. Дома бабушка долго причитала и охала над нашим потрепанным видом; на следующий день ранним утром повезла в Вырицу – в общественные бани. Этих бань мы боялись как огня: длинное серое здание, похожее на тюрьму или больницу, серые, покрытые чем-то склизким шайки, голые женские тела, осторожно перемещающиеся в душном полумраке. В бане мы всегда старались двигаться поменьше; обычно я вставала на цыпочки где-нибудь в тихом месте, а сестра обливала меня из шайки горячей водой, потом мы менялись. Самое мучение было с моими косами, доходившими мне до колен: бабушка считала, что сушить их после мытья – слишком долго, потому обматывала мои волосы махровым полотенцем, устраивала на моей голове огромный тюрбан и тащила по жарким пыльным улицам на станцию. Я обливалась потом, пыль покрывала меня с головы до ног.
У Комаровых была собственная баня: крохотная, вросшая в землю избушка. После бань в Вырице мы тайком от бабушки мылись в этой избушке, и Катя сидела на траве у ее порога, потому что «городские дуры угорят – а нас засудят». После бани шли на речку: ледяная вода, колышутся длинные пряди водорослей. Старшая Комарова толкает младшую в самую их гущу, младшая визжит, прядает в сторону, поскальзывается на гладких камнях, белая макушка скрывается под водой.
– Плавать не умеет, плавать не умеет! – кричит Катя, бросается за ней, мы бухаемся следом, ловим ее за руки, за брыкающиеся ноги, с розоватых цветов стрелолиста поднимаются в воздух радужные стрекозы, и мы, облепленные мягкой тиной, выбираемся на берег.
– Закончу школу и уеду отсюда, – Катя закидывает руки за голову, ложится на горячую землю.
– В город поедешь?
– Вот еще! Подальше куда-нибудь, в лес. Буду жить в шалаше.
– Зачем для этого школу заканчивать?
– Так… надо выполнить долг перед обществом.
– Вот чудачка! – сестра, смеясь, присаживается подле нее, снимает с ее белых волос зеленую ниточку тины.
– Сама такая!
Младшая Комарова равнодушно ковыряет мизинцем в носу.
– Будем с Катькой жить в шалаше.
– Вот еще! Тебя не возьму, обойдусь без сопливых!
Лена принимается плакать, не вынимая мизинца из носа.
– А мы хотим сделать плот и спуститься вниз по реке.
– Если сделать хороший, можно доплыть до первого плёса.
– Мы до третьего хотим.
– Ну, врешь, до третьего не доплывешь, дылда! – старшая Комарова приподнимается с земли, смотрит на сестру зло. – Потонете.
Утром следующего дня вчетвером оторвали заднюю стенку от конуры Лорда, наделали бутербродов с сыром, взяли несколько бутылок воды и затонули в метре от берега. Младшая Комарова с перепугу опять разревелась, старшая страшно ругалась. Стенку высушили и приколотили обратно: Дина путалась под ногами, несколько раз укусила меня и сестру за щиколотки.
– Вот так-то, – неопределенно замечает старшая Комарова, заваривая чай с сушеной мятой. – Так-то вот…
– Сама-то…
На склоне у реки Комаровы сделали тарзанку: к толстой ветке высокой ивы привязали веревку с горизонтальной палкой-перекладиной. Катя ухватилась за перекладину, разбежалась, прыгнула, сорвалась и покатилась кубарем по склону.
– До плёса можно и пешком дойти, там в поле дорога.
– Там коровы.
– А че тебе коровы?
Сестра боится коров: несколько лет назад за ней погнался, угрожающе наклонив рогатую голову, маленький пегий бычок. Сестра спаслась, пробежав пол- громадного луга и кубарем скатившись в овраг: бычок потоптался у края оврага, забыл, на что злился, и побрел обратно к своему стаду.
– Че, кусаются, что ли, коровы?
Комаровы смеются; сестра, насупившись, жует сушку. Комаровский дом стоит на самом краю деревни: темнеет, и слышно, как шумит лес, а в лесу что-то потрескивает и поскрипывает, и какая-то птица то ли кричит, то ли плачет. Старшая Комарова зажигает две свечи, ставит их на стол: два огонька дергаются из стороны в сторону, тени прыгают по отстающим от стен обоям, как будто силясь убежать. Старшая Комарова вдруг ударяется в слезы, роняет голову на стол, вцепляется взрослыми руками в давно не мытые волосы.
– Комарица, ты что это?
В июле, в самую жару, Комаровы заболели ветрянкой. Катя вымазала отчаянно чесавшихся братьев и сестер зеленкой, сама, покрытая с ног до головы сыпью, как обычно, пасла утром и вечером коз, стирала во дворе белье. Мы, к тому времени ветрянкой уже переболевшие, покупали для Комаровых продукты.
– Слушайте, у вас в городе – театры, музеи, да?
Катя дотрагивается пальцами до щеки, сжимает их в кулак.
– И театры, и музеи.
– И много их у вас?
– Очень много! – сестра вскакивает со ступеней Комаровского крыльца, раскидывает руки в стороны. – В Петербурге много, и у нас в Москве – тоже много, и Эрмитаж, и Кремль, Мариинский театр, и Третьяковская галерея, и…
Она перечисляет все вперемежку, как будто мы живем в одном городе. Солнце освещает ее красивое лицо.
– Ну-ну, а я ни в один бы не пошла. Скука потому что смертная.
– И ничего не скука, – обижается сестра. – Это с вами тут скука: разболелись посреди каникул. Ну вас совсем.
Отец Комаровых – не из деревенских; когда-то давно он приехал из Петербурга, женился на местной девушке и остался, но не вынес размеренности деревенской жизни и жестоко запил. Жена, родившая ему практически подряд четырех девочек и троих мальчиков, в конце концов, по выражению сестер Комаровых, «умерла от усталости», и материнские заботы легли на плечи тогда десятилетней Кати. Сестры и братья, исключая Лену, старшую не любили и боялись: она кричала на них и била по ногам хворостиной.
Мороженое в вафельном стаканчике стоит пять рублей, если стаканчик помят – два рубля пятьдесят копеек. Комаровы ходят до Вырицы пешком по асфальтовой дороге, ведущей мимо садоводств. Есть и другая дорога – через лес, но старшая Комарова боится цыган. Телега с цыганами проезжает по дороге дважды в день: утром и вечером. Цыгане сидят утром на досках, вечером на копне сена; распевают веселые песни, увидев нас, кричат, что украдут и продадут в заморские страны, где небо из серебра, а на серебряном небе – солнце и звезды из золота, и нет смены ночи и дня, и всегда праздник.
– Украдите! Продайте!
Мы бежим за телегой, цыгане смеются, протягивают к нам руки, делая вид, что пытаются поймать.
– Вот, украдут тебя в один прекрасный день по-настоящему и сделают цыганкой.
Сестра пожимает плечами, крутит пальцем у виска.
– Че, не веришь? Нарядят в юбку и цветной платок, научат гадать на картах – будешь знать!
– Что плохого-то?
– Гадать потому что – грех. Потому что попадешь в ад, и черти тебя за язык на крюк подвесят над адским пламенем.
– Средневековая ты, Комарова.
– Сама такая! Дылда!
Два года назад старшая Комарова отдала цыганке деньги, скопленные на мороженое, и та, поводив длинным алым ногтем по ее ладони, пообещала жениха и счастье. С тех пор Катя цыган невзлюбила: когда молодая цыганка приласкала Лену и подарила ей бусы из блестящих стекляшек, Катя сестру побила, а бусы выбросила.
– География – вранье. Рассказывают про то, чего нет.
– Швейцарии, что ли, нет, или Англии?
– Англия, может, и есть, а Швейцарии – точно нет.
– А Америка, Америка-то есть, комарица?
– Во-первых, не обзывайся, во-вторых, нет и никакой Америки.
Старшая Комарова обрывает с кустов черную смородину, вытирает пальцы о подол. Младшая, встав на цыпочки и вытянув шею, заглядывает в ржавую бочку с водой для полива. В бочке живет жук-плавунец величиной с большой палец. Когда он всплывает, чтобы глотнуть воздуха, Лена радостно вскрикивает. К началу осени бочка опустеет, на дне ее мы найдем высохшего жука.
Тонкой веточкой Катя пытается вытолкнуть ручейника из его домика.
– Поселю его в банке с водой, накидаю ему бисера, он сделает мне браслет.
Бабушка не разрешает есть ягоды с куста, делает из них варенье. Сахар нужно обязательно проверять: в нем попадаются щепки, а однажды сестра нашла большой кованый гвоздь, приведший младшую Комарову в восторг. Продавщица в магазине не продает нам сахар, если сначала мы не купим пару синюшных цыплят. Цыплят съедает Лорд. Мы увозим банки с вареньем в город, через месяц-два оно покрывается плесенью, и мы его выбрасываем.
Луна плывет в густом вечернем небе. Мы сидим на крыльце комаровского дома. Дина лежит, подобрав под себя лапы, на нижней ступеньке, изредка зыркает на нас первобытными желтыми глазами. Где-то далеко ворочается в небе гром. Старшая Комарова ловко сворачивает козьи ножки из газетной бумаги, вместо табака сыплет сухие листья малины, щурится в темноту.
– Прошлым летом мужика молнией убило.
– Ничего его не убило. Он в поле пьяный уснул под старым вязом, молния ударила в вяз. Вяз раскололся и сгорел, а мужик наутро проснулся и пошел домой.
– Да я сама видела.
Катя закуривает, сплевывает на землю.
– Видела она, как же… врать-то, врать-то…
– У вас в городе, если гроза, прячутся?
Болотная вода не отражает небо. Сестра осторожно переступает с кочки на кочку: у нее длинные, по-детски худые ноги. Бабушка говорит, что сестра похожа на жеребенка. Она наклоняется, близоруко щурясь, поднимает с земли прошлогодний лист, отбрасывает его в сторону. Слышно, как за лесом грохочет товарный поезд.
– Вот длинный! Вагонов триста!
– Тыща, комарица, тыща!
Катя тянется к сестре, поскальзывается и падает в чавкающий мох. Стайка прозрачных насекомых поднимается из него и рассеивается в воздухе. Мы заблудились и вышли из леса, когда день сменился мутными июльскими сумерками. Лена плачет от усталости и виснет на Катиной руке. Та молчит, сжав зубы, вода хлюпает в ее сапогах. Отец встречает их на крыльце неожиданно трезвый и злой. Лена шмыгает в дом. Катю он ловит за волосы, молча несколько раз ударяет ее голову о дверной косяк. Сестра тянет меня за руку, мы идем по дороге: в сумерках не видно, как взлетает из-под наших шагов легкая, как пудра, глиняная пыль.
У старшей Комаровой есть теория: будто бы царь приказал собрать всех самых плохих людей и сослать в эти леса, и огородить высоким забором, чтобы плохие люди не разбежались. Но плохие люди растащили забор на доски и построили из них свои дома. На вопросы о том, что был за царь, Комарова хитро щурит глаза, ухмыляется углом рта и ничего не отвечает. Когда с огорода Марии Терентьевны потаскали свеклу, сестер Комаровых побили для профилактики.
Катя прихорашивается: скрепляет белесую прядь заколкой со стеклянным изумрудом. Заколку обронила цыганка – это Катина тайна. В нашей деревне три дороги: одна центральная и две окружные, по которым можно пройти только пешком. Сестра всегда ходит со мной за руку, Комаровы суют руки в карманы или размахивают ими в такт ходьбе. Никто не обращает внимания на Катину изумрудную заколку, она стягивает ее с волос, морщится, прячет в карман. Дятел стучит по стволу дерева; Лена несколько раз спрашивает, почему не падает с его головы красная шапочка, Катя вместо ответа дает ей подзатыльник.
– Комарица, закончите школу, переезжайте к нам в город.
– Что там у вас делать?
– В университет поступите.
Старшая Комарова сплевывает в пыль.
– Не возьмут нас.
Под вечер наконец начинается гроза, и молнии ползут по зачерневшему небу.
Сестра сидит у окна неподвижно, смотрит, как колышется на улице ветка громадной липы, растущей в нашем дворе. На столе перед ней лежит раскрытая книга: сестра читает из нее в день по две-три страницы и волнуется, что не успеет прочесть все заданное на лето по литературе. Единственная лампочка, на длинном проводе свисающая с потолка, мерцает с тихим электрическим потрескиванием. Если она погаснет, придется зажигать свечи, а бабушка не любит, когда мы жжем свечи, так как от свечей может начаться пожар. По улице прокатываются громовые раскаты, и в окно ударяются первые крупные капли дождя. Сестра тяжело вздыхает, перелистывает, не читая, страницы книги.
– Комарица говорит, шаровую молнию в прошлом году видела. Говорит, эта молния к ним прямо в комнату влетела.
– Да ну?
– Говорит, страшно очень. Шар такой электрический, переливается всеми цветами радуги. И двигаться при нем ни в коем случае нельзя, чуть пошевелишься – сразу сожжет.
Она пересаживается ко мне на кровать, поджимает ноги, обхватывает руками колени, и тень от ее угловатой фигуры вытягивается на полу.
– Надо на днях в лес пойти за шляпаками. Их после такого дождя много повылезает.
Лена плачет громко, навзрыд, время от времени останавливается, делает глубокий вдох и снова плачет. Катя сидит на табуретке, подобрав под себя ноги, обхватив колени руками. Плотно сжатые сухие губы кажутся при свечах синеватыми. Сестра наконец решается, трогает ее за плечо.
– Ну… ну, комарица…
Катя разлепляет губы, отвечает шепотом:
– Как я с ними теперь? Куда нас теперь?
Сестра пододвигает к ней пару стульев, мы садимся рядом. За окнами глухо шумит лес, Лорд гавкает пару раз на проезжающую телегу с цыганами. Комарова покачивается на своей табуретке, как неживая.
Подводные течения
– Городски-и-и-е! Городски-и-и-е! Выходи-и-те! Батя ондатру поймал!
Рассвет еще только занимается. Младшая Комарова стоит под окнами, запрокинув голову, размахивает руками и подпрыгивает от нетерпения.
Ондатра сидит в старой переносной клетке для цыплят, забившись в угол, похожая на большой неживой меховой ком. Сестра с опаской трогает пальцем ее бок, меховой ком чуть вздрагивает.
– Он ее как?
– Да голыми руками! Она его знаешь, как покусала?
Катя ухмыляется углом рта, тычет нам в лица указательным пальцем.
– У ней зубы – во какие! Во!
Мы тащим клетку к реке через запущенный комаровский огород. Стебли малины цепляются за одежду, больно царапают руки. Ондатра долго не хочет выходить из клетки, мы стучим по металлическим прутьям ладонями, подталкиваем ее веточкой, наконец догадываемся отойти в сторону. Вскоре меховой ком разворачивается, и зверек, опасливо принюхиваясь, высовывает мордочку из клетки и затем стремительно бросается в воду.
– Плыви, крыска, – шепчет младшая Комарова над моим ухом.
Вечером отец лупит всех сестер и братьев Комаровых, каких ему удается поймать. Старшая вскарабкивается на крытую рубероидом крышу их полуразвалившегося дома, отрывает куски растущего из щелей мха, швыряет в отца.
– Чтоб ты сдох! Чтоб ты подох, сволочь!
– Вот и расти их, и расти их на свою голову… черти белобрысые.
Наша соседка баба Женя – Комаровы дразнят ее «ведьмой» – слушает Катины крики, тяжело опершись на забор. Увидев нас, сердито плюет на землю.
– Еще черти! Черт рыжий и черт черный!
Сестра показывает бабе Жене язык.
По вечерам поле похоже на море.
– Я моря не видала, – Комарова бросает в травяные волны округлый камешек, делает вид, что прислушивается. Трава шелестит, и стрекочет где-то одинокий кузнечик.
– Оно какое вообще?
– Большое, красивое и соленое.
– И крыски там тоже водятся? – вставляет мелкая.
– Ну ты че?! – старшая Комарова щиплет Лену за плечо, та ойкает. – Тебе сказали же, что соленое! Соленую воду пьют только киты. Знаешь, кто такой кит? Кит плавает, опустив голову в воду, а на спине носит целую деревню вроде нашей, а если его разозлить, он может весь уйти под воду, тогда все погибнут.
– Пошла врать…
– Ниче я не вру! Я сама видела!
– Ты же сказала, что и моря не видела!
Комарова молчит, ковыряет носком туфли землю.
– Киты не только в море. В Оредеже, к примеру, тоже есть.
Сестра вздыхает, тянет меня за руку. Мы идем по дороге через поле: земля мягко пружинит у нас под ногами, какие-то мелкие зверьки выскакивают из травы и быстро, прежде чем мы успеваем их рассмотреть, прыскают обратно. Комарова, энергично жестикулируя, рассказывает, что видела кита там, где Оредеж разливается и становится шириной с настоящее море, и что сама она забиралась киту на спину, бродила по расположенной на его спине деревне и даже подружилась там с одним мальчиком.
Сестра срывает травинку, жует сладковатый стебель, вдруг спрашивает:
– Симпатичный он?
– Кто?
– Ну, мальчик твой.
– Ниче так.
– А что не придет?
– Ну… – Комарова задумывается. – Ему нельзя.
Некоторое время мы шагаем молча, сестра срывает одну за другой травинки, жует их, отбрасывает резким движением в сторону.
– Комарица, я слышала, они умеют во всяких водяных животных превращаться. Ему так только нельзя, в виде человека. А в виде животного можно.
Нет ничего вкуснее печеной картошки и поджаренного на углях хлеба. Старшая Комарова осторожно переворачивает украденные в садоводстве небольшие клубни, закапывает их в горячую золу. В воздухе пахнет дымом, скошенной травой, от реки тянет свежестью. Где-то в деревне лает собака, ей отвечает другая, потом к ним присоединяется еще одна; они перекликаются в прохладных сумерках, и тишина от этого собачьего разговора как будто сгущается: говорить не хочется, мы молчим, жуем хлеб, откапываем из золы картошку, очищаем ее кончиками пальцев. В реке раздается плеск, Комарова подскакивает, роняет уже очищенную картофелину в золу.
– А, чтоб тебя!
– Испугалась?
– Сама ты испугалась, длинная!
– А ты – козявка! Комар!
Сестра протягивает Комаровой свою картофелину, Комарова ударяет сестру по руке, и вторая картофелина падает в золу рядом с первой.
Мы идем по тропинке вдоль реки, то и дело оступаясь и хватаясь друг за друга. Катя тихо ругается сквозь сжатые зубы. Наконец тропинка упирается в ручей, мы осторожно перебираемся через него и оказываемся в поле. Старшая Комарова, раскинув руки в стороны, убегает от нас, и мы бежим за ней следом, кричим ей, но она как будто не слышит. Наконец мы ловим ее и все вместе падаем во влажную траву. Кузнечик спрыгивает со стебля тимофеевки.
– Слушайте, городские… а вы когда вырастете, будете к нам приезжать?
– Будем обязательно.
– Врешь!
Комарова рывком садится; сидит, уставившись в мерцающее звездами небо. Одна звезда срывается, падает. Комарова беззвучно шевелит губами.
– Комарыч…
– Не трожь!
Мы выбираемся на дорогу: Комарова идет впереди – маленькая одинокая фигурка среди травяных волн. Младшая идет с нами: держится за наши руки, смотрит под ноги и изредка взглядывает на сестру.
– Катька хорошая.
– Злая твоя Катька.
Лена бросает нас, догоняет Катю, берет ее за руку, оборачивается и корчит нам рожу.
– Мы будем к вам приезжать! Обязательно будем! – кричит Комаровым сестра.
Вечером в пятницу Комаровы вызывают на кухне духов. Старшая зажигает свечи, рисует на клочках бумаги причудливые закорючки, торжественно раскладывает бумагу на кривом блюде с синей каймой, кладет поверх яблоко.
– Комарова, Пушкина вызови!
– Нельзя. Пушкина все вызывают, он устал. Бабка Женька вызывала Пушкина, он ее матом послал.
– Ну, тогда Гоголя!
– Гоголя тоже нельзя. Его живым похоронили, потом, когда гроб открыли, он встал и сказал: «Зачем вы меня, великого писателя, живым закопали в землю?»
Сестра смеется, берет яблоко и надкусывает его.
– Ну, все испортила! Сегодня уже никто не придет!
– Комар, а кого ты раньше вызывала?
Старшая Комарова угрюмо молчит, младшая вдруг заявляет:
– Катька Достоевского вызывала. Я сама видела: высокий такой старик, с бородой до полу.
– Ну, уж и до пола!
– Я те говорю! Он нас обнял, сказал: «Не горюйте, девочки». Он всех жалел, нам в школе рассказывали.
Старшая Комарова задувает свечи, открывает окна, и прохладный вечерний воздух наполняет кухню. На подоконник тихо, как тень, вспрыгивает Дина.
– Слушай…
Сестра сосредоточенно жует стебель тимофеевки.
– …ты как думаешь, баба Женя – правда ведьма?
– Комарова…
– Так то – Комарова…
– Комарова видела, как она ночью вылетала из печной трубы. И еще, говорит, к ней черт ходил свататься.
Сестра отбрасывает тимофеевку, раздраженно сплевывает. На щеках ее загораются красные пятна.
Мы долго стучим в дверь, выкрашенную темно-зеленой краской, наконец баба Женя нам открывает. Из светлой прихожей пахнет чистотой и березовыми вениками. У ног бабы Жени вертятся две пестрые кошки, Машка и Дашка. Сестра протягивает ей пакет овсяного печенья, мы переминаемся с ноги на ногу, не зная, что сказать. Баба Женя пропускает нас в прихожую, ведет в комнату, большая часть которой занята русской печью. Обе кошки вспрыгивают на печь и сворачиваются в два пушистых шара. Мы озираемся: на стенах висят иконы и черно-белые фотографии в простых рамках, на окнах – горшки с геранью. Чистый дощатый пол, цветастые половики на полу, круглый столик, накрытый желтой клеенчатой скатертью, два стула и кресло, в кресле лежит вязание.
– Ну-у? – говорит баба Женя.
Мы пожимаем плечами; баба Женя медленно, вразвалку уходит на кухню, возится там некоторое время, возвращается с подносом, на котором стоит чайник и три большие фарфоровые кружки, расставляет все на столе, выбирает себе кружку с отбитым краешком, разливает чай, снова уходит и возвращается с алюминиевой миской, полной свежей малины.
– Баб Жень… – сестра обхватывает горячую кружку ладонями, глубоко вдыхает пар. – Ты правда, ну…
– Ну-у?
– Ведьма?!
Сестра пихает меня под столом коленом, отчаянно краснеет, хватает из миски пригоршню малины и запихивает в рот. Баба Женя тихо охает, крестится, потом вдруг усмехается, вокруг глаз ее собираются морщинки.
– Ведьма, деточка.
– И к тебе правда черт ходил свататься?
– Ходил, деточка…
Кошки возятся на печи. Баба Женя вздыхает.
– …но это по молодости, молодая я красивая была.
– Да ну вас совсем! Вы-то зачем врете, взрослый же человек!
Сестра, уже совсем пунцовая то ли от гнева, то ли от смущения, ерзает на стуле, бросает взгляды на дверной проем.
– Ведьма, ведьма, – повторяет баба Женя. – У меня и метла стоит в прихожей – приметили?
Мы расспрашиваем бабу Женю о китах, которые носят на спинах целые деревни, баба Женя на все кивает, говорит, что и такое тоже случается, и чего только не случается на этом свете, а в ее молодости случалось еще и не такое, вот только память в последнее время стала ей отказывать, да и ноги уже не те: не то что в молодости. Вечером мы помогаем ей поливать огород, перетаскиваем от грядки к грядке тяжелую жестяную лейку.
Катя сосредоточенно ворошит в костре угли.
– Я этого Гаврилу знала.
– Который утонул?
– Он не утонул. Его под второе дно затянули.
Младшая Комарова нетерпеливо ерзает, сестра раздраженно пожимает плечами:
– Кто затянул-то?
– Известно, кто… известно, кто затягивает…
Комарова многозначительно молчит, поджав губы, смотрит, как костер медленно разгорается, подкладывает в него толстые сухие ветки.
– Он все к реке по ночам ходил, с девушкой там встречался. Вот у того самого обрыва-то и встречался.
– Ну?!
– Что ты мне нукаешь? Известно, что за девушка-то…
– Комарыч, да не тяни ты!
– Известно, какие девушки в реке-то живут.
В зарослях поет какая-то птица, выводит длинную заунывную трель, которая вдруг резко обрывается в тишину. Мы прислушиваемся, вглядываемся в темноту, но видны только длинные ветви ив, раскачивающиеся над водой, кажущейся очень глубокой.
– Ее тоже понять можно, – продолжает Комарова. – Она, может, хотела его только себе оставить. Он-то в реку никогда не заходил, все боялся. А тут поспорил с пацанами, ну и стал прыгать с обрыва. Она-то его только на третий раз и утопила.
– Баба Женя говорит, твоего мальчика видела. Он о тебе спрашивал.
Комарова смотрит на сестру пристально, потом отворачивается.
– Он раз в месяц выходит, бродит по обрыву. Тоскует, небось. А она там сидит, сторожит его, чтобы не ушел. Хвост у нее…
Комарова всхлипывает, несколько раз глубоко вздыхает и умолкает. Сестра, заметив, что костер начинает гаснуть, подбрасывает в него хворост.
В отвесной стене из красной глины, изрытой выемками и уступами, рост сестры укладывается примерно раз шесть. Мы спускаемся вслепую, стараясь как можно теснее прижаться к земле: руки и ноги у нас дрожат от напряжения, лицо сестры покрыто глиняной пылью, капельки пота прочертили по ней извилистые бороздки. Слепни гудят в воздухе, садятся нам на плечи; сестра молчит, только поджимает губы, когда ее кусают. В левой руке она сжимает моток веревки с привязанным на конце камнем.
Почти одновременно мы спрыгиваем в воду: сестре оказывается по пояс, я поскальзываюсь на обросших водорослями камнях, хватаюсь за глиняную стену. Внизу река кажется темнее и глубже, чем если глядеть на нее сверху.
– Вон оно…
В середине реки вода как будто немного проваливается, завиваясь небольшим водоворотом.
– Надо поближе подойти, отсюда не закинуть.
В двух шагах от берега течение становится сильнее; мы держимся за руки, боясь оступиться, сестра тянет меня за собой.
– Может, лучше ну его?
– Сдрейфила?
– Может, Комарова правду говорит?
Сестра не отвечает, с трудом замахивается, камень попадает точно в водоворот, веревка в руке сестры резко дергается, начинает разматываться.
– Городски-и-и-е! Вы че там забы-ы-ли?!
Белобрысые головы Комаровых показываются на противоположном берегу. Сестра от неожиданности отпускает веревку: конец веревки исчезает под водой.
– Утащила! – восхищенно выкрикивает младшая Комарова. – Щас вас утащит!
Сестра не ответила, встряхнула головой. Взявшись за руки, мы с трудом бредем к пологому берегу. Под ногами – мелкий песок: он мешает идти, мы проваливаемся в него по щиколотку и кажется, будто кто-то и вправду хватает нас за ноги. Рука сестры – горячая, влажная, – чуть дрожит.
Старшая Комарова неожиданно издает испуганный визг, сестра теряет равновесие, падает, ее голова скрывается под водой.
– Вон оно! К вам плывет, спасайтесь! – наперебой орут Комаровы, размахивая руками. Их растрепанные белые волосы полощутся на ветру.
Сестра выныривает: ее лицо облеплено тиной. Ондатра, деловито загребая короткими лапами, плывет против течения вдоль берега. Сестра сплевывает в воду.
Комарова внимательно разглядывает дергающееся из стороны в сторону пламя свечи. Летом время то ли сжимается, то ли растягивается – не разберешь.
– Ну, только попробуй, только скажи что-нибудь…
– Я че? Я ниче. Молчу.
– Вот и молчи.
– Вот и молчу.
Лена заваривает чай, нарезает большими кусками купленный в магазине подсохший корж. Старшая густо намазывает его сгущенкой, откусывает, подчеркнуто тщательно пережевывает.
– А в городе нет такой сгущенки.
– Ее в городе делают. На банке посмотри.
Комарова берет банку, подносит к свече, медленно поворачивает, щурится:
– Вранье.
– А твои…
Сестра замолкает на полуслове, откусывает от своего куска коржа, запивает слишком горячим чаем и закашливается.
– У меня специальные очки были, чтобы под водой смотреть. Я их потеряла. Или, может, украли.
– Привезти тебе из города?
– В городе таких нет.
Катя вздыхает, кладет корж со сгущенкой на тарелку, отодвигает в сторону.
– Ну, давай, говори уже.
– Сама же сказала, «молчи».
Комарова ухмыляется углом рта.
– Сама сказала, «молчи», – я и молчу.
– Говори уже давай!
Сестра вспыхивает, младшая Комарова забирается с ногами на продавленную тахту, неизвестно зачем стоящую в углу комаровской кухни, обхватывает колени руками, смотрит широко распахнутыми глазами на старшую.
– Волшебные очки были. Через них можно было подводную жизнь наблюдать. Там у них почти так же, как у нас все устроено, только чисто: дома у них красивые, и перед каждым домом – сад, огород с яблоками и сливами, и дорожки ракушками выложены и цветными камушками. Пашут они и ездят на маленьких китах. А в самом глубоком омуте… – Комарова задумывается, делает несколько глотков чая, – в самом глубоком омуте живет ихний царь. У ихнего царя пять хвостов, во как.
– Это ты приврала.
– Ниче я не приврала! – у Комаровой от обиды кривятся губы. – Если б у меня Босой очки волшебные не отнял, я б те показала!
– Приврала! – настаивает сестра. – Три хвоста – это куда ни шло, но пять – это ты приврала.
– Твоя младшая – хорошая. – Комарова разгребает кочергой горячую золу от костра, закапывает в нее мелкую картошку. – Попроси ее приезжать к нам, когда мы вырастем.
– Мы будем вдвоем к вам приезжать.
Катя пожимает плечами.
Ветер раскачивает старые ивы, и кажется, будто на их ветвях сидят женские фигуры с длинными волосами, склоняются к самой воде и полощут в ней волосы. Катя сидит у потухшего костра, подперев кулаком подбородок, и выглядит еще более худой и маленькой, чем обычно. Сестра вместе с младшей Комаровой убежала домой – за хлебом и спичками.
– Вот я так сяду на берегу и буду сидеть и ждать. Если надо будет, сто лет просижу тут и прожду.
Она глубоко вздыхает, вскакивает на ноги, сбегает к реке, и слышно, как она зачерпывает ладонями воду и подбрасывает ее вверх, и вода падает с громким плеском, и что-то испуганно шуршит и возится в камышах.
После дождя
– Слышишь?
– Что?
– Будто бы поют.
Сестра поводит худыми плечами, склоняет голову набок.
– Это электрички.
В упругом воздухе гудят оводы. Как-то раз, отмахиваясь от них ивовым прутом, сестра рассекла одного ровно надвое, и две еще живые половинки упали в пыль и долго корчились в ней, а сестра смотрела, округлив рот и глаза, пока наконец не догадалась раздавить их ногой.
– А знаешь…
За полем виднеется низкая поросль плакучей ивы, скрывающей заболоченные берега реки. Из зарослей то показываются, то вновь в них скрываются две крошечные фигурки: та, что повыше, размахивает руками, грозит кулаком размером с булавочную головку. Другая, едва не теряющаяся из виду за мельтешением травы, отрицательно мотает головой.
– Это комарица пытается загнать мелкую в воду.
Сестра срывает стебелек тимофеевки, складывает пополам, прикусывает зубами, наклоняется к моему лицу и угрожающе шевелит тимофеевыми «усами».
– Я жужжжелица! Жжжж!
В самом начале лета старшая Комарова пыталась научить Лену плавать: та села на деревянный мосток, крепко ухватилась за колышек, который служил мостку одновременно и опорой, и перилами, перекрестилась, скользнула в воду и рассмеялась.
– Тут матрас, как будто!
Все еще держась за колышек, она подпрыгнула высоко, как если бы вода реки выталкивала ее. Старшая рассердилась.
– Плыви давай! Что ты там дурью маешься?!
Мелкая показала язык, побрызгала на сестру водой и подпрыгнула еще выше. Ругаясь, как сапожник, Катя скинула поношенное платье и нырнула солдатиком с мостка. Через мгновение она вынырнула: в руке ее было зажато что-то, похожее то ли на ком черной тины, то ли на обрывок мокрой шубы. Лена завизжала, пулей выскочила из воды, проползла на четвереньках по мостку, рассадив в кровь оба локтя, поднялась на ноги и пустилась наутек.
– Теперь ни за что не загонит. Мелкой теперь в каждой луже будут утопленники мерещиться.
Старшая Комарова заметила нас и помахала рукой.
Сестра мечтает стать художником. По вечерам она заставляет меня позировать, третье лето подряд подправляя один и тот же портрет, на котором изображена девушка в кринолине и с высокой прической – принцесса.
– Это Офелия, знаменитая балерина! – воскликнула младшая Комарова и ткнула пальцем в портрет. На щеке принцессы появилась веснушка.
Комаровы прячутся: несколько дней назад их собаку Лорда мальчишки из компании Босого задушили металлической проволокой. В отместку Катя обмотала такой же проволокой, в изобилии валяющейся вдоль железнодорожной насыпи, калитку Босого. Утром в ловушку попался его отец, тут же озверел и задал сыну страшную таску. Давясь слезами, Босой клялся передушить всех Комаровых сестер и братьев, и сестра, возвращавшаяся от Марии Терентьевны с бидоном молока, слышала его «Убью! Убью!», раздававшееся из-за глухого забора.
В детстве лето кажется очень долгим, а человек – очень легким. Мы кормим Вербу хлебом: она берет его с наших ладоней мягкими губами, фыркает, встряхивает давно не чесаной гривой. Сестра обнимает ее за шею, наклоняется, заглядывает лошади под рыжее брюхо, вскрикивает шепотом:
– Это не Верба! Это же Верный!
Мы бежим по дороге, подпрыгивая, перегоняя друг друга, ромашка наполняет воздух запахом аптеки. Верный жует брошенную перед ним буханку, удивленно смотрит нам вслед, переступает натруженными ногами с распухшими суставами.
Река тащит разный сор: опавшие листья и сухие палочки, пустые спиральки раковин прудовиков. В самой середине ее есть небольшой обвитый водорослями остров, до которого можно добраться только вплавь. Старшая Комарова утверждает, что на острове зарыто сокровище, и в конце концов мы втроем добираемся до него. Лена сидит на берегу, поджав под себя ноги, все в комариных укусах. Остров оказывается зарослями тростника: мы проваливаемся по пояс в ил, старшая Комарова забирается дальше всех, увязает по грудь в черно-коричневой жиже. Сестра хватает ее за руки, тянет, Комарова упирается, мотает белобрысой головой.
– Ой, не могу я с ней, до чего упрямая!
– Дылда! Не тяни! Не видишь, меня за ноги держит?!
– Кто тебя там держит, комарица?
– Водяной, водяной схватил, держит!
Комарова корчит рожи, закатывает глаза и пытается опрокинуться на спину. Лена бросает расчесывать коленку, мечется вдоль берега, мельтешит руками, но в воду зайти не решается.
– Ааа, спасите! Ооой, помогите!
Катя с неожиданной силой тащит меня и сестру в самую гущу тростника. Сестра краснеет от гнева, пытается ущипнуть Комарову за тощее предплечье, та уворачивается, кусает сестру за палец.
На солнце грязь застывает в сероватую корку. Комарова спорит с сестрой, как лучше поступить: дождаться, когда корка засохнет, чтобы потом сколупать ее ногтями, или помыться в реке.
– Ты мне скажи, Катька, откуда такие, как ты, вообще берутся?
– Не нравится – не ешь.
Сестра пожимает плечами, трет переносицу, замечает, что палец тоже вымазан в грязи, и спускается к реке. Я иду за ней. Комарова подскакивает, зло кричит нам вслед:
– А я подожду, когда засохнет и само отвалится! А вы – городские мокрые курицы!
По вечерам в деревне часто нет электричества, и мы сидим при свечах: сестра рисует карандашами в блокноте, я читаю. По столу, накрытому истертой клеенкой, ползет, осторожно переставляя ноги, крупный черный жук. Дойдя до края пульсирующего кругляша света, жук замирает.
– Слушай, там правда был утопленник?
– Комарица говорит, был.
– Ну, то комарица…
Сестра подталкивает жука карандашом, тот с сухим щелчком переворачивается на спину и притворяется мертвым.
Во сне сестра стонет, вертится, наконец падает с кровати. Бабушка поднимает ее, сидит над ней всю ночь, поминутно наклоняется, прислушивается к ее дыханию, трогает ей лоб, что-то тихо шепчет.
Младшая Комарова с утра стоит под окнами: руки по швам, голова запрокинута, нос в веснушках, нечесаные белые пряди.
– Городски-и-и-е! А-уу! Городски-и-и-е! Че не выхо-о-дите?!
– Сестра болеет, температура у нее!
Комарова задумывается, потом снова запрокидывает голову и с видимым удовольствием выкрикивает витиеватое ругательство.
– Ну и дура!
Я захлопываю окно, через две минуты Комарова уже колотит в дверь, взбегает по крутой лестнице на наш второй этаж, лезет в коробку с игрушками, вытаскивает из нее за ухо красного шерстяного кота.
– Подари!
– Обойдешься!
Комарова прижимает кота к груди.
– А ты чем болеешь?
– Так просто…
Сестра отворачивается к стене, ковыряет пальцем дыру в обоях. Комарова молчит, мнет в руках шерстяного кота, теребит грязный подол.
– А Катька дала Босому козьих катышков. Сказала, как будто изюм в шоколаде.
– И он ел?
– Ел! Он ел и Стас ел!
– Мелкая, они теперь вас точно убьют.
– Точно убьют, – соглашается Комарова.
Сестра наклоняется с мостка, снимает с его нижней поверхности крупного прудовика. На воздухе прудовик прячется в раковину, закрывает вход плотной створкой. Сестра пытается осторожно подцепить край створки ногтем, снова опускает прудовика в воду, держит так некоторое время, но раковина не открывается, и сестра разжимает пальцы. Река, полноводная после двух недель проливного дождя, плавно перекатывается через большие гранитные валуны, на которых мы любим сидеть, свесив в воду босые ноги, в засушливое время.
Мы идем вдоль реки, сестра старается делать шаги поменьше, но все равно то и дело меня обгоняет. Земля под ногами вздыблена древесными корнями.
– А как думаешь…
– Что?
– Да так…
Сестра поднимает с земли ивовую веточку, вертит ее в руках и со вздохом отбрасывает. Опять начинает накрапывать дождь.
Лена сидит, скрестив ноги, на полу; Катя, низко склонившись над столом, шьет платье для ее шерстяного кота. Сосредоточенно вытягивает нитку, от ее усердия у старой иглы отламывается ушко. Комарова выбрасывает иглу в окно, долго копается в картонной коробке, полной спутанных ниток и пуговиц от давно истлевшей одежды, несколько раз чем-то колется, с торжествующим возгласом достает из коробки новую иглу.
– Комарова!
– Че?!
– Да ниче! Ты о технике безопасности слышала?
– Это у вас в городе – техника…
Сестра выбирает из коробки обрывок кружева, повязывает коту на хвост, Лена вскрикивает от восторга.
– Комарица, ну переезжайте к нам в город после школы! Переедете?
– Опять заладила!
Комарова хочет сказать что-то еще, но рот ее вдруг кривится, она закусывает губу, с размаху загоняет иглу под ноготь и заливается слезами.
За окнами проезжает телега: Верба везет своего пьяного хозяина домой. Лена вскакивает, выглядывает в окно:
– Накоплю денег и выкуплю у него лошадку.
– Верба старая, он ее скоро на колбасу сдаст.
– Ну и злыдня же ты, комарица!
– И ничего не злыдня, а честная. Что вы, городские, вообще о жизни знаете?
– Ты зато много знаешь!
Комарова в ответ показывает сестре язык, и мы снова ссоримся.
Дождь шелестит по крытым толем крышам, прибивает к земле глиняную пыль, переливается из придорожных канав в огороды. В колодец уже не приходится опускать ведро на длинной грохочущей цепи: чтобы зачерпнуть воду, хватает длины руки. Мы гуляем под зонтиками, и Комаровы дразнят нас «бледными городскими поганками».
– Бабушка говорит, раньше дождевую воду пили.
– Вот еще! Всю жизнь живу в деревне, никогда мы дождевую воду не пили!
– Так сто лет назад! Тебя еще на свете-то не было.
– Ниче не знаю, твоей бабушки тоже тогда на свете не было.
Лена прячется под мой зонт, Катя демонстративно шлепает калошами по лужам: мокрые белые волосы облепили ее лоб и плечи, она похожа на русалку.
Ондатра высовывает нос из приречных зарослей, таращится на нас маслянистыми бусинами глаз. Лена бросает ей взятые из дома сушки:
– Кушай, крыска!
Зверек нюхает сушки, недоуменно шевелит усами, отворачивается, бесшумно заходит в воду и плывет к другому берегу: в сгущающихся сумерках видно, как сильно его сносит течением. Катя встает с влажной от прошедшего дождя земли, прохаживается вдоль берега, вглядывается в черноту реки, приставив ладонь ко лбу «козырьком», вытягивает тощую шею.
Сестра сосредоточенно водит длинным пальцем по карте. Наша река берет начало из большого верхового болота далеко на западе и течет в основном по безлюдным болотистым местам, петляет между лесами и дикими полями, жмется между берегов из красной глины.
– Говорят, тут метров шесть-семь, – сестра показывает на один из изгибов реки недалеко от железной дороги, где расположен высокий обрыв, который деревенские называют «Гаврилкой». Комарова рассказывала, что название произошло от имени парня Гаврилы, который на спор трижды прыгал с обрыва: два раза вынырнул, а на третий раз утонул. Гаврилу искали всем миром, но так и не нашли.
– …потому что, – Катя округляет глаза и поднимает вверх указательный палец, – Гаврилу затянуло под второе дно, и он до сих пор там лежит, а в полнолуние…
– Комарица, хорош врать! – сестра сердится, на скулах ее загораются алые пятна.
– Да ниче я не вру! – кипятится Комарова. – Где это я вру? Ты сама вот сходи к обрыву в лунную ночь, увидишь!
– Да что я там увижу?
– Да ниче! Вот ниче! Вот и не говори, если не знаешь!
Комаровы остаются у нас, ужинают с нами гречневой кашей с молоком. Сестра откладывает ложку в сторону, пристально смотрит на старшую Комарову, та делает вид, что не замечает.
– Комар комарычкомаровский.
Комарова хохочет, зажимая рот ладонью, из носа ее брызжет молоко, вылетает пара зернышек гречи, мы смеемся вместе с ней, сначала сдерживаясь, потом во весь голос. Из комнаты прибегает бабушка, качает головой, всплескивает руками:
– Поесть спокойно не могут, оглашенные! Ну, еще подавитесь, еще подавитесь мне!
Слабой старческой рукой она дает сестре подзатыльник, и мы смеемся уже до изнеможения, пока из наших глаз не выступают слезы и в головах не начинает звенеть.
Сестра чему-то улыбается во сне, беспокойно ворочается с боку на бок, вдруг принимается плакать.
– Ты чего? Что тебе приснилось?
Она смотрит непонимающими глазами, часто моргает.
– Не помню, вроде ничего и не снилось.
Мы сидим рядышком и переговариваемся шепотом. Сестра дышит тяжело, как будто только что бежала.
– Ох ты, вспомнила… утопленник снился.
– Надо Комаровой утром все высказать. Она мелкую вообще запугала.
– Да она не нарочно.
Сестра думает, нервно кусает ноготь, повторяет неуверенно:
– Не нарочно она. Так просто… сдуру…
Комаровы таскают на стройке в садоводстве керамзит, набивают им полные карманы, идут на берег реки.
– Если мой камень поплывет, исполнится мое желание!
– А ваши камни все тонут, городские!
– Комар комарыч, где вы такие берете?
– Так я тебе и сказала, дылда! Это волшебные камни, вот!
Катя замирает, несколько кусочков керамзита крошатся в ее кулаке. Босой и компания – все семеро – спускаются с пригорка и не торопясь идут к нам; Босой ухмыляется во весь рот.
– Ну что, твари, попались?
Старшая Комарова широко размахнулась, швырнула в него россыпь керамзита, схватила Лену за шиворот и потянула к реке. Младшая завизжала, повалилась плашмя на землю, вцепилась пальцами в траву. Мальчишки на мгновение растерялись, потом захохотали, принялись показывать на нас пальцами. Лена лягнула старшую сестру в грудь, потом в голову, освободилась и поползла на четвереньках прочь от берега. Мы бросились в реку, поплыли, не оборачиваясь. Сестра ударилась ногой о скрытый под водой камень.
Ветер раскачивает длинные ветви старой ивы, полощет их в воде.
– Это старые русалки, между прочим.
Комарова вскарабкивается по стволу, растущему почти параллельно земле, устраивается на одной из толстых веток, свешивает вниз грязные босые ноги.
– Выбираются на берег, врастают ногами в землю и превращаются в деревья.
– Ну, началось…
Сестра отрывает пару серебристых листьев, пускает их плыть по воде, но они кружатся у самого берега и застревают в зарослях тростника.
– Ты хоть ври, но не завирайся. Какие у русалок ноги?
Комарова подпрыгивает на своей ветке.
– Че?! Я вру?! Ты вот не видела, так сама бы молчала!
– А ты, значит, видела?
– Видела! Все видела!
– Русалок ты видела? С ногами?
Сестра становится пунцовой от гнева, Комарова раскачивает ветку все сильнее, наконец та не выдерживает, надламывается, с шуршанием и плеском падает в реку, мы бросаемся вытаскивать Комарову, с ног до головы облепленную илом и ряской.
– Довралась?
– А ну тебя!
По вечерам электрички ходят через каждые десять минут. Мы нашли Лену на железнодорожной насыпи. Сестра и старшая Комарова распутали проволоку.
– Слушай, комарица…
Катя только махнула рукой и отвернулась. По путям прогрохотала электричка.
– И вовсе не похоже, чтобы они пели.
– Че?
– Да я так…
Мы побрели вчетвером через лес. Лена идет, низко опустив голову, и тихонько всхлипывает. Накрапывает мелкий дождь.
Топь
Летом луна похожа на большой сырой блин, прилипший к небу. Белая ночь – никакая не белая, и темная громада леса колышется на фоне грязновато-розового неба, и в этой громаде что-то поскрипывает, вздыхает, и печально вскрикивает время от времени ночная птица. Старшая Комарова говорит, эта птица трижды кричит к несчастью и семь раз – к смерти. Сестра пристально вглядывается в колышущееся в синеватой дымке поле, надвое разрезанное дорогой, в темноту леса, громадным полукругом огибающую поле, указывает рукой куда-то вдаль: там из леса выпрастывается широкая лента тумана, опускается к земле и рассеивается над травами.
– Топь парит, – многозначительно произносит сестра.
Мы заходим в поле; дорогой идти не хочется, густая некошеная трава нам выше пояса, острые травинки колют голые руки, и мы поднимаем руки высоко над головами и ступаем медленно и осторожно. Над полем взлетает пара потревоженных чибисов; они вьются над нами, выкрикивая свое плаксиво-вопросительное: «Чьи?! Чьи?!»
– На гнездо бы не наступить.
– Не наступим. А в топь кто-нибудь ходил?
– Комарица ходила. Говорит, там посреди топи – остров.
– Ей Костик цветок подарил.
Костик старше нас лет на пять. Он всегда ездит на велосипеде, волосы у него светлые, но не такие, как у Комаровых, а лицом он похож на сказочного принца. Лена нашла его портрет в одной из моих книжек, потихоньку выдрала страницу и утащила в подарок Кате, но старшая Комарова рассердилась, оттаскала младшую за волосы и вернула вырванную страницу нам.
Сестра пожимает плечами, не опуская рук, и выходит смешно.
– Он из компании Босого.
– Может, он хороший.
Сестра снова пожимает плечами и протягивает нараспев:
– На болоте – жаба, в огороде – баба, чур меня, чур!
– Ей цыганка принца нагадала. Будешь в leapfrog?
Сестра резким движением опускает руки, ее рыжеватая макушка скрывается во влажной траве; я упираюсь ладонями в ее плечи, перепрыгиваю, трава облепляет все лицо намокшей пыльцой; приземляюсь, сгибаюсь в три погибели, сестра едва касается сильными пальцами моей спины, легко перепрыгивает, поле наполняется недовольным стрекотом потревоженных насекомых. Что-то большое, страшное поднимается из травы перед нами и бросается в сторону леса.
Мы смеемся, размахиваем руками, сестра пытается свистеть, но из-за смеха у нее ничего не получается, и это смешит нас еще сильнее, пока кто-то из нас не выговаривает: «Бабушка нас прибьет», и мы разом замолкаем, вспомнив о бабушке, которая будет укоризненно качать головой, увидев наши промокшие насквозь джинсы и футболки, и грозить, что больше никогда не отпустит нас гулять вечером.
– Скажем, что лося видели, лось на дорогу вышел, мы от него побежали в поле.
Едва успокоившись, мы снова принимаемся смеяться из последних сил; помогая друг другу, выбираемся на дорогу. Когда мы возвращаемся домой, бабушка уже спит, и мы, тихо стащив с себя мокрую перепачканную одежду, укладываемся в постели и сразу засыпаем.
– Ты до самой топи хотела дойти?
– Топь далеко. Не дойти.
– Комарова…
– Врет Комарова.
Сестра лежит, вытянувшись и заложив руки за голову, на крытой толем крыше сарая. По закатному небу медленно плывут облака.
– Городски-и-и-е!
– Ну, чего тебе?
Сестры Комаровы стоят во дворе, запрокинув белобрысые головы.
– Костер жечь идете? У нас хлеб и картошка.
– Небось с колхозного поля?
– Много будешь знать, скоро состаришься.
Катя нанизывает на прутик куски черного хлеба, кладет на горячие с красными прожилками угли, осторожно поворачивает.
– У нашей соседки корова ушла на той неделе и не вернулась.
– В топь зашла, наверное.
– Если в топь, то с концами.
Некоторое время мы сидим молча, смотрим на медленно чернеющие угли и думаем о топи: какая она и как до нее добраться. Говорят, в окружающих деревню лесах полным-полно глубоких болот, а Комарова говорит, что если зайти в эти болота, выйти обратно уже нельзя, обязательно затянет, потому что на болоте растет особая ядовитая трава, от запаха которой человек теряет память и зрение. Топь начинается там, где растет пушица – «заячьи лапки», и бабушка чуть не каждый день повторяет, чтобы мы, если гуляем по лесу и увидим заросли пушицы, немедленно поворачивали обратно.
– У нас есть какие-то родственники в городе. Одна приезжала такая, тетка, вроде…
Хлеб сваливается с прутика, Катя ругается, пытается достать его пальцем, обжигается, сует серый от пепла палец в рот.
– Комарова, сплюнь, отравишься!
– Я говорю, тетка приезжала, два дня прожила, а на третий батя напился и ну ее таскать за волосы по двору. Смешно было.
Младшая Комарова смеется, сестра презрительно фыркает.
– Очень смешно, комарица.
– А че? Он ее таскает, а она визжит, – нет, чтобы кусить. Я б кусила.
Комарова наконец вытаскивает из углей почерневший кусочек хлеба, жует его с хрустом; Лена достает из золы мелкую, как горох, картошку.
– Там в топи есть остров. Камень торчит из воды – большой, как остров. На этом камне, говорят, давным-давно жил отшельник. Святой человек. Он на камне перед смертью написал заклинание. Если его прочесть, все желания исполнятся, и жить будешь долго.
– Ты ж говорила, была там. Чего не прочитала?
Комарова молчит, сосредоточенно скручивает козью ножку из обрывка газеты, набивает ее сухими малиновыми и черничными листьями, закуривает.
– Ну, была. Так там не по-нашему написано.
– Комарица, тебе правда Костик цветок подарил?
– Ну, подарил.
– Ты же не ходила на топь. Там, может, и нет никакой топи, одни разговоры только.
– А чего есть?
Сестра тоже скручивает козью ножку – медленно, не так ловко, как Комарова, и козья ножка выходит у нее не плотным конусом, а вся какая-то рыхлая и растрепанная.
Босой с компанией однажды загнал нас с сестрой в заросшую кувшинками старицу. Мы были во фланелевых халатах: сестра – в красном, я – в синем, и с неба сыпала осенняя морось, хотя лето было еще в самом разгаре. Мальчишки стояли на берегу, ухмылялись, сплевывали на землю, но, так и не придумав, что с нами делать, ушли. Подождав некоторое время, мы выбрались из старицы, с ног до головы перемазанные густым вонючим илом.
Сестра курит, смотрит на Комарову сквозь струйку ароматного дыма.
– А он там был…
Комарова открывает рот, хочет что-то сказать, но вместо этого качает головой и молча отворачивается. Младшая скручивает еще две козьих ножки, одну отдает мне. В лесу раздается печальный, прерывистый крик ночной птицы. В деревне ей отвечает разбуженная собака. Когда птица смолкает, Комарова деловито спрашивает:
– Ну, че, сколько раз кричала?
– Трижды кричала.
– Нет, у ней перерыв был еще один, – спорит Комарова, – она так крикнула: гуу-гуу, а потом еще раз так же, четыре раза, значит, крикнула.
Сестра тушит почти догоревшую самокрутку о землю.
– Ничего не так, она так кричала: гууу-гууу-гууу, точно трижды кричала, это к несчастью.
– Я те говорю, четыре раза крикнула, это ничего не значит, когда четыре раза кричит, надо, чтобы три раза или семь раз крикнула, тогда это значит, а если четыре, то ничего не значит!
Комарова бледнеет, на скулах у сестры появляются красные пятна. Наконец сестра медленно произносит:
– Может, это вообще не та птица кричала.
– Может, и не та, – быстро соглашается Комарова. – Та иначе кричит, протяжнее. А эта коротко кричала.
– Точно коротко кричала, так: гуу-гуу.
– Так я так и говорила!
– Нет, ты не так говорила, ты иначе говорила…
В лесу снова кричит птица: долго, заунывно, как будто оплакивает кого-то. Младшая Комарова шмыгает носом.
– А холодает. В августе все уже, считай, осень.
– Птица эта – цыганка, – говорит старшая Комарова, сгребая в потухший костер сухие ветки и чиркая спичкой.
– Какая цыганка, комарица? Ты совсем уже!
– А такая, самая обыкновенная цыганка, – гнет свое Комарова. – Тут табор стоял недалеко, у самой железной дороги. В таборе была молодая цыганка – красивая-прекрасивая. Звали ее Зора. И один парень из деревни ее полюбил, его Андреем звали, он через два дома от нас жил. Так этот Андрей все за ней ходил, как привязанный, а она ему все никак не давалась. А он ей и подарки разные покупал, и в табор приходил по хозяйству помогать. Ну, наконец Зора не выдержала и тоже в него влюбилась. Они стали вместе жить, он ее из табора к себе забрал.
Комарова замолчала, поворошила палкой медленно разгоравшийся костер.
– Ну?
– Чего тебе?
– Дальше-то что было?
– А чего, – задумчиво протягивает Комарова, – чего дальше-то бывает. Ну, родились у них дети, а она ему надоела потихоньку, он выпивать стал, и с батей моим часто пил, а потом домой приходит, Зора ну его ругать, такой ты, мол, растакой, погубил мою молодость, хозяйство, мол, разваливается, дети все оборванные, плачут. Он как-то раз ее и побил. Раз побил, другой, а потом пристрастился. Зора ходит по деревне: то под одним глазом фонарь, то под другим. А куда ей деваться? Никого родственников у нее нет, табор с места снялся и ушел, друзей тоже нет. Ну и, в общем, зазвала она своего Андрея под каким-то предлогом в лес, там его задушила, а сама превратилась в ночную птицу и улетела в самую чащу, и теперь плачет там о своей загубленной молодости.
Мы прислушиваемся, но птица больше не кричит. В костре сильно потрескивает: Комарова по недосмотру нагребла туда сосновых шишек.
– А что тетка ваша?
– А чего она?
– Приезжала-то зачем?
– А… так… – Комарова пожимает плечами, – так просто… в гости.
– Она нас в город забрать хотела, – вставляет мелкая. Старшая отбирает у нее козью ножку, бросает в огонь.
– Тебе курить рано еще.
Лена садится спиной к костру и принимается сосредоточенно ковырять в носу мизинцем.
– У меня сыр есть. Сыр кто-нибудь будет?
Корова Милка, возвращаясь с поля, по ошибке забрела в наш двор и встала, загородив задом калитку и растерянно поводя из стороны в сторону большой рогатой головой. Сестра, увидев ее, взвизгнула, убежала в дом, высунулась из окна и крикнула ждавшим на дороге Комаровым, что мимо коровы не пойдет. Старшая Комарова выругалась, протиснулась в калитку, оттолкнув худыми руками коровий зад, подошла к корове спереди и внимательно посмотрела в ее влажные, чуть навыкате глаза.
– С куста ветку сорви и по морде ей, – подсказала из окна сестра.
Комарова не ответила, вдруг прижалась лицом к мягкому розовому коровьему носу, обхватила корову за шею и вздрогнула тощей спиной. Милка мыкнула, тихо звякнула колокольчиком и, сообразив, что зашла не туда, попятилась и задом вышла на дорогу.
– Ты их совсем не боишься, комарица?
– Быков боюсь. К быку лучше вообще не подходить. И к барану. И к козлу. А к корове, к козе и овце можно. Я корову и козу и доить умею.
Комарова показывает, как нужно доить корову и козу:
– У коровы сосок во какой: короткий и скользкий, а у козы во какой: длинный, сухой и ухватистый.
– А у овцы?
– У овцы не знаю. У овцы там шерсть одна.
У пруда дорога раздваивается: налево еще недолго продолжается деревня, за ней – поле; направо сразу начинается лес. Мальчишки расчистили опушку леса, так что получилась круглая полянка, поставили с двух ее сторон ворота, каждые из трех толстых жердей, назвали полянку «футбольным полем» и с утра до вечера гоняют по ней мяч. Старшая Комарова, идущая впереди, на развилке сворачивает направо, ускоряет шаг, проходя мимо «футбольного поля», и украдкой бросает взгляд на Костика: он в белой футболке и шортах, и кажется стройнее и выше своих товарищей.
Младшая Комарова вдруг хватает сестру за руку и встает, как вкопанная.
– Чего ты?
– Этой дорогой цыгане ездят.
– Чего тебе цыгане?
Лена вдруг принимается реветь в четыре ручья, размазывая слезы по щекам и громко шмыгая носом, мы наперебой успокаиваем ее, в лесу отчетливо, трижды кричит ночная птица, и кажется, будто она кричит совсем рядом. Младшая Комарова затихает, закрывает голову руками, валится на колени, вся сжимается, часто-часто всхлипывает.
– Что это она днем кричит? Днем не считается.
– Точно не считается. Она только если ночью кричит… слышь, Ленка?
Младшая не двигается, и мы втроем силой поднимаем ее на ноги. Дорога, по обе стороны которой тянется лес, теряется за горизонтом, и длинный треугольник неба над ней такого цвета, что кажется, будто вместо неба кто-то растянул только что выстиранную светло-голубую материю.
– Слышь, комарица…
– Чего тебе еще?
– А с детьми Зоры-цыганки что стало?
– А чего… – Комарова кладет на горячий, только что снятый с углей кусок хлеба ломтик сыра. – Зора, она как в птицу-то превратилась, начала плакать в лесу и детей своих звать: они ночью просыпаются и слышат, что мама их из леса зовет, ну, встали, причесались, умылись, оделись и пошли к ней в лес, а она их в топь-то и заманила. Они в топь-то зашли, а выйти не могут, ну, заблудились все и увязли.
– Вы тут что забыли?
Мальчишки выстроились в ряд, загородив нам путь обратно в деревню. Босой ухмыльнулся.
– Ну, что?
Сестра, схватив меня и младшую Комарову за руки, потянула нас в лес. Катя шагнула вперед, уставилась немигающими глазами на Костика. Из-за яркого солнца ее глаза показались такими же светлыми, как волосы.
– Ты мне цветок подарил.
Костик смущенно хихикнул, передернул плечами, оглянулся на остальных.
Комарова наклонилась, подобрала с земли камень и молча бросила Костику в лицо. Он вскрикнул, закрыл лицо ладонями.
Босой попытался схватить Комарову, она вывернулась, и через мгновение мы все, перепрыгнув придорожную канаву, помчались в лес, и испуганная ночная птица кричала совсем рядом, так что невозможно было понять, сколько раз она кричит; влажная лесная земля чавкала, хватала за ноги, и нам казалось, что сейчас нас поймают, мальчишки кричали, смеялись, гнались за нами, зная, что нам от них ни за что не убежать, и их веселые крики смешивались с протяжными и печальными криками ночной птицы, а потом позади вдруг раздался страшный рев и треск, как будто кто-то огромный продирался через подлесок и ревел от злости или от голода, а мы все бежали, пока не упали в нагретый солнцем мох, из которого то тут, то там торчали тонкие стебельки «заячьих лапок».
– Все, – выдохнула Катяи долго не могла сказать больше ни слова, только тяжело дышала, и мы тоже пытались и все не могли отдышаться, и сплевывали в мох густую слюну с металлическим привкусом.
– Все, – повторила Комарова, – там дальше топь.
В лесу было тихо, как будто никто только что не бежал и не кричала среди бела дня ночная птица. В тени тонко звенели комары, и что-то потрескивало и поскрипывало, затем в подлеске снова что-то громко затрещало, Лена скорчилась, обхватив колени руками, всхлипнула:
– Идут!
Кусты раздвинулись, и из них, осторожно ступая копытами по мху, вышла корова. Увидев нас, она остановилась, качнула головой, и колокольчик на ее шее глухо звякнул.
– Это ж Милка! – взвизгнула Комарова, вскочила на ноги и бросилась к корове. – Милочка! Нашлась!
За железнодорожным переездом деревня заканчивается, и на многие километры безлюдная дорога тянется через лес; изредка по ней проезжают сильно пылящие машины, от которых приходится спрыгивать в глубокие придорожные канавы, на дне которых копится черная болотистая влага. Мальчишки по этой дороге не гуляют: им лень перетаскивать через переезд свои велосипеды. Комарова говорит, если долго идти по этой дороге, можно дойти до перекрестка: направо будет уходить проезжая часть, а налево – лесная просека, и если свернуть на просеку, то она приведет прямиком в топь, которая почти сплошным кольцом окружает деревню.
– Они когда просеку-то делали, хотели на Сусанино выйти или на Семрино, а уперлись в болото, два трактора там утопили, ну и бросили это дело.
Комарова идет, сильно размахивая при ходьбе худыми руками и время от времени пиная попадающиеся под ноги камни.
– Топь и осушить пытались, и чего только с ней не делали, а все без толку.
– Все-то ты, Катька, знаешь.
– А чего не знает, то выдумывает.
Комарова хмурится, но ничего не отвечает.
– Слышьте, городские… – вдруг начинает она, запинается, раздраженно сплевывает в пыль.
– Слышьте… а если я этой тетке-то городской позвоню, как думаете? Ну, той, которая приезжала…
– А что? Позвонить можно, почему не позвонить? На фельдшерском пункте телефон есть, можно завтра с утра…
– Да я без тебя знаю! – обрывает сестру Комарова. – Вчера приехали, уже думают, лучше всех все знают!
Она выхватывает из кармана спички и пару самокруток, поджигает их, одну отдает Лене, закуривает и ускоряет шаг. Сестра тоже достает из кармана спички и самокрутку, слюнит отошедший краешек бумаги, аккуратно его прилаживает; несколько раз чиркнув спичкой, закуривает, смотрит Комаровой вслед, щурясь от яркого июльского солнца.
Комарова
Сестра поймала большого пятнистого тритона с красным гребнем вдоль спины и красными перепонками на лапах, посадила его в наполненную водой трехлитровую банку, набросала в банку водорослей. Комаровы, не отрываясь, глазеют на медленно плавающего в банке тритона.
– Красивый. Это дракон?
– Тритон, сказали же тебе.
– Тритон – это ребенок дракона?
Сестра молчит. Младшая Комарова тянет ее за рукав.
– Ну?
– Ну, вроде да.
Катя недоверчиво стучит ногтем по стеклу. Вечером мы выпустили тритона обратно в пруд.
Когда отец Комаровых буйствует и принимается колотить их чем ни попадя, старшая Комарова сгоняет мелких в сарай, запирает сарай на замок, сама забирается на крышу и оттуда швыряет в отца кусочками толя и щепками. Отец Комаровых тупо колотит в двери сарая кулаками и грозится его поджечь.
– И подожгет. И сожгет. – Комарова плюет в костер, прислушивается к слабому шипению испаряющейся с поленьев слюны. – Ему че?
– Сволочь он, – поддакивает младшая, и Катя дает ей звонкий подзатыльник.
– Не ругайся.
– Тебе можно, а мне нельзя?
– У меня вон че, видала? – старшая Комарова вытягивает перед костром свои длинные худые руки с широкими ладонями, покрытые шишечками мозолей.
– Это я огненную траву собирала.
– Началось, – сестра поднялась с земли, отряхнула шорты, – я до дому, сыра принесу.
– У огненной травы листья острые и твердые, как ножи, – продолжает Комарова, тыча в нос младшей растопыренными пальцами, – и растет она по берегу огненного озера, в котором живут огненные драконы. А у тебя че?
Она сжимает Ленино запястье, подтягивает к пламени, та взвизгивает.
Сестра возвращается с четырьмя наспех сделанными бутербродами, старшая Комарова хватает сразу три и два отдает Лене.
– Ты как с голодного острова…
– А ты – жопа.
Сестра пожимает плечами, разламывает оставшийся бутерброд пополам и отдает мне половину.
– Так ты их видела, комарица?
– Кого? – с набитым ртом спрашивает Комарова.
– Ну, драконов.
– Видала. Они у нас кур таскали и курятник сожгли.
Сестра покатывается со смеха, Комарова злится.
– Че, не веришь?
– Да верю я, верю, это я так… – сестра толкает меня локтем в бок. – Ты комарице веришь?
– Ты же говорила, ваш батя по пьяни курятник-то…
Комарова не торопясь дожевывает бутерброд и многозначительно отвечает:
– Правду не всегда можно сразу сказать, могут не поверить.
Она больше не сердится и садится чуть поодаль от костра, вытянув к огню ноги, упершись ладонями в землю и запрокинув голову. Не заплетенные в косу белесые волосы, раскиданные по плечам, чуть шевелятся от вечернего ветра.
– В городе, говорят, люди могут в одном доме жить и друг друга не знать. Вот бы нашего батю не знать.
– Не вышло бы. Вы же семья.
– Тогда дрянь ваш город, – задумчиво говорит Комарова, – и нет в нем ничего хорошего.
– Что ты понимаешь?
– Ты зато много понимаешь.
Комарова вытягивается на земле, закидывает руки за голову и прикрывает глаза. Из кустов высовывается злая физиономия Дины, зыркает на нас желтыми глазами и снова скрывается в кромешных сумерках, до которых не достает свет костра. В деревне не так много дачников: кроме нас, еще одна мама с худеньким застенчивым мальчиком (кажется, его зовут Тёмой), и несколько бабушек с внучками, которые не дружат с нами из-за Комаровых. Одной, которая отказалась дать младшей Комаровой поносить браслетик из бисера, Катя забросала окна веранды конским навозом. Вызвали даже участкового, но он, посмотрев на комаровское творчество, только хмыкнул и пожал плечами. «Дети, что с них взять?»
Сестра колет дрова умело, как будто в своей Москве только этим и занималась. Стоя неподвижно, размахивается сильными руками, опускает тяжелый топор, и две аккуратные чурочки разлетаются в разные стороны. Я сижу на высоком крыльце, чтобы не задело: сестра не скоро устанет и отдаст топор мне, и я буду мучиться, сбивая полено с увязшего в нем лезвия.
– Ты в комаровском сарае была? – спрашивает сестра и, не дожидаясь ответа, продолжает:
– У них там все… грабли, косы, вилы, все ржавое и в кучах, а света нет. Как она их там запирает?
Я пожимаю плечами: откуда мне знать.
– Вот и я думаю. Ну лучше, конечно, чем их батя… его бы туда загнать. Вон кошка их.
Дина проскальзывает в приоткрытую калитку; прижав уши, наискось перебегает двор, вспрыгивает на крыльцо и раздраженно мявкает.
– Жрать просит. Комарова покормить забыла.
– Комар ее мышами кормит. Диночка, хочешь сосиску?
Говорят, есть страны, в которых круглый год лето, а у нас на севере лето такое короткое, что не успеешь о нем подумать, как оно уже кончилось. Как комарица справляется с хозяйством осенью, когда их двор превращается в жидкую грязь, или зимой, когда снега наметает выше первого этажа? Дина, урча, заглатывает пару сосисок, третью хватает зубами за середину, спрыгивает с крыльца – и только ее и видели.
– Котятам потащила.
– Может, хватит уже?
– Не, я еще поколю. Не устала.
Сестра замахивается; рубашка на ней совсем мокрая от пота. Ветер раскачивает заросли ольхи за домом, и они издают громкий шелест, похожий на звук приближающегося ливня.
– Давным-давно наш батя был хозяином этих мест. Он был не такой, как сейчас, у него был большой хороший дом и конь, и он на коне объезжал всю округу, и везде ему кланялись.
Комарова говорит, неотрывно глядя на костер, как будто высматривая в нем что-то.
– Брови спалишь, Кать.
– А потом… – Комарова хмурится, трет переносицу.
– Забыла что-то?
– Ага… позабыла… Ты вот, длинная, кем хочешь стать, когда вырастешь?
– Художником, наверное.
– Вон оно как… – Комарова говорит медленно, как будто каждое слово ей приходится вспоминать, – а мелкая хочет стать балериной.
– А ты?
– Чего я?
– Ты-то кем?
– Я-то? Да никем не хочу!
Она вдруг сердится, вытаскивает из кармана козью ножку и закуривает.
Несколько дней мы не видимся с Комаровыми: у них много дел по хозяйству, и, проходя мимо их двора, мы слышим, как старшая кричит на сбившуюся с ног Лену:
– Куда потащила?! Сюда, сюда ставь! Балда! Стой, кому говорят!
Сестра сосредоточенно выдергивает растущие по обочине стебельки тимофеевки.
– Как думаешь… – начинает она и не заканчивает вопроса.
– А что тут думать? – говорю я, делая вид, будто ее поняла. У сестры есть привычка обрывать фразу на полуслове, как будто ее мысль вдруг погружается на большую глубину.
– Комарова говорит, если надолго задержать дыхание и нырнуть в пруд, можно вынырнуть с другой стороны Земли в огненной стране. Там, говорит, люди огненную траву собирают, пьют пламя и вместо домашних животных держат драконов. Как думаешь, врет?
Лето особенно хорошо, когда наступает вечер, становится прохладно, и теплые испарения поднимаются от влажной почвы. Воздух такой плотный, что его, кажется, можно нарезать ножом и положить на хлеб. Сестра выпрямляется, взмахивает руками и подается вперед, как будто действительно хочет нырнуть.
За весь вечер никто не встречается нам на пути, кроме участкового. Он проходит мимо, потом останавливается, окликает нас и спрашивает, знают ли взрослые, что мы гуляем так поздно.
– Так лето же, – отвечает на его вопрос сестра, и он, махнув рукой, уходит своей дорогой.
Неожиданно Комаровы заявляются к нам под вечер и влезают на крышу нашего сарая – смотреть закат.
– Катька открыла, что Солнце – это вода, – доверительно сообщает мелкая, указывая пальцем на красноватый солнечный диск, – поэтому в космосе оно собирается в шарик. Ей в школе двойку поставили.
Катя стукает ее костяшками пальцев по лбу, но не сильно: Лена только слегка отклоняется и в ответ легонько пихает старшую сестру в плечо.
– А че, не вода? Вон, сейчас до горизонта дойдет и начнет растекаться. У нас медленно растекается, а на юге – быстро.
– А ты была на юге, комарица?
– А че я там забыла? – уклончиво отвечает Комарова. – Там люди вверх ногами ходят.
– С чего это они вверх ногами-то ходят?
– С того, что на юге земля горячее, – сердится Комарова, – с того же, что Солнце у них быстрее по горизонту растекается. Жарче у них потому что!
– Да поняли, поняли, вот раскипятилась… – примирительно говорит сестра и добавляет:
– Разве ж кто спорит?
Комарова сидит, нахохлившись, и отковыривает пальцем кусочки толя от крыши. Солнце касается горизонта, мы сощуриваемся так, что на глазах выступают слезы, и нам кажется, будто краешек его и вправду вскипает мелкими пузырьками, начинает плавиться и медленно, капля за каплей, утекает за горизонт.
Когда на окраине деревни разом сгорели три дома, бабушка возила нас в Вырицу в баню. Комаровы вместе с другими таскали ведрами воду и песок, но дома все одно сгорели, и на их месте остались торчать обугленные бревна и черные печные трубы.
– Дотла! – говорит старшая Комарова значительно. – Такой огонь воды и песку не боится, а ветер – любит.
– А люди как же?
Комарова пожимает плечами:
– По родственникам пока пересидят. Деревня ж, все всем родственники. В городе, небось, не так.
– У нас в городе люди вверх ногами ходят.
– С ней серьезно, а она издевается! – сразу обижается Комарова. – Тут три дома сгорело, понимать надо. Расследование будут теперь проводить.
– Что тут расследовать? Родственники твои по пьяни подожгли. Каждое лето – одно и то же.
Комарова обижается окончательно и идет некоторое время молча, пиная попадающиеся под ноги мелкие камешки.
– Я, может, такое видела, чего ты в жизни не видела.
– И что ты такое видела?
– А вот все и видела, – бубнит себе под нос Комарова, – нечего потому что в баню каждый вторник таскаться. У вас в городе, небось, грязища страшная, если вы так часто моетесь.
Гадают Комаровы на всем, что под руку попадется: на желудях, на кофейной гуще, на пламени свечи и на пчелином воске, на блюдечке с голубой каемочкой, на полете птиц и насекомых и на форме облаков. Комарова бросает в костер травинки и веточки, внимательно наблюдает за тем, как они съеживаются от жара и вспыхивают, хмурится, цыкает зубом и качает головой: то одобрительно, то разочарованно.
– Что там у тебя, комарица?
– Мальчишки, кстати, бросают в костер всякую живую мелюзгу, лягушек и полевых мышей.
– Едят они их?
– Чего? – Комарова отрывается от созерцания своих травинок. – Какой едят? Смотрят просто.
Из-за вырубки леса болота расширились так, что на месте деревни образовалось большое топкое озеро, из которого то тут, то там выглядывают изъеденные влагой остовы домов. Если бросить камень в черную от гуминовых кислот и мутную от ила воду, то раздастся глухой плеск, и по гладкой поверхности медленно, как бы нехотя разойдется несколько кругов. Часть домов на высоком берегу реки уцелела, правда, большинство людей разъехалось: те, что помоложе и покрепче, подались в город, и в деревне осталось доживать свой век только несколько стариков. Мы долго ищем нужный дом, стучим в дверь, на которой сохранились еще остатки темно-зеленой краски. Баба Женя открывает не сразу, и сначала мы слышим ее неторопливое шарканье в прихожей. Наконец раздается ворочанье тяжелой щеколды.
– Ну-у, черт рыжий и черт черный! – увидев нас, баба Женя всплескивает руками.
У ее ног трутся две большие пестрые кошки.
– Это что же, Машка с Дашкой?
– Да это уж внучки ихние.
Баба Женя улыбается, и все лицо ее, как будто никогда не бывшее молодым, собирается в морщинки. Сестра с порога сует ей в руки большой пакет печенья, баба Женя приглашает нас в дом, и мы идем по чистенькой прихожей, заходим в комнату, где та же русская печь, иконы и фотографии на стенах, только герань пропала с подоконников. Мы садимся за круглый столик, накрытый желтой клеенчатой скатертью, и баба Женя уходит медленно, сильно шаркая ногами в стоптанных тапках, на кухню. Сестра вскакивает, идет за ней и скоро возвращается с подносом, на котором – чайник и три фарфоровые кружки; я сижу и гадаю – те самые или не те самые, пока баба Женя не выбирает себе ту, у которой чуть отбит краешек.
– А малины нет. Весь огород залило.
– Вот оно что…
Мы вздыхаем, отхлебываем горячий чай, грызем печенье и не знаем, с чего начать разговор.
– А если вода ещё поднимется? – наконец находится сестра.
Баба Женя молчит, качает головой, гладит свернувшуюся на ее коленях кошку. Пальцы ее – совсем тонкие, с большими опухшими суставами, – мелко дрожат.
Я делаю большой глоток чая и закашливаюсь.
– Баба Женя… а ты тогда-то ведь все видела?
– Ну-у? – улыбается баба Женя.
– Так что же не рассказала все… участковому-то?
– Ничего я не видела, деточка. Глаза у меня совсем слабые стали.
Мы по очереди ныряем в пруд: вода в нем теплая, как парное молоко, и кисловато пахнет тиной. Берег топкий и скользкий, и мы с Комаровой с трудом вытаскиваем из воды сердито отплевывающуюся сестру. Выбравшись на твердую землю, она долго протирает ладонями залепленное ряской лицо, выжимает волосы, топает босыми ногами по дерну, подскакивает к Комаровой и сует ей под нос кукиш.
– Я на середине до дна ногами достаю, поняла, нет?
– Это тебе показалось, – невозмутимо отвечает Комарова, – еще попробуй.
– Мне показалось! Это мне показалось! – сестра краснеет до корней волос. – Сама ныряй в эту вонючку!
От сильного ветра деревья на опушке леса колышутся и шелестят листвой. Комарова склоняет голову чуть набок, говорит неодобрительно:
– Ну, зашептались…
Она рассказывает, что в ветреные августовские ночи можно увидеть, как в лесу с одного дерева на другое легко перепрыгивают длинные извилистые огоньки, и иногда, если такой огонек задержится на ветке чуть дольше, чем следует, от дерева поднимается тонкая струйка сизого дыма, едва различимая на фоне ночного неба. Падая в болото, огоньки не гаснут, а тихо, без шипения и брызг уходят на дно.
– Вон оно как, – Комарова делает большие глаза и поджимает губы, – такие вот дела… А если на крышу дома сядет – совсем беда.
Она вдруг умолкает, сестра подходит к ней, заглядывает в лицо.
– Комар, ты что это?
– Ничего, соринка в глаз попала.
Порыв ветра срывает с одуванчиков невесомый пух семян, кружит его в воздухе. Комаровы бросаются ловить семена, чтобы загадать желание, но пушинки не даются в руки, проскальзывают между пальцами. Сестра наклоняется, срывает сразу несколько одуванчиков, протягивает Комаровой, но та отворачивается.
– Так нечестно.
Мы смеемся, дуем на пепельно-белые шарики, они рассыпаются: семян теперь так много, что они сами садятся нам на рукава, путаются в волосах.
– Я хочу стать художником!
– Я хочу стать балериной!
– Про себя надо загадывать, – сердится Комарова, – про себя, иначе ничего не сбудется.
Она ловит несколько пушинок, застывает неподвижно, зажмурив глаза и плотно сжав губы.
– Наш батя и к царю даже ездил на своем коне, – сообщает Комарова, – и царь ему дал особую похвальную грамоту.
– Какой царь, комарица? Сейчас нет никакого царя.
– Я же тебе не про сейчас говорю. Это же давно было.
Комарова подбрасывает в костер сухие ветки.
– Не хочешь слушать, не буду ничего рассказывать.
Сестра отвечает что-то примирительное, я тоже, Комарова смягчается и продолжает:
– Вот, значит… это до того было, как большой пожар случился. Полдеревни тогда выгорело, а то и больше. Может, кто из тех, кто у пруда-то дежурил, не уследил…
– Ну, Катька… ты уж совсем.
– Чего это я-то?! – Комарова вскакивает так быстро, что от костра разлетаются в разные стороны искры. – Я тебе говорю, после этого царь-то на батю рассердился и все у него отобрал. А батя с горя и запил. Вон, мелкая подтвердит.
Лена энергично кивает:
– Так и было, а Катька никогда не врет, всегда говорит только правду.
Сестра бросает в темную воду пруда камни и считает круги, расходящиеся по его поверхности.
– Пять. Теперь семь. Девять. Это от размеров камня или от чего зависит?
Не зная, что ответить, я подбираю с дороги несколько камешков и один за другим бросаю их в пруд.
– Так неправильно, нужно по одному! Как теперь посчитать?
Электричка от деревни до города идет примерно полтора часа, а когда останавливается только в Павловске и Пушкине, то не больше часа. Сестра прижимается лбом к прохладному оконному стеклу, смотрит на мелькающие за окном деревья: до Павловска дорога идет через лес, в котором изредка попадаются небольшие станции и полустанки. «Выход из первых двух вагонов». Полная женщина в голубом ситцевом платье идет между рядами сидений:
– Мороженое! Мороженое! Кому мороженое?
Мы покупаем два вафельных стаканчика по двадцать пять рублей.
– А помятых нет? – спрашивает сестра.
Женщина удивленно улыбается, качает головой, ее крашеные хной и завитые мелкими колечками волосы светятся в косых лучах солнца.
– Быстро как лето пролетело. Как будто его и не было.
Электричка стучит колесами, плавно раскачивается: скоро лес сменится полями, а потом потянутся однообразные новостройки городских окраин.
– Ты как думаешь… – начинает сестра, по обыкновению умолкает, но тотчас возвращается к едва не упущенной мысли:
– Как думаешь, поверил тогда Катьке-комарице участковый?
Я отрицательно качаю головой: конечно, не поверил, да и как мог взрослый человек поверить, просто пожалел, и остальные тоже пожалели, потому что оставить семерых детей без отца, даже без такого отца, который был у них, – на это невозможно было решиться.
– Вот и я так думаю, – соглашается сестра. – Она сказала, что это огненный змей вылетел из пруда и поджег их сарай. Они в окно успели вылезти и пересидели у бабы Жени, а батя их туда не полез, потому что бабу Женю боялся: Катька его запугала тем, что баба Женя – ведьма и что черт к ней через печную трубу каждую ночь ходит.
Поезд медленно подползает к вокзалу, и кажется, будто все было так далеко и так давно, что было правдой: длинный извитой огонек случайно сел на крышу комаровского сарая, и запылали старые доски и слежавшееся сено.
Старшая Комарова сидит на корточках на берегу пруда, осторожно раздвигает растопыренными пальцами ряску, вглядывается, сощурившись, в темную, почти черную воду.
– Тритона хочешь поймать, что ли?
Комарова отрицательно мотает головой, подается вперед, чуть не падая в пруд, зачерпывает рукой воду: на красноватой ладони на мгновение показывается тритон и тотчас соскальзывает обратно.
– Вот ведь… ушел…
– На что он тебе, комарица?
– Так… – Катя встает и не торопясь отряхивает запыленную юбку. – Так… в банку посадить. Ленка хочет из него дракона вырастить.
– Опять ты наплела ей с три короба.
– А че сразу я-то? – Комарова с вызовом смотрит на сестру, ее белесые ресницы чуть подрагивают, потом отворачивается и снова наклоняется над прудом. Мы присаживаемся рядом с ней, смотрим, как она водит руками в воде, пока солнце за нашими спинами не уходит полностью за горизонт и не наступает прохладная и тихая августовская ночь.